Не всем даже коренным жителям известны некоторые укромные уголки Ханты-Мансийска. Знаете ли вы, например, что до 70-х годов прошлого века в черте города существовал еще один, с почтовым адресом «Самаровский район, поселок Рыбный»?
В южной части Ханты-Мансийска есть улица Набережная, берущая свое начало от рыбокомбината. Неторопливо бежит она вдоль сказочной красоты холмов, а через пару километров приводит в небольшой поселок. Это и есть Рыбный. Много десятилетий здесь было очень тихо, лишь летом тарахтели на реке моторки, а в ветреную погоду шумели над головой могучие кедры. Как-то не верилось, что за холмами, всего в нескольких километрах, бурлил современный город, сверкала огнями реклама, шмыгали иномарки. До той поры царила здесь тишина, пока вдоль Рыбного не пролегла Восточная объездная дорога.
В первой половине прошлого века поселок стоял на берегу протоки Горной. Последняя представляла собой не чахлый исчезающий аппендикс, как сейчас, а полноводную протоку, впадающую в Иртыш едва ли не в километре от своего сегодняшнего устья. Иртыш всегда был первым врагом и одновременно первым другом Рыбного. Когда-то он явился причиной создания поселка, он же чуть не стал его убийцей.
Десятилетиями он кормил, одевал, обувал людей, у многих он же отнимал жизни. Полноводная могучая река, изгибающаяся здесь плавной петлей, за многие годы «сожрала» узкую косу междуречья, а потом принялась и за Самаровскую гору. В результате кропотливой «подрывной работы» холмы оплывали, многочисленные новые овраги рвали землю, дома накренялись и сползали в воду. А ведь когда-то было совсем по-другому…
Первыми поселенцами на этом месте были репрессированные, сосланные на Север. Долгий и кровавый исход лучшей части населения России часто заканчивался на таком вот берегу, посреди векового бора – без инструментов, без продуктов, без надежды. И тем не менее, наши деды и прадеды выжили, в нечеловеческих условиях начиная строить шалаши, землянки, бараки…
Последней из первых поселенцев на Рыбном была Агафья Ефимовна Ковалева. Ее много потрудившиеся на своем веку руки ломили к непогоде, ноги почти не слушались, плохо видели глаза, однако баба Ганя до конца своих дней сохраняла ясный разум и великолепную память. Она помогла приоткрыть некоторые страницы прошлого славного поселка.
— Нам самаровские рассказывали, что прежде на этом месте медведи их коров драли. Тайга – в небо дыра… А потом здесь нас, ссыльных, высадили. Местных перед этим стращали: прячьте топоры – колонистов везут. Да только они быстро поняли, что не воры мы, а труженики несусветные…
Отовсюду свозили поселенцев на иртышский берег, были среди них и немцы, и финны, и калмыки. Много лет в обиходе стариков можно было услышать такое вот определение — «Наталья-нацменочка». «Нацмен» — это сокращение от «национальное меньшинство»…
Ссыльные строились помаленьку, обвыкались на новом месте. Ковалевы, Рашевы, Корняковы, Поваровы, Сосновские, Таран, Стряпановы, Долгушины, Новиковы, Еремины, Струженковы, Кочкины, Луговых – все жили дружно. Одним из основных работодателей являлся рыбокомбинат, благодаря ему здесь меньше страдали от голода.
— Наберешь осетровых голов, а осетры тогда полтораста килограммов не в диковинку были, уже сыт будешь. Свинины не надо, как сваришь таку дурну голову, — вспоминала баба Ганя.
Возникла в поселке промартель «Пламя», появились конный двор, лесопилка, за рекой, на берегу Мануйловской протоки, выстроили ферму. Трудно поверить, что на вершине холмов, где сегодня стоят ретрансляционные вышки, когда-то сеяли хлеб. Это место называлось «Карча», от слова «корчевать».
Небольшая коптильня без устали производила деликатесную продукцию, которую затем продавали на рынке. В логу, чуть выше сегодняшнего устья Горной, выращивали в открытом грунте огурцы, картофель, капусту. Родились овощи хорошо, благо холмы защищали от холодных северных ветров, а удобрения исправно поставляло общественное стадо. А ведь местные когда-то говорили: ничего здесь не растет, окромя картошки…
В 30-40-е годы времени на отдых у колонистов не оставалось. Церковные праздники новая власть запретила, а новодельные «красные даты» ссыльные потихоньку игнорировали. Имелся, правда, свой клуб, поскольку в Самарово без дела появляться ссыльным запрещалось, за этим бдительно следила комендатура. Ссыльным полагалось думать только о собственном перевоспитании и производстве.
Только ведь «молодо-зелено, погулять велено». В сумерках рассаживались по лавочкам парочки, пелись над рекой песни. О медпункте и врачебной помощи здесь и слыхом не слыхивали. «Не хворали как-то», — вспоминала баба Ганя. «Робятишки» учились в местной школе, помогали по мере сил родителям, исследовали близлежащую тайгу и пойму.
Отношение к переселенцам со стороны властей к лучшему стало меняться после начала войны. Когда стране понадобились солдаты, вспомнили и о «лишенцах». К 1942 году почти все годные по состоянию здоровья мужики ушли на фронт. А вот вернулись домой единицы…
После 1953 года начал ломаться устоявшийся быт людей. В свете новых решений партии многие политические дела были пересмотрены, многим разрешили вернуться в родные края. Легче стало людям, появилась возможность думать о себе, а не только о нуждах Родины.
Планкины, Надеины, Уряшевы, Сапегины, Колотвиновы, Злыгостевы, Степановы, Ершовы, Суховы, Сургутсковы, Мамыкаевы, Мыриковы – вот далеко не полный перечень фамилий людей, долгие годы живших на Рыбном. Со временем перевели отсюда промартель, на ее месте заработал техучасток, с другой стороны поселок граничил с гидропортом, три десятка лет связывавшим Ханты-Мансийск с остальным миром.
Полностью оправдывая название поселка, круглый год добывали местные мужики рыбу. Стерлядь ловилась прямо в Горной, за муксуном ездили на недалекую Обь, регулярно лакомились осетринкой и пекли пироги с нельмой. О прочей рыбе и говорить не приходилось, вспоминала баба Ганя:
— Помню, однажды осенью мой Николай со Степановым за раз десять кулей щурогая привезли. Мы его в бочках подсолили маненько, потом всю зиму скотине варили – комбикорму ведь тогда не было. Слава Богу, на земле все хорошо родилось, одной картошки мы по пятьсот бадей накапывали. А ягоды сколь было! В том годе, как Сталин помер, мы с Нюрой Стряпановой клюквы по двенадцать комбинатских баночек за день набирали («комбинатские баночки» — 8-литровые жестяные емкости, в которых на рыбокомбинат привозили томатную пасту – А.Р.). Я ведь на работу дурна была. Пока мы ягоды берем, мужики протоку протянут, щук наловят. То же и на покосе. За день этак наломаешься, а мужики вечером еще побегут уток настрелять. Мы с Нюрой-покоенкой, Царство ей Небесное, говорим: дай, Господи, чтобы ничего не добыли, нам же их еще теребить…
Коров на Рыбном держали много, обычно по две на двор. Ставили сено на пойме, благо заливные луга тянулись на сотни километров. Часто косили по берегам Старого Иртыша, Редечной и Мануйловской проток. За шишками, ягодами, ездили на Обь, в Согом, к горе Полуденке. А вот грибы собирали редко, раньше это занятие считали едва ли не баловством. У каждого настоящего хозяина и без того было полно забот.
— Взять Константина Ковалева – вот уж хозяин был! И скотину колол, и плотничал, из рук у него ничто не выпадало, — нахваливала давно ушедшую родню Агафья Ефимовна.
В 70-х большая часть населения поселка плавно перешла в разряд пенсионеров. Продолжала работать начальная школа №14, любимым местом встреч женской половины Рыбного оставался магазин, где продавцами работали А. Малюгина и Н. Рыбина. Знающие люди со всего города приезжали сюда за спиртным, всегда имевшимся в ассортименте. Кстати, в поселке почти не гнали самогон, излюбленным напитком местных испокон веков оставалась бражка. Надо признать, что у некоторых хозяек получалась она замечательной, далеко превосходившей по своим качествам «магазинское» вино.
Летом в пять-шесть часов утра со всех сторон слышалось утробное мычание и стук копыт – это хозяйки после дойки выгоняли скотину из стаек. Умницы-коровы самостоятельно сбивались в стадо, плотным косяком выходили на берег и переплывали Горную. Целый день коровы вольно паслись на лугах, а вечером вновь плыли через протоку и торопились домой, колыхая тугим выменем.
Мы, ребятишки, любили гарцевать по холмам, собирали на припеке обильную сладкую землянику, играли в «войнушку» на заросшей густым можжевельником Карче. Стреляли из рогаток и варили ронж, с малолетства удили рыбу. Поначалу нашими снастями были лишь пруты с петельками из медной проволоки, да закидушки. С возрастом пересаживались из фанерных «калданок» в дюралевые «Казанки» да «Тюменки», а там уже нам доверяли допотопную «Москву» или надежный «Ветерок». Зимой любимым занятием становилось строительство в полутораметровом снегу различного рода «штабов» и «крепостей».
Многое здесь напоминало о старине. В кладовках и на чердаках нам часто попадались фигурные флакончики с царским орлом, крышки бабушкиных сундуков был оклеены дореволюционными этикетками от папирос и чая. Однажды на соседском огороде мы с приятелем откопали чуть тронутую ржавчиной тяжелую всамделишную шашку. С разумом у пацанов всегда небогато, поэтому мы «махнули» это оружие на пластмассовый уродливый кораблик ядовито-зеленого цвета…
До середины «нулевых» больно было смотреть на Рыбный. Он весь напоминал шапку, надетую набекрень, многие дома оказались брошенными хозяевами и находились в падении, затянувшемся на два-три года. Но потом здесь прошла Восточная объездная дорога, которая окольцевала весь город. С отсыпкой и укреплением берега Иртыш смирил свой сварливый нрав. Он больше не подмывает берег, исчезла угроза оползней – и практически исчез старый Рыбный, во всяком случае, в своем прежнем облике. Новые хозяева ломают избушки, вырубают старые развесистые черёмухи, а на их месте высаживают что-нибудь более презентабельное. Нет здесь больше и тишины – по трассе то и дело с ревом проносятся автомобили.
На девяносто третьем году жизни ушла в лучший мир баба Ганя, унеся с собой последний кусочек моего детства… Стоит еще над Иртышем ее домик, смотрит куда-то вдаль, в прошлое – проклятое, тяжелое, мучительное, голодное, горькое – но такое счастливое…
