Зинаида Катанина
Жизнь прошла — как не жили.
Зойка торопливо заскочила в проходную, прошмыгнула мимо надсадно зевающей вахтерши, а там уже до выбеленного известкой здания оставалось пробежать считанные метры. Вслед ей напутственно помахивал ручкой дорогой товарищ Леонид Ильич Брежнев, расположившийся в центре длиннющей доски, украшенной всевозможными плакатами типа «Летун — враг производства», «Пятилетку — в четыре года!» и т. д. (До начала перестройки оставалось ни много, ни мало — двенадцать лет, и содержание плакатов было более чем актуально). Зойка влетела в зону специфического запаха, отдающего рыбьим жиром, вскинула глаза на большой циферблат, прилепившийся к белому фасаду, и облегченно вздохнула: «Успела!». Консервный цех рыбкомбината лихорадила пересменка. Добродушные смешки в раздевалке перебивает чей-то хриплый голос: «Ну, трахнул, дак что? Лишь бы не порезали!…». Это, конечно, Фенька Пигласова. Недавно посадила шестерых парней за групповое изнасилование, но ничуть не комплексует по этому поводу.
На Зойкин приход никто внимания не обратил. Белые, как куропатки, бабы, облаченные в одинаковые халаты и косынки, сидели кучками. Некоторые из них тщательно обматывали каждый палец тряпочками и обвязывали сверху крепкими нитками. Зойка поначалу недоумевала — зачем. Но очень скоро поняла, что это единственный способ защитить руки. Рыбьи внутренности разъедают кожу хуже, чем известка, медицинские резиновые перчатки терпят два часа от силы, разбухают, лопаются, а работать-то надо не один день. Некоторые здесь уже по двадцать лет вкалывают.
«Ну чё, бабы, пошли!» — не то предложила, не то скомандовала грудастая Тамара, и все в дополнение к черным литым сапогам стали натягивать прорезиненные фартуки. Потом, вооружившись огромными пиратскими ножами, направились в цех. Смена началась…
Нет, это не сон. Дрожит от усердия гигантская электрическая мясорубка. В ее ненасытную стальную утробу без конца падают рыбьи тушки. Среди доброкачественных встречаются и такие, что впору бы выбросить без сожаления, но для фарша все сойдет…
Настоящий сумбур, похожий на непрерывно лезущий фарш, был в Зойкиной голове, когда она три года назад закончила десятилетку. С одной стороны она, как все, воспитывалась на мифах и могла как таблицу умножения повторять основные принципы социалистического строя — «Человек человеку — друг, товарищ и брат», «От каждого по способностям, каждому по его труду» и пр., с другой — что именно честный труд обрекает на нищенское существование. Были в ней заложены неплохие способности, но, пребывая в романтических мечтах, она и понятия не имела, как их реализовать. Бесцельно помыкавшись туда-сюда, Зойка оказалась в конце концов на рыбокомбинате.
И вот здесь-то ее иллюзии стали отлетать, как чешуя с язя, попавшего под скребок. «Его величество рабочий класс» оказался далеко не таким уж великим, как в песнях поется. Приедет какая-нибудь соплюха из рыбного техникума на практику, к ней обращаются по имени-отчеству, а женщины предпенсионного возраста так и остаются пожизненно Танями и Манями. Раз в год, к годовщине революции, представителям «Его Величества» выделяли по одному муксуну. А куда уплывали вагоны с копченой стерлядью, нельмой, осетриной, одному Богу было известно. Но, главное, Зойка убедилась в том, что потогонная система существует’ не только на Западе, но и у нас. Причем не только потогонная, но еще и дармовая. Нормы были закручены такие, что молодежь при всем старании могла покрыть их только наполовину. А рабочая смена в разгаре. Г удят машины, гудят руки и ноги, гудят поясницы. Утомительно и однообразно. А когда Зойка появилась здесь впервые, все ей казалось необычным, интересным. Внимательно осмотревшись, тогда она установила, что цех состоит на девяносто процентов из воды и камня, а остальные десять процентов — это машины и люди. Огромный резервуар, похожий на бассейн, предназначенный для размораживания рыбы, называется по-немецки — дефростер. Ступенчатый эскалатор-рыбоподъемник, бешено вращаются диски плавникорезки, ползет черная лента конвейера. По обе стороны от него располагаются рыбораздельщицы.
Глядя на их напряженные согнутые спины, Зойка начинала жалеть весь мир и себя в том числе. Чей злой умысел заставил позабыть этих трудяг о женственности, красоте, обаянии, кто превратил их в механизмы, запрограммированные на чудовищно однообразные движения? Раз! — отлетают в лоток рыбья голова и кишки. Два! — лишившись хвоста, тушка летит в жестяной ящик. Раз!… Два!… Раз!… Два!…- наперебой стучат ножи, стараясь не выбиться из напряженного ритма. Едкие брызги летят в лицо, рыбьи кишки сползают по фартуку на сапоги. К концу смены Зойка чувствовала себя так, будто ее самое выпотрошили, оставив одно лишь желание — дать руки на отсечение. Потому что горели они как ошпаренные, саднили незаживающими ранами…
Однажды Зойка стояла за разделочной доской и, стимулируя трудовую деятельность, твердила пионерскую речевку. Неожиданно к ней примостилась невысокая худенькая девушка. Продолжая махать ножом, Зойка искоса поглядывала на незнакомку. Симпатичная. Татарочка. Из-под косынки выбились густые черные волосы, губки пухлые. Очки в позолоченной оправе придают лицу интеллигентный вид. Ножом действует неумело. Не знает еще, что надо доверять ему полностью, не давить, не прилагать лишних усилий, и тогда от свободной тяжести ножа хвосты будут отлетать только так. В перерыве Зойка обратилась к соседке: «Ты из студентов, что ли?». Надо сказать, что план в цехе постоянно горел синим пламенем, и студентов из педучилища частенько сюда отправляли. «Нет, я устроилась сюда на работу» — охотно ответила девушка и торопливо добавила: «Я вообще-то библиотекарь по специальности». Да, новенькая явно не вписывалась в окружающую обстановку, где мат хлещет, как вода из брандспойта, рыбьей желчью растекаются всеобщая нервозность и раздражительность. Этим-то и привлекла она Зойку. Подружились. Оказалось, что Асма, а по-русски — Аннушка, приехала из Тобольска. Ей двадцать три года. Работала библиотекарем. Зарплата — кот наплакал, шестьдесят рублей. На эти деньги надо было кормить себя, содержать больную мать и помогать сестре с ребенком. А поскольку это невозможно, то, прослышав, что в Ханты-Мансийске платят северные, да еще районный коэффициент, она приехала сюда и устроилась на работу в комбинат, где есть общежитие.
Кончились Зойкины одинокие гуляния. Теперь, если на работу надо было во вторую смену, они везде отправлялись вдвоем. Маршруты прогулок проходили, как правило, возле магазинов. Так хотела Аннушка. Как краевед в музее, она подолгу задерживалась у каждой витрины и смотрела, смотрела… Иногда тихо роняла: «Когда у меня будут деньги, я куплю вот этот чайный сервиз… А из такого китайского шелка я сошью себе длинный халат…». Ох уж эти прогулки в черепашьем темпе, ни дать, ни взять — замедленное кино! Как раздражали порой они Зойку. «Ну давай же быстрей!» — тормошила она свою спутницу. Та, слабо улыбаясь, говорила: «Ты же знаешь, я не могу…». Конечно же, Зойка знала, что у Аннушки ревматизм, порок сердца, но что поделаешь, если ей самой страсть как хотелось пуститься вскачь по тротуару. Не раз и не два задавала она вопрос: «С твоим ли здоровьем стоять на рыборазделке?» Но Аннушка в ответ лишь пожимала плечами. Изобретательный Зойкин ум все же пытался найти выход из положения: «А может, тебе замуж выйти?». «Да сватались ко мне, — улыбалась Аннушка. — И не один раз. Всем отказала. Не уверена, что не будут попрекать здоровьем».
…На берегу Иртыша, накренившись в одну сторону, застыла рыбокомбинатская общага. Задрипанный двухпалубный, теплоходишко, готовый к отплытию. И если не отплывал он, так только потому, что не было на нем капитана, не было матросов, зато молодых, разбитных пассажирок — пруд пруди. По праздникам напивались лихо, по-мужски, и тогда визгливый песняк шквалом проносился по длинному коридору. За отсутствием мужчин (Зойка всегда этому удивлялась) влюблялись друг в друга. Писали записочки, объяснялись в любви, целовались по углам, и, как водится, ревновали. Летом, ближе к августу, без слез и горьких сожалений Зойка распрощалась с общагой. «Пусть я буду летуном, врагом производства, но себе я не враг» — решила она и подала документы в кооперативный техникум. Экзамены сдала на пятерки, и вскоре закружила-завертела ее студенческая жизнь. С Аннушкой теперь встречались реже, чем хотелось бы. Та продолжала работать на комбинате, и часто в две смены. Она уже приобрела вещи, о которых когда-то мечтала, давала всем общежитским девчонкам в долг и регулярно слала перевода матери и сестре.
Незаметно пролетели два года. Зойка уже усиленно готовилась к выпускным экзаменам, а вот Аннушка… При мысли о ней у Зойки сжималось сердце. Аннушка не выходила из больницы. Через четыре месяца ее «посадили» на инвалидность, положив пенсию в сорок рублей. Родственники за ней не ехали, и она продолжала жить в общежитской комнате, где по ночам, обласканный отборной матерщиной вечно подвыпившей мамаши, орал грудной ребенок. Теперь каждую субботу, нагрузив сумку продуктами, Зойка ехала на автобусе до конечной остановки, а потом спешила к своей бывшей общаге. Больно ей было смотреть на Аннушку, которая по-старушечьи шаркает по комнате, качает-нянчит свои руки с распухшими суставами. Количество привозимых продуктов можно было свести до минимума — Аннушка почти ничего не ела…
Прошедшая неделя была напряженной, Зойка сдавала зачеты, подчищала «хвосты», а в субботу, отварив пельменей, отправилась к подружке. Странное дело: в комнате никого не оказалось. Аннушкина кровать была аккуратно заправлена, топорщилась уголками подушка в чистой наволочке. Зойка присела на краешек табуретки: «Подожду». С дымящейся кастрюлей в комнату ввалилась сожительница. Нс здороваясь, Зойка спросила: «А где Аннушка?». Продолжая держать кастрюлю, та остолбенело уставилась на Зойку и промямлила: «Да она же… это… Умерла… Вчера ночью…» Банка с пельменями, стукнувшись о пол, закатилась под кровать, а ошарашенная Зойка брела по бесконечно длинному коридору… Трубку в цехкоме взяла нормировщица Зиночка. Безмятежно и жизнерадостно сообщила: «Телеграмму отбили. Труп из морга можно взять в понедельник…». И дальше — гудки, размеренные, одинаково равнодушные… А Зойка стояла и терзалась вопросом: «Ну почему?! Почему она сказала — «труп»? Ведь можно же было сказать — «тело»…
Через полгода в нотариальной конторе Аннушкины сбережения разделили между родственниками. На сберкнижке оказалась одна тысяча семьсот рублей.
