Людмила Киргинцева (Кулик)
…Я родилась в тюремной больнице Севураллага в 1951 году. Моя мама была дважды репрессированной. На фото — моя мамочка на Приполярном Урале в ссылке, Вера Ерофеевна Кулик, в замужестве — Киргинцева (первая справа — между двух мужчин).
В первый раз, в возрасте девяти лет, она с родителями была выслана в село Перегрёбное, затем — в Самарово. Крестьянскую семью посчитали «богатой» из-за небольшой фермы: 2 коровы, 2 лошади, 6 овец и 10 десятин посевной земли, полученной по реформе П.А. Столыпина на Южном Урале (родом мой прадед Кулик Данила Данилович был из Полтавской губернии). Второй раз маму арестовали в 1944-м году по Закону, получившему в народе название «семь восьмых» или «Закон о трёх колосках». Мама к тому времени уже не жила с мужем-изувером, по вине которого потеряла двоих детей. Случилось так, что меня нашла его внучка. Она написала, что дед никак не мог забыть свою первую жену Веру, мою маму. Поделом!
У меня уникально ранняя память: я помню себя с двух с половиною лет. Помню её в телогрейке, когда женщин-мамочек привозили на свидание с детьми в Ирбит. Помню два помещения в Доме малютки: ту, где играли дети, и коридор. Там мама дала мне яблоко из кирзовой сумки, а я сказала: «Дай всем!», и мама всё раздала. Помню дом, где нас приняли жить добрые люди — Ирбит. Жаль, что мама там не осталась. От родных натерпелись – «тюремщица, проститутка, беспризорники…» — это потому что детей родила. Брата она родила через пять месяцев после освобождения
После своего освобождения в 1953 году, мама забрала меня из Дома малютки в г. Ирбите.
На этой фотографии музыкант — мой дядя Григорий Ерофеевич Кулик. Он создал в школе струнный оркестр, писал стихи. Считается без вести пропавшим.
На этом снимке он четвертый.
На второй фотографии, по словам мамы, ей 18 лет. Даты нет. Фамилию переделали с русским окончанием — Кулик(овы).
Малыш — это последний ребёнок из четырёх Ерофея, деда моего. Поленька грудная умерла в дороге из Челябинска, а этот малыш умрёт в 9 месяцев от недоедания и простуды. Мамин братик. Маму умудрились загнать на лесоповал, когда братик её, Гриша, подвиги на фронте совершал. Ну, «враженята» же!
Один и тот же человек на двух фотографиях — мой дед до ссылки и после.
На этой фотографии — Александр Данилович Кулик, расстрелян.
Его с отцом, Данилой Данилычем, провезли мимо Перегрёбного (предварительно ограбив), где их ждали родные. Когда прадед возмутился, его застрелили и выбросили за борт, человек был 1860 года рождения. После известия прабабка моя, Марина Ивановна, повесилась. Нашли в бане спустя два месяца, по вещам опознали. Надзиратели же два месяца из родных души трясли: СБЕЖАЛА!!! Куда можно бежать голодной старухе по болотам?!
Только один Александр Данилович упомянут в мемори-листе «Жертвы политических репрессий»: «Кулик Александр Данилович. Родился в 1889 г., Полтавская губ., хут. В-Акулька. Ссыльный. Рыбак пуйковского рыбозавода Ямальского района. Арестован 25 августа 1937 г. Приговорен: тройка Омского УНКВД 2 ноября 1937 г. Приговор: ВМН. Расстрелян 5 ноября 1937 г. Место захоронения — Салехард. Реабилитирован в январе 1958 г.».
Мария Михайловна Бизина — детдомовская из Шайтанки. Преподавала ликбез в Березово.
Это она научила Ювана Шесталова читать и писать. Позже была за что-то осуждена. Лишилась трёх четвертей желудка. Мама в тюремной больнице её выхаживала. Мария хорошо запомнила моего отца по Верхотурскому лесоповалу, говорила, что он был уголовным лидером на тот период, молодым, красивым и дерзким… То и погиб в 1956-м году в Магадане — следом подросли другие волчата. После освобождения Мария была восстановлена в партии, получила образование в Москве, работала бухгалтером.
На двух фото — моя двоюродная тётя Тася. Сильная личность! Она была старше мамы на 8 лет. Вовремя сообразила, что надо в партию вступить, училась в Тобольске на мастера рыбного производства. Получила распределение в Устрем, потом переехала с семьёй в Березово. Сидит в центре, в тёмном.
Была депутатом, кто помнит о ней хорошо, но многие говорили — жестокая! Что было, то было. Но красавица какая! Она пошла породой в полтавских Кулик, а моя родная бабушка была монголоидного типа, скуластая, и мамочка моя пошла породой в её, Головко.
Я и братишка тоже кареглазые, невысокие. Тётя Тася же была высокой, хорошо развитой физически, светло-русой и голубоглазой, позвоночник что струна! Лыжница, стрелок… Она умерла на девяносто первом году жизни в Березово.
Сверху — моя бабушка, Евдокия Яковлевна Головко, в замужестве Кулик. Умерла рано в ссылке, тридцати семи лет от роду. Страдала сильно от лунной болезни. Светлая память всем моим дорогим!
Да, забыла о себе любимой: первая фотография — раритет — в Ирбите фотографировали, после детдома.
Вторая — в Устрёме, мне три года. Непоседа, задира. В отца характером, всю жизнь стремилась к лидерству.
Пленникам режима
ЗеКа спасались верою в Христа.
Их гнали разрушать киркою храмы…
Короста покрывала их сердца —
Защитою кипящей кровью ранам.
И женщина с крестьянскою судьбой
Мастыркою уродовала руки,
Не дорожа в прискорбный час собой,
Она пошла сознательно на муки.
Она могла за Бога умереть,
Не погрешив святою верой предков,
И знала то, что если в высь смотреть,
То станет нипочём стальная клетка.
А поутру повёл конвой в наряд
Понурую толпу забитых женщин,
Но лишь немногих привели назад,
Число рабынь обвалами уменьшив.
Ослушницу не выдал мудрый врач,
Самоувечья не признав за нею.
Но стал её уделом горький плач,
Что делался с годами всё сильнее.
Она всё время не могла забыть
Руки погибшей — из большой руины,
С серебряным кольцом, где сканью нить
Сплела узорный слог мольбы старинной.
Она любимой мамой мне была,
Я от рожденья — пленницей детдома.
И руки её — верные крыла,
Мне радость дома сделали знакомой.
Поклон Вам низкий, мамы и отцы,
За то, что жизнь давая нам в неволе,
Вы мучеников чистые венцы
На нас надели и лишили боли.
Теперь я не умру!
В Березово я встретилась с сестрою
двоюродной — для мамочки моей,
Что из «кулачек» вдруг примкнула к строю
Своих же разжиревших палачей.
Смекнув в чём суть советской Перековки,
Она вошла со временем во вкус.
Не вслед за бабкой, снятою с верёвки…
Но чтоб медали — а не смертный куст!
Заматерела Тася в коммунистках,
Забыла о расстрелянном отце,
И появилась у неё привычка —
Являть надменность на своём лице.
О, как она судила мою маму,
Которой жребий выпал тяжелей,
Чем этой, с позволенья, красной даме!
Бог ей судья, жалей тут — не жалей…
Судить она умела — не отнимешь: —
«А Вера ведь пила, ну как же так ?!
Была вина… вины с неё не снимешь!» —
И далее, — совсем теряя такт.
А Вера рядом, будто бы живая,
Всё слушала любимую сестру.
И я сказала: — «Мамочка святая!»
Кивнула мать: — «Теперь я не умру!»
И вздрогнув, тётка тут же замолчала.
Вдруг благовест разнёсся за окном
На Сосьве, у далёкого причала…
Во сне я часто слышу этот звон.
Заплакала, в дорогу провожая,
Обняв меня дрожащею рукой.
Так и стоит в глазах, моя родная,
Пусть будет нерушим её покой.
Прости, Господь, Твоих овец заблудших,
Пусть радуются души их в раю!
Всем нашим дорогим и самым лучшим
Я песню покаяния пою!
Где-то, в топях Сибири
Посвящается бабушке Евдокии Яковлевне, умершей в ссылке в 37 лет
Где-то, в топях Сибири,
Затерялся твой прах.
— Бабушка Евдокия,
Что ты видела?
— Страх!
— Что теряла ты?
— Деточек!
— Что нашла?
— Красный мох.
Мне рябины бы — веточку,
Мне бы — крестик у ног…
