М. Корсунский
Выезжали мы на Конду по остаткам старицы, где теперь в весеннее время еще можно было проехать. Верстах в двух мы покинули ее и вышли на Конду в виду роскошного бора на крутом песчаном берегу. Это самый красивый вид бора, в котором, куда ни глянешь, все видно на многие сотни сажен, и земля вся усеяна зеленой муравой. Высокие могучие сосны с роскошной кроной, как колонны в храме, стройно и просторно стоят в лесу. И аромат здесь не тот, что в других частых лесах — нет болотных испарений, запаха трухлявых берез, а один лишь чистый смолистый запах. Напротив бора расположились тальники и луга, а обтекает его речка Красноярка, заваленная «ломами» (свалившимися деревьями и кустарниками) и покрытая роскошным ковром белых лилий и желтых кувшинок.
Но этот бор тянется недалеко вдоль реки, вскоре за крутым изгибом сменяется картина; за узкой речушкой на правом берегу появляется березняк, а в почве его видны следы сильного гниения. Эти следы все растут, увеличиваясь в толщину, все ниже и ниже становятся березы, и вы оказываетесь перед торфяником. Здесь на слоях песка лежит слой глины, а на нем, как в котловине, залежь торфа, покрытого мшистым ковром, среди которого стоят мелкие сосны и кривые березы. В нижних слоях торфа почти вертикально стоят остатки берез, таких же толстых и прямых, как и в березняке до торфяника. Ясно, что эта часть березняка была заболочена и в ней отложился этот торф, а на нем вновь вырастает молодой лесок. Торфяник вскоре сменяется опять березняком, а тот переходит в гривы, покрытые соснами и березами, за которыми тянется ряд отшнурованных от реки болот. Эти гривы в июле месяце почти сплошь усеяны княженикой и грибами, благодаря им мы и остановились у одной из грив.
Постояв здесь с полчаса, набравши ягоды для компота и заодно убив пару гадюк — крупных, коричневых, чрезвычайно «сердитого» вида, мы поехали дальше, спеша поскорей добраться до следующей станции — юрт Байбалинских, или попросту Байбалы. Путь этот изобилует островами, и мы часто не знали, куда идти, боясь попасть в тупик или в какую-нибудь речку, ведь карты этой местности почти ничего о ней не дают существенного.
Очень поздним вечером мы пристали в лесу, чтоб напиться чаю и решить, ночевать или ехать дальше. Уж очень нам казалось вероятным, что до Байбалы черт знает как далеко. Вечер был не из прохладных, и пока публика пила чай, а я варил компот (это было главной моей кухонной повинностью), мы убедились, что ночевать здесь невозможно. Комар и мошка облепили все и всех; они падали в чай, варились в компоте и отравляли нам наш ужин из хлеба с чаем. Решено было ночевать отъехать дальше, чтоб найти место получше.
Около часу проехали мы еще, не встречая ни боров просторных, ни сухих лугов, и негде было разбить нам палатку. Часть товарищей, сильно уставшая, решительно требовала пристать и лечь спать хоть в болото. Но их голос лишь в меньшинстве, а потому они со скрежетом зубовным взялись за весла, и вскоре за поворотом мы нашли удобное местечко — мы были у юрт Байбалинских.
Проехав деревеньку и очень скверно пристав у пологого болотистого берега, мы кое-как выгрузили постельные принадлежности и сладко заснули в своих пологах. Было уже около двух часов ночи.
Утром следующего дня мы познакомились здесь с крайне любопытными типами. Это были старый остяк Сергей Яковлевич и русский кортомщик Тимофей Ларионович Слинкин. Оба они принесли к нам на стоянку ружья для починки Годомину. У Сергея Яковлевича была старая-престарая кремневка фунтов в 20 весу. Ее толстый граненый ствол был около 4 сантиметров толщины, а внутренний диаметр не больше, чем у берданки старого типа. Вместо приклада был какой-то осколок дерева, так что он чуть не входит в плечо, когда прикладываешься к ружью. Из этой «рушницы» Сергей Яковлевич бьет одинаково белку и медведя, лося и тетерку. Теперь он уже стар, ему около 70 лет, и на охоту выходит уже очень редко. Но он все еще бодр и, пожалуй, схватится с медведем врукопашную. Это очень любопытный человек. Он далеко не по-остяцки мыслит, к русским благоволит и не любит, когда остяки «тянут шкуру» за кортом. Его очень почитают, а коли нужно что решить, то он является главным советчиком у жителей Байбалы. Он знал еще Патканова и с большой любовью отзывается о нем.
Приятель его Тимофей Слинкин тоже парень хороший, разговорчивый, но ему трудно привыкнуть к мысли, что с него могут брать кортом. Поэтому он не любит «остячишек», ждет не дождется закрепления русских в Кондинском крае и отмены остяцких вотчин.
Когда часть товарищей ушла на охоту, я и Миронов занялись приведением в порядок наших заметок и засели в избе Тимофея, а Годомин, большой любитель разговаривать с крестьянами, стал переходить из дома в дом, чай кушать и записывать статистические данные. Сбор этих данных мы производили обычно так. Зайдя к остяку, мы начинали разговор чуть не с Адама и подходили исподволь к расспросам о скотине, о промыслах, болезнях, грамотности, кортомных отношениях и потом, как бы ненароком, осведомляясь об имени хозяина, заносили его в графу. Затем шла проверка, задавался вопрос вроде: «А что, такой-то (имярек) больше вас рыбы добыл?». Тогда хозяин начинал пересчитывать все, что знал о соседе. Из этих перекрестных и прямых вопросов выводилось среднее и сравнивалось с показаниями самого опрошенного и исправлялось, судя по степени доверия к его словам или к словам соседей. Пока все обходилось мирно, остяки и русские предупредительно сообщали все, что могли.
Товарищи вернулись лишь поздно вечером с охоты и притащили уток и зайца, все это было сложено в лодку, и после чая со сметаной и свежим хлебом мы разбрелись на ночлег кто в палатку, а кто, в том числе и я, по квартирам. Я отправился писать заметки и всю ночь напролет проработал.
Утром я пришел первый к лодке — мне выпадало в тот день дежурство — и констатировал, что заяц был съеден нашей собакой. Наш милый Рапко был очень хорошим сторожем, отлично рвал штаны проходившим чересчур близко к палатке жителям, хорошо гонял зайцев и был очень благовоспитан. Беда была лишь в том, что он не признавал уток и вороват был ужасно: всякую неоперенную дичину он поедал при первой возможности и не прочь был залезть мордой в коробки с кокосовым маслом.
От Байбалинских юрт было решено снова начинать съемку, поэтому я, разбудив товарищей и сварив чаю, стал прокладывать с Бабкиным базу и поверять дальномер. Ввиду полной невозможности при наших средствах вести съемку триангуляцией в этой местности, где нельзя было подбирать выдающиеся точки, приходилось определять расстояния дальномером, а наш инструмент был неверно размечен, и пришлось составлять новую скалу21. Наконец, уладив дело, мы взяли несколько точек на другом берегу, где за полосой лугов, теперь затопленных водой, в версте расстояния находилась деревушка Кельсинские юрты. От берега Байбалинских юрт мы отъехали, провожаемые почти всем селом. Здесь, как и в Красном Яру, мы очень хорошо ужились с аборигенами. На другом берегу, в Кельсине, нас уже ждала группа остяков и среди них один-единственный русский, бездомный бобыль Карп, старый отставной солдат. Здесь, в Кельсинских юртах, мы поневоле встретили недружелюбное отношение остяков. Видя каких-то странных «господ», возящихся у невиданных инструментов, они вбили себе в головы, что мы едем «плантовать» и отбирать у них землю, и потому неохотно давали статистику. Пришлось пристращать их и в перекрестном огне вопросов выяснить фактические цифры. Благо что деревушка была уж очень мала, и сведения получились очень скоро на созванном сходе. Часа через два мы уже отъезжали от Кельсина, увозя с собой Карпа.
10
[Старые могилы. — Сиглино, собирание статистики. — Луговые ландшафты. — Юрты Богодановские. — Скудость питания. — Настроение падает. — Путь до Болчаровского].
По словам остяков, верстах в трех лежали на старой курье, где раньше текла Конда, древние могилы. Там средь кучи черепков были найдены когда-то панцирь и сабля. Последнюю увезло болчаровское «начальство», а панцирь еще хранится у какого-то остяка, но найти его мы не смогли. Мы очень долго просили остяков свозить нас на могилы, предлагали проводникам плату, но остяки были непреклонны — они боялись, что их убьют. Насилу разыскали мы Карпа, и он поехал с нами на могилы.
До могил река делала очень оригинальный поворот в виде буквы V. Здесь все было залито водой, только узкие полоски грив, обильно покрытых княженикой, выдавались под и служили нам точками высадки при работе. Почти на всех гривах нам попадались гадюки, и мы около трех убили. Между прочим, удивительна боязнь, с которой Карп глядел на гадюку. Этот здоровенный солдат, бывший в китайской войне, участвовавший в охоте на тигра в Туркестане, боялся подойти к оглушенной ударом извивавшейся змейке. Об остяках уже и говорить нечего, нам рассказывали, что когда-то два остяка, спавшие в пологу, увидали утром сквозь тонкий холст мирно гревшуюся на солнце змею, как-то залезшую на полог, и пролежали в пологу, не двигаясь от страха, пока не пришли соседи и не сбросили неожиданную гостью с полога.
Наконец мы вошли в поросшую по берегам густой осокой, а посередине белой лилией курью. Тихо двигаясь по ее диковинным зигзагам, мы дошли наконец до могил и ввели лодку в гущу прибрежных трав.
В то время уже смеркалось, и благодаря теплому дню снова появились комары. На гривах, которые обрамляли курью, уходя далеко в болота, мы развели костры и стали варить обед и чай. Во время варки мы ходили на могилы и могли убедиться в том, что действительно вся местность была покрыта продолговатыми бугорками и узкими канавками. Точно жертвы битвы лежали под этими бугорками, тесно прижавшись друг к другу. Но, на нашу беду, высокая вода не давала рыть землю, ямы оплывали, и первые поиски не дали ни одного черепка. Наступившие сумерки прекратили наши розыски.
Обильное варево из уток да разговоры с Карпом отняли у нас почти весь вечер. Только Агапьев съездил на охоту, с которой привез лишь чаек и одну утку, а Годомин, сев в лодочку Карпа, миниатюрную и валкую, кувыркнулся в воду и чуть не потоп, оставив на дне курьи свое ружье. Переодевшись во все сухое, он принялся доставать ружье и еле вытащил его багром. Разумеется, на охоту он уже не поехал, а принялся разбирать и чистить ружье, причем, к нашему удивлению, лежавший около получаса на дне патрон выстрелил как ни в чем не бывало. Вечером этого дня Карп уехал от нас, а мы остались на гриве и залегли спать.
Утренняя разведка на могилах тоже ничего не дала интересного, зато мелкий дождик подмочил наши вещи и одежду, и теперь приходилось пользоваться солнцем, чтоб сполоснуть белье, просушить и очистить от плесени. Достав все запасные веревки, мы превратили старую «чудскую» гриву в прачечную, где четверо парней усиленно скребли и чистили позеленевшее белье и платье. С этим неприятным делом мы покончили лишь к концу дня, когда солнце уже было низко, и поэтому съемка наша была неудачна и не доведена до конца. Сильный дождь к вечеру и недостаток хлеба мешали нам провести еще ночь в пути, мы решили добраться до Сиглина.
Когда мы, усталые и голодные, во весь день съевшие лишь немного пустой каши, подъехали к Сиглину, дождь лил отчаянно, и кое-кто принимался уже ворчать. Лишь необходимость добраться до села, где мы могли бы достать хлеба, заставила всех дружно работать веслами и подвигаться в густом мраке, окутывавшем реку.
Вот мы уже и у Сиглина, темные домики остяков силуэтами встали во мраке ночи. За селом у старых черных (без труб) бань пристал наш ковчег, и в дождь нам пришлось разбивать лагерь и варить чай. При этом в темноте, вырубая колья и разворачивая для установки пологов какой-то плетень, Годомин рубанул Бабкина топором по руке и сильно ее разрезал, только к счастью не отрубив совершенно. Но Бабкин как ни в чем не бывало перевязал руку и принялся исполнять свои обязанности дежурного. В эту ночь мы расположились вразброд: кто в душной, покрытой сажей черной бане, кто в лодке, а мы с Годоминым в пологу под навесом палатки. Таким образом, мы очень мало промокли и кое-как уснули.
Утром нам пришлось много возиться с покупкой хлеба и припасов. Решили мы также, чтоб не мокнуть весь день под дождем, принять пищу в новом срубе без крыльца, окон и дверей, кое-как залезли туда, приладили полога и занялись поглощением сметаны, молока, хлеба и других немногих продуктов, которые достали в деревне, благо дождь не давал нам работать.
Здесь нам особенно трудно досталось собирание статистики. Остяки врали как могли. Упрашивали к себе пить водку, наперебой заверяли в дружелюбии, просили полечить от свирепствовавшей трахомы, но давали самые бессмысленные сведения. Иные весь свой годовой улов рыбы определяли в один пуд, но, когда они увидали, что с ними не шутят и от ласковых слов перейдут к «серьезному» делу, сведения посыпались как из рога изобилия. Сама истина предстала перед нами, и никто не мог бы их более уличить во лжи. Один остяк, вместо Алексея назвавшийся Иваном, чуть не плакал, умоляя простить его и переписать «направду», и мы точно нехотя соглашались.
Ночь мы провели в Сиглине в отданном нам срубе. Остяки чрезвычайно были довольны, что в их новом доме стоят гости, что, по их мнению, должно принести счастье хозяевам. Утром они сами нам натаскали съестного для продажи, и уезжали мы совершенно помирившись. Особенно нравились мы остякам тем, что не жалели йоду, карболовой воды, борной кислоты и ваты. Эти лекарства заставили их приписывать нам врачебные способности, действие иноземцевских капель и касторки весьма удивляло их. Первыми на Конде хоть в лавочке торгуй — разберут.
Выехали мы из Сиглинских юрт 14-го числа, и в течение двух дней нам удалось снять участок Сиглинское—Богодановское полностью, хотя и несколько грубо. Эти два дня были чрезвычайно хороши. Помимо удачной работы мы набили немало уток и два дня не ели, а пировали. Мелкие протоки и кусты тальника кишели утками, в лесах и рощах носились дрозды, а кое-где были заметны следы «горной» птицы — рябчика и тетерева. Кроме уток обилие княженики, собираемой товарищами каждый раз, когда я останавливался с инструментами на берегу, дало нам возможность два дня варить роскошный кисель.
Эти дни, т.е. средина июля, являются на Конде вообще периодом сбора княженики, и мы не раз встречали лодочки с 2—3 остяками, ехавшими по ягоды.
В этом промежутке между Сиглинским и Богодановским впервые стали резко проступать луговые ландшафты средь полосы верхнекондинеких лесов. То и дело между гривами виднелась убегающая в даль равнина, покрытая ярким желтым покровом, а на фоне его белела ромашка и клонил свои фиолетовые цветы иван-чай.
Уже поздним вечером 15 июля, когда на горизонте красным шаром блестело солнце белых северных ночей, мы подошли к луговому островку, узкой лентой воды отделявшемуся от юрт Богодановских. Вдали нам махали руками сельчане, но мы не понимали их знаков. Боясь сесть на мель, мы решили обогнуть остров и понеслись по реке, возбуждая удивление остяков и русских быстрым ходом нашей лодки. Перед деревней мы всегда задавали шику и неслись птицею.
Пристав наконец у деревни, мы стали устраиваться, и я первым делом подыскал квартиру, где можно было бы заняться работой. Нашел я ее очень скоро и в две ночи, проведенные без сна, вычертил запись съемки и пополнил свои журналы.
Тем временем вновь испортилась погода, темные тучи обложили небо, сыро и холодно стало в нашей палатке. Нехватка дичи заставила нас перейти на кашу и лапшу. Только молочный кофе и сметана скрашивали нашу пищу. В довершение всего Бабкин заболел: у него открылась рвота и поднялась температура. Настроение всех стало падать, и если бы не выглянуло 19-го числа солнце, ободрив приунывшую публику, то трудно бы нам пришлось. В кармане ведь оставалось лишь 6 рублей, и если бы кто-нибудь ушел, не на что было бы ехать дальше и пришлось бы позорно вернуться.
Жители Богодановских юрт отнеслись к нам очень внимательно, [но] под конец, слыша споры, стали коситься, и мы хорошо сделали, что уехали 19-го числа.
В этот день мы почти вступили в полосу лугов, берега стали все выше, чаще попадались боровые места, легче стало работать. Часа четыре все шло хорошо, легкая гроза пронеслась над рекою, радуга впервые за лето появилась на небе, но затем быстро упал барометр и подул ветер.
Боясь наступления ночью грозы, особенно ввиду подавленного настроения некоторых из нас, мы только отобедали здесь, причем убили несколько уток, а затем, прервав работу, пошли попутным ветром на Болчаровское. Хоть нам и предстояло пройти не более 20 верст, мы шли очень долго. Лишь там, где внезапный изгиб реки поворачивал нас против ветра, садились мы на весла, а то шли хоть и по-черепашьи, но парусами. Так шли мы целую ночь под черным небом, не видя нигде ни зги, и во мраке ночи часто натыкались на берега, где варили кофе, а потом отпихивались и шли дальше. Сильно устав, мы разделились на две вахты, и мне с двумя другими пришлось спать первым. Нигде мы, кажется, не чувствовали себя лучше, чем лежа в каюке, согнувшись елико возможно, обдуваемые ветром и освещаемые тусклым светом фонарика.
Товарищи из первой вахты дали нам отлично выспаться и лишь под утро разбудили нас. Страшно тяжело было сразу сесть на весла, но ветер стих, и приходилось грести. Вахтенные рассказывали нам, что три раза вдали над лесом виднелся высокий берег Болчаровского и блестел в утренней заре купол церкви, но река все вилась и вилась, и теперь мы стояли среди луга, залитого водой, обрамленного рощей берез. Было воскресенье, и к нам доносился колокольный звон.
Через час после тяжелой гребли по луговым травам мы подъехали к селу и, пройдя мимо него, устроились лагерем на лужайке.
Первым делом мы, конечно, пошли в волость, где получили письма, а затем я с Агапьевым пошел по остякам и русским, чтоб заводить знакомства.
11
[Болчары. — Заводим знакомства. — Иноземцевские капли. — Старик Нялин. — Зарабатываем фотографией. — Лечение торговца Шадрина. — Археологический нюх Миронова. — Жизнь села. — Угодья и доходы от них].
На крутом берегу, покрытом тлеющим навозом, особенно выдавались дома остяка-торговца Нялина и русского торговца Шадрина. К первому нас направил его сын, встреченный нами у Богоданова, когда он собирался за товаром в Тюмень. Старик нас принял чрезвычайно приветливо, завел граммофон, познакомил нас с сыновьями и пригласил занять у него свободную комнату. Мы решили, однако, оставаться на берегу и только послали Нялину лекарств для его сына Андрея, больного лихорадкой.
Затем нас позвали к г-же Шадриной, жене торговца, у которой в Алтайских юртах рыбачил муж. Он чем-то сильно заболел и просил прислать иноземцевских капель, которые-де помогли от «той же боли» какой-то бабе. Просьбу эту мы исполнили и понесли ей хинину, иноземцевских капель, одним словом — чего могли, и нарочный был послан к ее мужу. Шадрина нас тоже отлично приняла, угостила вареньем, конфетами, чаем, и после жизни в палатке часок-другой, проведенный в остяцком центре в уютной комнате, отлично и со вкусом меблированной, принесли нам большое удовольствие.
Возвратившись на бивуак, мы нашли всех уже отдохнувшими от ночной работы и принялись раскладывать костер для варки обеда. Нам удалось достать мяса, молока, сметаны, и обед был довольно удачен. Зато наступившая гроза, бившая со страшной силой, испортила нам весь вечер. Палатка, каюк — все пробивалось каплями грозы насквозь, и мы промокли окончательно. К вечеру мы решились воспользоваться предложением Нялина и поместиться у него в доме, а потому принялись чистить лодку, чтоб придать ей более приличный вид. Около двух часов мыли мы ее, выбрасывая скопившиеся листья, ветки и куски грязи, обильно покрывавшей дно, а когда кончили уборку, погрузили снова наши вещи и подошли к дому Нялина, было уже 10 часов ночи. В это время снова разразился дождь. Только что переменив белье, мы сейчас же вновь промокли и не пожелали, грязные, промокшие, вновь беспокоить старика и будить всех в доме. Тогда Агапьев, Рецкий и Бабкин отправились ночевать в какую-то баню и захватили с собой кассеты и пластинки, чтоб зарядить аппарат, а мы, остальные, разместились в каюке и, несмотря на крупные капли дождя, капавшие на наши бренные тела, сжались потеснее и заснули преосновательно.
Утром следующего дня, когда над нами уже ласково светило солнце, явился старый Нялин, Дмитрий Федулович, и потащил нас к себе. С этого дня мы до самого отъезда жили у него на земской квартире, и два раза в день вместо почерневшего чайника появлялся на столе весело пыхтевший самовар, а вместо плеска весел и монотонного шума падающих дождевых капель мы наслаждались граммофоном, исполнявшим, правда, довольно скверные вещицы. Граммофон вместе с двумя берданками, винчестером и садочным ружьем был куплен сыном его, бойким, хитрым кулаком, на Ирбитской ярмарке.
Старик Нялин был очень разговорчив. Бывало, придет он к нам в одном белье, изрядно наклюкавшись присланной сыном водки, и начнет рассказывать предания о том, как в былые времена здесь спасались остяки-крестьяне от воинственных вогулов, похищавших их жен и громивших селения, как зарывались они живыми в своих городках, чтоб не сдаться в руки притеснителям. Два городка, по рассказу Нялина, один на Конде, другой на Болчарке, непрестанно воевали друг с другом, и старое кладбище на Могатке служило им полем битвы. А то, бывало, перейдет он к своей молодости и начнет рассказывать, как они били медведей, как богатели от рыбы, и жалуется на новые годы, бедные рыбой и зверем. В общем, хитрый когда-то старик представлял плаксивую фигуру, которой помыкали дети, грубые здоровенные парни, хорошие охотники и еще лучшие кулаки. Женской части семьи нам почти не приходилось видеть. Старуха Нялина и жены сыновей жили отдельно и среди нас не появлялись, да, кроме того, в противоположность мужчинам они плохо говорили по-русски.
В первый же день нашей жизни у Нялина к нам повалила толпа народа, желавшего сниматься. Хотя у нас было мало материала для фотографических работ, почти не было бумаги, но работать приходилось, чтоб, выручив хоть за часть материала, расстараться деньгами на дальнейший путь. Фотография эта нас сильно подкузьмила, мы потеряли, по крайней мере, три дня и выручили очень мало. К отъезду у нас было опять лишь 15 рублей.
В то время как Агапьев с Рецким удовлетворяли заказчиков, а Годомин исправлял лодку, красил каюк и т.д., я, Миронов и Бабкин получили возможность съездить на городки и порыться там, на что мы истратили три дня. В первые же дни я познакомился со многими местными жителями. Помощник писаря почти не выходил от нас. Волостной старшина звал к себе на пирушку в гости, масса других переселов-кортомщиков приходили то с просьбой, то просто в гости, а с торговцем Шадриным мне пришлось познакомиться, когда меня позвали к нему как к больному. Последнее приглашение было для меня более чем неприятно. Не имея даже права оказывать человеку медицинскую помощь благодаря отсутствию знаний, я тем не менее не мог и оставить его так. Единственный фельдшер жил в Нахрачинских юртах за 100 с лишком верст и, когда приезжал, вечно был пьян и не мог оказать помощи из-за отсутствия лекарства.
Придя к Шадрину, я застал в постели невзрачного молодого человека, изможденного и, очевидно, по природе сильно больного. Вся шея и затылок были у него покрыты изъязвлениями и опухолями, в которых чернелись глубокие дырочки. Теперь же у него на языке, деснах и губах были 4 белых вогнутых язвочки с серебряный пятачок величиной, выступивших недели за две до нашего приезда сюда, еще в юртах Алтайских. При хорошем состоянии желудка и сравнительно низкой предельной температуре (38,2°) у него был сильный озноб и страшная слабость. Заглянув в свой лечебник, я никак не мог отыскать чего-нибудь подходящего и потому, предполагая, что у него ящур, велел ему смазывать язвы карболовой водой и полоскать рот бертолетовой солью, а затем до отъезда заходил к нему, причем язвы становились меньше и меньше.
24, 25 и 26 июля мы ездили производить раскопки. На двух городках и могатских могилах нам удалось откопать много черепков с изразцами, несколько человеческих и других костей и кое-какие металлические предметы, разбитую посуду, наконечники стрел и два украшения. Все это было захоронено довольно глубоко — от одного аршина до одной сажени, и немало трудов стоило Миронову извлечь все это на свет божий. Его археологический нюх был прямо поразителен. Он ни разу не копал в пустом месте, да и вообще повсюду отличался удачливостью, и еще в первые дни, когда я на болоте в устье Конды потерял днем шагомер, он его нашел ночью в густой траве, разыскивая Бабкина.
Один из городков лежит здесь на узкой косе, покрытой сосной и лиственницей, между Могаткой и Болчаркой. В самом конце ее, где сливаются волны обеих речек, среди равнины пойменных лугов стоит холм, отгороженный узким рвом от остальной косы и защищенный рекой с трех сторон. Здесь мы проложили борозду чрез весь холм по линии О—Е и на ней заложили три ямы, откуда извлекли все, что было возможно. Лишь квечеру возвратились мы домой, тщательно осмотрев местность и отмыв добытый материал.
Нам стало ясно, что разрыть основательно всю местность, где о десятках городков ходят легенды о кладах, где десятки лиц видывали иногда огни на холмах (вероятно, принадлежащиефосфористому водороду), нам не под силу. Тогда я решил просить администрацию губернии дать средства для найма рабочих, надеясь, если не откажут, за сентябрь месяц много извлечь материала, покоящегося в земле. Надежды мои не сбылись, даже отказ я успел получить только к концу сентября уже в самом Тобольске.
На втором городке, почти незаметном в окружающем его Кондинском бору, мы стали рыть землю в ямах под повалившимися соснами и здесь, пройдя темную землю, очевидно, содержавшую много и органических веществ, снова набрали черепков, железок и костей каких-то животных, очевидно, лося. Все время нас окружала толпа, весело смеявшаяся каждому черепку, рассказывавшая про то время, когда здесь копал Патканов, и про перемены у реки, происшедшие за этот промежуток времени, — кажется, с 1892 года.
Еще большая толпа окружала нас на могилах у речки Могатки. В этот день, когда волостной рассыльный у Демьянска притащил водку, было много пьяного народа, и некоторые, порешив, что мы откапываем клады, чуть не в драку лезли, так что пришлось их довольно грубо погнать с могил. Здесь мы нашли несколько человеческих костей, в том числе один почти целый череп, наконечники стрел и какие-то украшения. Этим мы и закончили наши раскопки. Очень тяжело для нас было то, что проклятый разлив воды, подымавшийся еще после нашего приезда, лишил нас возможности точно обозреть долины речек Могатки и Болчарки, теперь там все было залито, и только береговые и боровые пески выступали над водой. Зато обилие трав, кувшинок и других водных растений было поразительным; во время экскурсии мы скользили почти по зеленому ковру в наших переметках.
Село Болчаровские юрты является административным центром остяцкой части края и представляет довольно большое и веселое поселение. От него идет хороший зимний тракт на Тобольск, и всю зиму сообщение здесь идет очень регулярно, дорога почти никогда не пустеет. Почта здесь передается через волость, которая летом отправляет рассыльного в Демьянск с лодочкой, а зимой на лошадях, и доставляется довольно правильно. В нем находятся 38 хозяйств, состоящих, не считая,конечно, волостных служащих, из 181 души. Живут почти все довольно зажиточно. Жилые домики прочные, с несколькими окнами, и зимой в них очень тепло. Жилища ничем не отличаются от домов русских крестьян-сибиряков. Здесь кроме остяков живут 20 русских семейств: кто на правах старожилов, кто как кортомщики. Почти все русские жалуются на то, что им приходится платить здесь кортом или зависеть от инородцев. В общем живут мирно, и ни драк, ни преступлений здесь почти не случается. Редко-редко кто посягнет здесь на чужое имущество, да и трудно скрыться в этих местах, где поголовно знакомы все от Тобольска до пустынного Пелыма. Преобладает здесь женский пол: на 78 мужчин 103 женщины, но только среди взрослых, среди детей наоборот: 43 мальчика и 37 девочек. Здесь есть хорошая школа, и дети ее посещают охотно. Местный учитель Хлынов, сын священника, пользуется большой любовью учеников и сельчан. Нам очень хотелось увидеться с ним и потолковать об его наблюдениях, но, на нашу беду, он незадолго до нас уехал в Тобольск с отцом, а затем там уж и остался. Грамотных здесь, правда, не очень-то много — всего 45 человек, да и то часть обладает весьма проблематичной грамотностью, но можно думать, что школа будет иметь успех, русские особенно охотно посылают в нее детей, даже за 30 верст от Богоданова и Чесноков.
Скота здесь держат довольно много, но очень бестолково. Всего к нашему приезду было 254 шт[уки] рогатого скота, 170 лошадей и 84 овцы. Но скот все слабосильный, большую часть лета сидящий на тальнике и, понятно, поэтому дающий мало молока. Для нужд населения его, однако, хватает с избытком, ачасть, и довольно большая, пропадает в виде простокваши и творога, который почти целиком выбрасывается. Только наш приезд дал кое-кому возможность продавать простоквашу, которую уважают здесь только русские, да и то очень мало. Семейств, совершенно лишенных скота, совсем нет, но распределение его очень неравномерно — от 3 до 20 штук рогатого скота и от 4 до 15 лошадей, причем встречаются почти все промежуточные цифры. Для прокормления скота приходится болчаровцам ставить не особенно много сена, всего около 13800 копен. Даже в худые годы им удается покончить с сенокосами недели в 2 1/2 , но в этом году они ждали всего худшего, пойменные луга к концу июля еще не выходили из-под воды.
Местность вокруг Болчаровского, покрытая чудными борами, составляет вотчину четырех братьев Могатских. Почти все кортома идут здесь в их пользу, а всего им приходится около 300 рублей в год — сумма по-местному очень огромная. Они страшно хитрили и грубили, когда их спрашивали о сумме получаемых ими кортомов, приходилось действовать перекрестными вопросами, а кое-где и угрожать жалобой в волость.
Ягодные угодья Могатских очень велики; когда в средине августа по постановлению схода начинается сбор брусники, то никто не приносит менее 35 пудов на хозяйство, а всего Болчаровское поставляет ягоды около 1850 пудов и за 1907 год выручило до 3600 рублей. Рыбные угодья здесь не так хороши. Отсутствие песков делает не особенно доходной статьей неводьбу в Конде, и большинство рыбы ловится по речкам, куда под осень приходит взрослое мужское население среди боров, также эксплуатируются болчаровцами, но не очень интенсивно. Лов рыбы далеко не так равномерен, как сбор брусники; при среднем улове в 30 пудов и заработке в 50 рублей кое-кто добывает до 200 пудов, а наиболее бедные хозяйства вместе 31 ½ пуда.
Не особенно богата местность у села дичью и зверьем; былые годы, когда промышленники добывали по 10 оленей, по 5 соболей и по медведю, отошли в область преданий. Лишь 21 человек занимается здесь охотой, да и то на белку, оленей за год здесь убили лишь 13 охотников и всего 38 голов, а других зверей почти не видали. Зато оружие прогрессирует с каждым днем: нарезные и дробовые берданки сменяют «штуцера» и кремневки, а вместе с этим увеличивается и число убитой птицы. За последний год здесь добыто до 1800 тетеревов, рябчиков и глухарей — они поступают, однако, лишь в пищу семьи, но не идут на тобольский рынок.
Главная основа зажиточности болчаровца — это извоз и положение его как волостного села на пути в Тобольск, хотя, чтоб быть зажиточным здесь, не надо большого искусства. Дом здесь недорого стоит, пища еще меньше, а одежду остяки и кортомщики заводят хоть и хорошую, да уж носят до последних дыр.
Почти все они здесь обрусели и понемногу теряют и облик, и речь инородца. Только форма глаз и скуластость резко отличают их от русских пришельцев.
12
[Продолжить путь или возвращаться? — Плывем дальше. — Гнус. — Блуждание по болоту. — Чесноковские юрты. — Мы с Годоминым собираем статистику. — Зимняя Пушта. — Торгующий крестьянин Архип Афанасьевич Коробейников. — Пир Лукулла].
Когда мы по окончании всех работ и сдаче фотографических заказов приступили к выяснению дальнейшего положения, то результаты получились крайне неутешительные, кое-кто из публики очень настойчиво говорил о возвращении; денег было мало, отсутствие сносной и регулярной пищи расстроило почти всем желудки и еще больше нервы. Но позор возвращения заставил всех идти дальше, было решено 28 числа двинуться вперед. Утром назначенного дня мы вынесли наши вещи из нялинской квартиры, сдали ему коллекции и спросили о плате за квартиру. Старик нас просил не беспокоиться и дать только на чай прислуге. Считая достаточным заплатить ей по 30 копеек в день, мы отдали старику 1 р. 80 коп., чем он остался доволен.
Не успели мы выехать, как старик Дмитрий Федулович выскочил, махая руками, из дому и стал отдавать нам деньги, говоря, что сыны его требуют либо полной платы за квартиру, либо возвращают деньги. Тогда я бросил ему еще рубль, хорошенько его изругав, и написал Шадрину, чтоб он забрал к себе наши коллекции. Читатели, быть может, удивятся этой низкой плате в 1 рубль за 6 дней, но надо помнить, что здесь за 5 рублей снимают квартиру с прислугой, и нам не было смысла давать себя обдирать. Правда, после нам рассказывали, как дорого платил за квартиру К.Д. Носилов, но не всем же следовать его примеру.
Это происшествие нас сильно взволновало. Ведь оно грозило, развившись, создать нам массу затруднений. По счастью, остяки трусили, а русские отнеслись к нялинской проделке отрицательно.
Так как решено было идти поскорей к Нахрачинскому, чтобы оттуда на легком обратном пути начать съемку, то мы и поехали очень скоро, надеясь добраться в тот же день до Чесноковских юрт. Но, к несчастью, мы, напившись пред отъездом случайно не доваренного дежурным какао, испортили себе желудки и вследствие этого работали веслами крайне вяло и неохотно. Часов около шести дня мы остановились за каким-то большим поворотом на лугу и стали отдыхать и принимать иноземцевские капли. День был хороший, теплый, но благодаря ему мы подверглись снова нападению комаров и мошки. Вообще говоря, мы к ним отлично привыкли, да и не страшны они, когда едешь по реке или стоишь на открытом лугу. Малейший ветерок угоняет гнус далеко, слабый холодок совершенно мешает ему проявляться, а таких дней было в этом году хоть отбавляй. Но сейчас расстроенные нервы с трудом выдерживали борьбу с крылатым врагом, ожесточенная бессильная брань висела в воздухе. Только наступление ночи облегчило нас, и, хотя с голодным пустым брюхом, куда мы только для полоскания отправили несколько чашек кофе, мы все же сладко уснули.
На другой день мы встали сравнительно рано — около семи часов и, пройдя несколько верст, заметили стаю уток, взлетевших над большим осоковым болотом. Здесь мы пристали, чтоб сварить в первый раз молодую картофель, которую в день отправки нам накопали бабы по 20 коп. за ведро, а Агапьев с Рецким и я отправились на охоту — первые двое, в лодочке по болоту, а я по берегу болота в глубь леса.
Я долго шел, ничего не замечая в густых кустах осоки, и лишь когда раздались на озере три одновременных выстрела, от которых немолчный гомон пошел по лесу, заметил испуганно взлетевшего тетерева и выстрелил наугад ему вслед. Тетерев низко-низко полетел над землей, а я бросился за ним, набирая воду в сапоги и перескакивая через лужи по гривкам. Когда я увидал, что мне тетерева не догнать, я решил вернуться, но, к моему изумлению, не смог. Вокруг меня блестела вода болота, а я стоял на узенькой тропинке, уходившей вправо в глубь леса.
Пройдя с версту по этой тропинке, я снова очутился среди болота, и не было видно выхода из него. Тот узкий проход, по которому я шел среди болота, пропал из глаз, закрытый деревьями и высоким камышом. Тогда я закричал, чтоб выяснить по ответному крику, где находится стоянка. Я был уверен, что она влево от меня, когда я стоял лицом туда, где должна была быть река. Но ответный крик раздался справа. Рецкий и Бабкин испуганно откликались мне. Не желая обходить болото, я снял с себя одежду и обувь и, подвязав почти у шеи рубаху, с ружьем в поднятой руке вошел в воду. Шел я с грацией, достойной гиппопотама, подминая и сворачивая камыши, а за мной черной лентой вилась проложенная дорога. Кое-где я погружался почти по шею, но благополучно перешел через три параллельных болотных ложбины и появился почти в костюме Адама пред удивленными товарищами. Им более моего посчастливилось: в то время когда я только искупался, они убили и ободрали трех роскошных селезней и одним их видом подняли настроение товарищей. Этому я тоже содействовал, дав им бесплатное зрелище человека, уподобившегося праотцам.
Пообедали мы в этот день довольно сносно. Запах свежего картофеля, обильно политого кокосовым маслом, был для нас лучше запаха роз, да, кроме того, товарищи нашли малинник и нарвали немного вкусной роскошной малины. А когда мы часов около семи подымались по крутой тропинке у чудного Чесноковского бора-кедровника на лужайку выше села, куда нам притащили ребята масла и молока, наше настроение было просто ликующим. В палатке, разбитой под роскошным кедром, мы напились какао с черным хлебом и весь вечер вели записки, лежа в пологу.
Знойный день сменился прохладным вечером, высоко над лесом сияла луна, а в душе светило солнце и чудилось, что наш бивуак уже не маленький и жалкий, а победный вечерний лагерь в чистых, залитых светом степях Украины.
Мне в эту ночь не лежалось в пологу. Я вышел на лужайку, причем упал в яму и обстрекался крапивой, а потом долго бродил по берегу, пока не скрылась далеко за лесом луна. Только тогда я подошел к пологу, где сладко спал, вздымая свою могучую грудь, Годомин.
Тихо стучали капли дождя, падая под утро на наш полог. Сыро, холодно вокруг, но пора вылезать, надо поспеть собрать статистику, пока не уехали чесноковцы на реку ставить запоры. Разделив между собой пополам село, мы пошли с Годоминым по домам.
Мне выпала легкая часть: три семьи русских кортомщиков, убогие, жалкие, в захудалых избенках, охотно давали сведения и жаловались на остяков. У них мы заказывали хлеб, и словоохотливые бабы долго рассказывали мне про свое житье-бытье. Две семьи одиноких старых остяков тоже обстоятельно давали ответы, но Годомину долго пришлось уговаривать своих остяков не врать, а один даже дерзко выругался и заявил, что не станет ничего говорить, но мы вдвоем уговорили его и сделали шелковым. Даже сам советовал после говорить правду какой-то глупой старой бабе, все боявшейся, что запишут, а потом убьют.
С этой неприятной работой, тем более неприятной ввиду мелкого дождика, сильно промочившего нашу одежду, мы покончили к 8 часам утра и, закупив картофеля и приняв хлеб, пошли к Зимним Пуштам. В этот день мы прошли сначала мимо низкого берега, где у срубленных кольев стояла толпа чесноковцев, готовясь запирать реку. Выглянувшее солнце дало нам возможность снять эту группу рыбаков, и, весело переговариваясь с ними, мы поехали дальше.
Местность здесь чрезвычайно живописна. Сплошные луга по левому берегу, бор и торфяник на правом ясно характеризуют прошлую историю края. Решив на обратном пути поосновательнее изучить эту местность, мы прошли ее, только изредка высаживаясь, когда охотились на уток и доставали растения с лугов.
Около пяти часов дня 31 июля мы вошли в узкую протоку, полную роголистника и мелких желтых кувшинок, и остановились на берегу ее за небольшой, довольно неказистой деревушкой, именуемой Зимней Пуштой. Не успели мы как следует оглядеться и устроиться, как подошедший к нам хорошенький белокурый юноша лет шестнадцати спросил от имени отца, где у нас старший. О такой персоне мы не имели и понятия, но когда все колебались и не знали, что сказать, пришлось мне назвать себя, и меня пригласили в дом к торгующему крестьянину Архипу Афанасьевичу Коробейникову.
Старик, отставной подшкипер, случайно прочитавший в «Сибирском листке» о нашей поездке, задумал зазвать нас к себе в гости. Это нам как нельзя больше понравилось. Во-первых, предстоял вкусный обед, по крайней мере, из двух блюд, а во-вторых, нас пригласили в баню, и товарищи охотно пошли стираться…
Угостил нас Архип Афанасьевич очень хорошо. Горячая вкусная похлебка, роскошная жареная рыба, какой-то пирог и к тому море сметаны; для нас это был не обед, а пир Лукулла, и мы страшно были довольны, что помимо нас появившаяся и сильно нас беспокоившая газетная заметка (которая нас, безусловно, обязывала) впервые сослужила нам хорошую службу. Если б не необходимость вести с ним разговор через рупор (старик был почти совершенно глух), то было бы совсем хорошо. Но моя физиономия с рупором у рта была так комична, что товарищи чуть со смеха не лопались.
Семья Архипа Афанасьевича, состоявшая из жены, такой же милой, как он сам, трех дочерей и двух сыновей, была с нами замечательно нежна и приветлива, да и вообще их немужицкие лица производили хорошее впечатление.
В Зимних Пуштах мы купили новую лодочку — такую же, как наша первая переметка, но гораздо новей, так как ощущали необходимость в ней для боковых экскурсий, в которые иначе могли уходить лишь два человека, и наш корабль поплыл далее уже с двумя лодочками на буксире. Они сильно замедляли ход, но мы с этим мирились.
Окончание следует
