Пуйва

Все персонажи являются вымышленными, а любые совпадения с реально живущими людьми и в действительности имевшими место событиями – случайны.

Ну, почти.

 

Глава первая

Недотёпа Солмир никак не мог одолеть Мирланду, несмотря на наличие в своей Книге заклинаний «цепнухи» и целой кучи магических очков. Да тут ещё как сквозь землю провалился горе-союзничек Крэг Хэк и ничуть не торопился со своим войском на помощь. В результате коварная ведьма, каким-то образом втихушку поднакопившая почти сотню «сопливых» Могучих Горгон, уже третий раз подряд в пух и прах громила софроновского героя, заставляя Солмира в последний момент трусливо удирать с поля боя и потом воскресать в своем замке – с позором и без армии.

Ну, положим, позор лишь слегка отягощает самомнение записного геймера, а вот без армии выходить на очередную битву попросту бесперспективно. Когда в очередной раз толпа тупых, но непобедимых коров с лёгкостью взяла верх над изощрённой тактикой и гениальной (ну, почти гениальной) стратегией, Софронов в сердцах плюнул и щелчком мыши закрыл своих любимых третьих «Героев меча и магии». Надоело.

Впрочем, за минувшие после возвращения из тайги два месяца хуже горькой редьки надоело всё – алкогольные посиделки с приятелями, просмотр скопившихся за время его отсутствия в городе новинок мирового кинематографа, ленивый флирт с волоокой и глуповатой соседкой с первого этажа. И даже искренняя радость от обладания ульяновым подарком – новеньким британским внедорожником – со временем как-то потускнела и приелась.

К тому же выяснилось, что начальник управления господин Вальцман, разозлённый самовольным уходом Софронова в отпуск, попросту уволил нерадивого сотрудника, воспользовавшись формальным поводом. Впрочем, как раз этот факт расстраивал Софронова меньше всего – с некоторых пор он попросту не представлял себя в стерильном офисе за подготовкой квартального отчета. Лучше уж пулю в лоб.

Впрочем, такое отношение к конторскому рабству выработалось у Софронова давным-давно. Неприемлемым был для него основополагающий принцип современных рыночных трудовых отношений: «Ты – начальник, я – дурак», которому сегодня следуют все, начиная от мелкого муниципального столоначальника и заканчивая президентом крупной корпорации. На том стоим. Вернее, сидим…

Типичным представителем этой идеологии был, например, мсье Вальцман, который свой приход в коллектив ознаменовал кардинальным изменением внутренней политики учреждения по отношению к «опоздунам». Отныне каждому сотруднику, проспавшему и не успевшему до восьмого удара курантов добежать до своего рабочего места, предлагалось самому определить меру наказания – либо заплатить штраф в двести целковых, либо в течение двадцати минут выстоять в качестве позорного столба посреди офисного холла. Учитывая задержки городского транспорта, в категорию провинившихся ежедневно попадали несколько человек, предпочитавших платить мзду, чем становиться предметом шуток коллег.

В наше время произвол — иначе это не назовёшь — творят руководители не только частного бизнеса, но и бюджетных учреждений. Намедни директор одного из них решил перебраться в другой, более просторный кабинет. А так как графа расходов на ремонт в бюджете конторы уже опустела, то он пошёл другим, менее затратным путем – попросту обязал подчинённых побелить-покрасить свои будущие апартаменты. И заслуженные, авторитетные, уважаемые работники не возмутились, не сообщили о произволе в администрацию, не написали гневную заметку в газету – нет, вместо этого они безропотно взяли в руки кисти да швабры и отправились «на барщину». Хорошо, если в следующий раз «его сиятельство» не потребует чесать ему пятки…

Вспомнив этот случай, Софронов скрипнул зубами. Сегодня среднестатистический работник полностью разучился (вернее, его старательно отучили) бороться за свои права. Профсоюзы оказались полностью подконтрольными работодателю, у комиссии по труду мало специалистов и много обязанностей, остается одна надежда – писать «слёзницы» губернатору и президенту. Возможно, завтра на Олимпе разберутся в проблеме и накажут виновных, но послезавтра-то жалобщик наверняка окажется на улице с «волчьим билетом» в кармане. Поэтому «обиженным» остается лишь уповать на благосклонность Фортуны, которая сжалится и подарит им более-менее вменяемого начальника, который не будет издеваться, домогаться или заставлять выгуливать свою собачку…

Тяжело вздохнув, Софронов выкинул из головы Вальцмана и всех прочих боссов-шефов-начальников, усилием воли переключившись на более приятные воспоминания, самым ярким из которых было, разумеется, осеннее жутковатое приключение. Теперь он иногда часами валялся на диване, бездумно уставившись в мельтешащий чьими-то смазанными образами экран телевизора, а перед внутренним взором возникали то лукавые глаза хвостатой подружки Софьи Михалны, то пожелтевшие фотографии на стене загадочного ведьмовского дома, то кривая заплата на вещмешке старого шамана, чья спина так много дней маячила впереди на таёжной тропе. Порой Софронова даже посещала безумная мысль: а может и не было ничего – ни ожившей мамонтихи, ни злобных зомби-сиртя, ни азартного боя на плацдарме перед островом, а всё это — лишь плод буйной фантазии, порождённой неумеренным чтением остросюжетной литературы?

Когда этот вопрос возникал в воспалённом сознании, он доставал из недр серванта и осторожно открывал растрескавшуюся от времени деревянную шкатулку. В ней некогда хранились самые ценные бабушкины вещи: боевые медали рано ушедшего из жизни деда, пожелтевшие хрусткие справки об уплате давно отменённых налогов давно отменённой страны, разлохматившиеся по краям облигации с портретами советских вождей, самодельная записная книжка с выцветшими и почти нечитаемыми почтовыми адресами несуществующих людей, деревень и республик.

С некоторых пор в шкатулке «прописались» всего два предмета: прохладный на ощупь и несерьёзный на вид дамский браунинг, воронёный ствол которого до сих пор хранил кисловатый и волнующий запах сгоревшего пороха, и увесистый золотой крест, выложенный переливчатым малахитом – прощальный подарок сумасбродной ведьмы Магды. В поисках душевного спокойствия Софронов брал их в руки, подолгу рассматривал, вспоминал ненадолго обретённых друзей и навсегда потерянных врагов. Была, чёрт возьми, была ведь у него другая, яркая жизнь – наполненная испытаниями, опасностью и Целью! Выходит, без терпкого привкуса риска теряется и самый жизненный смысл…

Чего греха таить, расстраивало слишком долгое, на взгляд Софронова, отсутствие вестей от Ульяна, обещавшего вернуться «через пару дней». В глубине души он всё-таки надеялся, что старый шаман объявится в его жизни и вновь придётся куда-то бежать, кого-то спасать, и сердце снова будет умирать от страха и петь от восторга.

Нет, ну, какие неотложные дела могли так задержать Ульяна? Или вредный шаман попросту забыл о его существовании – мавр сделал свое дело и мавр может валить на все четыре? А как же тогда быть со всеми этими высокопарными словами благодарности, что были высказаны дедом при прощании, намёками на вечную дружбу? Софронов, конечно, отгонял подобные непотребные, но тешившие самолюбие мыслишки, но они помимо его воли возникали в сознании всё чаще. Что поделать – слаб человек, а затянувшееся безделье делает его с каждым днём ещё слабее.

На какое-то время от тягостных раздумий отвлекали книги, причём, не раскрученных модных литературных «маляров» из столицы, чьи имена на слуху большинства умеющих читать обывателей, а старых добрых АВТОРОВ. Они-то уж точно не разочаруют, не подведут и не предадут. Вчера, например, Софронов в который уже раз взялся перечитывать «Дневник прибрежного плавания» Олега Куваева. Наверное, многие назвали бы этот выбор смешным — зачем, мол, попусту тратить время на полузабытого романтика Севера и социалистического труда, гораздо более рационально скачать в интернете свеженький экзерсис популярного блогера или очередной «вывих мозга» модного рублёво-успенского «писателя».

Но Софронов снова и снова брал в руки старенькую невзрачную книжку и погружался в удивительный мир Олега Куваева, писавшего просто, незамысловато и честно. О том, как искали наши деды олово и золото, как работали на износ, постоянно рискуя жизнью и сознательно отказываясь от благ цивилизации, о том, чего никогда не понять молодым, не умеющим и не желающим ТАК трудиться. Не понять юным, зачем шли в тайгу, пустыню и тундру первопроходцы 30-60-х годов, зачем сознательно обрекали себя на мучения, голод, холод, порой даже на смерть.

Вот уж точно не ради «длинного рубля» и пресловутой романтики. Конечно, от денег никто из них не отказывался, да и романтиками они были все поголовно. Но существовал для них один самый главный фактор, превалировавший над всеми иными-прочими – интересы Родины. Прадеды поднимались в атаку «За Родину!», отдавали «Хлеб – Родине!», обещали «Родине – миллион киловатт!», а вот их измельчавшие правнуки работают исключительно ради денег и карьеры, гораздо реже – из-за тщеславия, самоутверждения или любопытства. Другой мотивации к труду в наше поганое время нет – как нет и той большой Родины, ради которой совсем ещё недавно жили и умирали люди…

С возрастом Софронова всё больше стали манить к себе давно прочитанные книги, к ним он возвращался, как к хорошим друзьям, не способным предавать и лицемерить. Конечно, и в настоящем времени иногда встречались вполне себе достойные авторы, труды которых порой вызывали даже восхищение. Но это было, как бы правильно сказать… одноразовое восхищение. Скажем, каждую новую книгу талантливого Захара Прилепина Софронов проглатывал на одном дыхании, но вот желания её ПЕРЕЧИТЫВАТЬ у него почему-то не возникало.

Включив в коридоре свет, Софронов подошёл к высокому стеллажу и в раздумье пробежал кончиками пальцев по потрёпанным, пахнущим пылью и временем корешкам книг. Кого сегодня выбрать в собеседники, с кем привычно поздороваться, переброситься понимающей улыбкой?

Вот солоухинское «В ожидании чуда» — ох, как хочется пробежаться вместе с автором владимирскими перелесками и отведать тамошних яблок! Вот «На войне как на войне» Курочкина – может быть, пора в очередной раз насладиться сочностью диалогов Малешкина, Домешека и Щербака? Или стоит пройтись по следу кровожадного «Злого духа Ямбуя» вместе с героями Федосеева? Подстраховать благородного стивенсоновского Сент-Ива, спускающегося со стены зловещего эдинбургского замка? Поднять тугие паруса на крутобокой «Арабелле» Сабатини? Улыбнуться, наблюдая за переживаниями трогательного Чинка у Сетон-Томпсона? Заглянуть в уютный кабачок «У чаши» вместе с обаятельным пройдохой Швейком? Бок о бок с Арсеньевым вступить в бой с подлыми хунхузами?

Астафьев, Пикуль, Гашек, Даррелл, Дюма, Твен, Шукшин, Хейли – мир каждого из них удивителен, неповторим, увлекателен и осязаем. В него хочется возвращаться, как в отчий дом после долгой разлуки. А вот из миров Пелевина, Брауна, Донцовой, Мураками, Минаева, Толстой — самых популярных авторов нового времени — хочется поскорее убежать и больше никогда не вспоминать туда дороги…

Казалось, рука помимо воли Софронова задержалась на знакомом узорчатом переплёте. Ага, привет тебе, дядя Гиляй! Действительно, слишком давно не посещали мы разгульные купеческие трактиры, не вздрагивали от косых взглядов оборванцев с Хитровки, не поили в фонтане разгорячённых рысаков лихих московских извозчиков. Пожалуй, самое время окунуться в манящую и чуточку пугающую атмосферу произведений лучшего русского репортёра. Решено!

Чтение с малых лет стало любимым софроновским занятием – наряду с рыбалкой. Он читал всегда и везде – в автобусе, магазинной очереди, туалете. Учителя поначалу пытались бороться с его «литературной зависимостью», то и дело отбирая на уроках «подстольные» книжки, но в конце концов махнули на него рукой и отступились. Родители заставляли вовремя ложиться спать, но упрямый пацан читал под одеялом, подсвечивая себе лампочкой, прикрученной изолентой к батарейке. Однажды в летнем детском лагере поставил рекорд – проглотил «Трёх мушкетеров», которых на одни сутки кое-как выпросил у вожатой. И со временем стал притчей во языцех в родном городе, где он был единственным человеком, читавшим на ходу по дороге в школу или магазин. Интересно, что при этом упёртый мальчик умудрился ни разу не улететь в канаву, хотя спотыкался при этом постоянно…

 

Глава вторая

Утром Софронов проснулся поздно. Хотя, если уж говорить честно, то к моменту его пробуждения блёклое и невзрачное зимнее утро давно уже сменилось столь же неприглядным и унылым днём. Самое тоскливое на Севере время – декабрь, когда рассвет, словно запойный алкоголик, подолгу не может разлепить тяжёлые с похмелья веки, а едва взглянув на заиндевевшую морозную действительность, тут же торопится снова впасть в пьяный анабиоз. Это уже потом, ближе к февралю, крохотное и какое-то дефективное солнышко начинает помаленьку пробиваться в земле через слежавшиеся с прошлого года тюфяки серых туч и начиная развешивать выцветшие небеса для сезонной просушки. А пока внизу ещё царили мрак и холод.

Наскоро оросив недра желудка чашкой растворимого кофе, Софронов долго стоял у окна, от нечего делать наблюдая за привычной картиной, неизменно вызывавшей у него умилительную улыбку. Напротив, через дорогу, на пороге продовольственного магазинчика «шаговой доступности», свернулась клубком пёстрая собачонка, жалко дрожащая от холода и голода. Огромными печальными глазами она с немым укором взирала на спешащих мимо прохожих, и, наткнувшись на этот взгляд, добросердечные граждане чаще всего откликались на мольбу о помощи.

Вот, пожалуйста, опять: сердобольная худенькая брюнетка возмущённо пихнула локотком толстяка-мужа: ты что, не видишь — животинка погибает! Иди и немедленно спаси! Муж безропотно отправился в магазин и вернулся с порядочным шматом «Докторской», который дамочка тут же скормила бедолаге.

Едва только супруги скрылись за углом, как несчастную псинку приметила девочка-«телепузик», с ног до головы замотанная-укрытая-запакованная во всё шерстяное-пуховое-синтепоновое. Она погладила несчастненькую собачку и требовательно потянула мамашу в магазин. Вскоре они ушли, оставив погибающему бобику свежий бублик и кусок сыра. Следующим стал пожилой небритый работяга в видавшей виды спецовке, который распатронил свой «тормозок» и по-братски оторвал для голодающей куриную ножку. Следом за ним молодая парочка, наскоро посовещавшись, тоже забежала в лавку и вынесла бедолаге пару сосисок.

А вскоре объявилась и владелица издыхающего от голода барбосика, которая, оказывается, трудилась продавцом в этом же самом магазине. Едва завидев её, собачонка тут же передумала помирать и даже почему-то перестала дрожать. Она сыто потянулась, пометила ближайший столб, вывалила наружу язык и не торопясь потрюхала домой вслед за хозяйкой.

Софронов хмыкнул: эту поистине философскую картину он наблюдал ежедневно вот уже на протяжении нескольких лет — каждое утро «голодающая» трогательно и старательно дрожала на пороге магазинчика, поджидая новых сердобольных жертв…

Если вдуматься, то в этой ситуации абсолютно всё являлось замечательным и позитивным. Во-первых, благодаря доброте горожан и предприимчивости псины её хозяйка могла не тратить свою явно невеликую зарплату на содержание животного. Во-вторых, магазин при этом избавлялся от залежалого товара, обрезков колбасы и прочих неликвидов. В-третьих, простые граждане имели возможность вполне заслужено продемонстрировать себе и окружающим свои лучшие качества, проявить чуткость и доброту, а это в наше прагматичное время дорогого стоит.

Досмотрев последнюю сцену трагикомедии, Софронов тяжело вздохнул и в который уже раз лицемерно принялся уговаривать себя одеться и всё-таки выйти наружу. Необходимо было как минимум сходить в близлежащий торговый центр и пополнить содержимое почти пустого холодильника, а как максимум – выбрать подарок матери, как-никак через четыре дня ожидался приход Нового года. Мама наверняка уже запаслась и гусем, которому вскоре предстоял экстремальный визит в «солярий» в компании гречки и кислых яблок, и душистыми абхазскими мандаринами с целлюлитной шкуркой, и бутылкой неизменного «Советского», которое сын столь же неизменно потихоньку подменял настоящим игристым.

Хочешь – не хочешь, а идти всё-таки придётся. От этой мысли Софронова непроизвольно передёрнуло – он терпеть не мог процесс выбора подарков. Нет в мире более жалкого зрелища, чем мужик, растеряно замерший у предпраздничного прилавка с парфюмом, «ювелиркой» или бюстгальтерами. Куда в этот момент девается весь его интеллект, остроумие, прагматизм и брутальность? Задача угадать нужный фасон дамской сумочки среди тысячи других – именно тот единственный, который растопит сердце милой – способна поставить в тупик даже Вассермана вкупе со всей мужской половиной «чтогдекогдашного» клуба.

Ещё раз вздохнув, Софронов напялил на себя пуховик, вязаную полосатую шапку с дурацким бубенчиком на макушке – уже второй сезон собирался его обрезать, да всё забывал — и вышел из квартиры, обречённо шаркая ногами. Едва он прикрыл за собой дверь подъезда, как тут же получил в лицо щедрую порцию колючего снега – вьюга-то, однако, разыгралась не по-детски. По почти безлюдной улице тут и там неистово вальсировали метельные вихри, напоминая стаю взбесившихся дервишей и заставляя поминать себя недобрым словом дворников и автовладельцев. Да-а-а, похоже, зима в этом году опять будет суровой. Как-никак, это и есть Север, детка!

Зайдя, наконец, в тёплый холл торгового центра, наполненного нервозной предпраздничной суетой, Софронов отряхнул с шапки снег и в нерешительности остановился. Так куда же всё-таки идти, налево — за посудой, или направо — за какой-нибудь сувенирной фигней? Эх, вспомнить хотя бы, что он дарил матери крайний раз… Вроде какой-то набор кастрюль… Или нет — шерстяной плед? Может, кухонный комбайн? Добросовестно напряг извилины – и тут же безнадёжно махнул рукой. Бесполезно, такие вещи проходят сквозь мужской мозг, как вода через дуршлаг, не оставляя за собой абсолютно никаких воспоминаний.

Блин, так в какой же отдел направить свои стопы? Монетку, что ли, кинуть?

Копаясь в кармане пуховика, решил: если выпадет орёл – возьму какой-нибудь весёленький чайный сервиз, решка – канделябр или там картину. Наконец, нашарил пальцами металлический кругляшек, зажал его в ладони и вытянул наружу, но увидеть решение судьбы не успел – от резкого толчка в спину монетка легко выскользнула из руки и с печальным затихающим звоном исчезла где-то в дальнем углу холла.

— Ах! Боже мой, месье, прошу меня извинить, я сегодня с самого утра такая неловкая! – в музыкальном голосе женщины явно сквозили нотки иронии, которую она даже не пыталась скрыть. – Хотите, я немедленно компенсирую потерю вашего соверена? Или что там было – дукат, солид, пиастр? Возмещу по курсу Центробанка! Умоляю, только не говорите, что это статер Пантикапея, боюсь, его стоимость окажется мне не по карману!

Перед Софроновым стояла невысокая симпатичная дамочка в дорогом тёмно-вишнёвом пальто. Дурачась, она с деланным участием кривила тонкие брови, но в глубине выразительных карих глаз прыгали озорные лягушата. При каждом движении головы в её ушах переливались на свету затейливые золотые серьги в виде изящных рыбок, держащих во рту по кроваво-красному рубину впечатляющего размера.

Софронов в первый момент растерялся и от неожиданности забубнил что-то невнятное:

— Да что вы, что вы, какие ещё соверены! Это пустяки, не берите в голову…

Дамочка бесцеремонно его перебила и поинтересовалась томным голоском, щедро плеснув в него изрядную толику интимности:

— Какой вы, право, шалунишка! Хорошо, а куда тогда прикажете брать?

Глупейшим образом сглотнув слюну, Софронов не нашёл ничего умнее, как переспросить:

— Чего?

Собеседница положила ему на отворот пуховика тонкую изящную ладонь и беззаботно расхохоталась, запрокинув голову. Многочисленные посетители торгового центра, обвешенные с ног до головы яркими пакетами с покупками, посматривали на них, мужчины – с открытой завистью, женщины – с плохо скрытым осуждением. Отсмеявшись, дамочка кончиком острого розового язычка быстро обмахнула края губ и в упор уставилась в лицо собеседнику, окончательно вогнав его тем самым в краску.

Тщетно пытаясь вернуть себе способность к рациональному мышлению, он растеряно пялился на эксцентричную особу. Несомненно, раньше ему уже доводилось видеть эти резко очерченные скулы, знакомым кажется и насмешливое выражение лица, и даже эти старинные серьги с рубинами… Вот только когда и где он мог общаться с этой породистой и фигуристой красоткой – убей Бог, не помнил. А она тем временем, похоже, нешуточно забавлялась его растерянностью:

— Мон шер, признайтесь, неужели вы всегда так эмоционально недоразвиты или только исключительно по понедельникам, с полудня до часу? Надеюсь, что — только, в противном случае вы окажетесь непростительно скучны. Фи…

При этом загадочная собеседница волнующе вздохнула, картинно закатила глаза и сложила губки до боли знакомым колечком. Едва увидев эту гримасу, Софронов почувствовал, как по спине побежали холодные мурашки. Вновь с трудом сглотнув тугой комок, он рывком расстегнул молнию на пуховике, ладонью вытер испарину со лба и нерешительно вытолкнул сквозь разом пересохшие губы:

— М-м-м… Магда?!

И словно пелена упала с глаз – несомненно, перед ним стояла слишком хорошо ему памятная Магда фон Назым – древняя карга-неврастеничка с речки Ковенской, ревматически-артритная ведьма, чей возраст терялся во мраке веков. Однако сейчас он оторопело разглядывал её вполне симпатичное молодое лицо и весьма даже привлекательную фигуру…

Явно наслаждаясь произведённым на мужчину эффектом, удивительным образом преобразившаяся Магда скользящим змеиным движением прильнула вплотную к Софронову, встала на цыпочки и жарко шепнула в самое ухо:

— Ты чего это вдруг повесил головушку на праву сторонушку? Немножко удивлён, дружочек? Ай-яй-яй, какая досада! Ну-ну, только не вздумай хлопнуться в обморок, словно нежная юная смолянка, шокированная нескромным предложением перебравшего уланского корнета!

Отпрянув от обратившегося в соляной столп Софронова, она уже с ноткой нетерпеливости произнесла:

— Давай, кавалер, возвращайся из эмпиреев в торговый центр и немедленно пригласи прелестную даму в кафе! Дама хочет чашечку горячего шоколада и пирожное!

…Потом они ещё долго бродили по заснеженному и малолюдному в такую погоду парку. Софронов добросовестно пытался поддерживать приличествующий ситуации разговор на отвлечённые темы, но то и дело терял его нить, когда бросал косой взгляд на спутницу. Он никак не мог свыкнуться с тем, что рядом шествовала привлекательная и яркая красотка, по внешнему виду — успешная бизнесвумен или популярная телеведущая, вслед которой заинтересованно оборачивались мужчины. Но перед мысленным взором Софронова всё время возникала та древняя беззубая старушенция с артритными суставами и выцветшими глазами, что вековала на заброшенной ведьмачьей заимке…

Обратно к действительности его вернула резкая боль в боку. Всё-таки дурная привычка тыкать в него чем-нибудь острым у Магды осталась прежней. Она ещё раз – контрольный! — вонзила под софроновские ребра изящный, но твёрдый указательный пальчик, и как ни в чём не бывало продолжила выволочку:

— Хоро-о-ош кавалер, нечего сказать! Вместо того чтобы осыпать свою очаровательную спутницу цветами, комплиментами и пылкими взглядами, он спит на ходу! Сразу видно, что вы, милостивый государь, воспитывались отнюдь не в Пажеском корпусе! И вообще — пошевеливайтесь, мороз не велик, да стоять не велит!

— Да я…

Ведьма нетерпеливо его перебила:

— Как сейчас принято говорить в приличном обществе – не парься, голубчик. Всё едино у тебя нет ни единого шанса понравиться бабушке…, — при этом она довольно захихикала знакомым противным смешком.

Магдины издевательства прервала приглушённая мелодичная трель, прозвучавшая со стороны её явно не дешёвой сумочки. На глазах изумлённого Софронова спутница ловко извлекла из недр ридикюля айфон последней модели, коротко взглянула на экран и деловито поджала губки.

— Ну вот, пся крев, заболтались… Увы, к сожалению, время для лирики вышло, поэтому я вынуждена извиниться и спешно покинуть ваше общество. Рано утром у меня самолет до Калининграда, а прежде ещё здесь необходимо завершить несколько неотложных дел. Так что давай быстренько сворачивать наше во всех отношениях приятное рандеву и прощаться.

Честно говоря, нельзя сказать, что это известие страшно огорчило Софронова. Он никак не мог разобраться в своих чувствах по отношению к резко омолодившейся ведьме, а потому потихоньку перевёл дух. Понимающе улыбнувшись, она щёлкнула замочком сумочки и разом посерьёзнела:

— Ульян просил известить, что ждёт – не дождётся тебя в Саранпауле. У него там как обычно внезапно возникли какие-то неотложные дела, поэтому сюда он приехать не может, ну, а ты у нас – человек свободный. Старик обещает тебе увлекательный анабасис по отрогам Приполярного Урала, великосветский раут где-то в диких горах, общение с тамошними шаманами-жрецами-друидами и массу нераскрытых тайн на десерт. Короче, живо собирай манатки и дуй к своему приятелю, вы же с ним – два сапога пара!

Задумавшись на секунду, Магда поправилась:

— Хотя какие из вас сапоги – вы же валенки!

Неожиданное известие вызвало в душе Софронова, как писали в старинных романах, бурю чувств. Здесь была и мальчишеская радость от предстоящей встречи с Ульяном, и облегчение из-за удачно разрешившейся двусмысленной ситуации с ведьмой, и сожаление естествоиспытателя по поводу предстоящего расставания с ценнейшим источником исторической информации. Блин, а, может, всё-таки попытаться… В упор взглянув Софронову в глаза, отчего тот моментально покрылся испариной, ведьма снова улыбнулась, теперь уже ласково, и в зародыше пресекла любые возражения:

— Да знаю я, знаю, что у тебя ко мне есть масса вопросов, да только для каждого ответа нужно подобающее время и место. Давай как-нибудь в другой раз встретимся, посидим рядком, поговорим ладком. Обещаю, что отвечу на любые твои вопросы.

На этих словах Магда гибко потянулась к Софронову, вплотную приблизила лицо и жарко шепнула:

— На все-все вопросы, даже самые нескромные…

А потом мимолетно коснулась нежными губами небритой софроновской щеки, довольно рассмеялась и ускользнула куда-то во тьму ближайшего переулка…

 

Глава третья

В неистово вибрирующем чреве насквозь промёрзшего вертолёта Софронов безуспешно пытался удержаться на самом краешке дырчатой металлической лавки, а пожилая дородная соседка всё норовила выжить его своим могучим задом в «безскамеечное» пространство. В мировой политике это и называется «ползучей агрессией»… Напрягая мышцы спины и упершись ногами в груду вещей, наваленных пассажирами посреди тесного салона, он вёл безнадежную борьбу за миллиметры территории, но, похоже, силы могучего противника были слишком велики. Используя каждый воздушный ухаб и каждый вираж вертолёта, тётка словно невзначай подпихивала соседа к краю «насеста». Ещё немного, и его ждёт крах – в прямом смысле этого слова.

Чтобы хоть как-то отвлечься, Софронов перебирал в голове многочисленные события последних суматошных суток. Наутро после разговора с Магдой он в лихорадочном темпе собрал объёмистый рюкзак с вещами, чмокнул на прощание мать, предупредив об очередном внезапном отъезде, и рванул на машине в посёлок с философическим названием «Приобье», откуда регулярно летали рейсы до Саранпауля. Там ему невероятно, просто сказочно повезло – за час до вылета последнего в этом году вертолёта кто-то сдал в кассу билет, который Софронов каким-то невероятным образом сумел с боем вырвать у всех прочих желающих улететь — пустив в ход неприкрытые угрозы, гнусную лесть и циничную взятку. Остальное оказалось делом техники – отдать ключи от внедорожника старинному приятелю, жившему здесь же, в посёлке, и забраться в нутро «железной стрекозы».

Надо сказать, что предыдущая попытка общения с этим видом воздушного транспорта закончилась для Софронова весьма… м-м-м… неоднозначно, поэтому сейчас он с некоторой опаской прислушивался к мерному рёву двигателя. Впрочем, вскоре ему наскучила эта процедура, он прикрыл уставшие глаза и попытался подумать о чём-нибудь более приятном. Например, на предстоящей скорой встрече с Ульяном и тех заманчивых «плюшках», которыми старик готов его побаловать.

Пацан всегда остаётся пацаном, даже если у него борода седа и внуки покуривают по подъездам, поэтому в глубине души Софронов надеялся на новые увлекательные приключения под водительством многоопытного шамана. Тем более что само название «Приполярный Урал» для него всегда было окутано романтическим и чуточку пугающим флёром тайны. При одном его упоминании в памяти сразу же всплывали отрывочные рассказы знакомых и куски когда-то прочитанных журнальных статей, живописавших о мистических секретах тамошних гор: жутковатом «перевале Дятлова», загадочном плато циклопических «каменных болванов» Маньпупунёр, космических «вольфрамовых пружинках», давно заброшенных золотых рудниках и великанского размера трофейных хариусах. Если бы Ульян передал своё приглашение из каких-нибудь более цивилизованных мест, то Софронов ещё подумал бы, стоит ли так резко срываться с места. А в эти легендарные и баснословные края бросился сразу – без раздумий и почти без опасений.

При более детальной «инвентаризации» своих интеллектуально-краеведческих кладовых, касающихся этого уголка региона, Софронов наскреб ещё и толику сведений о Сибиряковском тракте. Некогда он представлял собой оживлённый торговый путь через Урал от Северной Сосьвы до Печёры, по которому до появления Транссибирской магистрали шёл основной поток грузов, в частности, полновесного сибирского зерна на бедный хлебом Европейский Север. Тракт, проложенный известным купцом-энтузиастом Сибиряковым, широко использовался с середины и практически до конца XIX века.

Второе дыхание он получил в озверелые годы после Октябрьского переворота, когда в этих глухоманных местах развернулись самые настоящие битвы за контроль над трактом и хлебозапасными магазинами. Честно говоря, Гражданская война на севере Западной Сибири была относительно бескровной и какой-то не очень всамделишной – конечно, лишь по сравнению с кровавой метелью, бесновавшейся над остальной территорией России. Это вполне объяснимо: попробуйте доблестно «посражаться» с горсткой вражьих солдат в бескрайней дремучей сибирской тайге, где запросто можно спрятать пару-тройку полноценных армий. И лишь здесь, на Сосьве, имели место не случайные стычки малочисленных разрозненных отрядов, а широкомасштабные бои, организованные по всем правилам военной стратегии и тактики.

Впрочем, в этих удивительных «лукоморских» — а именно район Обской губы некоторые исследователи называют Лукоморьем — краях порой случались и замечательные происшествия совсем другого рода. Так, осенью-зимой далёкого 1845 года любознательные и настойчивые местные власти организовали масштабное расследование по поиску так называемого «берёзовского чуда» — загадочного существа, застреленного в тайге аборигенами-зверопромышленниками – «некрещёным самоедином» (ненцем) Обылем и остяком (ханты) Фалалеем Лыкосовым.

Судя по официальным отчётам, сохранившимся в Тобольском губернском архиве, вернувшись в очередной раз из урмана, Обыль признался землякам, что они вместе с Фалалеем нашли в лесу «…какого-то чудовища, облаянного собаками, от коих он оборонялся своими руками, по приближении 15 сажень к боку, из заряженного ружья Фалалей стрелил в оного чудовища, которое и пало на землю. Осмотрели его со всех сторон, орудия при нём никакого не было, ростом 3 аршина, мохнатый, не имелось шерсти только на носу и на щеках, шерсть густая длиной в пол вершка, цвету черноватого, у ног перстов нет, пяты востроватые, у рук персты с когтями, для испытания разрезывали тело, которое имеет вид черноватой, и кровь чёрная, чудовища сего оставили без предохранения на том месте».

Первоначально аборигены полностью подтверждали свои слова и даже вызывались показать место, на котором оставили труп таёжного чудовища. Но когда до нужного урмана добралась оперативно снаряженная уездными властями экспедиция, по каким-то причинам открестились от всего ранее сказанного и сослались на собственную чрезмерную впечатлительность. Мол, приснилось всё это нам, господа хорошие, не велите казнить…

Можно было бы списать эту туманную историю на проявление примитивной, но буйной фантазии неграмотных «детей природы», если бы не другие многочисленные факты, имевшие место в разное время и в разных уголках Обь-Иртышского Севера. Они бесспорно свидетельствуют о том, что до самого последнего времени тут и там фиксировались многочисленные встречи с удивительными и загадочными человекообразными существами, жившими в глубине югорской тайги…

…Вертолёт чувствительно тряхнуло. Воспользовавшись этим удобным прикрытием, соседка, словно невзначай, резко качнула широким тазом и Софронов, нелепо взмахнув руками, грохнулся на железный пол, чувствительно приложившись ребрами о край скамейки. Сцепив зубы от обиды и боли, он кое-как взгромоздился на корточки, а потом искоса бросил взгляд на остальных пассажиров. Так и есть – все, кто стал свидетелем его бесславного падения, либо откровенно ухмылялись, либо кусали губы в тщетной попытке не рассмеяться. Надо же, нашли развлечение! Их бы самих усадить рядом с этой хабалкой…

В конце концов, не драться же ему с наглой тёткой из-за «места под солнцем»! Пропади она пропадом, толстая зараза! Чтобы поскорее забыть об инциденте, Софронов попытался сосредоточиться на чём-нибудь отвлечённом. Прямо перед его носом красовался чей-то видавший виды пластиковый чемодан с яркой и кривой самодельной наклейкой «I love Saranpaul». Усмехнулся: блин, похоже, сегодня вся Россия переходит на косноязычный английский в тщетной надежде побыстрее «глобализоваться» и «интегрироваться в мировую систему». В речи любого доморощенного политика, любом тексте в любой газете и уж тем более во Всемирной паутине то и дело встречаются кривоязыкие слова-вредители: «инновация», «девальвация», «персонификация», «фьючерс», «радикал», «VIP» – список можно продолжать до бесконечности. Из уст некоторых политических деятелей американизмы сыплются куда чаще, чем привычные русские слова.

Причина данной напасти, по мнению Софронова, была проста и незамысловата. Ещё со времен бесноватого «анператора» Петра в головы русских людей начала усиленно вдалбливаться мысль о том, что любые достижения и ценности Запада куда важнее и краше, чем свои, никчемные и посконные. Мол, наш сиволапый Силантий способен торговать только пенькой, а производить в лучшем случае самовары, а вот импортному «мистеру Твистеру» по плечу коллайдеры, айфоны и сникерсы. Потому, дескать, нам следует равняться на заграницу и слепо копировать всё – от образа жизни до ругательств.

Разумеется, любой язык – это живой и постоянно меняющийся организм, который не терпит нормирований и запретов. В своё время русский не избежал заимствований от викингов и татар, финно-угров и греков, французов и поляков – тех народов, с кем мы воевали, от кого в своё время привозили правителей, религию или войну. Только прежде это явление никогда не становилось стихийным бедствием, грозящим потерей не только языка, но и государственности.

Новый поток «умных» слов ввёл в наш обиход меченый нечистым президент Горбачев. Открыв рты, токари, доярки и механизаторы слушали про «легитимность», «консенсус», «приватизацию» и т.д., не заметив при этом, что под шумок шустрые брокеры с менеджерами растащили великий Союз. А уж потом посыпалось как из рога изобилия: «ваучеризация», «демократизация», «деноминация», «монетизация», «дефолт» – и что ни термин, то новое бедствие для народа, новая казнь египетская. И ещё неизвестно, сколько их вновь выпадет на долю многострадального русского народа.

Казалось бы – пустяк. Подумаешь, меняем привычные и понятные «домотканные» слова на чужие, такие красивые и заумные. Что здесь такого? Среднестатистическому обывателю невдомёк, что вслед за языком мы просто-напросто рискуем потерять национальную культуру, этническую самобытность, свои исторические корни. Можем проспать Родину и в итоге превратиться в безликое растительное сообщество аморфных «сопланетников», которым так удобно управлять.

В богатейшем русском языке можно найти определение любого понятия, явления, предмета. Ну, или почти любого. Стремление заменить его на импортное объясняется исключительно нашей малограмотностью и лакейским стремлением «не ударить в грязь лицом», не выбиться из стада, показаться «продвинутее», чем мы есть на самом деле. Вроде бы ввернул в разговоре подхваченное из телевизора слово-заразу – и тем самым продемонстрировал свой высокий «айкью». А ведь наши деды советовали другое: промолчи – за умного сойдёшь…

…Едва только мысленный монолог Софронова достиг нужного градуса пафоса, как винтокрылое детище Миля заложило крутой вираж, от которого внизу живота разом похолодело. «Кажись, прилетели» — облегченно выдохнул Софронов. Точно – вон за мутным стеклом иллюминатора показались вереницы жилых домов, мелькнула ретрансляционная вышка, прихотливые змейки печных дымов, редкие автомашины на дороге. Уже через минуту колеса вертолёта мягко коснулись посадочной полосы.

Вот и Саранпауль, в переводе с мансийского — «зырянский посёлок».

Первое, что увидел Софронов в доблестной столице Приполярного Урала – это ноздреватый, дымящийся на морозе катыш лошадиного навоза, нахально возлежащий прямо на взлётной площадке. Улыбнулся – надо же, совсем как в детстве. Тогда все заснеженные дороги их заштатного провинциального городка были усеяны точно такими же темно-зелёными пахучими «мячиками», а деревья вдоль дорог – пугливыми красногрудыми снегирями и хамоватыми хохлатыми свиристелями. Со временем все они как-то незаметно исчезли – и лошади с крутобокими санями, и снегири со свиристелями, и певучие деревянные тротуары, и косматые добродушные уличные барбосы, и майские беззвучные взрывы цветущей черёмухи. Им на смену пришли асфальт, сайдинг, неон и чихуахуа, прости, Господи…

— Слышь, батя, не ты Софроном будешь? – оторвал его от философских раздумий и лицезрения конского помёта чей-то высокий и невнятный голос.

Софронов поднял голову, и обнаружил в паре шагов перед собой коренастого субъекта неопределённого возраста в застиранной энцефалитке, в вырезе которой виднелись футболка, тёплая фланелевая рубашка и мохнатый свитер, а поверх была напялена ещё и чумазая меховая безрукавка. Из остальных достопримечательностей «человека-капусты» стоило упомянуть близко посаженные наглые голубые глазки, крупный мясистый нос, сделавший бы честь орлану-белохвосту, и хорошо выраженные скулы, выдававшие национальную принадлежность некоторой части корешков генеалогического древа их обладателя.

— Так точно, тащ майор, я и есть! Здравствуйте! – улыбнулся в ответ Софронов.

Но представитель местного «комитета по встрече» посчитал официальный церемониал на этом исчерпанным, поэтому на приветствие не ответил, лишь приглашающе махнул грязной лапой и деловито закосолапил куда-то прочь. Усмехнувшись про себя, Софронов покачал головой и отправился следом, с любопытством таращась по сторонам.

Попадавшиеся навстречу местные жители выглядели живописно и колоритно. Вот деловито скрипя валенками по снегу, шагала куда-то – скорее всего в гости — группа принаряженных селян. На бабульке поверх цветастого платка была нахлобучена выгоревшая шляпка производства «Фетротреста», наверняка надеваемая лишь по большим праздникам, на внучке — новенькое, ещё толком не обмятое драповое пальтишко – на пару размеров больше требуемого, а дедок косился на суровую супругу и украдкой ослаблял узел галстука за отворотом полушубка. Снять бы его к свиньям собачьим, да нельзя – перед людЯми стыдно! Две необъятные тётушки с хозяйственными сумками из кожзаменителя, давно исчезнувшими на большой земле, громко и обстоятельно обсуждали неблаговидное поведение неведомой «сашкиной Таньки» и рекордные удои «комолой Марты». Жизнь-то, похоже, в Саранпауле кипит…

Тем временем абориген успел обойти здание местного «аэровокзала», просеменил к громаде гусеничного вездехода какого-то несерьёзного нежно-голубого цвета, нелепо смотревшегося на фоне белоснежных сугробов, и с ловкостью шимпанзе нырнул в кабину. Софронов хотел уже было лезть за ним следом, но обладатель орлиного профиля повелительно ткнул большим пальцем куда-то вверх.

Делать нечего — неловко уцепившись за отполированный сотнями мозолистых рук поручень, Софронов облокотился одной ногой на гусеницу, потом вскарабкался на броню. Как оказалось, на самом верху для пассажиров был создан определенный комфорт – по периметру площадки приварена удобная рама из толстых труб и установлена скамья, поверх которой заботливо уложен толстый ватный матрас. Едва Софронов успел на него опуститься, предварительно смахнув снег, как вездеход могуче взревел, фукнул чадным солярочным выхлопом, присел на секунду, а потом резво прыгнул с места.

 

Глава четвёртая

Впрочем, ехали они быстро, но недолго – Софронов даже не успел толком озябнуть. Форсисто виляя задом и взметая снег на поворотах, голубое чудище промчалось по нескольким широким и пустынным улицам, вылетело на чей-то огород, заодно невзначай снеся столбик с частью забора, и вскоре лихо тормознуло у двухквартирного коттеджа, обложенного красным кирпичом. Джигит-водитель тут же змейкой выскользнул из кабины, громогласно прочистил «патрубки» своего впечатляющего носа и обратился к пассажиру с той же невнятной интонацией, словно попутно пережёвывал пару ложек густой каши:

— Кому сидим, чо ждём? Батя, ты это, наперёд не суйся, а назади не оставайся! Сёдня, бляха-муха, дальше не поедем, утром тронемся. Слезай давай и айда в избу!

И быстро покатился прочь на своих ногах-колёсах, более уже ничуть не беспокоясь об «уважаемом почётном госте». Делать нечего – Софронов примерился, спрыгнул на плохо утоптанный снег, подхватил неподъёмный рюкзак и поспешил вслед за странным аборигеном, уже возившимся с замком входной двери в одну из половин коттеджа. Похоже, здесь никто не собирался шибко с ним церемониться. Ну, и пофиг – невелика птица, перетопчемся.

На пороге он тщательно оббил подошвы сапог от снега, вошёл внутрь и с любопытством осмотрелся. Больше всего это помещение напоминало комфортабельный гостевой дом, где время от времени останавливается проезжающий по командировочной надобности инженерно-технический и начальствующий люд, и которое никак не могло оказаться чьим-то постоянным обиталищем. Видимо, лишь накануне приезда Софронова здесь мало-мальски «навели марафет» после визита предыдущих путешествующих, что тут же подтвердил «вездеходчик»:

— Короче, дело к ночи. Ульян сказал тебе тута ночевать. На кухне хавчика полно, а вона тама всяка одёжа приготовлена, подбери себе чо-нить тёплое под задницу. Завтрева повезу тебя в горы как барина, а в нарте чутка зябко!

Чудной мужичок уже повернулся, явно собираясь ретироваться, но тут же хлопнул себя ладонью по голове:

— Ёкарный бабай, забыл – тебе ишшо письмо отдать велено. На!

При этом он сунул руку куда-то за пазуху, покопался, выудил из недр своего обширного гардероба мятый конверт и всей пятернёй шлёпнул его на стол. Поколебавшись, «косолапый» быстро и внимательно ощупал гостя своими диковатыми медвежьими глазками, непроизвольно сглотнул, потом доверительно наклонился к Софронову и с надеждой в голосе поинтересовался:

— Слышь, батя, а у тя водка есть?

Если честно, то в глубине рюкзака имелась заботливо обмотанная шерстяными носками бутылка текилы, но Софронов отнюдь не собирался вот так, за здорово живёшь, отдавать её первому встречному. Перетопчется! Поэтому он лишь сожалеючи развёл руками и отрицательно помотал головой. Водила удручённо вздохнул и собрался было на выход, но тут уже Софронов ухватил его за полу безрукавки:

— Погоди-погоди минутку! Тебя хоть как зовут-то?

Обладатель гордого римского профиля насупил брови, помедлил секунду и нехотя представился:

— Серьга. Ну, ещё кто Пролетарием кличет.

Софронов подавил невольный смешок: скорее всего причиной присвоения столь странной клички было не рабоче-крестьянское происхождение её обладателя, а его способность «пролетать» мимо важных явлений, событий и фактов. Он попытался было порасспросить будущего спутника о характере их предстоящей поездки, но тот забормотал что-то совсем уже невразумительное, ловко выскользнул из руки Софронова и моментально исчез за дверью, оставив после себя лишь грязные лужицы растаявшего снега и застарелый запах солярки.

Да уж, с таким не соскучишься…

Спохватился — так, а что там у нас с ульяновым посланием? Записка на небрежно оторванной половинке тетрадного листка была набросана мелким аккуратным почерком: «Извини, сам не встретил – срочные дела. 1.01 будет важная встреча у Манараги, кое с кем тут тебя познакомлю. Езжай спокойно, но ни в коем случае не наливай водки Пролетарию! Он мужик хороший — пока на пробку не наступит. Жду!». Слова «ни в коем случае» были подчёркнуты два раза, а вместо подписи стоял чернильный оттиск донца винтовочной гильзы. Похоже, старик тоже придерживался мнения, что краткость – сестра таланта…

На кухонной плите обнаружилась вместительная чугунная сковородка с ещё тёплой жареной картошкой, а в холодильнике – тарелка с наломанной кусками вкуснейшей колбасой местного производства. На скорую руку перекусив, Софронов приступил к инвентаризации дальней комнаты, которая действительно оказалась буквально забитой разнообразным полезным скарбом, необходимым для работы в тайге, в том числе верхней одеждой и обувью. Здесь нашлось несколько крытых полушубков, стёганых фуфаек, утеплённых комбинезонов, сапог и валенок разных размеров. Всё это добро Софронов проглядел бегло и без особого интереса – его собственная амуниция вполне годилась для зимней поездки в горы, только отобрал себе пару меховых рукавиц-лохмашек и второй комплект термобелья. Запас карман не тянет, мало ли чо.

Завершив осмотр гардероба, Софронов задумался — спать совершенно не хотелось, а заняться, похоже, было нечем. Может, стоит дойти до ближайшей лавочки и взять пару бутылок пива? Оно ведь хорошо пойдет под вяленых чебачков, объёмистый пакет с которыми обнаружился в холодильнике. Впрочем, Софронов тут же одёрнул себя: на часах – четверть девятого, алкоголь уже не продают. И в который раз мысленно возмутился: даже воспитатели в детском саду прекрасно знают, что одними только тупыми запретами ничего не добьёшься. Малышам прежде надо всё объяснить, убедить, доказать – и тогда они перестанут лизать сосульки и примутся добросовестно ходить на горшок. Увы, а вот наши законодатели не годятся даже на роль нянечки ясельной группы – для этого их прямолинейная логика слишком примитивна.

Им кажется, что воспитывать культуру пития в народе слишком дорого, долго и сложно, равно как и мягко убеждать население, заниматься пропагандой, рекламировать здоровый образ жизни. Куда проще махнуть пером, издать указ и тем самым посчитать проблему исчерпанной. Но при всём этом в глубине души власть предержащие наверняка прекрасно осознают, что их столь красивый указ так никто никогда толком и не выполнит.

Ну, и чего они добились, запретив торговлю пивом в ночное время? Пить меньше стали? Ага, щас! Горбачёву с Лигачёвым не удалось отучить Союз от употребления спиртных напитков, а куда уж до них нонешним! Пьют в России по-прежнему, только не открыто и под контролем, а в кустах или подворотнях. И покупают уже не более-менее безопасные напитки в супермаркетах, а откровенное пойло, которым торгуют из-под полы, в интернете или аптеке. А любой контрафакт – это ещё и неучтенные доходы, незаплаченные налоги, обязательное крышевание и рэкет. Более того, пить стали больше, потому что для значительной части молодежи ограничение продажи сыграло эффект «запретного плода» — если нельзя, но очень хочется, то можно. В том числе – заплатить любые деньги ради достижения заветной цели.

Вот скажите на милость, с каких щей он теперь должен теперь ловчить, выдумывать способы приобретения бутылки пива, переплачивать перекупщику – за товар априори низкого качества? Только ради того, чтобы кто-то где-то мог отчитаться за резко возросшую «здоровость» населения? Ну, и ещё ради трудозанятости сержантов-ППСников, благодаря «питухам» имеющих неиссякаемый источник повышения показателей. Прогулялся вечерком по любому парку любого города, и вот уже есть стопочка протоколов – либо за употребление спиртных напитков, либо за удаление их остатков из организма в неположенном месте. Беспроигрышная лотерея, однако…

Лениво негодуя подобным образом, Софронов продолжал шариться по «закромам Родины», тем более что вроде бы имел на то формальное разрешение «местных властей» в лице товарища Пролетария. Да и, честно говоря, с детства любил он это дело – археолого-этнографические изыскания по тёмным углам и пыльным сусекам, давно забытым «шкапчикам» и навечно захлопнутым потёртым фибровым чемоданам, чьё нутро обычно оклеено выцветшими конфетными фантиками и упаковками из-под «грузинского чая». Если выпадала такая удача, то копался в этой рухляди истово, не прибыли ради, а интереса для.

В этом отношении самым «урожайным» оказалось продолжительное гостевание у древней московской бабульки, не то дальней родственницы, не то просто старинной приятельницы одной из многочисленных софроновских тётушек. Так получилось, что он почти месяц прожил в густо пронафталиненной и до скрипа вылизанной столичной квартирке, время от времени обнаруживая в бесчисленных тумбочках, ящиках сервантов и комодов то пригоршни уникальных советских значков 30-40-х годов, то залежи пузатых карманных часов (некоторые из которых имели гравировки с «ятями»), то невесомые фарфоровые тарелки с чьими-то затейливыми монограммами.

К чести Софронова надо отметить, что после его отъезда все раритеты остались лежать на тех же самых местах, где он их обнаружил. А единственной вещью, о которой он вспоминал с большим сожалением, был прекрасно сохранившийся томик «Отечественных записок», увидевший свет ещё при жизни Пушкина. Эх, кто бы знал, какими душевными страданиями сопровождался процесс их расставания, как измучилась софроновская душа в борьбе с искушением, пока пахнущий двухвековой пылью раритет несколько раз перекочёвывал из недр серванта в его дорожную сумку и обратно! В результате совесть всё-таки победила, хотя и с очень-очень небольшим перевесом…

Увы, но в этой казённой саранпаульской квартире ничего интересного не нашлось. Похоже, здесь останавливался исключительно путешествующий таёжный люд, оставлявший после себя лишь одноразовые зажигалки, дешёвые авторучки, разнокалиберные патроны к дробовикам, да яркие пластмассовые кружки с глубокомысленными надписями «Настоящему полковнику», «Привет с моря» и «Мы сделаем вашу жизнь ярче». Уже собираясь ложиться спать, Софронов стал задергивать штору и обнаружил на подоконнике невзрачную брошюрку под названием «Топонимика Приполярного Урала». Ну, и то хлеб.

Удобно устроившись на скрипучем диване под клетчатым байковым одеялом, он поначалу без особого интереса принялся листать книжицу, то и дело спотыкаясь на специфической топографической терминологии и буксуя на угловатых мансийских названиях здешних бесчисленных вершин, речек, озёр и хребтов. Интерес вызвала лишь коротенькая статья об Александре Николаевиче Алёшкове — геологе, первооткрывателе месторождений горного хрусталя на Приполярном Урале, впоследствии — профессоре Ленинградского университета. К своему стыду, прежде Софронов ничего не слышал о столь яркой и примечательной личности.

Оказывается, в двадцатых годах прошлого века в этих абсолютно не исследованных уголках гор вела работы Североуральская комплексная экспедиция Академии наук СССР и Уралплана под общим руководством Бориса Николаевича Городкова. Трудно себе даже представить, какие испытания пришлось пережить этим удивительным людям, оказавшимся один на один с Диким Уралом. Но они пережили все невзгоды и выполнили задание Родины. Так, летом 1927 года один из отрядов — геолога Алёшкова — обнаружил ряд вершин, превосходящих размерами все ранее известные на Урале. Самую высокую из них они назвали горой На́рoдной. Ещё одна крупная удача Алёшкова — открытие на Приполярном Урале уникальных месторождений кварца — горного хрусталя.

Уже куда с большим интересом вчитывался Софронов в скупые строки статей, катал на языке и пытался запомнить некоторые географические названия, звучавшие, словно слова из какой-то давно забытой песни или увлекательной детской сказки – Манарага, Собаколай, Дьяволоиз.

Где-то среди этих продуваемых всеми ветрами гор Софронов незаметно для себя уснул…

 

Глава пятая

— Р-р-рота, па-а-адъём! Кому спим, батя?

Блин, вот так и зарождается классовая ненависть ко внезапно являющимся ни свет ни заря наглым и возмутительно бодрым представителям пролетариата…

Серьга бесцеремонно сдернул со спящего одеяло, мимоходом сграбастал с журнального столика и сунул в пасть недоеденный Софроновым шоколадный батончик, попутно самодовольно пояснив:

— Всё полезно, што в рот полезло!

Зажурившись от удовольствия, абориген перемолотил крепкими зубами приторно сладкую «калорийную бомбу», нимало не обращая внимания на негодующий взгляд гостя.

— И ващще, их бы как бы уже двигать пора! Давай-давай, батя, шевели колготками! Десять минут тебе на потягушеньки-порастушеньки – и алга! – жизнерадостно отдал распоряжение Пролетарий и просеменил на кухню, откуда тут же раздалось аппетитное чавканье.

«Нда-а-а, этот мужик от излишней скромности не пропадёт…» — Софронов мимолетно улыбнулся и подхватился на ноги. В самом-то деле! Голова поутру была легка и свободна от пустых терзаний, тело – сильно и послушно, будущее – загадочно и маняще, а потому жизнь казалась прекрасной и удивительной. Вперёд и вверх, а там посмотрим!

Незамысловатый утренний моцион не занял много времени, и вскоре «столичный гость» уже выходил с вещами во двор, откуда слышалось ворчливое бормотание Пролетария.

Последний деловито кружил вокруг симпатичного и внушительного импортного снегохода, сияющего чёрной краской, любовно его оглаживал, что-то мимоходом протирал и подкручивал. Снегоход был «запряжён» в длинное и изрядно покоцанное в ходе многочисленных путешествий пластиковое «корытце», наполовину загруженное разнообразным скарбом. Несколько мешков и коробок, плотно увязанных между собой верёвками, образовывали некое подобие низкого трона, на который и предстояло воссесть Софронову аки самодержцу – ну, или петуху на насесте.

Заметив в глазах последнего изрядную толику недоверия по отношению к надёжности «фаэтона», Серьга хлопнул себя по кривым ляжкам и возмущённо затоковал:

— Чо зыришь, чо зыришь – в штаны напузыришь! Не боись, худая жиззь, чай, не вывалю по дороге-то! А и вывалю – дак подберу, тоже мне, блин, проблема!

Поколебавшись, Софронов всё же поинтересовался:

— Погоди! А ты куда столько груза наворотил? Смотри сам – центр тяжести в нартах расположен высоко, на первом же ухабе я вылечу и расколочу себе башку о елку!

Но сбить Пролетария с панталыку оказалось нелегко. Он возмущённо сдернул с головы косматую собачью шапку и повысил голос, и без того порой срывавшийся на визг:

— Фига се заявочки! Кака тяжесть?! Сюда смотри, батя, и лучче меня не нервируй! Да тут тяжести-то, почитай, и нету! Малёха консервы да макарон с маслом для Лёхи! Тебе же, дурья башка, удобнее сидеть будет! А под жопу я матрасик дам! – и при этом умоляюще посмотрел на напарника.

С сомнением покачав головой, Софронов пристроил на ящике засаленный, зиявший многочисленными прорехами «матрасик», кое-как взгромоздился сверху и прислушался к внутренним ощущениям. Под ложечкой посасывало неприятное ощущение, будто он или забыл, или выпустил из внимания что-то очень важное. Нечто, прозвучавшее в словах Пролетария…

Попытка ухватить обрывок мысли не увенчалась успехом – Серьга уже уселся в седло, поёрзал, устраиваясь поудобнее, потом вытянул из-за пазухи огромные радужные очки-сферы, привычно натянул их на морду, поплотнее нахлобучил шапку и дал полный газ, заставив Софронова судорожно вцепиться в какую-то верёвку. Застоявшийся, словно горячий скакун, снегоход утробно рявкнул, такое ощущение – довольно заржал, и помчался вперёд по широкой поселковой дороге.

Первое время пассажиру приходилось довольно нелегко – нарты жёстко прыгали на многочисленных ухабах, отчего Софронов стал ощущать себя куском свинины, из которого некий шустрый повар взялся готовить нежную отбивную. Впрочем, вскоре снегоход выскочил за пределы саранпаульской цивилизации, свернул на бровку и попёр по целине, отчего путешествие стало восприниматься гораздо более комфортно. Какое-то время Софронов добросовестно пытался смотреть по сторонам, но безостановочное и монотонное мельтешение деревьев моментально ему прискучило, поэтому он поплотнее закрыл лицо тёплой вязаной маской и принялся размышлять на отвлечённые темы.

Интересно, где произойдет их с Ульяном рандеву и что такого интересненького старик ему приготовил? Может быть, поездку на Маньпупунёр – самое загадочное и мистическое место на всём Урале? Софронов давно мечтал побывать на этом легендарном плато, где семь величественных каменных братьев-«болванов» устремились в космос в тщетной попытке оторваться от земной тверди и оставить здесь, внизу, все беды, проблемы, грехи и неустройства. Но как бы они не старались, из этой попытки никогда ничего не получится – потому что любые грехи и проблемы неразрывны с добродетелями и победами. Потому и стоят вот уже много тысячелетий на продуваемом всеми ветрами плоскогорье несчастные болваны, укоряюще взирая на нас своими пустыми, но всеведущими глазницами…

Впрочем, даже если их встреча должна произойти не в столь экзотическом месте, а, скажем, в самой обычной таёжной избушке или щелястом геологическом вагончике, то Софронов ничуть бы не расстроился. В любом случае путешествие окажется куда более привлекательным занятием, чем подготовка мотивированного ответа на официальный запрос вышестоящих органов о наличии коррупциогенных факторов в должностной инструкции уборщика служебных помещений.

Через какое-то время Софронов притерпелся к неудобствам и даже, кажется, умудрился задремать. Во всяком случае, уж больно неожиданной явилась для него остановка снегохода и внезапно свалившаяся на плечи оглушительная тишина, впрочем, тут же сменившаяся звонким собачьим брёхом. Софронов выпростал лицо из-под маски, с трудом выпрямил затёкшие ноги и недоумённо огляделся. Полное впечатление, что они остановились на хорошо укатанной площадке у въезда на территорию не то заброшенной космической станции, не то большого завода какой-нибудь продвинутой японской корпорации. Куда ж это их занесло?

У подножия невысокой, но крутой и живописной горной гряды за высоким бетонным забором в строгом геометрическом порядке располагались несколько внушительного размера белоснежных зданий с шоколадно-коричневыми крышами, подозрительно напоминавших шахты для запуска межконтинентальных баллистических ракет. Между зданиями, ни в одном из которых не наблюдалось признаков жизни, простирались обширные огороженные площадки, заваленные грудами каких-то валунов, заботливо укрытых от посторонних глаз снежным покрывалом. И от всего этого марсианского пейзажа веяло тревогой и запустением.

Правда, общее «сталкерское» впечатление несколько портили два чумазых аборигена (абсолютно славянской наружности) в подшитых валенках и засаленных форменных куртках с надписью «Служба безопасности». Оживленно жестикулируя, они о чём-то увлечённо болтали с Пролетарием под аккомпанемент весёлого гавканья пары крупных серых лаек, восторженно скакавших вокруг неожиданно свалившихся гостей. Оно и понятно – рады барбосы внезапному развлечению.

Не прислушиваясь особо к разговору, который крутился вокруг неких абсолютно неведомых ему людей и событий, Софронов стоял в сторонке и рассматривал здешних сторожей. По его мнению, на свете существовали всего три категории людей, внешний вид которых можно было охарактеризовать словами «жалкое зрелище»: худосочные политики, фотографирующиеся рядом с накаченными бойцами-атлетами, активно молодящиеся гламурные старушки и охранники ЧОПов на «боевых постах».

В наше время доморощенные «секьюрити» окопались повсюду – в ЖЭКах и библиотеках, торговых лавках и присутственных местах, на полузаброшенных промышленных базах и частных охотничьих заимках. Имя им – легион, по разным оценкам, их численность в России составляет до полутора миллионов человек. Только представьте себе: страна оккупирована полуторамиллионной армией бесправных и непрофессиональных дармоедов, чьё содержание обходится обществу в миллиарды рублей…

Она превосходит численность сотрудников МВД, которых регулярно и постоянно сокращают. Из органов вынуждены уходить настоящие профессионалы, многие из которых служили не за страх, а за совесть, по призванию и велению души. Некоторые из этих «зубров» и «волкодавов» впоследствии пополняют ряды ЧОПов. То есть у них отбирают оружие, спецсредства, право на их применение, достойную зарплату, льготы, а вместо этого подряжают сторожить автостоянки или «бутики» с китайскими бюстгальтерами.

Но всё-таки бывших правоохранителей среди охранников немного — подавляющее большинство составляют либо вчерашние «дембеля», не сумевшие пристроиться разнорабочими на ближайшей стройке, либо экс-механизаторы, от безысходности сбежавшие из родной деревни, либо сокращённые в ходе «оптимизации» менеджеры. Они предпочитают участь бессловесных, безропотных и бесполезных манекенов, вынужденных протирать мятые форменные штаны на колченогих стульях в «привратницких» или стаптывать казённые ботинки, нарезая бесконечные круги по коридорам какого-нибудь торгового центра.

Кое-кто из «чопиков» вроде бы даже призван обеспечивать безопасность вверенных им объектов и осуществлять строгий пропускной режим. Эта разновидность «хомо сторожевикус» обитает в недрах так называемых «пропускных пунктов» и бдительно не пущает в здания посторонних посетителей – из числа тех, кто выглядит поплоше. Но стоит им завидеть на пороге «объекта» потенциального «начальника» (отличительные признаки – упитанность, галстук, портфель, самоуверенный взгляд), как они тут же с писком разбегаются по самым тёмным углам своих казённых «норок».

Мало кто из охранников гордится этой, с позволения сказать, службой. Они всего-навсего хотят регулярно кушать, а другой, менее стыдной, работы для них в стране нет. Вот и вынуждены молодые, здоровые, умные мужики ходить по пятам за покупателями в супермаркетах и следить из-за угла, чтобы те не стырили пачку вафель или банку зелёного горошка. Зачем они существуют как класс – совершенно непонятно, ведь у «чопиков» нет никаких прав и возможностей для пресечения противоправных деяний. А у многих нет и желания достойно выполнять свои немногочисленные служебные обязанности.

Как-то знакомые ребята-поисковики, проводившие в школах города «уроки мужества», попросили Софронова помочь дотащить «наглядные пособия» — найденное на местах боёв отреставрированное и охолощенное оружие, и боеприпасы. Хотите – верьте, хотите – нет, но лишь в одном из строго охраняемых образовательных учреждений компания подозрительных мужиков с хозяйственными сумками, набитыми гранатами, пистолетами, минами и автоматами, была остановлена на входе, в остальных школах местные «секьюрити» удовлетворились отговоркой «нас щас встретят». После этого охранники преспокойно отвалили в сторону, оставив потенциальных «террористов» посреди бурлящего детского водоворота…

…С любопытством разглядывая охраняемую местными «церберами» территорию, Софронов наконец сообразил, куда они попали. Ну конечно! Этот загадочный объект ещё совсем недавно являлся суперсовременным заводом по добыче и первичной переработке некоего редкоземельного минерала. Для разработки перспективного месторождения, обещавшего переворот на мировом рынке электроники и Ниагару инвестиций в местную экономику, в завод вбухали не один миллиард бюджетных рублей, с неимоверными усилиями припёрли в горы не одну сотню тонн импортного оборудования, а на торжественную церемонию открытия даже доставили парочку федеральных министров.

Правда, потом как-то нечаянно выяснилось, что минерал, собственно, является не таким уж и редким, поэтому инвестиционная Ниагара обернулась Сахарой, в которой заодно уж затерялись и бюджетные миллиарды. Производство остановили практически сразу после помпезного запуска и от греха подальше закрыли «избушку на клюшку», минимизировав последующие расходы на уровне оплаты услуг ЧОПа, чьи доблестные кадры дежурили здесь вахтами. К ним-то на огонёк и завернул Пролетарий. Конечно, для бешеного зайца сто километров – не крюк…

Впрочем, общение «деловых партнёров» продолжалось всего несколько минут – обменявшись свежими новостями, Серьга вручил местным «годовальщикам» какой-то объёмистый свёрток, в обмен получил другой, заботливо пристроил его в санях – и резко рванул «лошадку» с места, при этом даже не озаботившись посмотреть, на месте ли находится пассажир. Сделав круг по утоптанной площадке перед въездом на технологический фантом, ставший ещё одним памятником отечественного идиотизма, снегоход нырнул под полог густого ельника и растворился в предгорьях Урала.

 

Глава шестая

Через какое-то время нешуточный мороз начал пробирать Софронова до костей. Не помогали ни шерстяная маска, ни хвалёный импортный комбинезон, якобы предназначенный исключительно для полярников. Небось, ихние полярники не сидели несколько часов кряду на то и дело дающей пенделя жёсткой сковородке, в ту пору, когда от холода лопаются стволы деревьев и замерзает даже водка.

Кажется, пальцы на левой ноге Софронова уже начинали терять чувствительность. Проклиная всё на свете – а больше всего Пролетария и собственное легкомыслие, — он изо всех сил напрягал мышцы, пытаясь хоть как-то согреться. Блин, так ведь и околеть совсем не сложно…

Впрочем, надо отдать ему должное, примерно через каждый час водила останавливался, заставлял пассажира вылезать из корытца и несколько минут барахтаться в глубоком снегу, возвращая жизнь в онемевшую тушку. Затем они выпивали по чашке крепкого сладкого чая из термоса, Софронов снова падал в нарту и сквозь узкую щель в маске тупо пялился на выматывающий своим однообразием пейзаж по сторонам – бесконечную заснеженную тайгу, иногда сменявшуюся заснеженным склоном горы или заснеженным руслом ручья. Безжизненная, необозримая и чуточку пугающая пустыня простиралась вокруг, без каких-либо признаков существования человека, зверя или птицы.

Лишь единожды краем глаза удалось заметить стремительный силуэт белки, метнувшейся вверх по стволу кривобокой ёлки. Софронов скривил в улыбке губы — у него было своё, особое отношение к этим хлопотливым любознательным зверькам.

Эта история случилась унылым осенним днём, уже клонившимся к вечеру, когда он приехал на городское кладбище навестить могилы бабушки с дедом. Вымел за оградку ворох опавших листьев, ополоснул поминальную тарелочку с потемневшей от времени стопкой, посидел на заметно рассохшейся скамейке, перебирая в памяти картины прошлого, сладко щемившие сердце. А потом вдруг решил зайти ещё и на могилу своей прабабушки, упокоившейся где-то в другом конце разросшегося со временем погоста.

Примерное направление он помнил, вот только пройти по нему через хаос ржавых оградок давно заброшенных захоронений, поваленных ветром кедров, буйно разросшихся кустов дикой малины и шиповника было мудрено. Потыкавшись по тупичкам, то и дело обходя бурелом, перешагивая через упавшие кресты и выпутывая штаны из цепких объятий колючего кустарника, Софронов вскоре заблудился. Он уже готов был плюнуть на свою затею и пробираться к выходу с кладбища, когда заметил рядом с собой небольшую рыженькую белочку, с явным интересом рассматривавшую пыхтящее от усталости двуногое существо, присевшее на ствол полусгнившего дерева.

Пытаясь развеять досаду, Софронов отдышался и укоризненно произнёс:

— Рыжая, чем без толку пялиться, лучше бы подсказала, как мне прабабушку найти! Не видишь — человек в трёх соснах заплутал!

Словно прислушиваясь к словам незнакомца, белочка забавно покрутила головёнкой, легко спрыгнула на землю, а потом неторопливо и целеустремлённо поскакала куда-то в сторону. Не отдавая себе отчёта в том, что делает, человек поднялся на ноги и направился вслед за животным – всё равно надо было куда-нибудь идти, так почему бы и не в ту сторону? Белка пробежала метров сто, вскочила на покосившийся столбик одной из деревянных оградок и замерла на нём. Софронов приблизился, мельком взглянул на могильную табличку – и оторопел. Со старой чёрно-белой фотографии на него ласково и чуть-чуть укоризненно смотрели глаза прабабушки…

…От воспоминаний оторвала очередная, тысячная на сегодняшний день кочка, чувствительно наподдавшая по многострадальному копчику. Оказывается, пока он дремал, короткий день уже начал плавно переходить в сумерки. Неловко оглядевшись по сторонам, Софронов не на шутку забеспокоился. Собственно, а куда вообще везёт его этот странный, абсолютно незнакомый человек? А если он давно сбился с пути и теперь просто кружит по бесконечному и пугающему лабиринту уральских долин? А если вдруг сломается снегоход или закончится бензин, то смогут ли они выдержать ночную стужу – без тёплых спальников и мало-мальской крыши над головой? Эх, как же далеко отсюда остался любимый уютный диван с мягким шерстяным пледом!

Мысль о грядущих потенциальных лишениях прихотливым и загадочным образом извлекла из недр памяти историю десятилетней давности, связанную с соседом Софронова по лестничной клетке – Михаилом. Тогда в городской «зелёной зоне» завелись вредители, причём, не какие-то там колорадские жуки или капустная тля, а гораздо более опасные – человеческие подонки, обложившие дачников данью. Одним из первых пострадавших от рук ночных татей и стал Михаил, участок которого располагался в глубине обширного лесного массива.

Как-то в начале лета Михаила обокрали – тати утащили новенькую бензопилу, а на дверях садового домика сделали косноязычную надпись голубым мелом: «Если вы хотите чтобы вас не беспокоили собирайте с дачь 2-е тысячи и ложьте на туалет наверх где указано стрелкой или ложь сам, а кто задаром нам ваши участки когда надо будем заходить». Михаил имел неосторожность вызвать на место кражи милицию. Не найдя других возможностей задержать злоумышленников, сотрудники ОВД несколько дней добросовестно и безуспешно сидели на участке в засаде, намереваясь схватить рэкетиров с поличным.

А вскоре после прекращения их дежурств дача Михаила запылала. Видимо, в отместку за вызов милиционеров и в качестве устрашения остальных садоводов негодяи подожгли домик, баньку, сарай. Никак не хотела заниматься огнём теплица, поэтому вандалам пришлось подпаливать её сразу в нескольких местах. Примитивная и тупая злоба заставляла их выдирать из земли только начавшие расти капусту и морковку, кромсать ножом парниковую плёнку, ломать лопаты с граблями. А вдобавок они ещё и сожрали на грядках всю поспевшую клубнику. Натешившись вволю, «лесные братья» ушли в тайгу…

Это оказался далеко не единственный случай дачного рэкета, подобные «послания», намалёванные тем же злосчастным синим мелом, появлялись и на нескольких других участках. После того, как дань не была выплачена, постройки хозяев тоже спалили, и счёт возгораний перевалил за десяток. Что же оставалось делать дачникам? Наиболее простым выходом казалось заплатить мзду, всё-таки две тысячи «с носа» — не такой уж и большой убыток для кармана северянина. Только ведь мерзко и унизительно выплачивать оброк вымогателям, к тому же в следующий раз сумма «взноса» выросла бы обязательно и кратно — за каждую выращенную репку и каждый пучок зелени.

Прекрасно понимая, что на милицию в данном случае надежды мало, разгневанные дачники всерьёз обсуждали возможность применения методов партизанской борьбы, уж больно хотелось им изловить «морковочных вымогателей». Горячие головы предлагали ставить у теплиц медвежьи капканы и копать «волчьи ямы» с заостренными кольями, а самим по ночам рассаживаться на ближайших березах с берданками наперевес. А если повезёт, то перед сдачей бандитов в руки правоохранительных органов воспользоваться жутковатым «рецептом» суровых прадедов и посадить подонков голым задом на муравейник. Ненадолго, эдак на денёк-другой…

Но по зрелому размышлению от тактики вьетконговцев и тонтон-макутов пришлось отказаться. Всё-таки в первую очередь она была чревата неприятными последствиями в виде уголовной статьи для самих хозяев участков — за нанесение тяжких телесных и превышение пределов необходимой самообороны. Это в Штатах покушение на неприкосновенность частной собственности является тягчайшим преступлением и может караться смертью от рук владельца этой самой собственности. А у нас – демократия-с, человеколюбие с либерализмом, чтоб их…

Надо отдать должное сотрудникам милиции, вскоре им всё-таки удалось изловить дачного бандюгу – оказывается, он «работал» в одиночку. Когда видавшие виды оперативники приехали с обыском к нему домой, то были ошеломлены. Изба, принадлежавшая «голубому воришке», больше всего напоминала гипермаркет, буквально набитый бензопилами, травокосилками, радиоприёмниками, телевизорами и прочим бесчисленным имуществом, уворованным на дачах. В разных уголках придомового участка были сооружены надёжные «схроны» с запасами одежды, обуви, продуктов. Чтобы вывезти всё это добро в отделение милиции, понадобилось несколько грузовиков.

Между прочим, среди его «трофеев» был найден весьма примечательный предмет – дорогой профессиональный фотоаппарат. Расследование показало, что принадлежал он известному в городе фотографу, бесследно пропавшему некоторое время назад во время очередной вылазки на природу. Скорее всего, несчастный случайно запечатлел «рэкетира» во время его разбойничьего промысла, и тот, во избежание разоблачения, попросту убрал нечаянного свидетеля. Оказался человек не в то время не в том месте.

Многие ждали суда над преступником, который два года держал в страхе всё «садово-огородное» население города. Но — не дождались. Судебно-медицинская экспертиза признала его невменяемым, а суд отправил на принудительное психиатрическое лечение. Там его следы и затерялись…

…Внезапно снегоход замедлил ход. Покряхтывая от боли, Софронов распрямил затёкшую спину и с натугой разодрал смёрзшиеся ресницы. Сморгнул выступившие слезы, осмотрелся – и в груди обрадованно ёкнуло сердце. Они потихоньку спускались с крутого берега в русло небольшой речки – впрочем, скорее уж ручья, а впереди, у подножия массивной горы, вершина которой терялась в сгущавшемся сумраке, виднелись некие геометрически правильные объекты, несомненно, рукотворного происхождения. Более того, где-то там, совсем неподалеку, приветливой вифлеемской звездой тускло светилось одинокое окошко…

Снегоход с трудом преодолел снежные надувы, выбрался на противоположный берег, затем миновал несколько приземистых строений, силуэты которых едва угадывались в наползавшем мраке, и остановился у крыльца ветхого барака. Двигатель в последний раз рыкнул и обессиленно умолк – намаялся, бедолага, за минувшие сутки. С трудом разогнув одеревеневшие ноги, Софронов поднялся со своего опостылевшего насеста, хрустнул позвонками. Слава Богу, добрались. Только почему Ульян их не встречает? Мог бы и выйти на крылечко, поприветствовать дорогих гостей! Не велик барин, чай!

Невозмутимый и молчаливый Пролетарий тем временем распотрошил недра нарт, подхватил один из мешков и шустро закосолапил в дом, нимало не заботясь о пассажире. Мол, не маленький, сам догадается, чего делать и куда идти. Софронову ничего не оставалось, как поспешать следом.

Толкнув входную дверь (почему-то вопреки традиции открывавшуюся внутрь), он оказался в просторных тёмных сенях, мелкими шажочками преодолел пару метров мрака, на ощупь нашарил ручку входной двери и в клубах морозного воздуха перешагнул высокий порог. В нос тут же шибанул «нажористый» запах давно не стираной одежды, старых мышиных гнезд, макарон, подгоревшей жареной рыбы, дешёвых папирос, керосина и много чего ещё.

Огляделся. Всё пространство оригинальной «квартиры» состояло из единственной квадратной комнаты, разгороженной огромной печью, давным-давно не беленной. Справа от входа располагалась «обеденная зона», плавно переходившая в «гостиную» и «спальню», где не слишком-то вольготно помещались две продавленные панцирные койки, слегка покосившийся от времени и невзгод шкаф и что-то вроде комода. В одном из углов висело несколько самодельных полок, на которых громоздились десятки книг с разлохмаченными и надорванными переплётами. Внимание привлекал древний ламповый телевизор в фанерном лакированном корпусе, пузатившийся на комоде. На его экране под слоем десятилетней пыли были аккуратно наклеены логотип «Первого канала», изображения Степашки и Фили, а также надпись «Спокойной ночи, малыши!».

Эти зверята были, пожалуй, единственными изображениями существ мужского пола в данном жилище. Всё свободное пространство стен занимали пожелтевшие и скукожившиеся картинки из журналов – от «Крестьянки» до «Космополитена», а также постеры, рекламные проспекты, открытки, календари, на которых чарующе улыбались девушки, женщины и порой даже бабушки. Судя по всему, эротические фантазии обладателя этого «полиграфического гарема» не знали границ, и простирались от образов Мэрилин Монро и Афины Паллады до Аллы Пугачевой и Елены Мизулиной…

Сам хозяин странного жилища восседал на табуретке у донельзя захламлённого стола и приветливо скалился щербатым ртом, искренне радуясь нечаянному вторжению гостей. На первый взгляд трудно было определить его возраст — в буйных зарослях тёмных волос не имелось даже признаков седины, зато помятое и изборождённое глубокими морщинами лицо свидетельствовало о немалом грузе разнообразно прожитых лет. Наконец, мужик шевельнул носом-пуговкой и заговорил неожиданно глубоким и сильным голосом:

— А я услыхал ваш движок, да сперва подумал – чудится! Здарова, Серьга! Здрасьте вам! Проходите, раздевайтесь, чай поспел – садитесь кушать!

Пролетарий брякнул у порога свою ношу, стянул верхнюю одежду, аккуратно пристроил её у пыхавшей жаром печки, потом пожал хозяину руку и пояснил:

— Как добазарились — тута тушняк со сгущёнкой и хлеб, в нартах –всё остальное, потом заберёшь. Короче, наливай, а то уйду!

Потом, наконец, он вспомнил о своих обязанностях «сафари-гида» и обратился к Софронову:

— Батя, ты давай не тупи, скидавай одёжу да вали к столу. Знакомься, это — Лёха, он здешний сторож.

Софронов принялся медленно стаскивать с плеч куртку, всё ещё недоумевая по поводу столь странной встречи. Что-то в происходящем явно было неправильным.

— Погоди-погоди, а где сам Ульян-то, чего не встречает? Он же сказал, что будет ждать здесь, на Манараге.

Хозяин всё также отстранённо улыбался и молча доставал кружки с ложками, а Пролетарий уже успел схватить с тарелки кусок варёного мяса и урча, словно голодный котяра, вцепился в него крепкими зубами. Прожевав, забормотал:

— Дак он тама и ждёт нас. Щас мы чутка передохнём, а утречком потемну дальше двинем, глядишь, к обеду будем на месте. Не бзди, батя!

И требовательно обратился к сторожу:

— Бляха-муха, Лёха, имей совесть! Мы ж цельный день на морозе, продрогли, як цуцики! Чо ты нам чай наливашь, я ж знаю, што у тебя в заначке «ляля» есть! Давай-давай, раскулачивайся по-хорошему! Зря мы, што ли, тридцать вёрст крюка давали?

Его невежливо перебил всё ещё не верящий в абсурдность происходящего Софронов:

— Погоди, так это что, не Манарага?!

Первым отозвался Лёха, снова поднявшийся с прочной самодельной табуретки:

— Да не-е, это ж Пуйва, мать её ети. Тут раньше, до долбанной перестройки, был большо-ой посёлок, геологи в шахтах всяки добры камушки добывали. А теперь вот один я остался, дежурю полгода, имущество охраняю. Щас, Серьга, нацежу вам ковшичек.

Недоумение и растерянность Софронова постепенно сменялись тихим бешенством. Вот же скотина пролетарская, не предупредив, втихушку завёз к чёрту на кулички… С неприкрытой злостью он прикрикнул на радушного хозяина:

— Ну-ка, сядь давай на место! Быстро! Обойдемся без твоих ковшичков!

Потом, кипя от возмущения, перевёл взгляд на своего персонального «Харона»:

— Ты куда меня притащил, морда свинская?!

Похоже, перспектива остаться без порции вожделенной «ляли» не на шутку разозлила Пролетария. Он плавным, каким-то змеиным движением повернулся всем телом к Софронову, потом по-босяцки лихо цыкнул слюной на грязный дощатый пол, и произнёс с неприкрытой угрозой в голосе:

— Куда?! На муда, бля! Ты это, батя, лучче меня не нервируй и не лезь, куда не просют – глядишь, роги целее будут, не отшибут! Кароче: я хочу накатить – и накачу, тебя не спрошу!

Чуть сбавив тон, Софронов вкрадчиво поинтересовался:

— Да ну? А ты, Сергей Пролетарьич, хорошо подумал, как завтра будешь с Ульяном объясняться? Между прочим, он мне в письме написал, чтобы тебе не наливали. Хочешь, дам почитать?

Одно только упоминание о шамане моментально сбило с напарника всю агрессию, он тут же заелозил масляными глазками по сторонам и примирительно забухтел:

— Да ты чо, батя, я ж так, шутю просто! Ты не переживай, всё чётко будет! Щас Лёха нам чуть-чуть, чисто для сугрева, по пиисят грамм плеснёт, мы похаваем горяченького и ляжем спать. А завтра к обеду я тя в лучшем виде доставлю на Манарагу, бля буду! Не боись, батя, сделаем всё красиво!

Выпалив эту тираду, Серьга с нахальной преданностью привокзальной шавки уставился в глаза Софронова. Тот подумал несколько секунд, а потом обречённо махнул рукой. Что с такого дуболома возьмёшь? В конце концов, с пары кружек бражки ничего Пролетарию не сделается, а сегодня всё одно ехать никуда не придётся – попросту сил нет. Так что пусть жрут своё пойло, уроды…

 

Глава седьмая

Получив формальное разрешение «начальства», Лексей опустился на корточки в углу и выволок из-под кровати трёхлитровую банку с густой тёмно-бордовой жидкостью, отливающей бронзовым блеском. Покосившись на неё, Софронов решил, что такую жидкость хорошо бы использовать в качестве морилки… Бережно водрузив банку на стол, сторож с чпоканьем отодрал видавшую виды пластмассовую крышку и принялся разливать свое пойло по кружкам, заботливо придерживая ложкой гущу.

А Софронов тяжело вздохнул и присел на табуретку. Твою ж дивизию – Пуйва! Как же, доводилось слышать об этом заброшенном геологическом посёлке, в котором ещё лет двадцать назад жили и трудились больше двухсот человек, имелись все первичные признаки цивилизации: детский садик, начальная школа, фельдшерско-акушерский пункт, клуб, магазин. Были здесь любовь и ссоры, дружба и зависть, премии и соцобязательства, объективные производственные трудности и редкие приезды районных агитбригад. А с началом рыночных реформ всё это пошло прахом, жизнь сотен людей оказалась списанной в утиль за ненадобностью.

В обезлюдевшей долине до сих пор сохранились несколько ветхих деревянных бараков, двухэтажное бетонное здание общежития и несколько законсервированных штолен, скрывающих глубоко под землёй несметные богатства Приполярного Урала. А ещё, как теперь выяснилось, здесь сохранился один из типичных представителей колоритного, загадочного и давно вымершего племени советских бичей — Лёха, грезивший о неземной страсти со знойной мулаткой на песке Копакобаны, почитывавший Диккенса вперемешку с Пелевиным и Барто, и ставивший забористую бражку-«лялю» на окаменевших карамельках, списанных в здешнем магазине ещё в девяностых годах прошлого века…

Хотя в целом сибирская бражка – это вообще-то отдельная песня. Речь, разумеется, не о той бурде, которую ставили неразборчивые в средствах алкаши, сыпавшие в неё всякую гадость для достижения большей «убойности». Зато тот божественный нектар, что выходил из-под затейливых рук деревенских старушек, дал бы сто очков форы любым арманьякам. Амброзия, настоянная на черёмухе, черносливе и мёде, куда для «скуса» и «пользительности» добавлялась всякая целебная травка, пилась как сладкий морсик, а эффект давала в буквальном смысле сногсшибающий.

Вообще, надо сказать, в доперестроечные времена в Сибири пили много чего: «Столичную» и «Московскую», «Пшеничную» и «Стрелецкую», «Медвежью кровь» и «Плодово-ягодное», «Слынчев бряг» и «Три семёрки». Высшим шиком и даже признаком некоторого аристократизма считалось не тривиальное употребление только что купленной водочки, а настаивание оной на бруснике, смородине и кедровых орешках. Единственными широко употребляемыми народом видами коктейлей были водочно-пивной «ёрш» и «Кровавая Мэри» на томатной пасте. А в деревнях существовала безотказная примета – если у соседа баня топилась не в выходной, а в будний день, значит, там сегодня гнали самогонку.

В те былинные времена практически в каждой советской семье имелся импровизированный «бар» — отдельный шкафчик в стенке «Слава», где на зависть гостям с гордостью выставлялись добытые правдами и неправдами бутылки с неординарными спиртосодержащими жидкостями. Среди самых престижных (и доступных советскому человеку) были «Рижский бальзам», «Токайское», «Ямайский ром» и водка «Посольская». А красивые пузатые бутылки после употребления их содержимого никогда хозяевами не выбрасывались. С ними либо ходили в магазин за «постным» маслом, либо наливали внутрь самогон, подкрашенный кофе или какао, и возвращали в «бар». И крайне забавно было смотреть на реакцию зашедших в гости записных «ценителей-интеллектуалов», с ужасно серьёзным видом классифицировавших самодельную бурду в качестве «бренди» или «аперитива».

Когда в стране набрала силу антиалкогольная кампания, возле вино-водочных магазинов стали возникать засады из милиционеров и общественников, поставивших своей целью изловить страждущих, осмелившихся купить алкоголь в рабочее время. Пойманных штрафовали, клеймили позором в стенгазетах, на товарищеских судах и партсобраниях. А покойная бабушка Софронова много лет со страхом вспоминала участкового, случайно зашедшего в избу как раз в тот момент, когда за печкой «сработала» фляга с брагой. Последствия едва не оказались катастрофическими, но были предотвращены весьма выгодным для сержанта предложением.

Впрочем, далеко не все питухи потребляли доброкачественную алкогольную продукцию. Великое множество мужиков с гордостью провозглашало: «Пьём всё, что горит!», их ряды особенно разрослись после начала тотальной борьбы с «зелёным змием». Любители «горячительного» пытались извлекать спирт из стеклоочистителя, сапожного крема, клея БФ, средства от комаров и сердечных капель. Самыми большими эстетами среди алкашей считались те, кто предпочитал лосьон «Огуречный» и одеколон «Саша». Сколькими тысячами могильных холмиков отмечено «триумфальное» шествие антиалкогольной кампании – это пусть останется на совести самих триумфаторов…

Дефицит спиртного моментально привёл к возникновению института бутлегерства. Во многих городах и весях Союза местные объединения «спиртоносов» носили наименование «синдикат». Обычно в этом качестве выступали таксисты, продававшие водку из-под полы, точнее, из-под крышки багажника. Она, родимая, являлась подлинно конвертируемой валютой в постперестроечные времена. Надо ли перевезти холодильник, вскопать огород, починить смеситель – единственным приемлемым для всех сторон видом вознаграждения служил «пузырь». Возникли приснопамятные очереди в магазины «Вино – табак», в которых бок о бок с опустившимися пропойцами были вынуждены стоять записные интеллигенты, не пившие ничего крепче кефира. И даже совсем молоденькие барышни — конец месяца, надо срочно «отоварить» талоны, а муж, как на грех, в командировке. Вот и приходилось им, бедняжкам, толкаться локтями с бичами…

Начало девяностых годов ознаменовалось не только гигантским потоком фальсифицированной водки, хлынувшим на рынок, но и обилием качественного – и недорогого — импортного спиртного. Так, надолго запомнились сибирякам популярный спирт «Ройал» (именовавшийся в просторечии «роялем»), неплохая израильская водка «Стопка» и экзотическая «Черная смерть», необычная на вкус и потому не шибко востребованная широкими массами «Швейкова контюшовка», южноамериканский кактусовый и германский яблочный ликёры, шоколадный «Чин-чин».

Правда, совсем скоро наша родная власть «выправила» положение с помощью акцизов и таможенных пошлин. И заставила простой народ употреблять низкопробное и отвратительное на вкус отечественное пойло, закрыв доступ в Россию качественным и недорогим импортным напиткам.

Но вот миновали времена безвластия, и на просторах России воцарилось… то, что воцарилось. Вновь полны полки бесчисленных ларьков и «маркетов», от ярких бутылочных этикеток рябит в глазах, хотя добрая половина этих разнообразных напитков разливается из одной цистерны. Если не брать в расчёт продукцию, цена которой начинается от нескольких тысяч рублей, то всё остальное относится к двум категориям — это либо откровенно ядовитая гадость, либо относительно безвредная, но тоже гадость…

Конечно, существуют заведения, в которых можно приобрести настоящее белое рейнское урожая 1975 года. Вот только обычному среднестатистическому гражданину данный ассортимент (вернее, его стоимость) не по карману. И потому вновь в полную силу заработали самогонные аппараты, благо, сейчас они продаются абсолютно свободно. Одна софроновская знакомая «умелица» наладила на даче производство спиртосодержащей отравы из… тосола. «А что, — говорит, — мужики нахваливают. Она ж сладенькая, вроде ликёрчика…»

…Пока Софронов предавался поучительным размышлениям о бренности бытия, его «сожители» в ускоренном темпе тяпнули по паре  кружек адского пойла и блаженно закурили: Лёха – вонючую «Приму», Пролетарий – не менее вонючую, но более «аристократическую» «Яву». Похоже, данный напиток вполне удовлетворил их взыскательным и утончённым вкусам, более того — настроил на благодушный лад. Хозяин вытащил откуда-то из недр стола вязку вяленых чебаков, и они принялись сноровисто сдирать чешую, то и дело отправляя в рот прозрачные кусочки рыбы и запивая их «лялей». Умиротворённый и совершенно довольный жизнью Лёха во всё горло базлал:

— Горьким лечат, а сладким калечат!

Софронову ничего не оставалось, как смириться с безвыходностью ситуации: уж если наш человек решил напиться, то противостоять этому порыву абсолютно бесполезно. Поэтому он решительно вымел из головы все посторонние думы о сложностях бытия и принялся утолять голод варёной олениной и пустотелыми солёными огурцами, краем уха прислушиваясь к беседе приятелей, чтоб им пусто было.

После очередной кружки выяснилось, что Пролетарий обладает толикой сермяжного юмора, а Лёха – ещё и определенным интеллектуальным багажом. Вскоре собеседникам стало жарко от близости хорошо натопленной печки и употребленного алкоголя, поэтому они перебрались на продавленную ещё в прошлом веке кровать и с царственной непосредственностью расположились на ней прямо в грязных комбинезонах.

Перебив собутыльников, со знанием дела рассуждавших о некоторых тревожных аспектах внешней политики администрации США, Софронов поинтересовался:

— Слушай, Лёха, а тебе здесь не страшно одному-то? Так ведь посидишь пару месяцев и начнут по ночам приходить вурдалаки со Шрэками…

Абориген доброжелательно осклабился. Он был искренне рад нежданным гостям, да и вообще по натуре радушен и покладист:

— Не-а! Ты сам посуди — а ково мне бояться-то? «Гномики» здеся уже давно не объявлялись, а медведи чо – они смирные. Перед снегом одного прямо там вон, на улице, завалил. Смотрю в окно, а сверху здоровенный мишка прёт, по сторонам тока нюхается. Ну, я ружжо со стены сохватал и через форточку его кончил.

Софронов уже знал, что «гномиками из-за Урала» здесь называют «диких» старателей, на свой страх и риск шныряющих по заброшенным шахтам и варварским способом добывающих редкие самоцветы. Он своими глазами видел прилавки на базарах Крыма, буквально заваленные изумительной красоты топазами, кварцем-волосатиком, аметистами, гранатами, цитринами, в качестве места обнаружения которых продавцы указывали Приполярный Урал. Ловить «гномиков» в горах столь же бесполезно, как одинокую блоху в шкуре взрослого медведя, а потому на хищников давно махнули рукой и государство, и официальные владельцы этих самых шахт. Да и вообще — всё вокруг колхозное, всё вокруг моё…

— А чо, рази снежный человек к тебе на огонёк не заходит? Плохо дело! Вдвоём-то срок мотать всяко веселее! – подлил масла в огонь неугомонный Пролетарий.

Помолчав несколько секунд, Лёха ответил с неожиданной серьёзностью:

— Не-а, не заходит. Чо-то ему на Пуйве не глянется. По другим местам в горах он часто шарашится, а сюда – ни ногой.

Шумно высморкавшись в кусок ткани, служивший ему платком, сторож добавил:

— Правда, на другом склоне, ну, где старая рутиловая шахта, иногда маячит, а в сильную непогодь вроде как голоса слышатся. Вот только чьи – непонятно, кладбища тут отродясь не было, покойников из посёлка всегда увозили хоронить в Саранпауль.

Он слез на пол, прошлёпал к печке, со скрипом открыл дверцу и пошурудил кривой кочергой затухающие угли. Потом продолжил:

— Хотя вона старики в посёлке и другое сказывали. Будто сначала шахты на Пуйве копали зэки, которых сюда ещё до войны законопатили. Местные видели, как по весне в горы загнали несколько этапов, а вот обратно никто из работяг не вышел — тока конвой. Куды ж они тогда девались? Аэропланами вывезли?

Вновь присев на койку, Лёха задумчиво закатил глаза к закопчённому потолку, вздёрнул верхнюю губу и ловко почесал ею нос. Потом глубокомысленно добавил:

— Опять же Лушка когда чо-то чует, урчит в темноту. Хотя, может, она просто прикалывается?

Пролетарий тут же оживился:

— Та-а-ак! Это каку таку Лушку ты себе завёл? От тихушник, бляха-муха! И где её прячешь? Давай, знакомь!

Лёха отстранённо улыбнулся и лениво махнул рукой:

— Чо, кошек давно не видал? Да она всё время по посёлку где-то шляется, ей любой мороз нипочём, мышей в домах ловит. Придё-ёт, куда денется!

Они с приятелем вновь оприходовали по кружечке, разом задымили и принялись обсуждать особенности местной рыбалки. Оказывается, маявшийся от безделья Лёха время от времени отправлялся за хариусом – «тут недалеко, за перевалом». Чтобы наловить рыбки на уху, он полдня пёрся через дикие горы и лишь на следующий день к вечеру возвращался домой. Вот уж действительно – для бешеного зайца сто километров – не крюк…

Затем их неспешный разговор с обсуждения дел неведомых Софронову Шведа и Мента плавно перешёл на погоду, потом – на этнографию. Серьга глубокомысленно рассуждал о высоких материях, задумчиво поглядывая в окошко:

— Самое страшное, што сёдня – полнолуние, а потому вся горная нечисть будет ночью бродить. Смотрите, товарышши, штоб не пришёл Морозко и не звезданул вас нечаянно своим ледяным посохом.

И уточнил:

— По голове.

Благодатную тему подхватил хозяин:

— И чтобы – главное! – он при этом вазелиновое дерево не трогал!

Они дружно заржали, видимо, вспомнив что-то обоим хорошо знакомое. Потом Пролетарий похлопал по висевшей в изголовье кровати видавшей виды двустволке:

— А вот — лучшее оружие от Морозки!

И счёл нужным пояснить Софронову:

— Не в плане отморозков, а — от Морозки! Отморозков тута нету, окромя нас!

Его приятель тоже решил внести посильный вклад в дело укрепления обороноспособности избушки, для чего наклонился, вытянул из-под кровати и хвастливо продемонстрировал гостям изрядно покоцанную китайскую бензопилу:

— Вот тоже ништяк Морозку колбасить! Вж-ж-ж! Получи, фашист, гранату!

И обратился к дружку:

— Ну-ка, накапай серотонинчику!

Осилив очередную порцию браги, Лёха погладил себя по впалому брюху и самодовольно икнул:

— Не порно, да задорно!

Вот уроды…

Меж тем Софронов, утолив голод, разулся и улёгся на кровать в другом конце комнаты. Мелькнула мысль: хорошо бы умудриться поспать хоть немного — и сил набраться, и побыстрее скоротать время. Он терпеть не мог тупых разговоров с назойливыми поддатыми мужиками, жаждавшими душеспасительного общения со случайным знакомым. Однажды подобная ситуация в вагоне поезда закончилась весьма плачевно для организма бесцеремонного пьяного вахтовика, чересчур долго пытавшегося наладить взаимопонимание с Софроновым. Закрыв глаза, он постарался абстрагироваться от того бреда, который несли его временные сожители. Слава Богу, завтра он забудет про эту проклятую Пуйву. Спать, спать, спать…

Наверное, на какое-то время ему всё-таки удалось задремать, а потом его разбудил оглушительный грохот свалившегося на пол пустого чайника. Оказалось, его соседи успели существенно повысить градус своего настроения, и от политики с этнографией перешли к обсуждению наболевших культурологических и экономических тем. Солировал разливавшийся соловьём Лёха:

— Вот у них тама есть проститутские профсоюзы…

— Где это – тама? – перебил его Пролетарий.

— Ну, где-где — в Голландии. Представь, а если и у нас чуть-чуть подразрешить проституцию, то они — нам проституток, а мы – им. Назовём это культурным обменом — потому как это всё равно искусство, они ж там чо-то танцуют. Между прочим, каждая проститутка умеет красиво двигаться! Неужели наши власти не понимают, что с этого можно сделать ещё и офигенное возмещение НДС?!

Словарный запас собутыльника был значительно беднее, поэтому он ограничился простой констатацией факта:

— Трындец…

Внимательно выслушав и оценив это глубокомысленное замечание своей не слишком многочисленной аудитории, Лёха вдруг ни с того ни с сего сменил тему обсуждения:

— Следуя этой логике, абсолютная толерантность в государстве может перейти в охлократию. Охлократия – это власть толпы, а это очень хреновый строй! – и при этом он убедительно и больно ткнул грязным пальцем в грудь Пролетария.

Немножко ошарашенный таким риторическим напором, тот набулькал в кружки бражки и поднял тост:

— Ну, давай! Штоб мы тожа были троле… торле… Ёкарный бабай! Толерантными! Во!

— И чтобы на нашем пути поменьше толерастов встречалось! Толерасты — опасные люди, они всех толерантируют!

О, Господи! Софронов натянул шапку поглубже на уши и закрыл глаза…

 

Глава восьмая

Проснулся он среди ночи от того, что кто-то бесцеремонно уселся ему на руку. С трудом разлепив тяжёлые веки, он разглядел в полумраке силуэт Лёхи, с бессмысленной улыбкой таращившегося на гостя. Софронов, невыспавшийся и сильно раздражённый, не счёл нужным сдерживаться:

— Твою дивизию, Лёха! Чо надо? Вы, алкаши, меня уже задолбали, дайте хоть немного поспать!

Вместо ответа сторож молитвенно сложил на груди руки и высоким, неожиданно красивым голосом запел:

— Не говорите мне «прощай», не говори-и-ите…

Вконец озлобившись, Софронов рывком сел и ногой бесцеремонно спихнул незваного гостя с кровати:

— Совесть имей, Карузо недоделанный! Валите в какую-нибудь другую избу и пойте там хором, сколько влезет! Я спать хочу!

Лёха с укором посмотрел на пыхтящего от возмущения Софронова, ласково похлопал его по ноге и пошёл прочь, бормоча вполголоса:

— Каруза… Я ведь тоже просил его замолчать, а он только всё время надо мной смеялся. Он не хотел меня слушать, а это же неправильно, не по-людски…

И хлопнул входной дверью. Под окнами проскрипели по снегу неверные шаги и наконец всё стихло. Поматерившись сквозь зубы, Софронов какое-то время ворочался, устраиваясь поудобнее и уговаривая себя поскорее уснуть. Он шибко надеялся на то, что так долго барагозившие собутыльники устроятся где-нибудь в соседнем доме и там наконец угомонятся. В противном случае придется их утихомиривать действенным, хотя и абсолютно антидемократическим способом. Ну, зато жаловаться участковому и снимать побои они потом уж точно не побегут…

…Когда Софронов снова открыл глаза, за грязным оконным стеклом уже давно разошёлся жиденький, словно армейский супчик, зимний день. Поднял тяжёлую от недосыпа голову и огляделся по сторонам – на обозримом пространстве хибарки «сожителей» не было видно, наверное, под утро они всё-таки угомонились и завалились спать в каком-то другом из немногочисленных здешних «Хилтонов». И слава Богу.

Какое-то время Софронов бездумно валялся на кровати и развлекался, обозревая картинки на стенах, попутно удивляясь тому, как странно и даже противоестественно выглядят расположившиеся рядом вульгарная Саманта Фокс и строгая Валентина Толкунова, хвостатая диснеевская Русалочка и неведомая рослая биатлонистка, пустоглазая рекламная модель и рембрандтовская «Даная». Впрочем, все вместе они достаточно гармонично формировали этакий сводный «женский батальон» – и Софронов нисколько не удивился, когда заметил с краю новенький постер с Марией Ароновой в роли мадам Бочкарёвой…

Однако, пора было вставать и собирать собственный похмельный «эскадрон», тем более что к утру в доме стало достаточно прохладно – никто не удосужился подбросить дровец в печку. Надо идти искать алкашей и скоренько приводить в рабочее состояние, а то и сегодня – тьфу-тьфу! — не удастся выехать с этой поганой Пуйвы. Всё, по коням, труба зовёт!

Рывком сев на постели, Софронов мельком взглянул на старенькое одеяло, которым накрывался ночью, и недовольно поморщился – свинство какое, на некогда светлом выцветшем пододеяльнике ярко выделялись густые багрово-чёрные мазки. Твою мать, Лёха что, прямо на кровати угощал вишнёвым вареньем здешнего Карлсона?! Бичарня какая-то! Блат-хата! Валить отсюда надо, да побыстрее.

Он наклонился, вытянул из-под кровати выстывшие за ночь ботинки и принялся обуваться, шёпотом проклиная дикарское бескультурье некоторых «сопланетников» и собственную беспечность. Тоже хорош — улегся вчера непонятно на чём, а вдруг здесь вши или клопы водятся? Попили бы за ночь кровушки!

И тут Софронов, словно оглушённый, замер, а потом медленно повернул голову к одеялу. А ведь и верно — эти грязные разводы больше всего напоминали совсем не варенье, а подсохшую кровь. И – какое совпадение! — находились они как раз в том месте, где ночью его касалась лёхина рука…

Тело словно окатило волной кипятка, а голова сразу сделалась пустой и звонкой, разом обострились все органы чувств, кажется, даже волосы на затылке поднялись дыбом. Он готов был прозакладывать голову: в стылом воздухе Пуйвы явственно пахло чьей-то смертью –иначе никак нельзя было объяснить внезапное исчезновение среди ночи двух пьяных мужиков в тридцатиградусный мороз в давно заброшенном посёлке…

Какие-то жалкие охвостья мыслей лихорадочно прыгали в мозгу, Софронов напрасно пытался ухватить их и отыскать хотя бы клочок твёрдой почвы под ногами, но охвостья ускользали в мышиные щели сознания, а почва моментально разверзалась под ногами и превращалась в бездонную пучину. Как же теперь быть?.. Надо в полицию позвонить… Недаром я с детства боялся смотреть фильм «Десять негритят»… Страшно-то как, Господи…

Стараясь не шуметь и даже дышать через раз, Софронов торопливо накинул куртку и огляделся вокруг в поисках какого-либо подходящего оружия – ведь убийца может попытаться избавиться от единственного, а потому очень нежелательного свидетеля. Странно, что не избавился ещё ночью, когда Софронов так беспечно дрых без задних ног. Дробовик по-прежнему висел на стене, но не было времени шарить по многочисленным шкафчикам в поисках патронов. Подхватив у печки увесистую кованую кочергу, Софронов на цыпочках прокрался ко входной двери и, затаив дыхание, стал понемножку её приоткрывать.

Когда щель увеличилась до размеров ладони, в могильной темноте холодных сеней вдруг зажглись дьявольским светом чьи-то огромные, немигающие жёлтые глаза…

Софронов завопил как-то совсем уж неприлично, словно жертва сексуального маньяка из голливудского триллера, взметнул над головой кочергу и одновременно гигантским козлячьим прыжком отскочил вглубь комнаты. А вслед за ним невозмутимо, словно она каждый день встречалась здесь, в горной пустыне, с незнакомыми истеричными двуногими существами, прошествовала здоровенная персидская кошка, самого что ни на есть всамделишного нежного персикового цвета. Она покосилась на Софронова, презрительно передёрнула роскошным хвостом и царственной походкой направилась к печке, возле которой со вчерашнего дня лежали на тарелке кусочки отварного мяса.

Дрожащей рукой утерев со лба холодный пот и с трудом уняв не в меру расходившееся сердце, Софронов чуть смелее шагнул в сени, а затем отворил щелястые двери на улицу. Вопреки его опасениям, на шатком, изъеденном бесчисленными дождями и лютыми метелями крыльце убийцы не оказалось, и за углом обитого чёрной клеёнкой дома – тоже. Вокруг всё было тихо и пустынно, ни один звук не нарушал кладбищенскую тишину зимней Пуйвы.

Только сейчас Софронов задумался – а кто, собственно, может оказаться жестоким преступником? Простая логика подсказывала, что скорее всего именно Лёха в финале пьяной ссоры прикончил Серёгу, а затем с обагренными кровью жертвы руками заявился в дом. Но в то же время вполне возможен и другой сценарий трагедии: сторож мог, например, получить удар ножом от Пролетария, а потом, собрав последние силы, добраться до единственного на много десятков километров живого и трезвого человека. В любом случае нужно было поскорее найти решение этой загадки – хотя бы для собственной безопасности.

Софронов внимательно осмотрелся по сторонам, ведь вчера вечером в темноте он попросту не смог этого сделать. Диспозиция – или, если угодно, мизансцена — была проста и минималистична, вполне в духе Карпентера или Кубрика. Представьте: если взять половинку огромного арбуза, ложкой выскрести всю мякоть – при этом не особенно заботясь об аккуратности – и на дно бросить несколько кривых чёрных семечек, то это и будет трёхмерная модель Пуйвы в интерьере.

В просторной и глубокой долине, со всех сторон окаймлённой щербатым оскалом скал, безуспешно цеплялись за землю десяток ветхих скособоченных домиков и двухэтажная бетонная коробка приисковой общаги. Ещё чуть выше по течению замёрзшей речки виднелись какие-то сарайчики – видимо, производственные помещения бывшего геологического управления.

По всей долине в разных направлениях прихотливо змеились среди сугробов узкие тропинки, по которым по одному ему ведомым делам бродил Лёха. Эти затейливые стёжки-дорожки виднелись на всём обозримом пространстве, спускались к речке, поднимались вверх по склону, сбегали к каждому домику. Видимо, здешний сторож бдительно нёс службу и на печи не лежал. Вот только где сам он находился в настоящий момент?

Софронов растёр быстро озябшие на морозе руки, натянул вязаные перчатки, потом обречённо вздохнул, помянул ангела-хранителя, решительно вскинул на плечо кочергу и отправился на поиски врагов-приятелей.

Впрочем, слишком долго искать их не пришлось — от крыльца соседнего дома убегала за угол кривая цепочка свежих следов. Там они и лежали, чуть припорошенные сметённым с крыши снегом – рядышком, доверчиво и даже как-то интимно прижавшись друг к другу. У Пролетария оказалась проломленной чем-то тяжёлым голова и поэтому вся правая сторона лица, искажённого финальной судорогой боли, была густо заляпана тёмно-вишнёвыми сгустками.

Зато Лёха, получивший ловкий удар ножом в область печени, лежал умиротворённый и спокойный. Его широко распахнутые глаза смотрели вверх, на столпившиеся вокруг мёртвого посёлка бесстрастные и безучастные вершины Урала, ставшие единственными свидетелями произошедшей ночью трагедии. Кто знает, сколько подобных трагедий видели за свою тысячелетнюю жизнь эти ко всему и навсегда толерантные горы …

Софронов медленно стащил с головы шапку и долго стоял возле мертвецов. Странно даже, но он не чувствовал в душе каких-то особых эмоций – ни страха, ни отчаяния, ни боли, одно лишь горькое недоумение и растерянность. Как же так? Всего несколько часов назад в этих телах имелись какие-то души, обуреваемые целым ворохом примитивных, но сильных страстей, разнообразных желаний, чувств, потребностей.

Что же потом с ними случилось, почему у неплохих, в сущности, людей вдруг отказал разум, и они внезапно вернулись в звериное состояние? Ради чего? Стоило ли тогда вообще им появляться на белый свет, радоваться весеннему теплу и маминой улыбке, лакомиться парным молоком и черничным вареньем, учиться писать «ча-ща» и курить «в затяг», бегать на танцы и неумело целоваться с соседскими девчонками? Неужели они жили только затем, чтобы однажды ночью в грязном бараке нажраться браги, а потом сдохнуть в сугробе — без молитвы, могилы и креста?!

Почувствовав, наконец, знобкий холод, Софронов напялил на голову шапку и пошёл обратно в дом. На полдороге вдруг одумался и вернулся к телам, преодолевая страх и брезгливость, принялся обшаривать многочисленные карманы Пролетария. В них обнаружились початая пачка «Явы», одноразовая зажигалка, авторучка с обкусанным колпачком, ополовиненный рулончик дешёвой туалетной бумаги, несколько разнокалиберных гаечек-болтиков-шайб и две слипшиеся карамельки. А вот ключа с массивной пластмассовой головкой и чёрным витым шнурком не было – Софронов дважды проверил все возможные карманы покойника.

Торопливо прибежав в дом, он тщательнейшим образом осмотрел поверхность столов, подсвечивая себе фонариком, обшарил пол, проверил даже ящики комода и тумбочек – ключа не было. А без этой смешной и такой невзрачной на вид фиговины мощный импортный снегоход не сможет двинуться с места, даже если ему прикажет старик Хоттабыч или сам ВладимВладимыч.

Впрочем, в глубине души Софронов сомневался, что даже с ключом зажигания он сумел бы заставить снегоход ожить, а потом ещё и ехать в нужном направлении. Увы, но у всех мужиков в их роду испокон веков руки росли из отверстий, не предназначенных для того природой. Поэтому, например, как только у Софронова возникали какие-либо проблемы с «Нивушкой» (а возникали они у достойного детища российского автопрома с завидной регулярностью), он тут же ехал на ближайшее СТО и честно признавался автомеханикам, что он не водитель, а так, крутила баранки. Ну, или водятел…

Выйдя во двор, он долго и тупо пялился на во всех отношениях блестящее чудо японского машиностроения. Тяжело вздохнул – надо признать, в данной ситуации снегоход был для него столь же полезен, как океанская яхта, «Сапсан» или «Тысячелетний сокол» Капитана Соло. Так, а если попробовать выйти с Пуйвы пешком? Софронов оценивающе посмотрел на теряющийся вдали одинокий снегоходный след – и невольно содрогнулся. Перед мысленным взором возникла бескрайняя и пустынная горная тайга, бесчисленные спуски и подъёмы, овраги и болота. А ведь где-то там, на первой половине пути, немало встречалось ещё и следов других снегоходов, по которым легко можно убрести куда-нибудь в сторону Европы и навечно сгинуть в бездонном чреве Приполярного Урала.

Софронов плохо представлял себе, сколько километров они проехали вчера за весь световой день, по его прикидкам выходило, что никак не меньше сотни. Так что выходить пешком – в лютый декабрьский мороз, по глубокому снегу, без «джипиэски» и серьёзного снаряжения – нереально. А значит – всё, приплыли. Амба, капец, трындец, кранты и финита ля комедиа…

Осознав это, Софронов в сердцах сплюнул и резко долбанул кулаком по шатким перилам, ограждавшим крыльцо. Перила со старческим недовольством треснули. Твою ж дивизию! Действительно – повезло оказаться одному-одинёшеньку в давно заброшенном посёлке, когда ни один человек на свете даже не предполагает, где нужно искать бывшего юриста, бывшего мужа, бывшего приятеля – кругом бывшего и нигде не настоящего…

Конечно, его будут искать. Через пару недель мама – при мысли о ней тоскливо защемило сердце – наверняка поднимет тревогу, побежит в отделение полиции. Там добросовестно примут заявление, запустят рутинный механизм проверки сообщения. Ещё примерно через неделю оставленный им след приведёт оперов в Саранпауль, возможно, доведёт до законсервированного «инопланетного» завода, охранники которого подтвердят, что видели «потеряшку». И вот здесь полицейские забуксуют, выждут положенное по закону время, после чего положат розыскное дело в пыльный угол. Наверняка на поиски отправится и Ульян, но вряд ли даже шаман сможет найти его в этом бескрайнем мире снега, льда и камня.

Впрочем, будучи по натуре человеком деятельным и не склонным к пессимизму, Софронов недолго предавался отчаянью. По зрелому размышлению, дела обстояли не так уж и трагично. По некоторым вчерашним лёхиным оговоркам Софронов понял, что в первых числах марта за здешним сторожем должны приехать представители работодателей и вывезти оного в Саранпауль. Тогда получается, что примерно через два месяца сюда явятся люди и спасут невольного пленника Пуйвы из заточения!

Значит, ему всего лишь надо продержаться в одиночестве каких-то восемь недель, плюс пару-тройку дней накинем на внезапный буран, водку, дураков и прочие чрезвычайные обстоятельства. Ха! Не так уж и скверно — при наличии тёплой-то крыши над головой и достаточного количества продуктов. Как-никак челюскинцам в аналогичной ситуации пришлось гораздо хуже.

Осознав эту простую истину, Софронов воспрял духом. Конечно, ну бы его к лешему такое приключение, но если уж оно свалилось аккурат на темечко, то надо думать, как пережить его с наименьшими потерями для организма. В конце концов, вон, насквозь и кругом героический Фёдор Конюхов годами в одиночку по океанам болтается – и ничего, живой, а Робинзон, так тот вообще лет двадцать куковал на необитаемом острове. А тут всего-навсего два месяца – па-а-адумаешь! Фигня война, главное – манёвры!

При мысли о времени Софронов сначала опешил, призадумался, посчитал, снова пересчитал, а потом оглушительно, взахлёб, до истерики расхохотался.

Скажи кому – не поверят, сегодня же 31 декабря! Вот уж точно: здравствуй, попа – Новый год!

 

Глава девятая

Первым делом необходимо было произвести полную инвентаризацию доставшегося по наследству имущества и осмотр личного состава гарнизона. Отворив входную дверь, Софронов оценивающе оглядел немаленькую поленницу сухих дров, которая занимала всё свободное пространство сеней, и пару широких лыж с надписью «Охотничьи» — одну чёрного цвета, другую почему-то синего. Ещё в углу обнаружилась вместительная пластиковая ёмкость, до половины заполненная в дупель замерзшей квашеной капустой.

Новоявленный «воевода», обозревающий «владенья свои», глубокомысленно произнёс:

— Дрова есть. Это хорошо. Лыжи есть. Это тоже хорошо. Капуста есть – это просто замечательно…

Словно в ответ изнутри дома послышался требовательный мявк Лушки – похоже, строптивая кошатина желала вырваться из застенков на свободу. Софронов выпустил сиделицу, набрал полное беремя промёрзших до хрустального звона поленьев и занёс в дом. Первым делом растопил видавшую виды печку – дело-то нехитрое, начерпал эмалированной кружкой воды из стоявшего на лавке ведра и поставил греться чайник, а потом с каким-то новым чувством огляделся. Ближайшие два месяца ему предстояло выживать в этой хибаре, поэтому следовало до мелочей изучить своё – и теперь уже только своё! – жизненное пространство. Помнится, хозяйственный сеньор Крузо с тщанием бывалого армейского прапорщика даже записывал в особую книжицу, сколько котелков и рубашек ему удалось скоммуниздить на разбившемся корабле.

На софроновском «корабле», похоже, в обозримом будущем проблем с котелками не возникнет – разнообразных кастрюль и сковородок в наличии имелось изрядно. Было бы что варить. В углу примостился алюминиевый рукомойник, рядом на длинном самодельном столе, застеленном цветастой, в крупных ромашках, клеёнкой стояла двухкомфорочная плита, соединенная с пузатым газовым баллоном. Стена над столом была увешена разнообразными полками, заставленными тарелками-тёрками-черпаками-баночками и всякими прочими скляночками.

В обитых жестью ящиках импровизированного «кухонного гарнитура» обнаружились нехилые запасы «бичпакетов» — лапши быстрого приготовления, обычных макарон, круп, сахара, муки, яичного порошка, чая, дешёвого развесного печенья, несколько бутылок растительного масла, с десяток банок каш и рыбных консервов. Не густо, конечно, но выжить вполне можно. В высоких и узких бочонках из плотного картона нашлись даже овощи – аккуратно упакованные в холщовые мешки сушёные лук и морковь.

Хлопнув себя по лбу – совсем забыл! – Софронов заторопился на улицу. Пока не стемнело, следовало выяснить, а на чём же, собственно, он прыгал весь вчерашний день. Экспресс-ревизия содержимого нарты серьёзно пополнила закрома немногочисленного пуйвинского гарнизона. В ней обнаружились две запасные канистры с бензином, аккуратный дощатый ящичек с каким-то хитрым, но абсолютно бесполезным сейчас электронным прибором, упаковка туалетной бумаги – вещь в хозяйстве чрезвычайно полезная. Ещё днём мимоходом заглянув в отхожее место, по форме больше всего напоминавшее скворечник, висящий прямо над обрывистым берегом речки, Софронов заметил, что в качестве пипифакса эстет Лёха употреблял изрядно прореженный «Справочник по инженерной геологии».

Кроме этих малосъедобных предметов, в нартах нашлись и другие, куда более аппетитные. К их числу относились десять буханок чёрного хлеба, несколько крупных муксунов и нельм, две палки сыровяленой колбасы, увесистый брикет солёного сала и мешочек с сухофруктами. Всё это богатство, скорее всего, было заказано Ульяном к праздничному новогоднему столу. «Что ж, придётся теперь сожрать деликатесы в гордом одиночестве», — с лёгким сердцем решил Софронов, примащивая продукты в сенях среди дрови попутно развлекая себя размышлениями о гастрономических предпочтениях земляков-сибиряков.

Не секрет: чтобы получить достаточное количество энергии для выживания в суровых условиях Севера, человеку надо хорошо питаться. Поэтому меню сибиряков на протяжении веков было обильным и сытным. Чаще всего на столы русского старожильческого населения ставилась разнообразная выпечка. «Ма-а-асковский» термин «расстегай» в Сибири не применялся, с начинкой из рыбы пекли просто пироги. По праздникам – обязательно с нельмой, иногда – с муксуном, но чаще всего – со щукой. Глотая слюни, вся семья ожидала, когда хозяйка на широкой деревянной лопате-саднике наконец достанет из жерла русской печи пышущий невообразимыми ароматами громадный пирог…

Пирожки русские крестьяне обычно не жарили, а пекли. Строго говоря, несерьёзное словечко «пирожки» применять к ним вообще было неправильно, так как эти мучные изделия были впечатляющих размеров, каждый – в широкую мужицкую ладонь. В качестве начинки обычно использовали картошку, капусту, ливер, грибы, морковь, черёмуховое варенье. Часто ставили в печь шанежки с брусникой и клюквой, крендельки, «хворост», «поцелуйчики» — так называли пирожные из взбитых белков, именуемые сейчас мудрёными заграничными терминами «безе» и «меренги».

Зимой (при отсутствии поста) стол сибиряков был значительно обильнее летнего, потому что тогда на нём царило мясо. «Убирали» поросят и молодых бычков обычно на ноябрьские праздники. Впрочем, настоящим праздником для сибирских пацанов, напрочь лишённых интеллигентских соплей и сантиментов, являлся и сам процесс забоя. В конце концов, домашняя скотина в принципе существует для того, чтобы давать человеку молоко, шкуру и мясо, а степень нравственности процесса её умерщвления зависит исключительно от квалификации и трезвости забойщика.

Пока мужики возились с разделкой парящихся на морозце туш, бабы уже сноровисто бросали на сковороды куски сердца, легкого, почек, печени, увитых лентами белоснежного внутреннего жира. Умопомрачительный запах, долетавший с кухни, заставлял мужиков быстрее рубить парное мясо и развешивать его для скорейшего замерзания на жерди. Потом куски туш закладывались в бочки, пересыпались чистым снегом и извлекались из дровяника по мере надобности.

Трудно с определённостью сказать, к первому или второму блюду следовало отнести традиционные деревенские пельмени — в тарелку обычно накладывали с десяток крутобоких шариков, заливали наваристым, в солнечных масляных блёстках, бульоном и засыпали щедрой жменей чёрного перца. Из прочих супов чаще всего варились ядрёные щи из квашеной капусты. Летом нередко подавали ароматный и духовитый грибной суп – черный, как смоль, и обязательно сдобренный ложкой густой домашней сметаны.

Но основным продуктом на столах в Сибири всегда оставалась рыба. Мужики ловили её практически круглый год, а бабы заготовляли и приготовляли всеми возможными способами. «Добрая» рыба (стерлядь, осётр, муксун, нельма, щокур, сырок) шла исключительно на строганину, в засол и на пироги. Осетров пилили на козлах, как дрова, коптили и варили уху. Язей, подъязков и чебаков обычно вялили в тени – под навесом, на вышке сеновала или на чердаке. Летом бескрайние поленницы дров во дворах местных жителей были увешаны гирляндами подсыхающего «живого серебра».

Вяленую рыбку все «тогдашние» северные пацаны уважали куда больше, чем сегодняшние – чипсы и сникерсы. Выходя играть на улицу, ею набивали карманы, а проголодавшись, ловко сдирали с чебаков шкурку и лакомились упругим прозрачным мясом. Выловленная осенью щука круто засаливалась в кадушках. Зимой бабы время от времени извлекали несколько рыбин, вымачивали ночь в холодной воде, а потом отваривали. Приготовленная таким образом щука, да с горячей картошечкой – объедение! Пожалуй, по вкусовым и питательным качествам она ничуть не уступит знаменитой вяленой треске, признанной утонченным деликатесом в Норвегии.

В прежние времена уловы по нашим местам были стабильно высокими. Проверив сети-ряжёвки, глава семейства ежедневно привозил домой пару мешков рыбы. Хозяйка тут же склонялась над жестяной ванной и принималась ловко пластать ещё живых карасей, язей да щук. В отдельную посудину она аккуратно собирала кровь, молоки, плавательные пузыри, сердца, печень, внутренний жирок, выскобленные крупные кишки. Потом всё это добро пережаривала на сковороде и получалась «варка» — вкуснейшее блюдо, секрет которого русские в своё время переняли у ханты. Икру тщательно отделяли от плёнок и засаливали, а через день-другой подавали на стол с «постным» маслом и мелко изрубленным луком. Нередко лакомились и чёрной икоркой, ещё в 70-х годах прошлого века она нередко стояла на праздничных столах в трёхлитровых банках…

Овощное меню северян не блистало особым разнообразием. В наших краях традиционно выращивали картошку, огурцы, помидоры, морковь, ревень, свеклу, редьку, репу, капусту, хрен, лук, чеснок, горох – наиболее неприхотливые и не «трудозатратные» культуры. После первых заморозков капусту квасили в больших бочках, с клюквой, свеклой или хреном.

Корову держал каждый уважающий себя хозяин, а потому молочные продукты на столе не переводились: сметана, творог, сыворотка, простокваша и т.д. Зимой нередко готовили сырники – этакие замороженные «котлетки» из сладкого творога с изюмом, которые заменяли детям мороженое.

Сибиряки во все времена отличались рачительностью и бережливостью, а потому ничего у них просто так не пропадало. Чешуя и потроха рыбы шли в огород — на удобрение, ягодный жмых – на шанежки, из апельсиновых корок, появлявшихся в семьях обычно раз в год, непременно готовили цукаты. «Магазинский» чай заваривали детям и гостям, себе старики чаще всего запаривали чагу или брусничный лист – это дёшево, полезно и вкусно.

С началом тёплых деньков ребятишки обычно переходили на «подножный корм» — неохота было отрываться от увлекательных игр и бежать домой, поэтому в рот шло многое из того, чем щедро делились тайга и река. Например, молодые почки и заболонь сосны, сладкие корни пУчки (сибирского борщевника), заячья капустка, цветы клевера, поджаренные на костерке маслята, а также кедровые орехи, ягоды, снятые с крючка живые карыши (мелкие стерлядки), подстреленные из рогатки ронжи (кедровки), многочисленные кулики, бурундуки и белки.

В целом повседневный сибирский стол был обильным и вкусным. Но нередко, вернувшись с тяжёлой работы, глава семьи лишь позволял себе «с устатку» единственную стопочку, а потом садился ужинать – ломтем чёрного хлеба, посыпанного крупной серой солью, припивая его студёной водой из мятого алюминиевого ковша…

…Закончив «приходовать» продукты, Софронов взялся за осмотр остального хозяйства. Следующим по важности пунктом «внутреннего аудита» стало оружие, имевшееся в количестве одной штуки – старенькая горизонталка ИЖ-58 шестнадцатого калибра, видавшая виды, но по определению безотказная и с хорошим боем. В комплекте к ней нашлись несколько пачек фабричных патронов, а также около сотни латунных гильз, порох, дробь, пыжи и вся сопутствующая шняга для самостоятельного заряжания. Так что при желании можно было выдержать неплохой бой или, скажем, устроить небольшой чемпионат по спортивной стрельбе.

Постепенно, по мере того, как на улице сгущался мрак, Софронов начал чувствовать себя всё более неуютно, словно бы затылком ощущая чей-то пустой и тяжёлый взгляд. Три небольших окна в доме были наглухо закрыты плотными, без щелей, ставнями, а вот на четвёртом их не было вовсе, и в качестве «защиты» на нём  выступала лишь жёлто-цыплячья плюшевая занавеска. «Надо будет завтра его снаружи заколотить, а то мало ли. И на всякий случай занести в избу дров побольше», — Софронов уже начал прикидывать фронт работ на следующий день.

Потом он зажёг мятую и изрядно поржавевшую керосиновую лампу с треснувшим стеклом, открыл и разогрел на раскалённой плите банку перловой каши, напился чаю. Утолив голод, с любопытством принялся осматривать благоприобретённые литературные запасы и через минуту уважительно присвистнул. Помнится, в аналогичной ситуации один из любимых кинематографических героев – «жмурковский» отморозок Саймон -произнёс: «Слушай, да у него здесь серьёзная коллекция!»

Действительно, софроновский предшественник на посту «коменданта Пуйвы» каким-то образом сумел собрать весьма даже неплохую библиотеку. Здесь имелись и детективы – от Конан Дойла до Акунина, и мемуары – от Махно до Жукова, и приключения – от Твена до Бушкова. Странным образом на полке старого барака соседствовали «Жизнь двенадцати Цезарей» Светония и «Трое против дебрей» Кольера, Солоухин и Толкиен, «Кодекс бусидо» и «История проституции». «Ну, во всяком случае, скучно мне здесь точно не будет» — обрадованно решил Софронов.

Словно подтверждая этот постулат и невольно заставив вздрогнуть, за дверями истошно завопила Лушка, вволю нагулявшаяся и возжелавшая вернуться в свои владения. Голос у неё был надтреснутый и противный, как у часто пьющей хабалки с колхозного рынка. Пришлось вставать и открывать тяжёлую дверь, а потом вновь накидывать на скобу кованый крючок – после того, как рыжая кошатина соизволила вальяжно прошествовать внутрь в облаке морозного пара. Со свойственной всем «персам» тупой и наглой физиономией, она тяжело запрыгнула на койку и бесцеремонно разлеглась на подушке. Софронов улыбнулся и с трудом отодвинул в сторону упитанную тушку оккупантки:

— Так, подруга дней моих суровых, не наглей. Ты – всего лишь животное, а потому знай свое место. И помни: кошка скребёт на свой хребёт!

Боялся, что после всех переживаний последних суток долго не сможет уснуть. Однако едва задул лампу, как тут же провалился в мягкий и красочный мир сновидений, наполненный тысячами смутных образов, отрывочных мыслей, скомканных чувств и хаотичных действий. Успокоено примолк заслуженный дом-пенсионер, лишь в давно не белённой печке иногда тихонько потрескивали подёрнутые пеплом угольки.

 

Глава десятая

Следующие несколько дней превратились для Софронова в некий хозяйственно-археологический квест, каждый этап которого необходимо было обязательно пройти – чтобы успешно завершить миссию. Утром Софронов поднимал себя по частям – болело всё тело, начиная от щиколоток и заканчивая шеей. За долгое осеннее ничегонеделанье отвык от физического труда, поэтому после интенсивных «тренировок» с колуном и лопатой сейчас и лапы ломило, и хвост отваливался. Но при всём этом в целом он чувствовал себя хорошо, видимо, сказывались крестьянские гены и давала о себе знать кровь предков — хлебопашцев и «кулаков».

Сразу после пробуждения он силком заставлял себя умываться холоднющей, выстывшей за ночь, водой, потом наскоро пил крепкий чай с начавшими каменеть печеньками и выходил на улицу. Прежде всего приходилось браться за широкую деревянную лопату и расчищать от снега «дорогу жизни» до туалета, потом наступал черёд колуна и кривых берёзовых чурок, целый штабель которых обнаружился с задней стороны дома. Конечно, в сенях имелся добрый запас дров, но лучше перебдеть, чем недобдеть, как говаривали в армии. Мало ли чего.

Хорошенько разогревшись на свежем – до одури – горном воздухе и выполнив трудовой минимум, Софронов брал керосиновую лампу и отправлялся, как он сам себе говорил, на археологические раскопки. Время от времени оступаясь на узкой тропинке и проваливаясь в глубокий снег, добирался до очередного домика, с немалым трудом растапливал печь, зажигал лампу и приступал к методичному осмотру зависшего во времени и пространстве осколка чужого мира. В каждом опустевшем, брошенном и преданном своими хозяевами жилище этот мир оказывался особым, неповторимым и легко осязаемым. Достаточно было присесть на добротный, ничуть не рассохшийся от времени табурет, внимательно осмотреться вокруг и практически сразу становилось ясно, кем являлись его прежние здешние обитатели.

В центральной избе с высоким крыльцом, больше напоминавшем трибуну, несомненно, когда-то проживал местный «градоначальник». Об этом красноречиво свидетельствовали оставленные за ненадобностью затейливые образцы минералов на широких крепких подоконниках, навечно распахнутый громоздкий сейф, некогда выкрашенный «под дерево», и невесть как и зачем попавший сюда, в самое сердце гор Приполярного Урала, громадный немецкий телевизор «Waltham» — Софронов видел подобный в детстве, в квартире своего одноклассника — сына председателя райисполкома.

Хозяин одного из обиталищ в следующем «четырёхквартирнике» явно был не дурак выпить, и даже обладал некоторыми запросами, которые с большой натяжкой можно назвать «эстетическими». Наверное, на протяжении многих лет он коллекционировал ёмкости из-под «ненашенского» алкоголя, которые потом заботливо расставлял на длинной полке в комнате (кстати говоря, здесь, в заброшенных домах, почему-то наблюдалось очень мало пыли).

В одном из ящиков кухонного стола на глаза Софронову попались несколько упаковок презервативов ещё советского изготовления. С ухмылкой разглядывая доисторические противозачаточные средства, он вспомнил историю своей бывшей коллеги по управлению, которая точно также случайно обнаружила в куртке сына пару «резиновых изделий №2». Разумеется, находка ввергла маму в ступор – ах, неужели ребёнок вступил на стезю порока?! Не может быть, ведь её мальчик так юн, чист и невинен!

Однако сын родительницу успокоил, пояснив, что презервативы он получил… в военкомате, где накануне проходил медкомиссию в связи с достижением своего восемнадцатилетия. Дескать, по завершению основного мероприятия призывников завели в один из кабинетов, где на каждом столе были заботливо разложены кондомчики в яркой упаковке, а потом какой-то лысый дядька прочитал им лекцию об опасности СПИДа.

Как потом выяснилось, таким образом местный Центр «АнтиСПИД» провёл «совместную с городским военкоматом профилактическую акцию». Софронов хорошо помнил, как в своё время весёлый лейтенант из городского военкомата учил их, пугливых и ничего не умеющих призывников, правильно наматывать портянки. Объяснял попутно, что эта наука поможет сберечь в бою голову, так как именно ноги являются главным оружием солдата. Интересно, а сегодня что и куда учат надевать новобранцев?

Получается, теперь нашим наиглавнейшим секретным оружием являются уже не солдатские ноги, «Тополи» или «Ярсы»? К чему готовят будущих солдат – к защите Отечества или к безопасному сексу?! На знаменитых кадрах военной кинохроники седоусый старшина выдавал ополченцам перед отправкой на фронт винтовки. До какой же степени… м-м-м… мудрости нужно дойти, чтобы вместо винтовок вручать рекрутам презервативы?!

Кстати, специалисты «АнтиСПИДа» и ранее прославились в регионе как люди творческие и креативно мыслящие. Помнится, ещё лет десять назад они выпустили весьма увлекательное учебное пособие для… проституток. А теперь вот взялись за интимное просвещение призывников. Пропаганда безопасного секса – дело, конечно, благое. Но всё это происходило не где-нибудь в ночном клубе, а в военкомате, куда парни пришли не на тусовку с девицами «пониженной социальной ответственности», а для прохождения медицинского осмотра и подготовки к защите Родины!

Да, ВИЧ сегодня является страшным бедствием для России. Безусловно, с ним надо бороться всеми силами и средствами, в первую очередь с помощью профилактики и пропаганды. Но ведь существуют понятия, над которыми нельзя глумиться! Нельзя сморкаться в Боевое знамя. Нельзя бить мух Библией. Нельзя устраивать танцы на могилах усопших. Нельзя превращать волнительную и ответственную процедуру призыва на военную службу в дурно пахнущее мероприятие для галочки в отчёте!..

…В сенях третьего дома обнаружился невероятно «винтажный» раритет, за который иной модный дизайнер наверняка отвалил бы кучу денег. Видимо, несколько десятилетий назад один из местных пацанов достал отца просьбами «купить машинку». Только где ж её купишь, если до ближайшего «Детского мира» — добрых полтыщи километров нехоженых гор и дремучей тайги? Мастеровитый мужик поступил проще: взял столярный инструмент, обрезки досок, включил фантазию – и своими руками соорудил игрушку, которая заодно вполне могла служить и санками для перевозки малыша. А образчиком послужила самая крутая на тот момент модель техники, регулярно заезжавшей в посёлок – «гэтэтэшка», неказистый и чрезвычайно надёжный вездеход, из числа тех, которые до сих пор успешно эксплуатируются в Сибири.

Долго разглядывал Софронов свою находку и попутно размышлял о бренности бытия. Давным-давно вырос тот мальчишка, которому когда-то на день рождения или на Новый год подарили эту самодельную машинку. Интересно, где он живёт сейчас, чем занимается, помнит ли тот счастливый момент, когда впервые выволок во двор эту тяжеленную монструозную «бибику»? Надо же, сколько лет прошло, давно исчез рабочий посёлок, прямо посреди ведущей к нему дороги выросли здоровенные деревья, а добротно сколоченная машинка – вот она, прекрасно сохранилась. Стоит себе на широких «гусеницах», подбитых полосками растрескавшейся от времени розовой пластмассы, щерится в пространство окнами рассохшейся «кабины», копит в «кузове» опавшие с кустиков ольхи хрусткие листочки и скукоженные тельца паутов да бабочек…

Но куда более сильное впечатление произвела на Софронова другая находка, сделанная в крошечном, каком-то кукольном домике, чудом устоявшем на самом склоне горы. Он тогда не торопясь обшаривал тёмные углы и дальние ящики, разглядывал никому не нужные запчасти для никому не известных механизмов, замысловатые друзы кристаллов, целую коллекцию разнокалиберных олимпийских мишек, баночки из-под диафильмов, упаковку с брикетами окаменевшего за десятилетия пластилина, ёмкости с «Мятным» зубным порошком, бутыльки из-под «Тройного» одеколона и обшитый давно осыпавшимся жёлтым бисером дамский «гаманок».

В одной из тумбочек его внимание привлекла мятая картонная коробка из-под обуви, в которой обнаружился объёмистая кипа хорошо сохранившихся фотографий и исписанная убористым почерком ученическая тетрадка с бледно-зелёной обложкой, на обратной стороне которой были напечатаны «Правила октябрят». Софронов взглянул на текст и улыбнулся: «Только тех, кто любит труд, октябрятами зовут». Наверное, в Пуйве жили и вкалывали исключительно прилежные октябрята, иначе сложно объяснить причины, по которым свободные люди сами могли обречь себя на долгое существование в этом забытом Богом уголке.

Бесцеремонно смахнув с кухонного стола на пол весь мусор, Софронов вывалил на потрескавшуюся клеёнку фотографии и принялся с интересом их разглядывать. На большей части снимков оказалась запечатлена повседневная жизнь местных «аборигенов» — обитателей Пуйвы, её попавшие в кадр уголки были легко узнаваемыми. Вот посёлок снят с одной из окрестных вершин – словно горстка хлебных зёрен, брошенных в глубокую борозду. А вот здесь, в центре кадра, позирует пара его обитателей – принаряженная, серьёзная на вид, женщина с модной в семидесятые годы чёлкой и расхристанный улыбчивый мужчина с буйной «химкой» — несомненный балагур и душа любой компании.

На следующем снимке неопытный фотограф поставил симпатичную «натурщицу» прямо против яркого солнца, поэтому молодая девушка в пушистой тёплой шали и фасонистом крытом полушубке насмешливо щурится и кокетливо клонит головку набок. Весна, однако, – с крутых крыш свисают гирлянды сосулек, а подтаявшие снежные «панталоны» бесстыдно обнажают мосластые штакетины кривого заборчика.

А дальше, несомненно, пошли трудовые будни суровых покорителей Приполярного Урала. Вот трое весёлых молодых парней в выгоревших энцефалитках и картинно подвёрнутых болотниках позируют возле работяги-ГТТ, замершего на берегу каменистой речушки. На следующем снимке совсем ещё юный парнишка с дымящейся папиросой и бывалый геологический «проходимец» с топором в руке присели на груду экспедиционного имущества, живописно сваленного на фоне диких горных вершин. А вот запечатлён крутой персонаж, чрезвычайно похожий на Сильвестра Сталлоне в «Кобре» — в тёмных очках, с сигаретой в зубах и комбинированным ружьём – вроде бы «Белкой» — гордо восседающий на крыше вездехода…

Целый затерянный мир открылся вдруг Софронову на этих забытых – или оставленных специально? — фотографиях. Неведомые ему люди удивленно, восторженно или наивно таращясь в объектив, спали в детских колясках, совершали свои первые неуклюжие шаги, писали что-то мелом на школьной доске, куда-то весело шагали с флажками и воздушными шариками, поднимали на руки стеснительных невест, меняли цепь на бензопиле, доили упитанную однорогую корову, с отрешённым видом стояли у чьего-то закрытого гроба, сидели за ломящимся от выпивки и закусок праздничным столом, с гордостью демонстрировали рекордных размеров подосиновики, в идиотских «семейниках» и чудовищных купальниках позировали на фоне черноморского пляжа…

Здесь же нашлись и кое-какие личные документы: «Похвальные листы» усердного первоклашки, квитанции об уплате налога, студенческий билет Академии Гражданской авиации — и справка о смерти молодого тридцатитрёхлетнего мужчины «…в результате асфиксии вследствие повешения». Кроме того, в сложенной пополам справке обнаружились обложка журнала «Новый мир» со старательно выведенным печатными буквами текстом молитвы «Отче наш», и неаккуратно вырванная из какой-то книги страница с единственным стихотворением:

«Зову я смерть. Мне видеть невтерпёж

Достоинство, что просит подаянья,

Над простотой глумящуюся ложь,

Ничтожество в роскошном одеянье,

И совершенству ложный приговор,

И девственность, поруганную грубо,

И неуместной почести позор,

И мощь в плену у немощи беззубой,

И прямоту, что глупостью слывет,

И глупость в маске мудреца, пророка,

И вдохновения зажатый рот,

И праведность на службе у порока…»

Софронову прежде уже попадал на глаза этот сонет Шекспира, и раньше он казался ему всего лишь набором складно рифмованных строчек, не вызывавших в душе никаких особых эмоций. Но здесь, среди вороха обрывков чужой жизни и нелепой смерти, в покинутом людьми посёлке, истлевающем в бездонном чреве диких гор, этот сонет выглядел грозным предзнаменованием чего-то непонятного и пугающего.

Судорожно передёрнув плечами, Софонов торопливо сложил фотографии обратно в коробку, задул лампу и поспешил наружу, в последний момент прихватив в карман линялую «октябрятскую» тетрадку.

На улице остановился, с удовольствием вдохнул вкусный морозный воздух и внимательно обозрел свои владения. Конечно, ничего нового – кто бы сомневался. За последние дни он как-то смирился с безрадостной участью Робинзона, попривык к Пуйве и втянулся в нехитрый и монотонный ритм «аборигенной» жизни.

По графику сейчас пора было двигать «нах хауз», топить печку и думать об ужине – дом-от невелик, да лежать не велит. Прикинул: пожалуй, назавтра стоило надеть лыжи и спуститься по долине вниз, туда, где начинали встречаться хлипкие деревца и кое-какой кустарник. В одном из шкафов Софронов нашел вязку гибких стальных петель и теперь хотел попробовать изловить зайца – консервы с макаронами уже изрядно надоели.

На полдороге к дому хозяина встретила Лушка. Впрочем, Софронова она считала скорее не хозяином, а этакой помесью швейцара, повара и массажиста, который по её первому требованию должен открывать двери и подавать еду. А ещё она иногда милостиво позволяла почесать себе косматый загривок и подбородок – те места, которые из-за своей толстой рожи не могла обработать самостоятельно. В остальном она Софронова полностью игнорировала и презрительно отворачивалась от фамильярного обращения «Кыс-кыс!».

Вот и сейчас Лушка сидела на снегу и с явным негодованием взирала на двуногого, осмелившегося задержать своевременную выдачу ей законной «пайки». Кошатина презрительно щурила и без того узкие наглые глаза, время от времени разевала бездонную розовую пасть и сиплым, каким-то прокуренным голосом требовала жрачки. Теоретически эти противные звуки следовало бы считать мяуканьем, но Софронову отчего-то слышалась в них одна лишь отборная матерщина. Нда-а-а… Всё как у людей: чем породистее существо, тем тоньше у него «культурный слой»…

Лушка даже не подумала убраться с тропинки и пропустить «кормильца», поэтому тот без церемоний отпихнул скотину ногой в снег и поспешил в дом. В животе действительно посасывало от голода, и Софронов решил сегодня побаловать себя патанкой. В сенях открыл обитый жестью ларь и двумя руками подхватил увесистое муксуновое «бревнышко». Зайдя домой, прежде всего подкинул поленьев на ещё рдевшие в печи угли, потом разделся, ловко ободрал с рыбины шкуру и принялся стругать её большим ножом. Лезвие с мягким хрустом полосовало стылую мякоть, а за дверьми с истошными воплями бесновалась Лушка, чуявшая редкое лакомство и требовавшая свою долю.

…Уже после сытного ужина Софронов вспомнил о прихваченной «октябрятской» тетрадке, достал её из кармана, разгладил на столе, без особого интереса открыл и пробежал глазами первую страницу. Недоуменно поднял брови, хмыкнул и принялся её заново перечитывать – уже куда с большим вниманием. Надо же…

Это оказалось что-то вроде дневника, в который неизвестный автор время от времени заносил несомненно собственные мысли, а порой и недурственные стихи. Многие сентенции поражали своей метафоричностью иглубиной, свидетельствовавшей о недюжинном интеллекте владельца тетрадки: «…Уйди прочь, унося запах дождя и тупое «зачем», бьющееся в стену всеобщей сметливости. Поброди среди галереи издёрганных лиц с исколотыми нервами, целомудренно спрятанными за маразм. Хотя что такое «уйти»? Что такое «жить»? Это значит вечно уходить, зная, что на твоё «зачем» никто не сможет ответить — кроме самого себя».

Надо же! Прежде Софронов считал, что в Пуйве обитали исключительно технари-прагматики, но среди них, оказывается, встречались и философы-лирики. Ну, по крайней мере, уж один точно существовал. К себе, похоже, он относился с изрядной долей здорового скепсиса, но в тоже время обладал и толикой тщательно скрываемого тщеславия: «…Я – самый серый из всех серых. Правы древние – мир плоский…», «Что лучше – упасть со скалы или утонуть в болоте? Упасть со скалы – я так боюсь лягушек…», «Первый день Нового года провёл лучше всех – читал Ницше и думал, где бы достать кровь волка…», «Уже поздно быть самим собой».

Трудно было отказать неизвестному автору в определённом литературном даровании и наличии образного мышления. Некоторым его фразам мог бы позавидовать иной телевизионный или интернет-остроумец: «…Весна визгливой циркулярной пилой ворвалась в форточку…», «Жизнь – это запущенная форма вялотекущей шизофрении…», «У неё был затравленный взгляд матери-одиночки…», «Прячьтесь все – встаёт бежевое солнце…», «Замызганная мыслишка…», «Случайности – это неожиданные закономерности…», «Непонятное настроение плескалось на задворках души как недопитое кем-то вино», «Капелла синих ворон поёт о воскрешении мира, и пляшут трубы во всполохах диких мыслей. Постучать рогами в новый тупик и пойти куда-нибудь, сплёвывая расплодившихся нематодов. Вот кайф».

Некоторые фразы выглядели законченными афоризмами – хоть сейчас публикуй в сборнике «Великие мысли неизвестных людей»: «…Цель не исполняется мановением палочки волшебной феи. Нет, для этого три голых беса долго машут кувалдой в грязном подполье…», «Мы всегда почитали за мужественных людей, умеющих достойно умирать. Хотя самое большое мужество – это жить…», «Иметь хорошее настроение – это значит лишь предоставить другому бесплатное удовольствие тебе его испортить…», «Иногда так хочется поговорить о добром, светлом, вечном, глухо матерясь сквозь стиснутые зубы…», «Нет смелых людей. Есть люди, готовые пойти на всё».

Кроме всего прочего, безвестный пуйвинский Сенека временами писал ещё и неплохие стихи. Наверное, в такую же вот муторную зимнюю ночь задумчиво смотрел сквозь оконное стекло на освещённые неверным лунным светом щербатые вершины и выводил строчки:

«…И скосит дождь все мысли, что упрямы.

Ногами разобьём всё зазеркалье луж,

И пошлый бес украдкой и коряво

Пусть трепыхается в потёмках наших душ».

Софронов не считал себя великим ценителем и знатоком поэзии, не фанател от Бродского с Бальмонтом, но эти безыскусные искренние вирши, проникнутые иронией и одновременно толикой печали, задевали его за живое:

«…Зачем живём, зачем по свету бродим,

Зачем считаем дни календаря?

Чего мы ищем, что находим,

О чём мечтаем, вечером грустя?

А я познал ту истину простую,

Что я живу не для великих дел,

Что я глотаю кислород впустую,

Что всё же я не в ту повозку сел.

Зачем живу? Чтоб на моей могиле

Могли напиться пивом алкаши.

О чём мечтаю? Да чтобы не забыли

Они хлебнуть за упокой моей души».

В строках явно прослеживался определённый пессимизм автора, который мог быть навеян как особенностями его местожительства, так и проблемами житейского характера.

«Кружим в повороте,

Как быстрая вода,

В одном водовороте

И ты, и он, и я.

Сухая неизбежность,

Потливой жизни плен,

Навязчивая нежность

Осколком вскрытых вен.

Размазанная глупость,

Зарытая в песок.

Всего одна-то трудность –

Попасть себе в висок.

Всего одна-то жалость –

Чтоб смерть была легка.

Печальная фатальность

Угрюмо рвёт бока.

А может, так и нужно?

А может, стоит жить,

Чего-то делать дружно,

Кого-то там любить?

И будет славный бюргер

Плодить ублюдков в свет…

Нет, этого не будет,

Всё это сытый бред!

Взорвём мы рая врата

Не плача, не скуля,

Последнюю гранату

Оставив для себя…»

Страницу за страницей глотал Софронов, забыв о недопитом чае, остывающей печке, собственном одиночестве, полностью погрузившись в мрачный, красочный и фантастический внутренний мир пуйвинского сочинителя.

«Мне много не надо – излишество вредно.

Мне мало не надо — я не аскет.

Мне в мире иллюзий всё призрачно, бренно,

Для мира материй я слишком эстет.

Низвергнутым стягом проложь мне дорогу

И — корочку хлеба на водки стакан…

И — старую свечку забытому богу…

И капли росы заверни мне в туман».

Сам Софронов не мог срифмовать даже пары строчек, поэтому к поэтическому творчеству других людей относился с большим пиететом.

«Хотел бы я в тайгу уйти,

Забросив рюкзачок за спину,

Зажечь костёр в конце пути,

Подсев под старую осину.

И глядя в языки огня,

Сидеть, о чём-то размышляя,

Ждать наступающего дня,

О кружку губы обжигая.

Смотреть, как осень золотит

В бору замшелые деревья,

Как старый кедр неслышно спит,

Разбросив мощные коренья.

Как белка, будто невзначай,

С высокой ели сбросит шишку…

Смотреть — и пить горячий чай,

Заварки пересыпав лишку.

Заснуть. А небосвод заря

Окрасит в цвет клубничного варенья.

И рвётся из груди душа моя,

Тайгу представив на мгновенье».

Странное дело, но Софронову нравились все без исключения стихи. Удивительный автор будто бы нащупал все потаённые мечтания, страхи, печали и фантазии, бесстыдно выставив их на всеобщее обозрение:

«Ну, вот и всё — другое нам не гоже,

Другое режет кромку живота.

Куда же нам с такой немытой рожей

Ходить ловить удачу на живца?

И всё прошло, и в этом нам отрада,

И обострённо чувствуем неумолимый бег,

И красим небо огненной помадой,

Запрятав солнце за обивкой век.

Плевать на всё, о чём не знаем точно,

На то, что бродит слепо в темноте,

На то, что день сметает с чёрной ночи,

Распяв его на нашей суете.

И это всё, а может лишь начало,

И это край молчащей пустоты,

И это только лодка у причала,

И лишь на Рубиконе есть мосты».

Любуясь чеканным хаосом строк, словно вглядываясь в завораживающие переплетения слоёв дамасской стали, он все глубже и глубже проникал в мир образов неизвестного миру пуйвинского философа:

«Жизнь — это сон, засунутый прокладкой в канализационную трубу, неработающая железная колонка, жующая корова на обочине жизни или смерти. Суета сует — на грузовике прогоним, обрызгав грязью белые корабли. А ты так ничего и не понял, хотя тихо смеялся. Видишь горлышко бутылки? Въедь туда на танке, и ты осознаешь, что значит ловить котов за задние лапы. Ха-ха, посмеёмся над жизнью, над смертью, пусть боятся слишком умные. Сладкая истома декаданса, печальная элегия заброшенных парков и усадеб… Мне больших трудов стоит не улыбнуться, когда хочется плакать и курить. Сделаем харакири на вершине небоскрёба, лучше выглядеть глупым, чем жалким. Уродливо исказив черты, улыбнёмся в последний раз».

Кем он был? Жив ли или давно ушёл туда, куда стремился и чего так боялся? Как выглядел – тихим очкастым «ботаником» или крепким физкультурником – грозой девичьих сердец? Пожалуй, ни один человек на свете уже никогда не ответит на эти вопросы…

«Ты сделал это — ну и пускай она тонет, пуская обильные пузыри общего несовершенства. Остро улыбнись и, пряча тоскливый взгляд, повернись кругом. Шаг вправо, шаг влево — расстрел, прыжок на месте — провокация. Почётная грамота, личный броневик с эскадроном охраны. На тебя наступили, и ты хрустишь, как хорошее чешское сервизное стекло. Ты ведь любишь, когда лезвием по нервам, кисточкой по мозгам и сапогом по душе? Больше всего хочу быть недоделанным. Чтобы стрелка упиралась в ограничитель, а под ногами крошились остатки розового будущего. Я слушаю гранит».

Вот бы сесть с ним рядышком за этот стол, налить по кружке крепкого чаю, и поговорить – до донышка обнажая свою душу и находя отклик в такой же, родственной…

«Гляжу, как прилетевшие стаи сметают мороженое с прилавков. Пришло время гнусно хохотать, пиная уголь по раскисшим дорогам. Что-то всё крутится. Нужно повесить свой портрет на первую попавшуюся пальму, смахнув с неё пыль тяжёлой портьерой. И по радио звенят, орут, как черви на Пасху. А вообще, да. Вот шагаешь куда-то, и земля качается, и не знаешь, куда повернёшь, каким боком станешь к солнцу. Иногда чувствуешь, как скользнёт большой змеёй что-то — треугольная голова над пассажирами трамвая. Иногда думаешь, сжав веки — это череп, просто череп. И больше ничего. Не знаю. Да и можно ли вообще знать? Ведь просто идёшь, и просто качает. И снег. Он серебряный. И его — бульдозером. И лампочки мерцают. И гудят провода. И нужно жить. Чтобы когда-нибудь догнать свою тень, и суметь выстоять, когда нападут кочевники с полей жёлтых трав и непойманных зайцев. Заезженная консоль взрывается, рвёт и мечет, кидаясь из-под колёс в охрипшую стужу пугливых одуванчиков и соломенных коров. И они стоят. Не всегда, но как-то особенно. Просто весна, просто фигня, просто забыли выключить ночник, просто ударили чугунным канделябром за левое ухо. Просто, всё просто, что нам сложно понять. И мы летим, брыкаясь, как сломанные стрекозы. Последний полёт стрекозы весной…»

Одна из последних записей своей лаконичной чеканностью как будто подводила итог всем сегодняшним софроновским находкам: «…Почему-то чаще уходят те, кто весело улыбается в объектив. Это, наверное, хорошо – лишь бы без пятен и по-чистому».

Именно так – приветливо и открыто – улыбались люди на забытых миром фотографиях. Это не укладывалось в голове: совсем недавно, несколько десятилетий назад, они здесь жили, любили, страдали, радовались, мечтали – и потом попросту исчезли, как древние майя. Пройдет ещё сколько-то лет и ветхий пуйвинский домик развалится, а вместе с ним окончательно исчезнут все материальные доказательства существования на этом кусочке планеты Земля сотен людей…

Софронову было грустно.

 

Глава одиннадцатая

Он сидел на чурбаке и лениво наблюдал за тем, как Лушка безуспешно пыталась протолкнуть свою широкую ряшку в не до конца вылизанную банку из-под кильки в томате. Уму непостижимо – в миске рыжей твари всегда была наложена еда, тем не менее, она всё равно каждое утро будила «временного хозяина» воплями «Жрать давай!». Тяжело запрыгивала на кровать, наклоняла башку к самому лицу Софронова и с методичностью метронома и неотвратимостью коллектора принималась противно мявкать. Он раздражённо спихивал нахальную скотину на пол, но она вновь и вновь тупо карабкалась на постель. Не помогало ничего – ни попытки проигнорировать вопли, ни физическое воздействие старым валенком, ни даже угрозы убийством с отягчающими – кошатина по-прежнему продолжала изводить его по утрам.

— У-у-у, ненасытная утроба!

Тяжко вздохнув, Софронов с негодованием отвернулся от единственной представительницы местной фауны, потом неторопливо поднялся на ноги, посмотрел за окно и блаженно зажмурился. Сегодня впервые за все две недели пребывания в посёлке из-за плотной занавеси туч робко проглянуло солнышко, и Пуйва сразу же разительно изменилась, перестала казаться такой уж пугающей и унылой. Бледную синеву неба выгодно оттеняли угольно-чёрные зубцы вершин, ниже которых громоздились необъятные массы нереально, просто фантастически белого снега. Лишь одно-единственное облачко припорхнуло откуда-то с севера, зацепилось краешком платья за гору и в нерешительности остановилось. Тоже, поди, рвётся на юга, как многие жители суровых северных краев…

Софронов, квасной и закоснелый сибирский патриот, никогда не понимал тех земляков, которые мечтают сбежать на «большую землю» потому что их, видите ли, не устраивает «прозябание» в родительской «стране вечнозелёных помидор». Они всеми силами стремятся перебраться в края цветущих вишен, в какой-нибудь мегаполис, где постоянно кипит жизнь, есть зоопарк, метро и «макдональдс». Что ж, провинциалу всегда кажется, что в «столицах» текут молочные реки с кисельными берегами, он и предположить не может, что в действительности те сказочные лагуны кишат голодными акулами и пираньями, а эдемские берега являются жуткой Гримпенской трясиной, по которой бегают стаи безжалостных баскервильских собак.

Во время рутинной колки дров Софронов, чтобы хоть как-то занять свои мозги, продолжал размышлять на злободневную тему переезда, ведь за последнее время сразу несколько его хороших знакомых свалили на «материк». Постепенно он увлекся и принялся мысленно ожесточённо спорить с неким потенциальным «отъездуном», находя всё новые и новые аргументы в поддержку своей позиции.

«…На самом деле тебя, господин мигрант, там никто не ждёт. «Коренные» станут издеваться над твоим смешным произношением и за спиной презрительно называть «лимитой». Ты там никогда не приживёшься, даже не надейся. Будешь пить «молокосодержащий продукт» из гипермаркета и с тоской вспоминать парное молочко от своей бурёнки, которую сдал на мясо. Будешь одеваться в торговом центре, оставляя в нём всю зарплату, потому что овчинный тулуп и старые валенки – это тепло, но не модно, «люди не поймут». Духмяную баню заменит политкорректный душ, цветущий огород – заплеванная скамейка и два засохших тополя у подъезда.

Может, тебе кажется, что в городе-«миллионнике» ты сможешь приобрести высокий социальный статус, заживёшь богато, а потому счастливо? Дур-р-рак! Это у себя на Севере ты – доморощенная «элита», сын председателя колхоза, и за тобой по пятам бегают румяные селянки. А в большом городе ты превратишься всего-навсего в сиволапого Васю Пупкина со средним техническим образованием, и местным кралям до тебя не окажется никакого дела.

Каждое утро ты будешь вынужден вставать затемно и два часа трястись в переполненном автобусе, чтобы потом старший менеджер в офисе не сделал замечание за опоздание. По вечерам ты будешь сидеть в одиночестве, потому что большой город жесток и равнодушен, никто не станет приглашать чужака в гости, изливать перед ним душу и давать в долг до получки. Это дома ты лично знаешь весь «истеблишмент», от дерматолога до физрука, и от сантехника до секретарши Самого, поэтому имеешь возможность договариваться, контролировать, влиять на ситуацию, надеяться на человечное к себе отношение. А там на тебя абсолютно всем плевать с высокой колокольни.

Так что совсем скоро зарастут без пригляда могилки предков, зачахнет калина у развалившегося прадедовского дома. Рассказывая о Родине, тебе нечего будет показывать своим детям. Когда они вырастут, то в свою очередь без сожаления перешагнут через тебя и уедут куда-нибудь за границу, польстившись на доступность затхлого европейского благополучия. И ты в одиночестве останешься доживать свой век в окружении пожелтевших фотографий, чахлой герани и выцветших воспоминаний…»

Достаточно легко победив в виртуальном споре с потенциальным виртуальным «мигрантом», Софронов отложил колун, устало присел на чурку, обвёл глазами окоём и нахмурился – точно также, как резко потемневшее над северными вершинами небо. Вот оно, знаменитое коварство пуйвинской погоды: только-только позволил себе расслабиться на солнышке – и пожалуйста, опять незаметно наползли тяжелые тучи, доверху нагруженные снегом. Да сколько ж можно сыпать на голову этого добра!

Словно в насмешку, откуда-то сверху прилетел первый резкий порыв ветра и швырнул прямо в лицо пригоршню ледяных колючек. Похоже, сегодня в очередной раз Пуйву ожидает маленький погодный катаклизм.

В сердцах выругавшись, он поспешил в дом, по пути прихватив с собой беремя поленьев. С грохотом высыпал их на железный лист у печки и первым делом поставил на плиту чайник – война войной, а кушать хочется. Затем стянул с озябших ног ботинки и вместо них надел разношенные мягкие валенки. Сто раз были правы мудрые предки, советовавшие держать голову в холоде, живот в голоде, а ноги в тепле. Вроде бы малое дело сделал – всего лишь переобулся в сухое, а жизнь сразу показалась чуточку менее тягостной и бесцельной.

Свыкнувшись с фатальной неизбежностью своего здешнего пребывания и отсутствием множества привычных цивилизационных благ, Софронов больше всего страдал из-за отсутствия двух вещей – ванны и компьютера. Здешнюю покосившуюся «сауну» с зияющими в полу и потолке прорехами он топить не собирался – слишком уж неприглядным был её интерьер и чересчур велики трудозатраты на подготовку процесса омовения. Поэтому для выполнения минимально необходимых человеку гигиенических процедур обходился тазиком и ведром тёплой воды.

А вот «комп» заменить было нечем. Дома привык, понимаешь, постоянно шарить по интернету в поисках нужной и не очень информации, вступать в бессмысленные, но увлекательные споры на форумах и в чатах, оставлять колючие комментарии к новостям на страницах местных электронных СМИ. Хотя, конечно, если рассуждать критически, то всемирная паутина давно уже превратилась в коллективную помойку. В которой, тем не менее, большинство граждан вынуждено ежедневно ковыряться – в силу своих личных пристрастий или производственной необходимости.

К тому же в наше время посредством размещения сообщений и «комментов» происходит не только самовыражение личности либо выплеск её избыточной энергии, нередко таким образом наиболее ушлые и беспринципные сограждане решают свои утилитарные практические задачи. Надо ли «свалить» недоброжелателя, «слить» компромат на конкурента, досадить начальнику, тёще или бывшему любовнику – самым доступным средством реализации информации является Сеть. Достаточно зайти на ближайший «канализационный сток» — городской «паблик» в соцсетях или сайт «желтого» СМИ — и выплеснуть свой «праведный гнев». Сообщить, например, что директор Иванов – патентованный ворюга, соседка Петрова является тайным информатором сомалийских пиратов, а мерзавец Сидоров изменяет жене со своей секретаршей.

Скорее всего, это сообщение с удовольствием разместят. После этого Иванов будет килограммами жрать валидол, Петрова попадёт в разработку спецслужб, а Сидоров получит от жены сковородкой в лобешник. И хорошо, если эти факты действительно имели место и негодяи получили по заслугам, тогда, по крайней мере, справедливость восторжествовала. А если – нет? Если на самом деле Иванов, Петрова и Сидоров – честные и порядочные люди, с которыми как раз мерзавцы сводят счеты? Причём, сводят безнаказанно – у нас же демократия, гласность, каждый человек имеет право свободно выражать свое мнение в Интернете, пусть даже самое нелицеприятное по отношению к ближнему. И ничего ему за это не будет. Достаточно снять крышку виртуального «коллектора», быстренько и анонимно туда навалить – и сгинуть, похохатывая, в ближайших кустах.

Софронов искренне полагал, что необходимо законодательно закрепить уголовную ответственность владельца каждого информационного «мусорного бака» за ту грязь, которую он размещает на своём ресурсе. Соблюдаешь нормы закона и морали, следишь за биологической безопасностью информационных «отходов» – честь тебе за это и хвала. А если позволяешь складировать на свалке нечистоты – будь готов держать ответ. А все вопли господ либералов о «цензуре», которая, якобы, грядёт во Всемирной паутине, смехотворны и безосновательны. Издают их исключительно сами сетевые «гаденыши», которые боятся возникновения ограничений в грязеизвержении. Но безнаказанным не должно оставаться ни одно оскорбление – даже если оно заключается в написании на заборе сакраментальной фразы «Вовка – дурак!»

От философских раздумий Софронова отвлекли усиливающиеся порывы ветра за окном – снежная буря, похоже, разыгралась не на шутку. Фига се! Судя по звукам, в этот вечер в Пуйве собрались все окрестные горные тролли и теперь взапуски играют в салочки на её единственной улице. Представив себе это зрелище, Софронов поёжился, заново проверил, накинут ли на пробой крючок, и прибавил яркости в керосиновой лампе. Скорее бы закончилась эта ночь, уж больно противно воет сегодня ветер и слишком жалобно стонут под его ударами стены старенького дома…

Чтобы скоротать время, он решил заняться снаряжением патронов, благо для этого неспешного процесса в хозяйстве имелось всё необходимое. Очистил поверхность стола от лишних предметов, потом выволок ящик с боеприпасом и первым делом тщательно осмотрел видавшие виды латунные и медные гильзы. Пару-тройку, имевших явное вздутие, сразу же забраковал и от греха убрал подальше. Затем с помощью ладненькой самодельной выколотки принялся извлекать стреляные капсюли.

Очередной сильнейший порыв ветра сотряс хибарку до основания, заставив вздрогнуть даже Лушку, безмятежно храпевшую на хозяйской подушке. Не на шутку встревожившись, Софронов задумался. Ёкарный бабай, а что же будет, если буря вызовет сход снежной лавины? Судя по всему, ранее подобные катаклизмы уже не раз обрушивались на посёлок, результатом чего стало исчезновение доброй половины зданий, стоявших ближе к склону. И не убежишь ведь никуда с подводной лодки…

Мысленно плюнув – кому суждено быть повешенным, тот не утонет! — он открыл плоскую коробочку из грубого серого картона, в которой обнаружилась россыпь чистеньких и симпатичных на вид капсюлей. Он поочередно вставлял их в донца гильз и легкими ударами маленького молоточка с тщательно закруглёнными краями аккуратно забивал, добиваясь, чтобы капсюли садились заподлицо с донцами. Занимаясь этим нехитрым делом, Софронов поневоле вспомнил своего прадеда Николая, страстного и удачливого охотника. Снаряжением патронов тот всегда занимался будучи слегка под хмельком, но при этом верная рука бывшего помкомвзвода ПТР ни разу не позволила себе ошибиться.

Закончив этот важный процесс, прадед обычно осушал ещё один ковшичек душистой бражки, произносил какую-нибудь поучительную сентенцию вроде «Жиззь — держись, а она все катится!» или «Робить – так робить, а пить – так пить!» и шёл во двор, где его уже ждал сосед дед Толя, такой же страстный рыбак и охотник. Они усаживались рядышком в тени раскидистых черёмух и принимались обсуждать прежние или только планируемые выезды на реку. А вот войну ветераны почему-то никогда не вспоминали, что всегда страшно обижало их правнуков, жаждавших «героических» рассказов.

Нет, наши старики, прошедшие фронтовое пекло, никогда не опускались до морализаторства, пустого бахвальства и лицемерия. Свои боевые ордена и медали надевали лишь раз в году – на День Победы, и наследников учли правилам жизни не трескучими пафосными лозунгами, а исключительно собственным примером. И не думали — не гадали ветераны, что со временем их потомки превратят самые возвышенные и святые понятия в рутину, заформализуют их, опошлят и обюрократят.

Ещё лет двадцать назад утром 9 мая в парке собирались горожане, говорили искренние и добрые слова седым победителям, опускали цветы к подножию простенького памятника. Сегодня цветы уже не кладут – «возлагают»… Сдув пыль со старых советских методичек по проведению революционных демонстраций, чиновники быстренько сформировали новый церемониал. Сейчас на праздник в приказном порядке на центральных площадях городов и посёлков собирают тысячи работников организаций и учреждений, которых затем стройными колоннами запускают по узкой дорожке в парк Победы. Порциями, так сказать, корпускулярно – на протяжении нескольких часов.

Во главе людского потока, естественно, шествуют «лучшие люди» — ответственные работники многочисленных администраций, департаментов и управлений. Зато, например, несколько лет назад Софронов собственными глазами видел колонну ребятишек из воскресной школы, которым распорядители отвели место в самом хвосте, и дети были вынуждены два с лишним часа стоять под жарким солнцем в ожидании своей очереди на «засвидетельствование патриотизма».

Несомненно, на организацию культурной составляющей праздника каждый год направляют огромные творческие силы, но в думах о высоких материях, как всегда, забывают о приземлённом. Испокон веков русские люди после праздничной службы в церкви шли в кабак – такова уж наша греховная природа, против которой не попрёшь. Вот и сегодня в День Победы проголодавшаяся толпа с чувством исполненного долга целенаправленно движется к торговым рядам, чтобы давиться в длиннющих очередях за шашлыками, сладкой ватой и чебуреками. На большее фантазии у организаторов не хватает.

Кто-то в высоких кабинетах решил, что «электорат» не способен быть искренним в проявлении своих чувств и без лишнего формализма, просто по велению души и совести, отдавать дань памяти павшим. Поэтому был разработан и высочайше утвержден единый сценарий празднования, спущены бюджетные сметы и плановые цифры показателей. И не дай теперь Бог, если какой-нибудь несчастный мэр не выполнит норму поставки патриотов и не обеспечит явку требуемого процента «возложенцев» — за этим сразу последуют оргвыводы, а муниципалитет попадёт в разряд отстающих «по патриотизму».

Именно поэтому с тех самых пор, как на День Победы стали загонять в добровольно-принудительном порядке, Софронов перестал ходить 9 мая к Вечному огню. И при этом ничуть не потускнели и не засалились его чувства патриотизма, любви к Родине и преклонения перед памятью павших солдат. Более того, он был уверен, что прадед Николай горячо поддержал бы такое решение потомка…

За такими вот размышлениями Софронов не забывал о технологическом процессе, благо, прежний хозяин боеприпаса, Царствие ему Небесное, позаботился обо всех мелочах и деталях. В его закромах нашлись особые мерки под порох и дробь, самодельные картонные прокладки и фабричные промасленные пыжи, поэтому дело продвигалось сноровисто и продуктивно. В завершение он растопил в жестянке огарок свечи и залил стеарином каждую гильзу, аккуратно катая её между пальцами.

Софронов любовался чеканными рядами снаряженных желтовато-зелёных и тёмно-красных патронов, выстроившихся на столе, когда в воздухе вдруг возник, стал расти и крепнуть какой-то слитный гул. Он не сразу понял, почему у него задрожали сначала ноги, а потом и всё тело, почему зазвенели, стали подпрыгивать и падать на пол тяжёлые патроны, почему сорвался со стены и грохнулся на пол ковш, почему Лушка вскочила на лапы, испуганно ощетинилась и заорала благим матом.

Наконец он догадался – вниз сошла лавина…

 

Глава двенадцатая

Часы показывали уже четверть одиннадцатого, когда не выспавшийся Софронов наконец разлепил чугунные веки. Плотные ставни отрезали дом от окружающего мира, поэтому невозможно было понять, что происходит за окном. Какое-то время он валялся на кровати, перебирал в памяти пугающие события минувшей ночи и уговаривал себя подняться, чтобы открыть дверь на улицу. Он страшился увидеть перед глазами сплошную стену принесенного лавиной плотно утрамбованного снега, под которым его бездыханное тело найдут в лучшем случае к лету.

Наконец он решился, встал с постели, напялил валенки, верхнюю одежду и нехотя проковылял в сени. Секунду помедлив, нерешительно потянул входную дверь на себя — но вопреки его опасениям в дом ворвались лишь потоки ослепительного солнечного света, которым была залита вся долина. Софронов облегченно вздохнул полной грудью, а потом внимательно огляделся вокруг. Слава те, Господи, беда прошла посёлок стороной, по крайней мере, все стоявшие вокруг здания оказались на своих привычных местах. Похоже, мощная лавина сошла выше по долине, примерно там, где по словам покойного сторожа находилась законсервированная рутиловая шахта.

Размашисто перекрестившись, Софронов взялся за лопату – за ночь намело-таки изрядно, теперь придётся заново расчищать все тропинки-траншеи. Ну, по крайней мере теперь есть «чем заняться мертвецу в Денвере». Он энергично швырял в стороны плотный тяжёлый снег, с удовольствием вдыхал ядрёный морозный воздух (как говорили предки, солнце — на лето, зима — на мороз) и то и дело довольно щурился на солнышко – соскучился за последнее время по яркому свету, до чёртиков надоели жирные чёрные тучи, облюбовавшие Пуйву для постоянного обитания.

Через часок Софронов вернулся в дом – пустой желудок настойчиво напомнил о себе голодным урчанием. Выпустил на улицу прекрасно выспавшуюся Лушку, растопил кормилицу-печь, засыпал в кастрюлю полпачки макарон и вытащил из шкафчика банку тушёнки. Прежде чем открыть, привычно взглянул на дату изготовления – в наше пофигистическое время лучше лишний раз проверить, что именно собираешься отправить в рот. Надо же, сделана 04.11 – видимо, на тамошнем мясокомбинате тоже не слишком-то уважают праздник-новодел.

По убеждению Софронова, федеральные законодатели в своё время безбожно слукавили, заявив, что перенос Дня согласия и примирения с 7-го на 4-е ноября является «лучшим историческим поводом для демонстрации единства нашего народа». Если разобраться, то в действительности данная дата вообще не имеет никакого отношения к праздникам. В этот день 1612 года действительно происходили мелкие позиционные бои между русским ополчением и польским войском – в рядах которого, кстати, по причине природной резвости затесались восемь тысяч украинских реестровых казаков и множество самых что ни на есть русских ратников. В результате вскоре был освобожден Китай-город, но окончательное изгнание интервентов из Кремля произошло лишь через пять дней.

Сейчас стараются стыдливо не вспоминать, что капитуляция польского гарнизона повлекла за собой массовые репрессии по национальному и религиозному признаку по отношению к побеждённым. Официальные документы того времени свидетельствуют о возмущении народа по поводу пребывания в Москве «злобных еретиков, кальвинистов, лютеран, армян, римских папистов и еврейских богоубийц». Кроме явной националистической направленности, не может не бросаться в глаза и антикатолический характер нового праздника, призванного отмечать вооружённый конфликт между «папизмом» и православием.

Почему же всё-таки решено было выбрать в качестве всенародного праздника именно 4 ноября 1612 года, а, скажем, не 8 сентября 1380 года – день Куликовской битвы, или 7 сентября 1812 года – день Бородинского сражения, или любую другую дату славной отечественной военной истории? По зрелому размышлению остаётся единственное логическое объяснение — потому что закономерным завершением Смуты стало избрание Земским собором первого царя новой династии — Михаила Романова. Наверное, и мы когда-нибудь доживем до коронации…

Изощряя подобным образом мозги, несколько обленившиеся за последнее время в силу вынужденных обстоятельств, «комендант Пуйвы» не забывал и о хлебе насущном. Вывалив тушёнку в исходящие паром макаронные недра, Софронов принюхался, непроизвольно сглотнул голодную слюну, потом повернулся, чтобы выбросить банку в мусорное ведро, и испуганно вздрогнул всем телом – возле двери неподвижно и молчаливо стояла тёмная человеческая фигура…

Разом похолодевший Софронов сделал самое естественное, но абсолютно идиотское в такой ситуации движение – изо всех сил запустил в незваного гостя пустой банкой. Но тот даже не подумал уклониться от жестянки, которая… легко пролетела сквозь него, ударилась о притолоку двери, отскочила и с недовольным бряканьем укатилась куда-то в угол.

И вот тут-то Софронов истошно заорал – уже второй раз здесь, в Пуйве, а потом медленно сполз по стеночке на пол. Казалось бы, после всех страшненьких приключений на пути к Полудёнке он уже должен был попривыкнуть ко всяческим там ожившим мертвецам, а вот поди ж ты – не привык. Оказывается, трудновато сохранить мужество и душевное равновесие, когда ни с того ни с сего рядом внезапно появляется призрак худого, давно небритого мужика — в видавшей виды засаленной телогрейке с огромными разномастными заплатами, бесформенной вязаной шапчонке и грубо подшитых стоптанных валенках…

Замолчавший наконец Софронов с ужасом рассматривал визитёра, даже не пытаясь думать рационально и логически. На данный момент, похоже, в голове вообще не имелось ни одной мысли, она была девственно пустой и чистой. Первым нарушил звонкую тишину хриплый и робкий голос незнакомца:

— Прошу великодушно простить меня за столь неожиданное и в высшей степени бесцеремонное вторжение, с моей стороны это является непростительной и вопиющей бестактностью – да-да-да, бестактностью! Льщу себя надеждой, что в дальнейшем вы, милостивый государь, не ощутите через меня хотя бы малейшую неприятность.

Он на мгновение запнулся и продолжил:

— Видите ли, голубчик, последний раз я чувствовал упоительный запах тушёнки в далёком одна тысяча девятьсот тридцатом году, ещё до своего ареста. И сейчас, каюсь, попросту поддался искушению. Что поделаешь, слаб человек, слаб…

По-прежнему сидя на полу, Софронов с трудом проглотил сухой комок в горле и задал глупейший вопрос:

— А что, разве призраки могут чувствовать запах? Ведь у вас же тела-то нету…

Незнакомец оживился, сделал пару шагов и присел на краешек табуретки у кухонного стола:

— Вот-вот! Вы знаете, меня самого также нешуточно занимает этот вопрос — исключительно с научной, так сказать, теоретической точки зрения! Он в корне опровергает все казалось бы незыблемые постулаты теологии, демонологии, да вдобавок ещё и традиционной религии! Конечно, на первый взгляд, причиной всему может оказаться и некая, так сказать, атавистическая «память разума», которая с лихвой компенсирует отсутствие у призраков обонятельных рецепторов.

Он на секунду замолчал, по-птичьи наклоняя голову набок, словно обдумывая какую-то мысль, а потом продолжил:

— Ну, и не следует сбрасывать со счетов некоторые, с позволения сказать, особенности нашего перехода из одного состояния бытия в другое. Я допускаю, — в этот момент гость воровато оглянулся на дверь и понизил голос, — что товарищ Баркман чуточку ошиблась в осуществлении своего… м-м-м… технологического процесса, следствием чего и стало наше теперешнее в высшей степени  двусмысленное положение. Так сказать, прихотью судьбы мы перешли из света в мрак.

Софронов довольно невежливо перебил визитёра:

— Простите, вы сказали «наше»? Получается, что здесь, в посёлке, есть и другие… Ну, подобные вам?!

Обладатель штопаного ватника мягко улыбнулся, стеснительно кивнул, и Софронов разразился нехарактерной для него матерной тирадой – просто так, от избытка чувств. Уж что-что, а разнообразные и сильные чувства в этот момент попросту разрывали его на части.

Витиеватая фраза, сделавшая бы честь любому стропальщику с большим стажем, привела к мгновенным и неожиданным последствиям: незваный гость попросту исчез. Только что сидел на табуретке, время от времени шмыгая увесистым сизым носом и привычно пряча пальцы в разлохмаченные рукава телогрейки, и вдруг – хоп! – испарился, словно кто-то выключил его изображение на экране телевизора.

Софронов ладонью медленно вытер со лба холодный пот, кое-как поднялся с пола, уселся на кровать и принялся размышлять. Так, и что это было, мать вашу так?! Сопливая простуженная галлюцинация? Причудливая шутка организма, не отдохнувшего толком из-за ночной бури? Может, он попросту задремал на минуту, и ему успел присниться дурацкий кошмар? Тогда почему от этого сна остались столь яркие впечатления?

Как раз в этот момент у двери снова послышалось деликатное и многозначительное покашливание – покойный любитель тушёнки робко стоял на пороге…

— Простите, тысячу раз простите меня за назойливость и чрезмерную вольность! Конечно, я понимаю, что не должен без разрешения вторгаться в пределы вашего жилища, но и вы должны понять: я так долго – слишком, слишком долго! — находился без человеческого общения. Именно поэтому я позволил себе пренебречь присущими мне прежде хорошими манерами и приличным воспитанием.

Не дождавшись реакции аудитории на свою самоуничижительную тираду, он продолжил:

— Более того, моя la dеsinvolture, то бишь бесцеремонность, простирается до того, что я намерен просить постараться не использовать при нас некоторые ненормативные обороты живого и могучего русского языка. Видите ли, по каким-то неведомым причинам произнесение вслух данных выражений выбрасывает неупокоенные души умерших из этой реальности в… другую, откуда выбираться достаточно сложно и… скажем так, неприятно.

— Да ты чо, студент, с им вошкашься? Чо унижашься? Берут завидки на чужи пожитки? Да хто он такой, штобы тута свои законы учинять? Подумашь, залетела ворона в боярски хоромы!

Похоже, Софронов уже несколько адаптировался к новым правилам игры, а потому почти даже не вздрогнул, когда в доме раздался новый голос – тонкий, с надрывными блатными нотками, а вслед за тем от двери отделилась ещё одна весьма колоритная фигура. Это был щуплый вертлявый субъект средних лет, с глазами навыкате, в вышарканной от времени солдатской шинели с обрезанными полами, войлочной мятой тюбетейке и с серым длинным шарфиком на тощей шее.

Интеллигентный «штопаный» попытался было его урезонить:

— Послушайте, Кашеваров, мы с вами и так совершили большую бестактность – без спроса и предупреждения проникли в чужое обиталище, испугали его законного хозяина…

Поименованный Кашеваровым субъект возмущённо всплеснул руками и с негодованием заявил своему товарищу:

— Укащщику — чирей за щеку! Ты, студент, меня лучче не волнуй, а то ведь я и в рыло насовать могу! И вообше ишшо неясно, чо этой гражданин тута делат! Можа, он контра кака, а? Можа, он супротив мировой революции чаво умышлят? Ничо-о-о, ничо-о-о, дай срок — разберёмси!

Разглагольствуя подобным образом, Кашеваров попутно двигался по комнате, с любопытством разглядывая обстановку. С особым вниманием осмотрел лежавшие на полке зеркальные солнцезащитные очки:

— Ну-ну. Во всякой избушке свои поскрипушки… Помнится, лонись я таки же видел у авиатора, который доставил нашему председателю депеш-ш-ш…

Внезапно его противный тонкий голос сорвался на какую-то петушиную распевку. Он замолк, икнул и проблеял:

— В-вот эта… тут… ш-што жа тако? Матерь божья…

Повернувшись, Софронов увидел Кашеварова, который в полной прострации стоял у стены и дрожащей рукой указывал на ослепительно сияющие ягодицы разлегшейся на пляже экс-балерины Волочковой. Студент подошёл поближе, тоже весьма внимательно обозрел своеобразный «арт-объект», а потом не без ехидства пояснил приятелю:

— Это, любезный, так сказать, афедрон, сиречь филейная часть некой весьма эмансипированной барышни. Ну, или выражаясь на наиболее понятном вам языке, – задница.

В этот момент впавший в кататонию Кашеваров очнулся, безумным взором обежал весь «полиграфический гарем» покойного Лёхи и плачущим голосом произнёс:

— Да што ж эта деется, граждане! Во грех-от какой! Ты глянь, глянь, студент, — голые бабы! Совсем голые! Твою ма…

И в комнате наступили тишина и одиночество. Софронов успел наложить в тарелку порцию изрядно подгоревших макарон, отрезал пару пластиков замерзшего сала и принялся всё это с аппетитом уписывать, когда у двери послышались знакомые голоса:

— Хватит ужо мораль мне читать! Сопляк! Должон понимать, што у меня серцце трепешшет, я сколь годов ни одной бабы не видал, окромя Барсучки, не к ночи будь помянута! Вот и сорвалось нечаянно с языка. Грех-от сладок, а человек — падок!

— За нечаянно бьют отчаянно! – не остался в долгу студент. — Вам, Кашеваров, кажется, пора бы уже научиться сдерживать свои низменные порывы и соблюдать общепринятые правила общежития, которые едины для всех социальных систем, классов и каст – что в Древнем Египте, что во времена Средневековья, что в зарождающемся социалистическом обществе!

Но люмпен-пролетариат сложно было задавить интеллектуальным превосходством:

— Ну, ты, троцкисский выползень! Прекрати мне тута вражеску пропаганду!

И без перехода сменил тему:

— Ты глянь, глянь, а этот контрик-то – макароны трескат! Да ишшо с салом! Конешно, начальство сыто – и слава Богу!

И при этом он явственно сглотнул слюну. Софронов несколько смешался и неловко произнёс:

— Я бы, конечно, с удовольствием предложил вам разделить со мной трапезу, но…

Голос Кашеварова достиг почти оперных высот:

— И неча тута глаза нам колоть своим бла-ародством! Подумашь, тушёнку он жрёт-с… Конечно, кому пиво с суслом, а кому и плеть с узлом!

Его перебил интеллигентный напарник и успокаивающе произнёс:

— Да вы кушайте, милостивый государь, кушайте, не обращайте внимания на поведение моего несдержанного товарища по несчастью. Что поделаешь – издержки уличного воспитания, общение с беспризорниками, потом детский дом, отсюда и дрянной, честно говоря, характер…

— Чаво ты сказал?! – полез было в бутылку его напарник, но тот отмахнулся и продолжил:

— Позвольте отрекомендоваться: Автандил Аполлонович Иванов. Ничего, смейтесь-смейтесь, я уже привык. Понимаете, моих достославных предков всегда несколько смущала наша не слишком презентабельная фамилия, вот они и изощрялись в изобретении редких имен для своих детей. Между прочим, прадеда звали Мафусаилом…

Софронов действительно не мог сдержать улыбки:

— Очень приятно! Меня чаще всего называют Софроном. А чем вы, многоуважаемый Автандил Аполлонович, изволили заниматься прежде?

Иванов оживился и присел к столу:

— Можно просто – Автоха, привык, знаете ли. До своего ареста я успел закончить три курса геологического факультета Ленинградского университета. Сейчас самому с трудом в это верится, какие счастливые были времена! Вы только представьте себе: я мечтал стать прославленным геологом и открывать новые месторождения в пустынях и тундрах…

Он горестно скривил губы и замолчал, качая головой, зато Кашеваров беззвучно хлопнул в грязные ладоши и издевательски захохотал:

— Извини – подвинься! А чем недоволен-то? Сбылася мечта идиота: ты ж раньше времени получил кайло и культурно поехал открывать месторожденья в Уральских горах, будь они трижды прокляты!

Стараясь не обращать внимания на призрачного хама, Автандил Аполлонович продолжил рассказ:

— У нас это, похоже, семейное. Папаша мой тоже по причине недостаточности средств в своё время был исключен из Казанского университета, где учился, между прочим, вместе с небезызвестным товарищем Ульяновым. A propos, тогда он, конечно же, именовался «господином»…

Софронов невежливо перебил Иванова:

— Простите, всё это жутко интересно, но сейчас меня больше занимает другой вопрос. Скажите, а вы здесь… м-м-м… как бы это выразиться… появились только вдвоём с гражданином Кашеваровым, или кроме вас есть кто-то ещё?

Автоха мягко улыбнулся, отчего стал очень похож лицом на святого Себастьяна с картины Боттичелли, и кивнул на входную дверь:

— А вы выйдите на улицу…

 

Глава тринадцатая

После достопамятной ночной бури, внезапно пробудившей из подземного небытия души нескольких десятков призраков, жизнь Софронова в Пуйве успела кардинально измениться. Из невольного аскета-молчальника и практически столпника (хотя скорее уж, конечно, «коечника») он вдруг превратился в этакую помесь популярной голливудской кинозвезды, кандидата в депутаты Госдумы и лектора районного отделения общества «Знание» советских времен в одном флаконе.

Пуйва тоже стала другой. Теперь сутками напролёт по её единственной улице деловито сновали человеческие фигуры, которые то и дело останавливались поговорить между собой, о чём-то яростно спорили, плакали, смеялись, ругались, словом, вели себя как самые обычные люди. Лишь внимательный взгляд отметил бы, что при этом они не оставляли за собой следов на снегу и не открывали дверей, чтобы зайти в дом. Оно и понятно — зачем призракам подобные условности?

Выяснилось, что история их появления здесь, в посёлке, была простой и незамысловатой, вполне в духе своего времени. Когда в начале 30-х годов прошлого века Родине понадобился горный хрусталь, крайне необходимый для нужд оборонной промышленности, власть вспомнила о богатейших месторождениях особо чистого кварца, открытых экспедициями геолога Алёшкова. По приказу сверху в близлежащих исправительных лагерях отобрали около трёхсот заключенных из числа тех, кто покрепче, и перебросили их на Приполярный Урал для черновой разработки шахт. Надрывая жилы, несчастные почти год готовили производственную площадку, вгрызались в скальное подбрюшье Пуйвы, в могильном мраке шахт прокладывали рельсы для вагонеток. И постепенно умирали — от голода, мороза, болезней, ударов воровских заточек, неудачно сорвавшихся с подземного свода камней.

А потом настала пора менять истощённых и обессилевших  зэков на более квалифицированную и эффективную рабочую силу. Кто-то из экономного энкавэдэшного начальства посчитал, что вывозить по бездорожью отработавших своё доходяг — слишком дорогое удовольствие. И проблему «логистики» тридцатых годов решили самым простым и наиболее дешёвым способом – загнали однажды всех заключённых в нутро одной из боковых штолен и попросту взорвали вход. Потом быстренько ликвидировали все постройки, имевшие отношение к лагерю, отправили к новому месту службы подуставший конвой, а в Пуйву честь по чести привезли вольнонаёмных рабочих, которые принялись ударно трудиться на невесть кем хорошо разработанных шахтах…

— Мы тут промеж себя долго кумекали, пошто наши грешные души так и не упокоились после лютой смерти, — неторопливо и вдумчиво рассуждал седоусый угрюмый мужик, которого зэки уважительно называли Бугром. – С места не сойти — всё это произошло из-за ведьмы-Барсучки, чтоб ей на том свете почаще масла в сковородку подливали. Она разной колдовской хренью баловалась, даже местного вогульского шамана к себе в помощь привозила. Изгалялась над нами, тварь!

Они вдвоём с Софроновым сидели на завалинке одного из домов и смотрели на то, как неотвратимо рушится за лиловые горные вершины бледный, словно бы выцветший от времени солнечный блин. Исполинские мрачные тени уже проглотили почти всю долину, лишь этот домик на окраине посёлка, словно безропотная старая кляча, ещё подставлял обманчивому теплу свою облезлую костлявую хребтину. Дело было вечером, делать было нечего…

Софронов лениво поинтересовался:

— А эта самая Барсучка — она вообще кто была по жизни? Я уже не раз слышал, как многие из ваших это имя упоминали. Откуда вдруг среди красных взялась ведьма? Я думал, в те времена что священников, что колдунов в первую очередь к стенке прислоняли. А она как свою очередь пропустила?

Его собеседник неторопливо вытащил из внутреннего кармана старенького, но добротного ватника мятый, видавший виды самодельный алюминиевый портсигар – как только умудрился сохранить его в лагере? — открыл крышку и погладил заскорузлым пальцем несколько лежавших там папирос. Тяжело вздохнул:

— Эх, знал бы ты, друг ситный, как курнуть хочется – просто моченьки нет. Кажись, всё бы отдал за одну затяжечку… Ну, да чего уж теперь… Про Барсучку, значит, — он произнёс эту кличку, словно сплюнул. — Вообще-то её фамилия была Баркман, а имя знал, поди, только дьявол, которому она верно служила. По нации, бают, была мадьяркой, а как оказалась в России – об том ходили разные слухи. Числилась в администрации лагеря машинисткой, но на самом деле «трудилась» полюбовницей Хозяина.

Он усмехнулся и покачал головой:

— Ты тока представь: Хозяин нашего лагеря был из себя мужиком видным — статный, синеглазый, кровь с молоком, а Барсучке уже лет под сорок, и с виду – вобла воблой. Все удивлялись: как он мог на неё польститься? Ясен пень – околдовала.

Бугор в сердцах дёрнул себя за ус и продолжил монолог. При этом голос его оставался глухим и отстранённым, словно он всего лишь пересказывал чью-то чужую историю, а не вспоминал собственные злоключения:

— Она, гадина, вообще зэков за людей не считала и страсть как любила подводить нас под расправу. По её прихоти здешние вертухаи несколько человек покалечили, а двоих так и вообще прикопали в отвале. И с чёрной магией она зналась, по ночам всякие обряды там проводила. Для того имелась у ведьмы какая-то древняя толстенная книжка, которую она берегла пуще глаза, но издаля-то её многие видели.

Помолчав несколько секунд, Бугор продолжил рассказ:

— Однажды Стешин – был у нас такой нарядчик из бывших профессоров – улучил момент и в конторе заглянул в ту книжку. Так потом опрометью прискакал в барак, забился в угол и зубами стучал от страха. А тем же вечером оступился и упал с мостика в речку, аккурат виском на каменюку. Такая вот случайность с человеком приключилась. Недаром говорят — чем поиграешь, тем и зашибёшься…

Недобро щуря глаза, Бугор рассказывал о «мадьярской ведьме», которая нашла общий язык с самым что ни на есть всамделишным вогульским шаманом. По слухам, бдительные товарищи из районного НКВД изловили его неподалеку в тайге, хотели, как положено, отправить в область для вдумчивого «изучения», да здешний Хозяин по наущению товарища Баркман каким-то образом поспособствовал его внеплановому освобождению. С тех пор шаман по первому требованию «машинистки» приезжал в пуйвинский лагерь и подолгу с ней общался.

— Ему даже чум поставили на той стороне ручья, за колючкой, — вспоминал старый зэк. – Вот по ночам они на пару и камлали — в бубен колотили, плясали, визжали, как резаные. Хотя сами при этом резали других – оленей, собаку, зайца, кошку. Научно говоря – опыты ставили. Там все камни вокруг были кровью залиты. Один придурок из обслуги слышал, как Барсучка с Хозяином ругалась, а он всё отвечал ей: мол, даже не проси, зэков не дам, тебе они — для пустой забавы, а мне надо выполнять производственный план. Кто, дескать, будет вместо них кайлом махать, и так отстаём от графика!

Он замолчал и о чём-то задумался, глядя себе под ноги. Нетерпеливый Софронов, живо заинтересовавшийся давней зловещей историей, произошедшей в этих местах, вернул Бугра к печальным воспоминаниям:

— Так чо дальше-то было?

— Да почти что и ничего. Когда нас в последний раз вели в ту проклятую шахту, я видел Барсучку вместе с ейным шаманом. Они рядышком стояли на скальном карнизе над входом, эта стерва вслух читала свою книгу, а вогул тихонько эдак постукивал в бубен – тук-тук-тук… А ещё при этом она улыбалась – я первый и последний раз видел, чтоб эта сволочь улыбалась, так, знашь, по-змеиному.

При этих словах Бугор непроизвольно передёрнул плечами и продолжил:

— Ну, а дальше… Дальше загнали нас прикладами внутрь, приказали всем шагать в боковую штольню. Мы сперва даже и не удивились – накануне в той штольне один из наших, Фимка Пряник -барахло, не человек — надыбал какую-то ценную штукенцию. Говорили, выскочил наружу со счастливой рожей, кулак зажатый к пузу прижимал, и прямиком кинулся к охранникам. Те сразу увели Пряника к Хозяину, больше мы его, кстати, и не видели. А ведь предупреждали дурака: потерял — не сказывай, нашёл — не показывай! Наутро туда, в шахту, весь лагерь пригнали. И — всё. Темнота…

Конечно, Софронову чуточку неловко было расспрашивать призрака об особенностях пребывания человеческой души на том свете, но дурацкое обывательское любопытство пересиливало любые табу и правила приличия. Собравшись с духом, осторожно поинтересовался:

— Ты извини, конечно, но каково оно — там? – и Софронов неловко ткнул большим пальцем куда-то вверх.

Зэк недобро сощурил и без того слегка раскосые глаза и горько усмехнулся:

— Там, говоришь… А с чего ты взял, что мы оказались именно ТАМ? Кажись, мы оказались вообще – нигде, ни там, ни здесь. Болтаемся, как дерьмо в проруби, из долины уйти никуда не можем. Взаправду — ни Богу свечка, ни чёрту кочерга. По всем прикидкам выходит, что энкавэдэшная ведьма какое-то заклятье наложила. И нам теперь до скончания века суждено шепериться по этой проклятой Пуйве…

Бугор неловко поднялся и не прощаясь двинулся прочь. Провожая его взглядом, Софронов задумался о словах «недоубитого» человека и с особым вниманием посмотрел вокруг. За минувшие десятилетия не осталось никаких следов бывшего лагеря – ни колючки, ни бараков, ни караульных вышек. Скорее всего, их уничтожили сразу после ликвидации «контингента». К чему лишние разговоры и посторонние мысли о всего-навсего трёхстах зэках – давно отработанном материале, полностью выполнившем поставленную задачу и своевременно списанном в утиль?

Время своим ластиком бесстрастно и бестрепетно стирает все следы существования отдельно взятых людей, за исключением самых видных – полководцев, гениев, серийных убийц и тиранов. К тому же потомки «прежде живших» сплошь и рядом оказываются беспамятными, забывчивыми и равнодушными, не желающими ничего знать о том, что происходило РАНЬШЕ. Недра архивов, ломкие пожелтевшие страницы советских газет полны историй забытых героев, чьи судьбы удивительны, а подвиги — достойны восхищения. Вот только наследники «поколения титанов» не хотят тратить своё драгоценное время на их изучение.

Из «центра» время от времени приходят директивы «взять на вооружение» славное наследие предков, да только неуклюжие попытки чиновников «учить народ патриотизьму» чаще всего оборачиваются пшиком. Типичный пример – проект «Имя героя – школе». Изначально задумка была интересной: «апгрейдить» доброе начинание советских времен и присвоить каждому учреждению образования имя прославленного земляка, чтобы ребятишки по нему равнялись, брали пример.

Повинуясь воле руководства, школьные чиновники взяли под козырёк и принялись выбирать себе «подходящих» героев. Многие пошли по пути наименьшего сопротивления, польстившись на имена прославленных, хорошо «раскрученных» людей, скачав их биографии из всемирной сети. Уже появились пионерские дружи… то есть школы, носящие имена Карбышева, Кузнецова и Гастелло, вполне возможно, что вскоре местные школы будут называть именами Рюрика, Ильи Муромца и Антона Городецкого.

Неужели такая вот память нужна ушедшим в лучший мир защитникам Отечества? Неужели таким образом стоит культивировать патриотизм в душах подрастающего поколения? Но ведь патриотизм – это прежде всего любовь к Родине. А любви нельзя научить в приказном порядке, её нельзя регламентировать и оборачивать в указы, параграфы и отчеты — в противном случае она попросту умрёт.

Каков изначально был смысл и цель проекта «Имя героя школе»? Уж точно не в том, чтобы заменить табличку на входе, распечатать из интернета биографию (чаще всего неполную и искажённую) Героя и заказать в типографии симпатичный стенд в холл. Инициаторы предполагали, что школьники сами захотят побольше узнать о человеке, который не пожалел жизни, сил или здоровья ради других людей. Следовало лишь создать такие условия, при которых ребятишки должны собирать информацию, анализировать, спорить, размышлять, примерять на себя – а способны ли они на такой подвиг?

И совсем не обязательно речь должна идти исключительно о земляках, погибших на войне, ведь подвиги гораздо чаще совершаются в мирное время. Скажем, Геннадий Бардин, Почётный полярник, руководитель ряда антарктических экспедиций, последние годы живший в окружном центре – почему его имя не носит ни одна из школ? Или, например, почему нет школы имени наших ОМОНовцев? Эти самые настоящие, всамделишные герои, прошедшие множество войн и горячих точек, живут рядом с нами, на груди большинства – ордена Мужества и боевые медали. А легендарный Фарман Салманов, буровой мастер Семён Урусов, Антонина Григорьева, много лет возглавлявшая округ, разве они — не герои?

А кто из современников слышал о лихом казацком атамане Тугарине Фёдорове – одном из первостроителей Сургута, Пелыма, Нарыма, Томска, добрых полвека доблестно сражавшемся с многочисленными врагами Российского государства? Кто знает о сбитом в годы войны земляке-лётчике, у которого не раскрылся парашют, он упал на землю с двухкилометровой высоты и каким-то чудом остался жив, а после госпитализации вернулся на фронт? Или о другом солдате, лишившемся в бою обеих ног и повторившем судьбу Кирьяна Инютина из «Вечного зова» — он тоже принял решение не становиться обузой для близких и не возвращаться к семье. Случайно узнав об этом, его отец проехал полстраны и забрал сына. Впоследствии тот научился ходить на протезах, выучился, стал известным музыкантом. И таким фактам несть числа.

Другой пример — на протяжении двух десятилетий местные журналисты твердят о том, что необходимо достойно перезахоронить братскую могилу лётчиков на окраине города. Об этом они неоднократно рассказывали в СМИ, напрямую обращались к чиновникам и депутатам, однако прах и ныне там. В ближайшее время трухлявая пирамидка упадёт, а на костях героев какой-нибудь предприимчивый потомок разобьёт огород или устроит лужок для выпаса козочки. Прецеденты уже были. Скажем, километрах в тридцати от города есть старинное русское село, где в годы Гражданской войны произошёл массовый расстрел пленных красноармейцев. Впоследствии на месте братской могилы установили памятник, к нему пионеры возлагали цветы и клялись в верности идеалам отцов. Но сегодня никто из местных жителей даже не может указать её точное месторасположение.

Если бы учителя истории не проводили свои уроки в душных классах, а сажали ребятишек в автобус и везли по городу, так сказать, на пленэр! Если бы на месте рассказали о том, как весной 1921 года в окрестностях разворачивались жестокие бои между красноармейцами и «кулацко-эсеровскими» мятежниками. Если бы показали то скорбное место, где происходили массовые расстрелы в годы репрессий. Если бы постояли там, где в 1930-м были выброшены на поросший вековой хвойной тайгой берег первые семьи ссыльных…

…Тяжело вздохнув, Софронов тоже поднялся, размял слегка затёкшие от долгого сидения ноги и отправился домой. Прежде чем зайти внутрь, приостановился на пороге и смачно запустил по матушке. Вслух. На первый взгляд это было глупо и некультурно, но на самом деле — эффективно и пользительно.

Души зэков практически поголовно оказались подвержены одной могучей и неистребимой пагубной страсти, граничащей с грехом – любопытству. Они были готовы сутками напролёт стоять рядом и молча наблюдать за тем, как единственный в посёлке живой человек читает, ест, спит, моет посуду, колет дрова. Теперь на протяжении всего времени, пока Софронов находился в уборной, из дощатого «скворечника» неслась отборная матерщина, которой позавидовал бы любой прораб с большим стажем – а всему виной была заинтересованная рожа Кашеварова, которую он однажды заметил в углу во время кульминации самого ответственного процесса.

Вообще именно этот нахальный тип оказался наиболее назойливым и скандальным среди ватаги в общем-то безобидных «пришельцев». Он чаще других нагло заявлялся в жилище Софронова и мог часами стоять возле его кровати, страстно вздыхая и жадно разглядывая выцветшие прелести журнальных красоток. Устав взывать к напрочь отсутствующей совести «потустороннего вуайериста», однажды терпение Софронова лопнуло, и он содрал со стен все бесчисленные постеры и вырезки. Правда, поддавшись на слёзные причитания Кашеварова, он не швырнул всю эту эротическую макулатуру в печку, а отнёс в соседний дом и развесил на дощатой стене, заполучив в обмен клятвенные заверения никогда более не появляться в отхожем месте.

Ну, с паршивой овцы…

 

Глава четырнадцатая

Прежде чем за дверью раздалось знакомое деликатное покашливание Автохи, вольготно развалившаяся на хозяйской подушке Лушка уже выгнула дынькой жирную спину и негодующе ощерилась. Она никак не могла свыкнуться с внезапным нашествием в её вотчину толпы призраков, а потому постоянно нервничала, то и дело издавала злое урчание и даже немножко похудела. Целыми днями она теперь пропадала где-то по тёмным закоулкам брошенных домишек, возвращаясь домой только поздней ночью, когда души мёртвых зэков покидали её с Софроновым обитель.

В робкой надежде ещё хоть немножко поспать хозяин какое-то время лежал с закрытыми глазами под неподъёмным и убийственно жарким ватным одеялом, но тщетно. Автандил Аполлонович, растудыть его в кочерыжку, по-прежнему периодически напоминал о своём присутствии в сенях нарочитым и назойливым покашливанием, больше напоминавшим визгливую сорочью трескотню, а мадам (или мадемуазель – её интимная сторона жизни была покрыта мраком неизвестности) Лукерья постепенно повышала частоту своего утробного ворчанья, грозя вскоре перейти на ультразвук.

Твою ж налево…

Бесцеремонно сбросив на пол мохнатую кандидатку в Плавалагуны, Софронов уселся на кровати и зябко поёжился – утренний холодок пробирал не по-детски. Торопливо натянув одежду, он привычно принялся возиться с растопкой, попутно удивляясь терпеливости предков-крестьян, которые всю жизнь были вынуждены выполнять монотонную и рутинную работу: топить печь, доить корову, убирать навоз, колоть дрова, таскать из проруби воду. Тут поневоле стоило бы задуматься об эмиграции куда-нибудь в более благословенные края, где сами собой цветут бананы и колосятся ананасы. Ан-нет, не бросали пращуры землю-матушку, не меняли сибирский суглинок на куда более комфортное для проживания Черноземье.

Лишь когда от сыто задышавшей печи пошла волна живительного тепла, он откинул с пробоя крючок и распахнул входную дверь. Рыжим метеором сдриснула в темноту сеней Лушка, а взамен её в комнату бочком проник студент-недоучка. Подобострастно стянув с головы колпак, он отряхнул с ватника невидимую пыль и своим режущим слух старорежимным голосом завёл привычную велеречивую шарманку:

— Приношу искренние извинения за столь ранний и в высшей степени бесцеремонный визит! Я понимаю, что подобная, так сказать, inconvenance – то бишь бестактность — не имеет оправданий и должна быть немедленно пресечена. Но! — здесь Автоха сделал паузу и указующе поднял вверх грязный перст. – Но прошу учесть, что в моём нынешнем прискорбном и двусмысленном положении существует так мало способов напряжения единственного послушного мне органа – сиречь intelectus, что вы должны — нет, просто обязаны! – немедленно меня простить!

Он несколько секунд помолчал, тщетно дожидаясь ответной реакции собеседника, потом продолжил:

— Увы, но все мои товарищи по несчастью – весьма необразованные и малокультурные представители победившего пролетариата. Конечно-конечно, среди них тоже есть некоторое количество неплохих, в сущности, индивидуумов, но – поверьте мне на слово! — общение с ними не доставляет мне никакого интеллектуального удовольствия! Ни-ка-ко-го! Поэтому прошу вас, мой милый друг, всеусердно простить мне этот маленький грех и успокоить ласковым словом!

Софронов, дитя своего развращённого времени, а потому несколько покоробленный двусмысленным обращением «милый», бесцеремонно перебил раннего гостя:

— В отличие от вас, Автандил Аполлонович, я по утрам испытываю потребность в еде. А потому дайте мне, пожалуйста, полчасика и позвольте без долгих китайских церемоний просто пожрать в одиночестве.

Автоха обиженно шмыгнул носом, приосанился, что при его облике выглядело достаточно смешно, и поинтересовался:

— А кто вам сказал, что даже в своём теперешнем состоянии я не испытываю вышеупомянутую потребность? Просто в отличие от вас, милостивый государь, я не могу её удовлетворить…

В животе требовательно заурчало, а потому Софронов под негодующий вскрик Автохи попросту произнёс вслух пару «сегментов обсценной лексики» и в домике тут же наступила благодатная тишина, прерываемая лишь потрескиванием дров в печи. Тяжело вздохнув, не слишком-то гостеприимный хозяин брякнул на плиту чугунную сковородку со вчерашней жареной картошкой и принялся ложкой помешивать содержимое. Подумал секунду, достал из стола банку кильки в томате и ловко вскрыл её кухонным ножом.

С детства хорошо знакомый густой, сытный запах рыбных консервов защекотал ноздри, вызвав ностальгические воспоминания. Они прежде всего были связаны с бабушкой, которая всю свою жизнь трудилась технологом на местном ордена Знак Почета рыбокомбинате до самого момента его постперестроечной ликвидации. Софронов нередко забегал к ней на работу и хорошо помнил неунывающих девушек-раздельщиц рыбы с постоянно опухшими от воды и соли руками, антарктический холод морозильников со штабелями метровых нельм и муксунов, анакондоподобные ленты транспортёров, по которым двигался бесконечный поток новеньких жестяных банок – сначала пустых, а потом заполненных симпатичными пузатенькими фрикадельками.

Рыбокомбинат построили ударными темпами – эх, ухнем! – в начале тридцатых годов. Нехорошо построили, не по-христиански и не по-человечески – в логу, прямо на месте старинного сельского погоста. Незадолго перед этим местным крестьянам предложили перезахоронить «своих» покойников на новом кладбище, а по поводу «ничейных» могил ушибленные коммунизмом власти заморачиваться не стали – цеха принялись возводить прямо на крестьянских костях. Более того, кощуники раздербанили замечательную по своей красоте Покровскую церковь, а кирпичи использовали на строительстве стен и фундаментов производственных объектов.

И вот ведь какая странная штука получилась. К началу 90-х годов на территории региона успешно работали пять рыбокомбинатов. Четыре из них с разной степенью успешности пережили лихие времена, а вот тот, что был построен на человечьих останках и церковных кирпичах, развалился тут же, буквально от одного дуновения бандитского перестроечного ветра. Прах к праху… И лишь забубённый атеист (к числу которых Софронов отнюдь не относился) мог бы считать этот факт простым совпадением.

Тем более что в истории региона хватает и других примеров чреватости пренебрежения к памяти предков. Например, уже в новом веке не помнящие родства иваны решили проложить на окрестных холмах во всех отношениях крутую горнолыжную трассу. И надо же было такому случиться, что путь, указанный безтрепетной рукой реформаторов, пролёг как раз по территории ещё одного заброшенного кладбища — как будто не имелось в городе десятков других подходящих склонов! Чиновники спохватились, только когда нож бульдозера выковырнул из-под земли человеческий скелет, а испуганный тракторист вызвал милицию.

Когда шумиха вокруг страшненькой находки слегка поутихла, подрядчик с заказчиком покумекали, прикинули, перемигнулись – а чо, собственно, произошло? Пострадали древние, никому не нужные захоронения? Подумаешь, эка невидаль! И ващще, Михалыч, давай уже, заводи технику, а то и так выбились из графика! И энтузиасты принялись дальше возводить свою чудесную горнолыжную трассу.

Правда, почему-то не принимает её земля-матушка. Подозрительно часто лопается оврагами облагороженный склон, шатаются великанские опоры подъёмника, отчего вот уже несколько раз приходилось перестраивать все трассовые объекты. Тем не менее, с каждым годом растет число лихих сноубордистов с лыжниками, которые любят мчаться с ветерком прямо по многострадальным костям своих не столь уж и отдалённых предков.

Прах к праху, ага…

…После завтрака Софронов принялся за рутинные хозяйственные дела. Таскал в сенки охапки промёрзших до звона дров, отбрасывал с тропинки наметённый за ночь свежий снежок, брезгливо зажимая нос шарфом, скалывал ломиком прихотливого вида «сталагмит», время от времени начинавший нагло выпучиваться из дырки в уборной. И за всеми этими хлопотами старался не замечать, как пространство вокруг дома постепенно заполнялось призраками. Они вроде бы случайно группками и поодиночке подтягивались со всех концов посёлка, и при этом довольно убедительно делали вид, что оказались здесь совершенно случайно. Просто так, мол, променад совершали…

— Вот повадились же, блин… — Софронов с негодованием покряхтел и энергичнее заработал ломиком.

За последние дни в Пуйве как-то естественно, сама собой, возродилась практика «политинформаций», о которых здесь не слыхивали последние полвека. Бывшие зэки регулярно собирались в софроновской обители и часами слушали его рассказы о тех событиях, которые произошли на Земле за восемьдесят минувших лет. Им чрезвычайно интересно было получать новую информацию, а Софронову – наблюдать за той безыскусной реакций, которую она вызывает.

Так, например, известие о Великой Отечественной войне зэков нисколько не удивило, ведь к ней страна готовилась многие годы, и для поколения наших прадедов речь могла идти лишь о конкретной дате её начала. Зато самое бурное оживление вызвал рассказ о хрущевской «оттепели» и последующей реабилитации миллионов невинно осужденных – даже у вечно хмурого Бугра при этом разгладилось лицо, и под жёсткой щёткой усов на секунду проглянула улыбка:

— Поди, и нас оправдали, слава те, Господи! Ежели, конечно, личные дела в архивах сохранились…

Зато Софронову пришлось изрядно попотеть, пытаясь найти хоть какое-то логическое обоснование возникновению перестройки и последующего развала Союза. Рассуждал вслух. Народ голодал? Да нет, у всех холодильники ломились от качественных и недорогих продуктов. Жили в мороз на улицах? Ничего подобного, каждому советскому человеку после десяти-пятнадцати лет ожидания государство безвозмездно предоставляло благоустроенную квартиру – пусть даже не слишком просторную и комфортную. У всех граждан была нормальная работа, бесплатное образование и медицина, все ездили отдыхать в Пицунду, Юрмалу и Бухару, и при этом подавляющее большинство было абсолютно довольно своей участью. И даже счастливо!

Только вот поди ж ты – внезапно, как с горы на лыжах, объявился в Кремле Мишка Меченый, который возомнил себя новым доморощенным Мессией и решил, что он вправе единолично решать судьбы сотен миллионов людей, и тем самым их взять и разрушить. На пару с вечно поддатым Борюсиком с Уралмаша… В этот момент никогда не позволявший себе подобного Бугор смачно выругался, отчего политинформацию поневоле пришлось на некоторое время прервать.

С особым интересом зэки жадно слушали рассказы Софронова о постперестроечных временах и новой России, которая рождалась тогда в муках и корчах. Что это была за удивительная, сумасшедшая страна! Граждане ложились спать и не знали, какие известия принесут утренние выпуски теленовостей: новую «горячую точку» в прежнем хлопково-мандариновом раю, очередную порцию сенсационных разоблачений «преступной деятельности КПСС» или внезапное появление у населения большого количества туалетной бумаги, ещё вчера гордо именовавшейся «деньгами».

А как люди смотрели прямые трансляции заседаний Верховного Совета! Сердце обывателя сладко замирало от немыслимой прежде смелости народных избранников. В курилках, очередях и парикмахерских на все лады повторяли неслыханные прежде термины: консенсус, консолидация, реструктуризация, ваучер… В бурлящем и изрядно пересоленном политическом «супе» страны то и дело всплывали неизвестные доселе личности, в одночасье становившиеся кумирами или объектами ненависти миллионов: Артём Тарасов, Валерий Неверов, Чеслав Млынник, Звиад Гамсахурдиа, Герман Стерлигов… Кто помнит о них сегодня?

Бешеными темпами менялось отечественное телевидение. Как магнитом притягивали к экранам «Взгляд», «До и после полуночи», «Прожектор перестройки», «Оба-на!», на смену тяжеловесным дикторам эпохи соцреализма приходили молодые и остроумные парфёновы, листьевы, эрнсты. И вот уже произошла на ТВ тихая революция – появились первые, забавные и пока совсем ненавязчивые рекламные ролики «Московского вентиляторного завода» и некой компании «Экорамбурс».

Безумные времена наступили в торговле — такое ощущение, что по промтоварным и продуктовым прилавкам прошлась метлой Баба-Яга, небрежно смахнувшая в какую-то колоссальную «чёрную дыру» мануфактуру и бакалею, одежду и посуду, пряники и калоши. В хозмаге перед удивлёнными посетителями представали полки, на которых красовались лишь уценённые чугунные утятницы по одному рублю и пластмассовые крышки по пять копеек. Все остальное сожрал перестроечный Молох, методично пережёвывая своими гнилыми зубами былые порядки, устои, традиции, судьбы отдельных людей и целых народов.

В пору тотального дефицита выяснилось, что снабженцы советского образца обеспечили лет на сто вперёд всех жителей одного населённого пункта резиновыми сапогами и жестяными тазиками, другого – постельным бельём и уксусом, а в магазинах третьего нет ничего, кроме кипятильников и тапочек с опушкой. Поэтому в те сумасшедшие годы приходилось с боем «доставать» довольно уродливую детскую коляску в соседнем городе и обменивать полученные по бартеру вещи на детское питание.

Бартер – это вообще отдельная песня. Некоторым счастливцам, которым довелось в постперестроечные времена работать на крупных предприятиях-экспортёрах, страшно повезло. Зарплату им частично выдавали не обесценивавшимися день ото дня «деревянными», а импортными «товарами народного потребления». Например, в лесопильный цех завода, где много лет трудилась мастером мама Софронова, регулярно доставляли коробки с одеждой и обувью, и после смены бригада пускала по кругу шапку с номерками, определяя очередность на юбки, носки или зонтики. Только вот получали люди вещи отнюдь не требуемого им размера, а того, что доставался. Потому в ближайший выходной у городского универмага длинными шеренгами выстраивались счастливые обладатели импорта, обменивая женские туфли 41-го размера — на миксер, мужской банный халат – на детские кроссовки, а водку – на шоколад.

Водка была единственной твёрдой валютой в стране. Надо ли вспахать шесть соток, заменить смеситель или написать курсовую, такса существовала одна – «пузырь». Деньги же как таковые обесценивались с каждым днем. Зарплата, за которую работники расписывались в ведомости, росла в арифметической прогрессии: тысяча рублей, десять тысяч, сто тысяч, миллион. Но выплата даже этих «керенок» задерживалась на полгода, вместо них трудящиеся получали расчётные книжки с купонами, для чего с вечера занимали очередь в сберкассу.

Стихийно образовывались первые грязные «толкучки», на которых рабочие, чиновники, учителя и отставные офицеры по субботам продавали «излишки» своего нехитрого домашнего скарба. Софронов помнил, как однажды дремотную тишину ночных улиц прорезали автоматные очереди, а утром по городу пополз жаркий шепоток: «Слыхали? Уралмашевская мафия на наших рэкетиров наехала, рынок отобрать хотела, так наши еле отбились…» Кстати, «рэкетирами» в одночасье становились вчерашние водители, бульдозеристы и физруки. Больше половины из них лежит теперь на кладбище, остальные превратились в уважаемых депутатов и крупных бизнесменов…

Накалялись от непрерывной круглосуточной работы «Шарпы» и «Шиваки» в бесчисленных видеосалонах. Где они только не располагались в те времена: в вагонах и подвалах, частных квартирах и актовых залах. С утра до ночи зрители сидели в спёртом воздухе тесных зальчиков и, наплевав на гнусавых переводчиков и вусмерть затёртые плёнки, смотрели всё подряд: шанхайские зубодробилки и «Однажды в Америке», жёсткую немецкую «эротику» и «Полёт над гнездом кукушки».

А ещё россияне смеялись над своей несчастной страной. Горько смеялись, ощущая её унижение и нищету, бессилие и беспросветность. Плача в душе, хохотали над своими убогими и отвратными правителями. Издевались над собой во время «обороны» «Белого дома», травли рижских омоновцев, вытеснения русских из Закавказья и Средней Азии, раздербанивания будущими олигархами бывших народных богатств. Прогнивший имперский дворец разваливался по частям, а на его руинах пьяные шабашники лепили лачугу для Нуф-Нуфа.

Умер Союз, сдох, почил в бозе, а людям оставалось пить, петь и плакать. При всём апокалиптическом безумии происходящего бывшим советским гражданам почему-то не было страшно жить, несмотря на то, что с привычного и безопасного лужка их внезапно вытолкнули в кишащие хищниками джунгли. Им было просто стыдно – за Прибалтику и Приднестровье, Чечню и Грузию, пустобрешество Горбачева и пьянки Ельцина.

Лишь десятилетие спустя, в какой-то неуловимый момент, граждане начали вдруг ощущать казалось бы прочно забытые чувства патриотизма и гордости за свою Родину. Как-то внезапно поняли, что на смену стыду и презрению по отношению к собственному государству приходит что-то весьма напоминающее симпатию. Перерастёт ли это чувство в любовь? Трудно сказать однозначно. «Великая смута» в нашей стране порой длится очень долго. Видимо, России нужно регулярно переживать позор и унижение для того, чтобы вновь становиться РОССИЕЙ…

…Размышляя о причинно-следственных связях в бурной отечественной истории, Софронов на минутку остановился и задумался. Впрочем, поразмышлять всласть ему не дал хорошо знакомый противный голос:

— На чужу кучу неча глаза пучить! Даже еслив эта куча из твово же брюха выпала! Да-а-а, как погляжу, силен ты, паря, погадить! У тя, случаем, купцов в роду не было?

Кашеваров мерзко хохотнул:

— Ну, гражданин золотарь, чо надулся, как мышь на крупу? Шабаш уже, айда лучше за жиззь побазарим! Поведашь пролетарьяту, чо в вашем мире деется!

Медленно досчитав про себя до десяти, Софронов ни слова не говоря продолжил стучать ломиком по рукотворному – если выражаться фигурально — сталагмиту. Всё-таки глупо и абсолютно бесперспективно выходить из себя из-за какого-то дурно воспитанного призрака, который только и умеет, что языком молотить. А Кашеваров тем временем продолжал изгаляться:

— Не-е, вы тока гляньте, люди добры! Мы, значится, для матушки-Родины, в рот ей компот, кварцы да самоцветы кайлом добывали, а наши учёны правнучки – тока дерьмо! А потом они ишшо жалятся, дескать, страну просрали! Дак вы ж больше ничо и не умеете, как тока гадить!

По-хорошему, стоило бы примерно наказать наглеца и отправить его куда подальше, тем более что больших усилий для этого не требовалось. Вот только при этом одновременно пострадали бы и остальные «недоумертвия», чего Софронову совершенно не хотелось. А потому он отставил в угол «толчка» ломик и отправился домой, мимоходом кивнув молча наблюдавшему за мизансценой Бугру:

— Через полчасика подтягивайтесь.

Наскоро умывшись и выпив кружку чая, он расставил по кругу табуретки и пододвинул поближе вторую кровать. Конечно, призракам было абсолютно безразлично, в каком положении его слушать, но Софронову хотелось всё-таки поддерживать видимость нормального человеческого общения. Поймав себя на том, что начинает то и дело с нетерпением поглядывать на входную дверь, рассмеялся. Бугор, тем временем как раз появившийся на пороге, несколько удивился и спросил:

— Ты чо это? Угорела девица в нетопленной горнице?

Не переставая улыбаться, хозяин пояснил:

— Да подумал тут, что с некоторых пор мне стали нравиться наши постоянные беседы. Демосфен, блин, пропагандист из общества «Знание». Глядишь, с такой риторической подготовочкой я потом запросто смогу в Думу баллотироваться.

— Позвольте! А что, разве Думу опять разрешили?!  — поразился вошедший в толпе других зэков Автоха.

Притворно вздохнув, Софронов принялся за дело. Раскрыв рты и выпучив глаза, изумлённые мужики слушали рассказы о том, что такое атомная бомба, НАТО, сотовый телефон, государство Израиль, шоу-бизнес и космический корабль. Аж вспотев от напряжения, новоявленный лектор пытался объяснить предкам, по каким причинам какой-то там Совет Европы может диктовать России свои правила жизни, почему напомаженный безголосый певец зарабатывает во много сотен раз больше самого заслуженного механизатора и как получилось, что за миллиардные хищения государственных средств теперь не ставят к стенке, а дают условный срок.

— Докатились! Распоясались тут без Хозяина! – кипятился маленький горбоносый человечек в хламиде, скорее всего, бывшей в прошлой жизни элегантным пальто. – Довели Советский Союз до ручки! Забыли заветы основателей!

— Захлопнись ты, основатель! – сумрачно бросил Бугор. – Забыл, что с тобой сделали по приказу твово любимого Хозяина?

Он помолчал, теребя длинный жёсткий ус, а потом спросил:

— Погоди, Софрон. Это чо же получатся – всё впустую? Зря чо ли мы в той подземной дыре подохли? Зря тыщщи людей стока лет горбатились на строительстве того самого светлого социалистического будущего, будь оно трижды проклято? Строили-строили, не щадя ни сил, ни жизней, а потом вдруг явились какие-то цуцики и по беспределу оттяпали себе государственные заводы, колхозы, пароходы, всё остальное-прочее? Просто так, за здорово живёшь?! И никто с них за то не спросил?! Интере-е-есно девки пляшут…

Услышав заветное слово «девки», тут же встрепенулся примостившийся на краешке порога их страстный поклонник Кашеваров. Стянув грязной рукой с головы засаленную мятую тюбетейку, он поинтересовался вкрадчивым голосом:

— Во-во! Ты нам про всяки-разны штуки трещишь – про корабли там небесные, машины говорящие и всяко тако прочее. А мне вот чо шибко любопытно: как там у вас обстоит дело с бабами? Можа, придумали учёные, как их ишшо можна попользовать, окромя как дедовским макаром? Не томи, разъясни народу! – и тут же раскатисто заржал над собственной сальностью.

Секунду подумав, Софронов по-приятельски подмигнул Кашеварову:

— Так и быть, друг, я тебе об этом расскажу! Только сразу договоримся — чтобы больше никто не знал, только ты!

Он поднялся на ноги, прошёл через комнату и, сложив ладони трубкой, наклонился над ничего подозревающим Кашеваровым. Не заметив насмешливо скривившихся губ Софронова, любитель сладкого с готовностью подставил ухо, а через мгновение уже исчез из комнаты. Осознав причину произошедшего, остальные зэки дружно грохнули хохотом, даже обычно невозмутимый Бугор ощерил прокуренные зубы:

— Подкузьмил ты его, однако! Поделом!

Софронов прекрасно помнил, что каждое высказанное вслух непечатное слово в мгновение ока вышвыривает призрака в некое инфернальное пространство, не имеющее ничего общего с привычным нам миром, находиться в котором неупокоенным душам очень больно…

— Ровно тя в стог из сырой крапивы макнули, — простодушно рассказывал о своих ощущениях в той реальности один из бывших деревенских мужичков. – Ничо вокруг не видать, не слыхать, и шибко жжотся…

Софронов успел объяснить собравшимся, что такое наркотики и СПИД, когда на пороге возник буквально кипевший от негодования Кашеваров. Перебивая всех, он накинулся на обидчика:

— Ты што ж енто над людями изгаляшься, гад! Шоб те ежа супротив шерсти родить, дубина стоеросова! Знашь, как оттудова вылезать больно!

Навостривший уши Автоха невинно поинтересовался у своего вечного оппонента:

— То есть вам, мой милый друг, уже приходилось ёжика… это самое… против шерсти?

Казалось, Кашеваров лопнет от злости. Он на мгновение замолк, а потом обрушился на экс-студента:

— Ты енто! По чужим словам, как блоха по яйцам! Захлопнись, вражина, пока я тя в стойло не поставил!

— Бодливой корове Бог рогов не даёт! – с достоинством ответил Автоха и даже горделиво подбоченился.

Угомонить раздухарившегося Кашеварова удалось лишь Софронову. Когда он сделал вид, что собирается шепнуть что-то на ухо «усопшему дебоширу», тот в ужасе отскочил в сторону и умоляюще вскинул руки:

— Всё-всё-всё, начальник, понял я, понял! Уж и пошутковать с тобой низзя…

И Софронов, как ни в чем не бывало, продолжил рассказывать о космосе, Гагарине, НЛО и пришельцах, без зазрения совести вплетая в нить своего повествования эпизоды из «Секретных материалов» и «Звёздных войн»…

 

Глава пятнадцатая

На очередной «политинформации» страсти разгорелись нешуточные. Софронов имел неосторожность завести разговор о текущем моменте в геополитике, что неожиданно вызвало ожесточённые споры в «призрачном обществе». Услышав о событиях последних лет в Крыму и на Донбассе, вдруг подал голос с характерным украинским акцентом угрюмый долговязый зэк, обычно сидевший несколько на особицу от собратьев по несчастью:

— Так я не зрозумив, що ж ми – воюемо с москалями?! Слава тоби, Господи! Почалося!

Он истово перекрестился на Филю со Степашкой, задорно улыбавшихся с экрана телевизора, а потом заявил:

— Скильки рокив ви нас гнобили, а тепер всё, скинчилася ваша влада!

Его тут же осадил мелкий вертлявый мужичок в телогрейке с навечно приткнутыми за подпояску верхонками:

— Замолчь, кила волынская! Ты, Григоренко, можешь воевать тока со своей бабой под одеялом! И ишшо неизвестно, чья возьмёт! А сражаться супротив нас, русских, у тя кишка тонка!

Григоренко насупил лохматую бровь, скривился и недобро посмотрел на задиристого товарища:

— Та ничого, и з вами воювати можна. Ножичок пид ребро сунешь — и все дела. Зализо добре в москаля входить, як в кабанчика…

Тут уже не выдержал и вмешался в спор Бугор. Он произнёс негромко и с заметным оттенком брезгливости:

— Согласен, опыт у тебя есть, потому-то ты, мясник чубатый, и уехал в лагерь на червонец. Напомнить, за чо именно? Однажды тёмной ночью прирезал ты двух спящих пацанов-уполномоченных, причём не ради свободы неньки-Украины, а ради пузатого портфеля с казёнными грошами. Так что ты, падла, лучше зашкерься, и не отсвечивай!

Обиженный Григоренко не посмел перечить авторитетному бугру, а потому убрался в дальний угол, что-то недовольно бурча себе под нос «на ридной мове». А незаметно увлекшийся разговором Софронов продолжил свои рассуждения на тему власти, отстранённо отметив, что с некоторых пор стал хорошо понимать, в чём заключается драйв агитатора, трибуна и шоумена. «Может, и вправду в политику податься?» – хихикнул про себя. Вслух же произнёс заранее подготовленную фразу:

— Власть – это вообще штука тонкая и эфемерная, за власть борются, её строят, к ней стремятся. Власть, конечно, бывает разная. Демократия – это безусловно хорошо: воля народа, справедливость, право каждого принимать решение и всё такое, а афинская агора –так вообще образец для подражания. Взять то же новгородское вече, которое называют торжеством русского народовластия. Если смотреть формально, это действительно так: рявкнул Земской собор «Михаила на царство!» — и тот сел на трон, причём, без циничных пиарщиков, рекламных баннеров и заказных статей.

Судя по всему, добрая половина слушателей только сейчас впервые в жизни услышала о существовании агоры, рекламы и пиарщиков, а про баннеры им в детстве рассказывали бабушки – равно и про домовых, леших и овинников. Однако призраки слушали молча, внимательно и с несомненным интересом, что значительно вдохновляло лектора и поднимало его самооценку не неизмеримую высоту.

— Лепота! Вроде бы при демократии каждый гражданин имеет право участвовать в принятии государственных решений, а для власти мнение пьющего комбайнера Васи Пупкина должно значить не меньше, чем мнение доцента Иосифа Эдгаровича Хованского. А кто не согласен с этим утверждением – тот ретроград, мракобес, консерватор и тоталитарист.

— Простите великодушно, но как же тогда быть с Майданом, о котором вы нам только что столь ярко рассказали? – перебил оратора Автоха, едва ли не единственный из слушателей, кто понимал хоть что-то в разглагольствованиях пуйвинского «трибуна». – Формально рассуждая, ведь Майдан и есть воплощение и олицетворение демократии, не так ли?

Несколько секунд помолчав и собравшись с мыслями, Софронов продолжил:

— Ну да – якобы отчаявшийся из-за произвола и воровства власти народ вышел на площадь и сказал своё веское слово… А потом брат принялся резать брата, а сын – отца… Помнится, мы уже проходили всё это в семнадцатом году, только урок впрок не пошёл. По моему убеждению, Майдан — это лобное место украинской нации, на котором озверелая тупая толпа растоптала своё собственное государство, заменив закон силой, а Конституцию – дубьём. Этот вурдалачий шабаш никак не может оказаться тем великим высшим идеалом, к которому надлежит стремиться всему человечеству.

Он сделал паузу, смочил пересохшее горло глотком остывшего чая и призадумался. С другой стороны возникает вопрос – как же тогда отличить вече от Майдана, а белую тогу древнеримского сенатора – от «балаклавы» «правосека»? Что стоит расценивать в качестве «гласа народа», а что – как хитрый ход политических сил, использующих внешние признаки демократии для достижения «мелкособственнических» далеко идущих целей? Как отличить чистые помыслы прекраснодушного мещанина от грязных технологий профессионального пиарщика?

Нда-а, вопрос. На который, пожалуй, может быть лишь один ответ: думать и помнить, куда пролегает дорога, вымощенная благими намерениями. А иначе слишком уж легко можно оказаться среди стада, которое ведут на мясокомбинат, чтобы обменять живым весом на плюшки, власть и деньги…

Софронов упрямо мотнул головой:

— И все равно, я убеждён, главное – нужно соблюдать закон, каким бы несовершенным он не был. Не устраивает тебя Конституция – добивайся её изменения, но – опять же в законном порядке, без революций и гражданских войн. Не нравится – выбирай себе другое государство и вали на Бали.

— А Бали – это чо тако? – подал голос один из внимательно прислушивавшихся к разговору призраков. — Я о таком городе никоды не слыхивал.

— Бали – это остров в океане, где-то за Индией, — отмахнулся Софронов. – Туда щас мечтают переехать на житьё все российские лодыри. Оно и понятно: делать там ничо не надо, есть захотел – банан с пальмы сорвал, ночь настала – ложись на тёплый песочек и спи себе.

— Везёт же некоторым! – завистливо произнёс Кашеваров. – А я вон огольцом ишшо сорвал у соседа грушу, дак мне за то хозяин-кулачина ребро сломал…

Тут не выдержал высокий старик по фамилии Пачганов с измождённым лишениями лицом, время от времени машинально разминавший свою левую кисть:

— А я тебе тоже чо-нить поломал бы, пёс шелудивый! Я за своим садом почитай двадцать лет ходил как за дитём малым – неужель для того, чтоб какой-то сопливый окомёлок в ём ветки ломал?! Ты енту грушу попробуй вырастить, выходить, а потом уже рви!

Кашеваров в запальчивости покрутил головой, отчего его тощая шейка ещё более удлинилась и стала напоминать куринную, и со всем пролетарским пылом набросился на оппонента:

— Ага! Неспроста тебя совецка власть раскулачила! Вот таки куркули готовы решить жизни крестьянину за понюшку табаку! Эск… Эксплутатор! Мироед! Чемберлен!

Представив себе Пачганова в роли чопорного премьер-министра викторианской Британии, Софронов не выдержал и рассмеялся, улыбки появились и на лицах зэков. Подал голос Бугор, хмуро смотревший на Кашеварова:

— Слышь, паря, мы все слыхали про твои трудовы подвиги в деле строительства социализьма. Про твою сто шисят вторую статью напомнить? А сто шисят девятую?

Полемический запал Кашеварова как-то сразу вдруг иссяк, он поскучнел и опустил голову, позволив Софронову вернуться к теме лекции.

— Сейчас много говорят о гражданском обществе, народовластии и всё такое, но единственным его реально работающим проявлением можно считатьтолько ОНФ — Общероссийский народный фронт.

— Погодь, земляк, не гони лошадей. Фронт, говоришь? И с кем же он там сражатся? – прервал лектора голос из толпы.

— Как бы это понятней объяснить… В общем, собрались вместе представители разного рода профсоюзов, общественных объединений и теперь контролируют работу органов власти, носом тыкают на недостатки, предлагают пути устранения ошибок. Задумка, надо сказать, была великолепная, хотя и не совсем оригинальная – нечто подобное, хотя и в извращённой форме, в своё время внедряли и Грозный с опричниной, и Мао с хунвейбинами. Так, про Мао я вам в следующий раз расскажу.

Софронов облизнул губы и потянулся к кружке, но обнаружил, что она пуста. Хотел было попросить кого-нибудь из слушателей плеснуть ему водички, но тут же ругнулся про себя. Он часто забывал, что окружают его не обычные люди, а бестелесные призраки. Налив воду самостоятельно и напившись, он продолжил:

— Правда, в современной России имеется ещё один орган «народного контроля» — Общественная палата. Только она, в отличие от ОНФ, не пользуется ни авторитетом у простых граждан, ни страхом у чиновников. Так, — Софронов прищёлкнул пальцами, — соберутся вместе граждане, поговорят и расходятся, вполне довольные друг другом.

На этот раз не выдержал и перебил его мелкий шкет с узкими татарскими глазками и вечно шмыгающим приплюснутым носом:

— И чо эта палата така беспонтовая? Ежели они там собрались от народа, так надо было позвать уважаемых воров, которы одно слово скажут и всё – ша!

Вот ведь, блин! И почему он сейчас должен отдуваться за всё государство, объясняя давно помершим людям современные несообразности?!

— Почему? Ну, пожалуй, первая причина в том, что для работы в ОНФ поначалу созвали всех ярких личностей, в том числе и полных неадекватов – ну, типа ваших анархистов. А самое главное, за Общественной палатой не просматривается тень Владимира Владимировича Путина – я вам про него уже много рассказывал.

Поддакнул Кашеваров:

— Да уж, повезло вам с Генсеком! После алкоголиков со сказочниками!

Не обращая на него внимания, Софронов продолжил:

— Чиновники не любят ОНФ, однако вынуждены с ним считаться и по первому требованию бегут «на ковёр», чтобы отвечать на претензии общественников — иногда справедливые, а иногда абсолютно беспочвенные и абсурдные. Одно можно сказать с уверенностью: хорошо, что «фронтовики» есть. Плохо то, что их самих никто не контролирует и не спрашивает за тот вред, который они иногда наносят своими необдуманными шагами и непроверенными заявлениями.

Обведя глазами притихшую аудиторию, оратор подытожил своё выступление:

— Вот так-то вот, господа-товарищи. До сих пор разного рода деятели пытаются построить в России счастливое и совершенное гражданское общество, да пока всё получается как-то косоруко, кривовато и дырчато. Одно обнадёживает: число таких энтузиастов-строителей постоянно увеличивается, а согласно уверениям товарища Энгельса, когда-нибудь количество должно непременно перейти в качество…

 

Глава шестнадцатая

…Переговариваясь между собой, зэки потянулись во двор. О чём-то задумавшийся Бугор в числе последних легко поднялся на ноги и вышел на улицу, Софронов догнал его на крыльце.

— Погоди минутку, Бугор. Давно хотел спросить – если не секрет, ты кем прежде был, ну, до лагеря?

Собеседник уколол его острым внимательным взглядом и хмыкнул:

— Ты чо это вдруг заинтересовался моим личным делом?

Собравшись с мыслями, Софронов пояснил:

— Да понимаешь, я всё время чувствую какую-то несообразность. Больно уж странно ты изъясняешься — то как урка со стажем, то в речах наши сибирские словечки проскакивают, и при этом зуб даю, что в своё время ты получил хорошее образование. Не похож ты на простого крестьянина.

Резкий порыв свалившегося в долину ветра подхватил пригоршню колючего снега и швырнул его прямо в лицо Софронова. Утершись толстой стёганой рукавицей, тот поднял голову – и споткнулся о тяжёлый, со свинцовым отливом взгляд Бугра. Впрочем, через секунду тот уже разгладил паутину морщин вокруг глаз и пожал плечами.

— Ну, вот скажи, друг ситный, какие щас в моём положении могут быть секреты? Все секреты были похоронены почитай восемь десятков лет назад, и сегодня абсолютно никому не интересны. Хотя в одном ты, Софрон, прав — негоже на собачьи клички откликаться. Так что будем знакомы: Липецкий, Алексей Ефимович. Родился здесь неподалёку – в селе Локосовском, потом жил в Вате.

— Во, так мы с тобой, Лексей Ефимыч, почти земляки, югорчане! – обрадованно воскликнул Софронов. – Поэтому давай, не темни, а лучше расскажи про себя подробнее!

Собеседник удивлённо поднял брови:

— Погоди-погоди. Чо за слово такое — югорчане? В каком это смысле?

Чертыхнувшись про себя, Софронов пустился в экскурс появления этого термина. Общеупотребимое сегодня определение «югорчане» родилось, в общем-то, совсем недавно, каких-то лет двадцать назад. В годы бурного освоения Западной Сибири географическая привязка имела малое значение, геологи, нефтяники, газовики, строители легко перемещались из Югры на Ямал и обратно. «Ведь мы ребята семидесятой широты» — пел некогда Эдуард Хиль в популярной песенке. Люди, на собственной шкуре познавшие, что такое «зимник», «балок», «трасса», «буровая», с гордостью именовали себя «северянами». Со временем они образовали своеобразный «рыцарский орден», состоявший из людей, чуточку более сильных, мужественных, грубоватых и всемогущих, чем жители остального Союза.

«Сибиряками» чаще всего называли себя те, кому посчастливилось не только жить и работать, но и родиться за Уралом. Когда люди идентифицировали себя в таком статусе, то в их голосе сквозила затаённая гордость и скрытое превосходство над всем остальным человечеством. Дескать, мы – особые люди, с пелёнок спим в сугробе, по утрам выгоняем со двора стаи белых медведей, плевком в глаз сбиваем белок с кедров и запросто пьём со снежным человеком. Причем, только неразбавленный спирт, настоянный на недозрелых волчьих ягодах…

А вот «тюменцами» земляки себя почему-то никогда не числили, хотя де-юре жили на территории именного этого административно-территориального образования. Может быть потому, что в Тюмени обитало большое начальство, там имелись ипподром, театр, колбаса и троллейбус? И вообще, «Тюмень – столица деревень», как говаривали на Севере в советскую пору. Была ещё одна присказка, относившаяся к этому городу — «Тюмень-дрова», так называли изготовленные на тамошней фабрике дубоватые лыжи, массово поставлявшиеся на Север.

Подавляющее большинство приезжих романтиков, героически и не очень работавших (впрочем, чаще использовалось слово «вкалывавших») «на Северах», не собиралось оставаться здесь на пенсии. Все стремились заработать на «жигули», кооперативную квартиру и югославскую стенку, а потом спокойно встречать старость где-нибудь в саду под цветущими вишнями. С развалом Союза и началом рыночной эквилибристики ехать оказалось некуда, и тогда романтикам вдруг понадобилась Родина. Не большая, которая «в твоем букваре», а та самая, где «берёзка во поле».

Именно тогда люди почесали затылки и впервые задумались – а кто мы такие, собственно? И услышали новое для себя определение – «югорчане». Попробовали его на вкус, покатали на языке и решили – годится!

Пятнадцать-двадцать лет назад в регионе шёл активный процесс «самоидентификации». Герб, флаг, гимн, столица – надо, чтоб было всё, как у людей. Что, и самобытная культура нужна? Гришка, ты ж, помнится, юморески в «районке» тискал – значит, будешь у нас писателем! А ты, Петька, знатно карикатуры в стенгазете малевал – немедленно вступай в Союз художников, мраморную мастерскую тебе отгрохаем!

Спору нет, перегибов в духе постреволюционных времен тогда хватало, как и аферистов, стремившихся нажиться на стремлении Югры встать на ноги, как и энергичных дураков, готовых финансировать экспедицию на остров Пасхи, лишь бы приколотить к местной пальме наш сине-зелёный флажок. Подумать только, один предприимчивый «энтузиаст» сумел выклянчить из бюджета кругленькую сумму на то, чтобы транслировать телепередачи из округа жителям… Великобритании. Дескать, бедные англичане плачут, ночей не спят, всё просят показать им свежие новости о трудовых буднях оленеводов Саранпауля…

Да, денег на глупости было потрачено немало. Но в то же время в окружении мусора, плевел, окалины, пены рождалось первое, пока ещё робкое осознание того, что мы – единое целое, Югра. Да, до сих пор жители округа ощущают себя в первую очередь когалымчанами, вартовчанами, урайцами и няганцами. Да, сургутяне по-прежнему тихо завидуют соцкультбыту Ханты-Мансийска, а советчане – достатку жителей Югорска. Но если вдруг где-то на дальних заморских берегах местные вздумают обидеть кого-нибудь «из наших», то на помощь ему в первую очередь придут земляки-северяне. Без оглядки на то, в каком из бывших вахтовых посёлках они живут…

…Бугор потёр пальцем переносицу и улыбнулся каким-то своим мыслям, потом заметил:

— Да уж. Прежде нас обычно называли сибиряками, кержаками да чалдонами… Ну, пусть будут югорчане. Про себя, говоришь, поведать… Да чо тут шибко рассказывать? Вся родова на здешних погостах лежит, предки крестьянствовали, в ямщину хаживали, торговали помалу, батя хороший песок на Оби держал. Он с остяками жил душа в душу, потому как дела вёл честно, ну и аккурат перед японской вышел в гильдейские.

Софронов удивлённо присвистнул:

— Так вы у нас, ваше степенство, из именитых! Ничо, если я перед вами шапку не ломаю? Не зазорно с малыми людьми – и этак запросто?

Собеседник укоризненно покачал головой:

— Мелешь языком, чо ни попадя. Только сибирское купечество –это тебе не нижегородские или московские толстосумы, у здешних отродясь лишь слава была, мол, купцы, а сами на обухе рожь молотили. С малых лет робили так, что хребты трещали, а потому и в люди выбились. Одно только и отличало от прочих, что детям своим могли образование дать. Я гимназию окончил, потом два курса университета послушал – надоело, и стал себя в разных, так сказать, сферах пробовать. Особенного призвания ни к чему не имел, но любое дело исполнял – куда с добром. Охотничал, торговал, проводником в учёные экспедиции нанимался. Однажды финна одного, почитай, полгода водил по ямальским пустыням.

— А фамилию финна не помните? – перебил его Софронов.

— Фамилию? М-м-м… На языке вертится… Вспомню – скажу. Так вот, бродил я в своё удовольствие по тайге и тундре, копеечку зарабатывал. В четырнадцатом ушёл добровольцем на фронт, в семнадцатом вернулся – с двумя «Георгиями», погонами вахмистра и дыркой от пули в брюхе. Через год был мобилизован Колчаком, а потом долго ещё воевал в здешних местах. Понравилось, видать, — усмехнулся Бугор.

— Погодь, Алексей Ефимович… — Софронов усиленно наморщил лоб, копаясь в недрах памяти. Несомненно, он где-то когда-то слышал о чём-то, связанном с этой фамилией. – Липецкий, Липецкий… Ёкарный бабай, да быть того не может! Так вы чо – и есть тот самый Лёня Липецкий?! Нет, правда?! Я ж про вас столько читал!

Казалось, Бугор тоже был удивлён не на шутку:

— Как это понять — читал?! Какой-такой «тот самый»? Ты об чём вообще говоришь, мил человек?

Софронов не на шутку разволновался – не каждому суждено вдруг вживую встретиться с героем местных легенд почти вековой давности. Ну, или хотя бы с его призраком…

— Дайте вспомнить… Короче, в местной краеведческой литературе, где рассказывают о событиях двадцатых-тридцатых годов, частенько упоминают Лёню Липецкого, именуя его то благородным разбойником, то партизаном. Вот, скажу я вам, легендарная была личность! Вспоминают, как лихо воевал он против красных, был бесстрашным разведчиком и проводником, при огневых стычках шмалял из револьверов по-македонски, сразу с двух рук. Сколько раз товарищи после боя глянут: одежда на нём — в клочья, а на теле — ни царапины. А после разгрома мятежников Липецкий якобы ещё много лет скрывался в тайге, потому что языком и видом ничем не отличался от остяков, а те его властям почему-то не выдавали. Гэпэушники ловили-ловили его по урманам, да так и не смогли поймать. Один наш известный писатель даже интересный рассказ о Липецком написал. Так это и вправду всё о вас?!

Бугор отвернулся и долго молчал, глядя на Пуйву. Сейчас, в сгустившихся зимних сумерках, она очень походила на саму себя –только живую и молодую. Смазались, заретушировались все неприглядности вроде заколоченных окон и обвалившихся дымовых труб, по улице там и тут неспешно или наоборот — озабоченно сновали фигуры людей, не хватало лишь огоньков, человеческих голосов и собачьего брёха. Софронов непроизвольно поёжился – надо же, на краткий миг какой-то гениальный художник несколькими мазками набросал картину-иллюзию, фантасмагорию, в которой настоящими и всамделишными являлись только угрюмые щербатые горы, опоясывающие долину…

— Надо же, — прервал наконец молчание Бугор. – Никогда бы не подумал, что окажусь прописанным в какой-нибудь книжке. Ну да, если прикинуть хрен к носу, то примерно так всё и было. Полжизни воевал и по тайге скрывался, а чо толку? Всё одно потом в руки гэпэу попал, хотя и под чужим именем, и совсем по другому поводу.

Морозец к ночи вновь окреп, поэтому Софронов, давно уже нетерпеливо переступавший с ноги на ногу и зябко ежившийся, предложил:

— Лексей Ефимыч, айда вернёмся в избу, уж больно охота мне послушать про твои приключения! И не вздумай отказываться – я уже язык смозолил, каждый божий день выступая перед вашими, надо бы и честь знать!

В доме первым делом зажёг керосиновую лампу, подкинул несколько поленьев в печку, накормил проглотину-Лушку, себе заварил крепкого сладкого чая и удобно уселся на кровати. Всё это время Липецкий молча стоял у стола, по зэковской привычке засунув ладони в рукава ватника. Похоже, слова Софронова не на шутку озаботили старого сибирского «хунхуза».

— Вот скажи мне, Лексей Ефимыч, — издалека завёл разговор хозяин, — как так получилось, что ещё вчера люди мирно жили себе в одной деревне, друг к дружке в гости ходили, вместе водку пили, в одной церкви детей крестили, а потом вдруг ни с того ни с сего, эдак запросто, принялись своим односельчанам бошки резать? Что, скажем, со мной должно такого произойти, чтобы я отправился убивать и грабить своих соседей? А как же совесть, мораль и все Божьи заповеди?

Голос собеседника был ровен и глух:

— А у меня по сию пору нету такого ответа. Со стороны посмотреть, так ведь в семнадцатом наступило чисто массовое помешательство: жили себе — не тужили, а потом ровно с цепи сорвались. Только ведь неустройство в умах и, научно выражаясь, падение нравственности начались гора-а-аздо раньше. И я уверен, что начальной причиной тому была чрезмерная доброта имущего класса.

Опустившись на табурет, Липецкий продолжил рассказ:

— Я те на примере нашего злосчастного семейства поясню. Смотри сам. Мы, почитай, круглый год снабжали всю голытьбу из окрестных деревень в кредит и под промысел хлебом да деньгами, хотя промысла должников и вполовину не оправдывали наших затрат. Но как же не дать, если этот – сват, тот — сосед, а прочие – друзья детства? Грех! Потому заимодавцы и не взыскивали с должников надлежащим порядком – совестно же, как по миру своих пускать? Вот народишко и избаловался – ешь-пей-гуляй, а потом опять у «мироеда» Христа ради проси, он богатый и добрый, ишшо хлебушка даст, да с маслицем, да с икорочкой.

— Веришь — нет, Лексей Ефимыч, только и сейчас всё то же самое повторяется. Дармоеды сидят на шее у государства, и всё время у властей требуют – дай, помоги, обеспечь! – вздохнул Софронов. – Ну, да и хрен с ними. Ты мне лучше ответь — почему сибиряки неохотно вступали в армию Колчака? Мне кажется, если бы в Гражданскую мужики поднялись всем миром, то легко победили Красную армию. Или я не прав?

Собеседник оживился, расправил пышные усы:

— Побожусь: ежели бы дружно поднялись, то легко перевешали на осинах всех краснопузых товарышшей. Только ведь нашему брату-крестьянину с Колчаком не по пути показалось. Оно и понятно, господин адмирал был потомственным дворянином, мечтал посадить на престол очередного Николашку и простой народ к ногтю прижать, а в Сибири этого не любят — не Россия, чай. Потому-то я и не ушёл с колчаковцами на Восток, а в девятнадцатом вернулся потихоньку-полегоньку домой и принялся по-прежнему помалу торговать да рыбку ловить.

— Тогда почему в двадцать первом все вдруг за вилы схватились? Опомнились наконец? Дошло до лапотников? Мозг включили?– Софронов сознательно слегка подзуживал Липецкого.

Похоже, нехитрая уловка сработала, в голосе старого вояки появились металлические нотки:

— Ну, ты ври, да не завирайся – наш, сибирский, мужик отродясь в лаптях не хаживал! И барину в ножки не кланялся! А про причины… Вот представь себе: ты из года в год и с утра до ночи на хозяйстве жилы рвёшь, пыташься семью обеспечить, детей в люди вывести, тебе самому интересно своё дело наладить, добро приумножить. При этом ещё и Бога не забывашь, и бедным даёшь, и обществу помогашь.

Липецкий не на шутку раздухарился и даже стал заметно выше ростом.

— А потом вдруг в одночасье заявляются во двор какие-то хари,  голодранцы с наганами, пьянь деревенская, и требуют, чтобы ты им всё отдал – и добро, и дом, и бабу на печке, на том простом основании, что у них всего этого нету, а у тебя – есть. Скажи, ежели как на духу, ты бы на моём месте — отдал? Чо, башкой мотаешь? Вот и я за вилы взялся, решил спробовать крепость большевичьей платформы.

Он помолчал, потом насмешливо улыбнулся:

— Тока вот насчёт стрельбы с двух рук – как ты там это назвал, по-болгарски штоль? – врут твои писатели. Вообще револьвер в тайге – штука совершенно глупая и бесполезная, а два нагана — вдвойне глупы и бесполезны. То ли дело верная мосинская винтовочка – хоть олешка сгоношить при случае, хоть ретивого гэпэушника упокоить. Милое дело, скажу я тебе, можно сказать — божеское. А стрелял я и вправду вполне себе прилично…

Меж тем Софронов копался в недрах памяти, пытаясь наскрести какие-то дополнительные сведения о своём собеседнике.

— Ещё пишут, что тебя ханты почему-то не хотели властям выдавать, да и сам ты видом мало чем от них отличался – это как? Сейчас ты нисколько не похож на рыбака-оленевода.

Липецкий заразительно рассмеялся и пальцами встопорщил кончики усов.

— Ну, ежели тебя, друг ситный, пару месяцев не брить, а потом надеть гуся, кисы, слегка закоптить морду, да ещё глаза угольком подвести – вроде как городские барышни стрелки себе рисуют — и получится из тебя вылитый Юмшан из Хангокурта. А вообще-то и вправду у меня среди остяков было много верных друзей, ещё с тех времен, когда я с ними торговлишкой занимался. Но в отличие от всяких-разных лавочников я вёл коммерцию честно, нацменов никогда не обманывал и соболей на шкалик водки не выменивал. Потому и они за меня горой стояли.

Похоже, Липецкому было приятно вспоминать свою молодость, глаза его разгорелись:

— Иногда и вправду случались… э-э-э… коллизии. Гэпэу меня по урманам долго и упорно гоняло, нам вместе было тесно, а порознь – скучно. Представь себе, пошлют из уезда в Покур или Вату пару-тройку оперуполномоченных меня ловить. Мобилизуют они в Локосово проводника-остяка с лодкой, плывут себе, планы по поимке Липецкого вслух обсуждают. И невдомёк им, что это за невзрачный остячишко у них на корме сидит, песни мычит на своём языке.

Липецкий нехорошо ухмыльнулся:

— Ну, бывало, что не все опергруппы из таких поездок возвращались. Речки у нас капризные, на карчу налететь и на быстрину вывернуться запросто можно …

Софронов довольно невежливо перебил собеседника:

— Скажи, а как тебя всё-таки поймали? Предал кто, или самому надоело по тайге прятаться? Правда, судя по историческим свидетельствам, твоя дальнейшая судьба осталась потомкам неизвестной…

Старый зэк неспешно поднялся с колченогой табуретки, взглянул на настенные часы:

— Однако, засиделись мы, тебе, поди, отдыхать пора. Пойду я помалу. А что касается Липецкого, то власти его и вправду не смогли поймать. Зато в тридцать первом в Тобольске случайно задержали за бродяжничество гражданина Кайгородова и упекли его в лагерь на два года. Да после ещё пятерик накинули за неудачный побег. Дальше совсем не интересно: притащили сюда, сунули под гору и велели кварц копать…

Софронову было жаль отпускать интересного собеседника, и он задал очередной сильно интересовавший его вопрос:

— Слушай, Лексей Ефимыч, я уж сколько живу здесь, на Пуйве, а к шахте и близко не подходил. Расскажи хоть, как там, внутри -красиво?

Липецкий снова кольнул его взглядом холодных глаз и усмехнулся.

— Вот уж на что там точно не глядишь, так это на красоту, пропади она пропадом… Там в горе десятки вёрст подземных выработок. Низкие своды укреплены мелкими и гнилыми деревянными столбиками и часто обваливаются. Многие штреки залиты ледяной водой, потому уже через несколько дней работы в шахте у всех начинается ломота в суставах. Внутри… Как бы тебе объяснить… Внутри находится ад, только не раскалённый, а безмолвный, тёмный и насквозь промороженный. Там только тишина, мрак и холод. Вековечный холод…

Липецкий непроизвольно передёрнулся.

— Штольня идёт вдоль главной жилы под небольшим наклоном вверх, а штреки расходятся в разные стороны — по оперяющим. Иногда в горной породе встречаются полости, где на стенах растут кристаллы кварца, гори он в аду синим пламенем. Некоторые штреки за тыщщи лет обросли гигантскими снежинками, каждая размером с тарелку, а то и больше – таких на поверхности земли попросту не бывает. Они веками висят на каменных сводах, но тают от дыхания человека. Вольные и впрямь судачили меж собой, что там, под горой, красота неописуемая, тока мы её не замечали. Мы видели только тачку, кайло да лопату, а самая наикрасивейшая красота для нас – горбушка чёрствого хлеба. В лагере я бы за лишнюю миску баланды любой изумруд отдал! Так, всё, Софрон, давай на сегодня с вопросами закончим. Ложись, благословясь!

 

Глава семнадцатая

Ночной кошмар оказался совсем даже не страшным, наоборот — каким-то лихим и озорным. В нём Софронов убегал и прятался от неких чудищ-оборотней, всё время успешно уворачивался, ускользал за надёжными дверями и при этом поочередно выводил преследователей из строя – то плескал кипятком в оскаленную морду, то удачно шинковал ножичком волосатое филе. От боли и ярости нежить истошно ревела, крушила и полосовала когтями мебель, но ничего не могла поделать с ловким и бесстрашным Софроновым. Когда от её рёва стали трястись стены дома, он проснулся.

Надо же – чудище и впрямь ревело где-то в посёлке, то чуть сбавляя, то снова возвышая голос. Софронов какое-то мгновение ошалело лупал глазами, пытаясь отделить реальность от сна, а потом сообразил – это же ревут не чудища, а вездеход! Несомненно! Значит, за сторожем прислали технику – правда, почему-то раньше, чем планировалось.

Приехали, всё-таки приехали! Вот и закончилась его вынужденная «отсидка»! Путаясь в шнурках и пуговицах, он лихорадочно обулся, схватил куртку и совсем уже было выскочил во двор, но в последний момент одумался и вернулся. Сдёрнул со стены горизонталку, прихватил вещмешок с патронами и примостил их в сенках, в тёмный уголок за поленницей. Уж больно по сердцу пришлось Софронову ладное ружьецо, и он решил под шумок попытаться увезти его домой – всё одно прежнему владельцу оно уж точно никогда не понадобится…

Когда он появился на крыльце, рядом с домом как раз зафырчал и остановился зеленовато-серый, в рыжих подпалинах, давно вышедший в запас армейский вездеход МТЛБ, надёжный, неприхотливый и вполне себе комфортный для передвижения по любому бездорожью. Дверца кабины с лязгом отвалилась в сторону и на Софронова с интересом воззрилась чья-то широкая одуловатая физиономия. Секунду помедлив, физиономия расплылась в широкую, словно у хэллоуинской тыквы, ухмылку и радостно заявила:

— Лёха, чего ты молчишь, как не родной? Неужто не рад дорогим гостям? Или просто одичал тут, в здешних палестинах? Метнись, чайник поставь, мы ж змёрзли, як цуцики! И не боись, закуска у нас своя, не объедим!

Софронов в ответ тоже по-идиотски разулыбался, кивнул головой и заторопился в дом. Быстренько подкинул в топку дров, долил воды в чайник и тут в сенях дробно загрохотали уверенные шаги. Дверь распахнулась и в клубах морозного пара внутрь ввалилась живописная компания из восьми мужиков, которые громко и весело переговаривались на ходу. В небольшой сторожке моментально стало тесно и шумно от радостных возгласов, тёплых комбинезонов, шуток, груды обуви, незлобивых матерков и видавших виды рюкзаков. Незваные, но долгожданные гости здоровались, торопливо раздевались, извлекали из закромов разнообразную снедь и располагались на табуретках. Один из приезжих вообще бесцеремонно разлегся на неприбранной хозяйской постели, задрав на спинку кровати ботинки, с которых сразу закапала талая вода.

Впрочем, зашедший последним рослый пухловатый предводитель – тот самый, что сидел в кабине – тут же пресёк самоуправство «оккупантов»:

— Так, я не понял, что за дела? Запомните, господа, простые правила здешнего «Хилтона»: не наглеть и уважать территориальную целостность владений нашего гостеприимного хозяина! Конёк, кому сказал, ну-ка быстро поднял задницу и освободил кровать!

Названный Коньком долговязый тощий субъект недовольно блеснул глазами за стеклами стильных круглых очочков а-ля Гарри Поттер, однако спорить не стал, тут же легко подхватился на ноги и шутовски раскланялся перед Софроновым:

— Раз пошла такая пьянка – режь последний огурец! Месье Алекс, прошу простить мне столь хамское поведение – с кем поведёшься, от того и наберёшься! – и покосился на предводителя.

Не обратив внимания на весьма прозрачную колкость, тот подошёл к Софронову, доверительно приобняв его за плечи тяжёлой рукой с неожиданно маленькой холёной кистью, и вполголоса произнёс:

— Ты, братка, не парься. Они, конечно, все парни грубые, но на самом деле добрые, мухи просто так не обидят. Да, впрочем, ты у нас и сам не кисейная барышня, а суровый полярник, практически Папанин! Ну, или Федя Конюхов! А ты мне лучше вот что скажи: с каких это пор сторожам в пустых посёлках стали крутяцкие «следы» выдавать?

Заметив недоумение собеседника, он улыбнулся и пояснил:

— Я про снегоход.

Пожалуй, Софронов и сам не смог бы толком объяснить, почему он не стал рассказывать столь долгожданным гостям всю правду о себе. Наверное, не хотел, чтобы в разговоре всплывало имя Ульяна — кто знает, как к нему относятся эти господа-товарищи, да и относительно личности «пришельцев» у него были кое-какие сомнения. Настораживало и количество гостей – для поездки в горы достаточно двух-трёх человек, однако эти зачем-то припёрлись ввосьмером. На загородный пикничок? На охоту?

Ни один из вариантов ответа на первый взгляд не казался логичным, поэтому Софронов и не стал разубеждать мордатого в том, что является здешним законным сторожем, и кратко поведал несколько видоизменённую версию недавних пуйвинских событий. Согласно ей, к нему – то бишь сторожу Лёхе, честно исполнявшему обязанности по охране и обороне вверенного объекта, намедни заехала парочка местных жителей, которые нажрались браги и с пьяных глаз поубивали друг друга.

Выслушав эту несколько мелодраматичную, но вполне себе правдоподобную по современным российским меркам историю, предводитель неодобрительно покачал головой, потом уточнил, где лежат тела, и подмигнул невзрачному усатому мужичку лет пятидесяти, сидевшему в сторонке:

— Сан Саныч, будь ласков, сходи, оцени там ситуёвину с точки зрения профессионала!

Усатый молча поднялся, оделся и вышел за дверь, а предводитель доверительно пояснил Софронову:

— Саныч у нас раньше служил в органах, а ментов, как говорится, бывших не бывает! Опыта у него знаешь сколько – у-у-у! Враз скажет, кто убийца – дворецкий или баскервильская собака.

Повысив голос для остальных, заметил:

— Надо же нам убедиться в правдивости твоих слов! А то вдруг окажется, что на самом деле ты – местный маньяк-извращенец, который по ночам режет своих беззащитных гостей! Мы уснём, а ты тут как тут с вострым ножичком!

Компания вежливо посмеялась, впрочем, нисколько не ужаснувшись по поводу софроновской кровавой истории и не расстроившись от весёленькой перспективы ночевать рядышком с двумя не погребёнными телами.

Если задуматься, то на первый взгляд это выглядело немножко странным. С чего бы вдруг у мирных законопослушных обывателей, пусть даже прожжённых и отпетых таёжников, сформировалось такое наплевательское отношение к свежим жмурикам? Хотя вполне может оказаться, что они лишь демонстрируют свою крутизну и повышенную степень пофигизма, а на самом деле испытывают страх и внутренний трепет. Что ж, поживём — увидим.

Размышлениям подобного рода Софронов предавался во время приготовления огромной кастрюли макарон с тремя банками тушёнки – гулять так гулять! Вскоре вернулся усатый экс-мент Саныч, молча разделся, сел к столу и лишь потом утвердительно кивнул головой в ответ на вопросительный взгляд мордатого предводителя. Тот повернулся к Софронову и с усмешкой заметил:

— Вот и ладушки, тему закрыли. Пусть до весны твои башибузуки покоятся с миром, а там проснутся оголодавшие за зиму мишки и утилизируют все биологические отходы — у них это быстро, ха-ха! Кстати, извини, я не представился — меня зовут Александром Игоревичем, впрочем, не обижаюсь и на Кыша. Я ведь ващще по жизни чувак простой, демократичный и покладистый – подтвердите, парни!

Дождавшись пары ленивых кивков сотоварищей, Кыш поинтересовался:

— А ты, Лёха, вот чего мне скажи – там до дальней шахты подъём как, нормальный? На вездеходе до неё добраться можно?

Софронов пожал плечами:

— Да вроде можно. Правда, недели две назад большая лавина со склона сошла, наверх я не поднимался, но в бинокль смотрел – кажись, вход не завалило. А вам чего там надо? Поди, рутилом интересуетесь?

Разговоры в тесной комнате сразу смолкли, словно хозяин произнёс какую-то скабрезность в благородном обществе, заставив стушеваться утончённых дам и воспитанных кавалеров. Один лишь предводитель весело рассмеялся, хотя, по мнению Софронова, этот смех прозвучал достаточно деланно и суховато. Да и поросячьи глазки Александра при этом смотрели на собеседника цепко и напряжённо. Наконец он с растяжкой произнёс:

— Рути-и-ил… Так называемый кварц-волосатик, известный в народе как «волосы Венеры» и «стрелы Амура»… Не-а, Алехан, тут ты мимо кассы. Рутил, конечно, камушек хороший, но всё-таки недостаточно редкий, поэтому накладные расходы полностью сожрут всю возможную прибыль от такой экспедиции.

Саша-Кыш чуток помолчал, словно обмозговывая сказанное, потом продолжил:

— Врать не буду, нам действительно надо кое-что забрать из той шахты. Что именно – это тебе знать не обязательно. Меньше знаешь – крепче спишь, согласен?

После утвердительного кивка Софронова продолжил:

— Ну вот, молоток! Давай лучше договоримся на берегу по поводу нашего дальнейшего с тобой делового сотрудничества. Предложение простое и где-то даже незамысловатое: ты нам несколько дней чутка поможешь по хозяйству, а мы компенсируем твои трудозатраты продуктами. Яволь, герр комендант?

Софронов опешил.

— Погоди-погоди. Не понял… Так вы чо, разве не за мной приехали?

Вот тут уже вся гоп-компания дружно и вполне искренне расхохоталась. Больше остальных развеселился невысокий чернобородый человечек, то и дело восторженно хлопавший руками по своим толстым ляжкам и даже слегка повизгивавший от избытка чувств.

— Ой, держите меня семеро… Ха-ха-ха! А ты хто такой – премьер-министр Гондураса?! Не-е-е, бро, не за тобой! Вот еслив ты был бы гладкой тёлочкой с ногами от ушей – тады б в «маталыге» точно нашлось для тебя уютное местечко. А так – извини, бро! Нах хауз поедешь следущим трамваем!

Отсмеявшийся предводитель дружески пихнул Софронова кулаком в живот и приветливо осклабился:

— А ты, значит, решил, что мы – здешние штатные Спайдермены? Так сказать, Чип и Дейл спешат на помощь и всё такое? Увы, должен тебя разочаровать, по моей информации, за тобой приедут недельки этак через три. Мы к тому времени уже закончим все свои дела и тихо-мирно, никого не обижая, уберёмся восвояси. А до того ты нам поможешь – обед сгоношишь, печки протопишь, воды натаешь, ещё чего-того приготовишь уставшим труженикам. Создашь, так сказать, комфортную среду для полноценного отдыха.

Он на секунду примолк, что-то прикидывая в уме, потом продолжил:

— Вообще-то, конечно, в цивилизованных рыночных условиях любой труд должен оплачиваться. Ну, а мы – люди почти законопослушные и где-то даже справедливые. Иногда. Так что торжественно обещаю: если ты этак примерно недельку ударно потрудишься на ниве гостиничного и ресторанного бизнеса – так и быть, выпишу тебе премиальные из директорского фонда. Эй, господа акционеры, не возражаете?

Мужики, с аппетитом наворачивавшие макароны, безучастно промолчали, лишь дёрганный Конёк с набитым ртом что-то нечленораздельно пробурчал и недовольно махнул рукой. Предводитель шутовски ударил ладонью по столу:

— Ну вот! Будем считать, что члены правления нашего консорциума единогласно проголосовали за данное предложение. Где тут моя тарелка?

 

Глава восемнадцатая

Предводитель Кыш, которого остальные загадочные «конкистадоры» за глаза называли Кишкой, бывший опер Сан Саныч и ещё один тип – вертлявый очкарик в пушистом свитере с оленями по кличке Бурда, расположились на ночёвку в софроновской половине, остальные «гномики» перебрались в другую часть дома, где Софронов предварительно протопил для них печь.

Следующим утром гости наскоро попили чаю, взгромоздились на «маталыгу» и отправились к шахте, поручив хозяину сварить обед на всю компанию.

Накормить девятерых взрослых проголодавшихся мужиков – проблемка ещё та. Первым делом необходимо было подыскать подходящие ёмкости для приготовления еды на всю ораву, поэтому Софронов прежде всего отправился по домам собирать самые вместительные кастрюли со сковородками. Но едва он завернул за угол, как нос к носу столкнулся с поджидавшим его на тропинке Липецким.

— Твою ж дивизию!.. Алексей Ефимович, я так скоро с вами медвежью болезнь подхвачу! Здравствуй! А вы чего вдруг по углам попрятались, неужто не хотите со свежими людьми пообщаться? Они, конечно, не сразу к вам привыкнут, ну да ничего, обтерпятся, чай, не истеричные барышни.

Бугор нетерпеливо махнул головой и потребовал:

— Рассказывай!

Присев на корточки, Софронов коротко пересказал события минувшего дня и поделился своими собственными впечатлениями о незваных гостях.

Надо сказать, они были достаточно противоречивыми. С одной стороны, в душе присутствовала несомненная радость от появления в посёлке настоящих, живых людей, а с другой крепла настороженность сродни той, которую ощутил Робинзон Крузо, обнаружив на песке в своей «вотчине» чужой человеческий след. И вообще, кто его знает, что за гоп-компания свалилась на голову, и чего в результате следует ожидать.

Внимательно выслушав рассказ собеседника, Липецкий какое-то время напряжённо молчал, обмозговывая информацию, потом веско заметил:

— Ты вот чо, земляк… Конешно, я не ведаю ваших теперешних привычек и обихода, только по моему разумению странно себя ведёт эта ватага. Вот те крест — не похожи они на простых работяг-старателей, скорее уж смахивают на шайку разбойников. И учти, Софрон, у них в той зелёной монструозине…

— Вездеходе, — перебил его Софронов.

— Нехай так. В вездеходе куча каких-то странных карабинов, а в карманах у всех пистолетов заховано, что у дурака махорки. Так что будь осторожен. И ещё…

Он запнулся, потом продолжил:

— Главный этот — как ты сказал? Кыш? Знаешь, всё время блазнится, что он мне кого-то сильно напоминает, а вот кого – не пойму. Крутится что-то в памяти, свербит, а ниточку ухватить не получается.

Липецкий досадливо поморщился и продолжил:

— Но я о другом. Знаешь, не нравится он мне, совсем не нравится. Глаза у него пустые, ровно зимняя тундра. Таки глаза бывают у человека, который ничуточки не боится вида чужой крови – а это, согласись, шибко странно для такого молодого парня. В моё время таки вот глаза были у тех, кто привык вешать и стрелять – ну, там у колчаковских офицеров и гэпэушников постарше.

Его перебил Софронов:

— Ну, как раз в этом-то и нет ничего странного. За последние двадцать лет у любителей повоевать было для того достаточно возможностей – я ж вам рассказывал и про Кавказ, и про Донбасс, и про Сирию. Вполне мог отвести душеньку.

— Может быть, — задумчиво произнёс Липецкий. – Только ты всё одно — поглядывай. А мы постараемся не попадаться им на глаза – от греха подальше.

Он, не прощаясь, поднялся и исчез за углом. Софронов посидел ещё минутку, а потом отправился по делам. Конечно, у него и до разговора с Липецким возникли кое-какие подозрения относительно гостей, но делиться с ними всё равно было не с кем, ближайший полицейский находился километрах в полутораста – это ежели напрямки, через горы и заснеженную тайгу.

Неуда бежать с подводной лодки посреди океана…

Следующие два дня выдались для «коменданта Пуйвы» достаточно непростыми. Целыми днями он был вынужден хлопотать по хозяйству — натаивал вёдрами снег, колол дрова, которых теперь нужно было в несколько раз больше, кашеварил у чадящей плиты, пытаясь вовремя соорудить обед и ужин на целую бригаду голодных мужиков. Как только насытившиеся гости убирались к шахте, тут же появлялся Липецкий, иногда в сопровождении нескольких других призраков, и начинал дотошно расспрашивать о случившихся накануне событиях.

По словам Бугра, «гномики» ударными темпами расковыряли засыпанную тем давним роковым взрывом боковую штольню, вскрыли объёмистую подземную полость и даже приступили к добыче неких кристаллов – а вот каких именно, Липецкий пояснить не мог.

— Лешак их знает, не видал таких раньше… Одни буроваты таки, ровно вода из болота, другие вроде как прозрачные.

По вечерам гоп-компания возвращалась в посёлок шумной, уставшей и голодной. Чувствовалось, что результатами своих трудов старатели довольны, потому всё время шутили, подначивали друг друга, обсуждали далеко идущие планы покупок «крузаков» и домиков в Европе. Судя по величине будущих трат, рыночная стоимость их таинственного груза должна быть достаточно велика.

Прислушивающемуся к таким разговорам, Софронову всё больше становилось не по себе. Если добываемые «гномиками» камушки действительно стоят так дорого, то как бы у них не появилась крамольная мыслишка по устранению нежелательного свидетеля – так, на всякий случай…

Удивительно, но несмотря на свою молодость, Кышу каким-то образом легко удавалось поддерживать в команде надлежащую дисциплину. К спиртному «гномики» даже не прикасались, по команде «отбивались» и дружно вставали утром, хотя и недовольно бурча при этом себе под нос. Трудно было понять, что являлось главной причиной подобной сознательности и трудового энтузиазма – то ли безоговорочный авторитет предводителя, то ли материальная заинтересованность в скорейшем и благополучном завершении их предприятия.

…Софронов посасывал палец, пытаясь остановить кровь – умудрился порезаться, пока чистил картошку – когда дверь внезапно распахнулась, и на пороге возник бывший опер Сан Саныч. Быстро и профессионально обежав по-тараканьи выпученными глазами всё небольшое помещение, он вытащил правую руку из кармана, снял с головы шапку, повесил на гвоздь куртку, и лишь потом обратился к хозяину:

— Здоров, Алексей. Никак, бандитская пуля? Ничо-ничо, до свадьбы заживёт — подруга-то, поди, дома заждалась? Есть у тебя подруга? Да ла-а-адно, не скромничай! Как жизнь в общем и целом? Всё пучком, нигде не каплет? Никто из наших тебя не забижает? Нет? Славненько, славненько…

Он уселся на табурет, а потом предложил:

— Ты чо, вампир-мазохист – собственную кровушку сосать? Давай перевяжу!

Аккуратно наматывая бинт на палец, бывший опер как бы невзначай поинтересовался:

— Слушай, Алексей, а ты здесь, на Пуйве, никаких несообразностей не замечал?

Софронов про себя чертыхнулся. Вот что значит профи! Почуял, видать, своим ментовским нюхом чужое присутствие…

— Ну, если не считать несообразностями полное отсутствие цивилизации, то — нет…

В ответ Сан Саныч вежливо поулыбался:

— Ну да, ну да… Просто я всё время ощущаю на себе чей-то взгляд, такой, знаешь ли, внимательный. Как будто кто вострым гвоздиком затылок царапает…

Он непроизвольно передёрнул плечами. Однако, битый волк привык доверять своим инстинктам…

— Да и мужики надысь говорили, будто призрака в шахте видели. Так ты, говоришь, никакой чертовщины тут не встречал? Привидения по ночам не шастают?

Как раз в этот момент Софронов убирал в шкафчик аптечку, а потому удачно избежал острого взгляда собеседника. С голосом тоже удалось справиться:

— По ночам я обычно сплю, поэтому и с чертями не общался.

— Ну, на нет — и суда нет…, — медленно протянул бывший сыскарь, буравя «сторожа» глазами.

Опасаясь продолжения опасной темы, Софронов попытался перевести разговор:

— Ты, Сан Саныч, лучше вот чо мне скажи, когда опером был, в тебя когда-нить стреляли?

Экс-майор удивлённо поднял брови:

— Ну, бывало пару раз. А чего это ты вдруг заинтересовался?

— Так скучно ведь, а мне ещё битый час с этой гадской картошкой возиться. Так что, было страшно, когда пуля рядом пролетает?

Сан Саныч чуть помедлил и заговорил. Видимо, он всё-таки не слишком торопился возвращаться к тяжёлому физическому труду в шахте, а потому решил поболтать в тепеле и уюте.

— Какой-то там римлянин – всё, понимашь, забываю его фамилию — сказал, что ничто человеческое ему не чуждо. Ну, и мне тоже. Конечно, остерегался, когда вооруженных бандитов принимали или, скажем, когда возвращался к жене после доброй гулянки – и ещё неизвестно, когда озноб больше пробирал.

Чиркнув зажигалкой, Сан Саныч глубоко затянулся сигаретным дымом и продолжил рассказ:

— Но хошь верь, хошь – не верь, а свой самый большой страх я испытал в юности на Дальнем Востоке, когда ходил рулевым на рыболовном сейнере. Мы тогда вернулись на базу после долгого плавания, сдали улов на рыбзавод, и вся команда по этому случаю сошла на берег праздновать. И так «напраздновались», что вечером в сознании остались два человека, я – по молодости, и кэп – по должности. И по закону подлости как раз в этот момент нам по рации пришло распоряжение срочно сходить до посёлка, а это километров полста от рыбзавода, и забрать там какой-то груз.

Похоже, воспоминания молодости слегка ослабили въевшуюся в душу бывшего опера тугую портупею, которая неизбежно появляется внутри каждого, проносившего погоны пару десятков лет.

— Делать нечего, вдвоём мы и двинули. Когда вышли в открытое море, кэп доверил штурвал мне, а сам завалился в кубрик и захрапел, наказав разбудить перед входом в бухту. Ну, чапаем помалу. Тепло, поэтому входную дверь рулевой рубки я настежь открыл и застопорил. Вокруг тьма стоит – хоть глаз коли, лишь на клотике у нас навигационный огонёк светится. На море полный штиль – лепота! Стою я этак, изредка на приборы посматриваю, воображаю себя то Колумбом, то Билли Бонсом, то Владимиром Атласовым – был такой знаменитый путешественник. И в какой-то момент чувствую – сейнер у меня чуток повело в сторону. Случается такое. Я курс выправил и дальше вахту несу. И вдруг слышу над ухом незнакомый глухой голос: «Закурить есть?»

Сан Саныч оказался талантливым рассказчиком, и увлёкшийся Софронов даже отложил в сторону тазик с картошкой.

— Ты только представь себя на моём месте: открытое море, глубокая ночь, наш «летучий голландец», на котором кроме нас с кэпом ни одной живой души – и вдруг такое… Знаешь, мне не стыдно признаваться – в тот момент я первый и последний раз во взрослой жизни обмочился. И уверен, что другой на моём месте ещё и в штаны навалил бы от страха.

Докурив сигарету до фильтра, собеседник выбросил бычок в печку и снова уселся на лавку.

— Потом-то, конечно, всё объяснилось. Оказывается, это местные «погранцы» заметили в море подозрительное судно, подошли на скорости, загодя вырубили машину и по инерции подвалили к борту – то-то сейнер в сторону и повело. А потом досмотровая группа тихонько перешла к нам – знакомиться, так сказать… Ну, и всё: пограничники как положено проверили документы, осмотрели судно и отвалили, а я отправился переодеваться в сухое. Вот, а ты говоришь – бандиты…

— Фига се приключение! Да у меня на твоем месте разрыв сердца был бы! Похоже, нервы у тебя железные!

Софронов изо всех сил демонстрировал восхищение рассказом Сан Саныча. Решив, что достаточно усыпил бдительность «безопасника», словно невзначай, поинтересовался:

— Слушай, а как так получилось, что у вас в компании самый молодой – и вдруг за главного? Он чо, сын какого-нибудь большого босса, который бабки дал на экспедицию?

Тот искренне рассмеялся:

— Кишка-то? Почти угадал, только тогда уж не сын, а правнук. Босса, ха-ха… Ну, а если всерьез, то парень он, конечно, резкий, и масло в голове есть, потому и шишку держит. А ты имеешь что-то против?

Экономно споласкивая картошку чистой водой, Софронов искренне произнёс:

— Да мне глубоко фиолетово, кто там чем занимается. Быстрее бы ваша бригада свалила куда подальше! Газ зажги, пожалуйста, – у меня руки мокрые.

Казалось, Сан Саныч не на шутку озадачился и заметно напрягся:

— А чего это вдруг ты захотел нас побыстрее спровадить? Неужто не обрыдло три месяца одному тут куковать? Не стосковался нисколь по живому человеческому общению?

Да уж, как раз именно «по живому» и стосковался… Врать не было никакого резона, а потому голос Софронова звучал вполне убедительно:

— Глупый вопрос. Конечно, иногда мне от тоски волком выть хочется, иногда сам с собой разаговариваю, чтобы тишину эту поганую разогнать.

Прислушиваясь к самому себе, Софронов внутренне восхитился – блин, да у него, оказывается, прорезался настоящий талант шпиона и интригана! Хм-м, может, ещё не поздно предложить свои услуги органам госбезопасности?

— Только, если по чесноку, то я вас всерьёз опасаюсь. Сам посуди: явились неизвестно откуда, тырите на вверенной мне под охрану шахте чо-то ценное, а если потом до кучи захотите убрать лишнего свидетеля? Моё бренное молодое тело даже прятать не придётся, Кишка верно сказал – медведи по весне всю органику утилизируют.

Произнеся весь этот монолог, Софронов с определённым внутренним трепетом ожидал ответа – всё-таки опасения у него действительно были нешуточными. Одно дело – отвлечённые умозаключения, и совсем другое – собственная жизнь.

Некоторое время гость молчал, зачем-то перелистывая исписанные аккуратным убористым почерком страницы замусоленной записной книжки, которую всегда таскал во внутреннем кармане. Потом ответил, делая большие паузы между фразами:

— Не буду скрывать, землячок, мне очень нравится твоё предположение. Ты прав, любую потенциальную опасность следует устранять загодя, в зародыше, в колыбели. Превентивно, так сказать. Но это с одной точки зрения. А теперь пораскинь мозгой: за тобой рано или поздно приедут, а тебя – фюить! — нету. Начнут искать, скорее всего, ничего не найдут, но сохраняется доля вероятности, что по какой-то поганой случайности вдруг всплывёт информация о наших личностях, пребывавших здесь в определённый отрезок времени – и зачем все эти лишние хлопоты?

Создавалось впечатление, что Сан Саныч не озвучивал определённое решение, а рассуждал вслух, прикидывая про себя разные варианты решения проблемы. А потому Софронова то бросало в пот, то в озноб. Блин, и нафига он вообще попёрся на этот долбанный Приполярный Урал?! Не сиделось дураку дома!

— С другой стороны сам прикинь: о чём таком особо криминальном ты можешь сообщить властям, когда представится такая возможность? Ну, заезжали какие-то мужики на пару дней отдохнуть и расслабиться на природе, ну, из любопытства полазили по брошенным шахтам, вроде бы даже прихватили с собой какие-то никчемушные камушки на сувениры – и чо? В чём тут состав преступления? Молчишь? Так что не парься, Софрон, никто тебя не тронет. И не по доброте душевной, а сугубо из делового прагматизма. Знакомо тебе такое слово?

Дождавшись кивка собеседника, Сан Саныч удовлетворённо хмыкнул:

— Я так прикидываю, что не слишком-то ты похож на простого запойного сторожа, и у меня тоже есть кой-какие подозрения относительно твоей личности. И поверь: ежели возникнет вдруг в том нужда, то колону я тебя моментально и ты, мил друг, выложишь всё, начиная с тех времён, когда ещё в ползунки прудил. Только сегодня не входит эта разработка в сферу моих обязанностей, а потому спокойно вари картофан и не жмоться — настругай к ужину патанки, я видел, что у тебя там в ящике ещё пара хвостов имеется. Эх, к этой бы рыбке да хорошей водочки!

Мечтательно причмокнув губами, бывший милиционер мягко поднялся на ноги, оделся и вышел на улицу, аккуратно притворив за собой дверь. Было слышно, как он неторопливо протопал под окнами, что-то фальшиво насвистывая себе под нос. И почти сразу на пороге возникла неразлучная парочка старых антагонистов – Иванов с Кашеваровым. Первым, как всегда, не вытерпел и вступил в разговор хамоватый пролетарий:

— Пошто не попрёшь отсюдова этих контриков? С имя ж никакой жизни не стало, прячемси по углам, ровно лиходеи каки! Была у нас, горемычных, одна радость – речи твои послухать, дак нет же – и тово лишили, гады!

И без какого-либо перехода предложил:

— Софрон, а ты спали их ночью к лешему! Подумашь, одна изба сгорит – в другу переберёшься, их тут ишшо хватат! Не велик убыток-от!

Его напарник всплеснул руками, боевито шмыгнул своим увесистым носом, гневно сверкнул глазами и привычно загнусавил:

— Не говорите чепухи, Кашеваров! Думайте хоть иногда: вы предлагаете нашему доброму другу собственными руками сжечь свой уютный дом, а самому перейти в промёрзший и пустой?! Льщу себя надеждой, что господин Софронов окажется более благоразумен, и не пустится на подобную авантюру!

Потом он повернулся к Софронову и продолжил монолог в своём обычном велеречивом и напыщенном тоне:

— Вряд ли я в состоянии выразить словами ту глубокую благодарность, которой наполнены наши сердца за оказанную вами в трудное время помощь! Молю Всевышнего создателя, чтобы он даровал вам душевных и телесных благ! То время, которое вы любезно уделяете мне и моим несчастным сотоварищам…

Софронов довольно невежливо его перебил:

— Ёкарный бабай! Автандил Аполлонович, оставь ты, Бога ради, свои китайские церемонии! Скажи лучше вот чо: помнится, ты же у нас в своё время вроде на геолога учился?

Несколько покоробленный бесцеремонностью «коменданта» Пуйвы, Автоха нехотя кивнул.

— Тогда будь добр, напряги свои учёные извилины и скажи мне как специалист-недоучка: какие такие редкие камушки могут оказаться в этой шахте? Настолько ценные, что за ними среди зимы рискнула приехать эта шатия-братия?

Автоха смешно скривил набок свой огромный сизый нос и похмыкал в раздумьях. Больше всего сейчас он напоминал битую жизнью облезлую ворону, задумчиво сидящую над богатой помойкой и выбирающую самый смачный кусок. Собравшись с мыслями, Автоха принялся рассуждать вслух несколько непривычным для зэка менторским тоном:

— Насколько я знаю, месторождение Пуйва в тридцать шестом году открыла одна из геологических партий треста номер тринадцать Наркомата оборонной промышленности сэсэсээр, будь она неладна. Официально говоря, данное месторождение находится в южной части Неройского кварцево-жильного района, входящего в состав Приполярно-Уральской хрусталеносной провинции.

Проявив такую энциклопедичность, Автоха подбоченился и даже закатил глаза. Похоже, ещё немного и его попросту разорвёт от гордости…

— Советская промышленность очень нуждалась в качественном кварце, потому нас и бросили сюда на подготовку рабочей площадки. Что касается ценных минералов, даже не знаю, что и сказать…

Студент-недоучка сделал театральную паузу, но не дождался ответных реплик и продолжил рассказ:

— Кроме собственно пьезокварца, то бишь горного хрусталя, здесь часто встречается рутил. А ещё мы вскрыли несколько крупных полостей с друзами аксинита. Хочешь верь, хочешь – нет, но некоторые из кристаллов были размером… ну, скажем, с бутылку шампанского.

Для убедительности он развел руки в стороны и продемонстрировал габариты самоцветов.

— Я, конечно, представления не имею о том, сколько аксинит стоит в ваше время, но прежде он считался редким и дорогим минералом, а образцы с данного месторождения были признаны чуть ли не лучшими в мире. Вот и прикидывай, стоит ли такая овчинка выделки.

Софронов задумался. Будучи полным профаном в минералогии, способным в лучшем случае отличить агат от рогатины, тем не менее, он, бывало, стоял у прилавков с дарами Уральских гор и любовался яшмой, малахитом, горным хрусталём и прочими халцедонами. Если его не подводила память, то среди прочих образцов недорогих самоцветов, лежавших на столах, скучающие продавцы называли и аксинит. Значит, этот минерал не столь уж и редок, а потому главной целью «гномиков» был не он. Тогда что?

— Да не знаю я! – всплеснул руками Автоха. – Вроде бы гранаты с аметистами здесь не встречались, они всё больше попадаются с той стороны Урала. И об изумрудах отродясь не слыхивали. Положительно, я теряюсь в предположениях относительно возможного объекта преступных поползновений ваших новых приятелей…

Ничего себе заявочки! Софронов возмутился:

— Иди ты подальше с такими приятелями! Озвучить, куда именно?

Автоха не на шутку испугался и умоляюще вытянул перед собой худые грязные руки:

— Не нужно! Из милости прошу простить великодушно! Я больше не буду!

В это время подал голос Кашеваров, прежде молча сидевший в углу, усердно морща нос и пошевеливя губами.

— Знашь, Софрон, я давеча чуток послухал, о чём эти контрики меж собой балакали…

Вот и разъяснилась очередная непонятка! Софронов засмеялся и довольно невежливо перебил недотёпу:

— Так это тебя они засекли, тень отца Гамлета?

Кашеваров забеспокоился:

— Кака така тень? И не знаю я никова Хаблятова! Сына мово Петькой кличут! Ты чо несёшь, паря?!

«Положительно, если после таких приключений мне всё-таки удастся дожить до старости, то в первую очередь я буду вспоминать товарища Кашеварова…», — подумал Софронов, но вслух произнёс совсем другое:

— Извини, друг! – он с трудом погасил на губах улыбку. – Случайно с языка сорвалось. Так что ты там услышал?

— Ковда у Ерофея сорвалось, через девять месяцев Ерофеич родился! – никак не мог успокоиться обиженный призрак пролетария. – Всё бы тебе с простого народа хаханьки строить…

Тут уже не вытерпел и возмутился Автоха:

— Послушайте, Кашеваров, да имейте наконец совесть! Оставьте уже ваши прибаутки и отвечайте на вопрос!

Почувствовав, что слегка переборщил с праведным гневом, Кашеваров сбавил тон и примирительно произнёс:

— Ладно, пёс с вами, замяли для верности. Дак вот, ковда я стоял за поворотом в штольне, ентот мордастый, ну, который у них за бугра, с очкастым всё про какой-то лександрит тренькал. Можа, они за ним и заявились?

Софронов протяжно присвистнул. Ну, ни хрена себе – александрит, етить его налево… Ему доводилось читать об одном из самых редких и ценных драгоценных камней, обладающем уникальным свойством в зависимости от освещения менять свой обычный голубовато-зелёный цвет на малиново-красный.

Вроде бы первый такой самоцвет был найден на Урале только в начале девятнадцатого века, а своё название он получил в честь императора Александра II. Вообще-то тогдашние «гномики», рывшие глубокие траншеи в поисках изумрудов, обнаруживали александриты и прежде, но по темноте своей не знали им цену и попросту выкидывали «никчемушные» камушки. А сегодня уральские александриты являются жуткой редкостью, и цена за коллекционные кристаллы на мировом рынке может достигать баснословных цифр в десятки тысяч долларов за карат.

Нда-а-а… Если на одну чашу весов ляжет хотя бы небольшая партия александрита, то она с лёгкостью перетянет другую – с жизнями не только одного отдельно взятого «сторожа Лёхи», но и десятков других подобных ему людей. Когда речь идёт о ТАКИХ деньжищах, то для доброй половины человечества любые понятия чести, совести, порядочности и даже закона становятся настолько призрачными и эфемерными, что их уже можно не принимать в расчёт. А потому, друг мой ситный, пора тебе примерить кирзачи сапёра, которому вдруг вздумалось прогуляться по качественно засеянному минами полю…

 

Глава девятнадцатая

Тяжёлый ударный труд в подземных кладовых Приполярного Урала не лучшим образом сказывался на душевном спокойствии и настроении гоп-компании, а потому вечером пятого дня в Пуйве произошла серьёзная стычка.

Раскачал ситуацию всё тот же дёрганный шкет Конёк, которому, похоже, в горе приходилось хуже других. Судя по всему, в прежней жизни он был завсегдатаем баров и ночных клубов, который отродясь не поднимал ничего тяжелее смартфона и кружки пива. Именно поэтому по возвращению с очередной «рабочей смены», он устало брякнулся на лавку, брезгливо поковырял ложкой в супе, сплюнул на пол и с ненавистью в голосе обратился к Софронову:

— Слышь, ты, пролетарий! Я те чо, свинья — такое пойло жрать? Не можешь нормальную человеческую еду приготовить, чмо дырявое? Или, может, ты специально решил всех нас отравить?!

Пытаясь не показывать «гномикам» свой страх, Софронов примирительно улыбнулся:

— Ты чего такое говоришь, уважаемый? По-моему, сегодня у меня хорошие щи получились, сам бы ел, да сначала гостей угостить хочется!

Конёк отбросил ложку и медленно встал. Даже на расстоянии чувствовалась исходившая от него волна агрессии и тупой злобы. Похоже, монотонность непривычных для него трудовых будней выжгла в шпанёнке остатки осторожности и здравого смысла. Медленно подходя к Софронову, он явно работал на публику — переплетал пальцы в замок, хрустел суставами и закатывал глаза. Наверное, в этот момент он пытался подражать кому-то из героев своих любимых голливудских боевиков. Перейдя на угрожающий – как ему казалось — шёпот, он наклонился к лицу Софронова:

— Ты хочешь сказать, падла, что я пургу гоню?! Да ты ващще за свои слова отвечаешь?! Да я ж тебя за такое на британский флаг порву!

Его попытался урезонить Кыш, с аппетитом уминавший бутерброд. Правда, прозвучал командирский приказ как-то вяло и неубедительно:

— Конёк, хорош выёживаться, сядь за стол и жри. Всем отдыхать пора.

То ли уловив в голосе предводителя какие-то одобрительные интонации, то ли просто не в силах унять собственную дурь, но шпанёнок, похоже, успокаиваться не собирался. Он лишь пренебрежительно повёл плечами и заявил:

— Да этот козёл мне никогда не нравился! Вы гляньте на его поганую рожу! Чо, не всасываете? Как только мы свалим отсюда, он сразу нас ментам сдаст! И на хрена, спрашивается, нам лишние свидетели?

Разболтанно вихляясь всем телом, он вдруг выдернул из-за пазухи небольшую финку и ловко завертел её между пальцами. Узкое лезвие выписывало смертоносные пируэты у самого лица Софронова, который старался не двигаться и даже пореже дышать.

Кыш повысил голос:

— Уймись, я кому сказал?!

Но Конёк увлекся новой игрой, а потому абсолютно наплевательски игнорировал слова Кишки. Уголки его губ приподнялись в хищном оскале, а в глазах появился нехороший масляный блеск. Софронов облился холодным потом — похоже, соскучившийся по развлечениям отморозок действительно собирался пустить беззащитному сторожу кровь… Но вместо этого вдруг послышался сухой костяной треск и Конь, как подрубленный, рухнул на грязный пол избушки.

Сзади его открылась фигура усатого СанСаныча с увесистым полешком в руке. Софронов даже не заметил, когда он успел взять его у печки, неслышно подойти и нанести один-единственный выверенный удар по затылку незадачливого соратника. Да уж, бывших оперов не бывает…

Кишка облегчённо выдохнул и распорядился:

— Вот и ладушки. Друзья, пожалуйста, отнесите нашего резвого мустанга к себе на койку, пусть отдохнёт! Переутомился человек, бывает!

Двое мужиков молча подхватили под руки бездыханное «конское» тело и волоком утащили его на другую половину дома, при этом нимало не заботясь о целостности дурной головы своего приятеля, то и дело чувствительно бившейся то о предметы мебели, то о порог. А Софронов мысленно сделал себе в памяти зарубочку: получается, в острые моменты гоп-компания не слишком-то склонна подчиняться своему предводителю, и ещё неизвестно, кто у них на самом деле является верховным «топ-менеджером» и у кого в руках находится подлинная власть.

С некоторым трудом ему удалось унять предательскую дрожь в руках. Оказывается, очень страшно вот так, лицом к лицу, сталкиваться с тупой и неконтролируемой агрессией. Это только в дешёвых боевичках в подобной ситуации у абсолютно «гражданского» героя ни с того ни с сего внезапно просыпаются таланты мастера восточно-западных единоборств, и он принимается одним мизинчиком вышибать оружие из рук врагов, а другим – проламывать их тупые черепа. На самом деле среднестатистический обыватель мечтает лишь об одном – убежать побыстрее и подальше, желательно куда-нибудь под уютную крышу ближайшего отделения полиции.

Вообще полицию в нашем обществе, особенно в либералистической его части, принято поругивать. Мол, плохо работают силовики, только и делают, что пишут дутые отчёты для галочки, а заявления у потерпевших не принимают, взимают поборы с простых граждан, да вдобавок при случае ещё и норовят «демократизатором» приласкать. И вообще там все через одного оборотни! Правда-правда, об этом надысь и «ПРОстокваша» писала, и «ЧебакФМ», и «Бюрократ.ру». Конечно, строго говоря, эти местные СМИ – низкопробные бульварные таблоиды, но не могут же они все вместе врать!

На самом деле — могут, причём легко, самозабвенно и по любому поводу. Причины могут быть разными: информационный рэкет, отработка чьего-то заказа, желание поднять на «чернухе» посещаемость своего ресурса или же самая обыкновенная глупость – такое тоже встречается. Понятия «чести» и «совести» давно стали анахронизмами для значительной части журналистского сообщества, и при принятии решения о размещении того или иного материала главным критерием чаще всего является не потребность написать правду, а всего лишь воля заказчика.

В наше проклятое время журналистам не стыдно за то, что они говорят и пишут. За последние четверть века выросло целое поколение либеральных щелкопёров, которые избавились от чувства ответственности за свои сюжеты и тексты, которым плевать и чихать на такие понятия, как вера, долг, Родина, нравственность, героизм, совесть. Примером может служить вышедший в эфире местной телекомпании сюжет об одном из наших земляков — Герое Советского Союза.

Суть его незамысловата. Якобы во всех официальных биографиях офицера указано, что он умер в госпитале от ран, но любознательный корреспондент «внимательно изучил архивные документы и обнаружил в биографии героя белое пятно» — оказывается, в госпитальном журнале указано, что Герой умер от отравления метиловым спиртом! Едва узнав об этом, юный исследователь тут же выдал в эфир разоблачительный сюжет в духе «А король-то – голый!»…

Когда более совестливые коллеги по цеху напомнили, что нельзя шельмовать нашу историю и чернить память предков, господин автор разразился пространным меморандумом, который бы порадовал записных либералов из Госдепа — ну, или из ведомства господина Геббельса. С присущей щелкопёрам развязностью он заявил, что «…профессиональный журналист должен быть беспристрастен и писать без «моралитэ», основываясь на фактах. Алё, вы на каком астероиде летаете? Зачем нужно было оглашать, что герой от спирта умер? Мы имеем право знать всю правду о нём».

Для писак подобного рода главное — «беспристрастность и непредвзятость», они чихать хотели на последствия своих «разоблачений». Им важнее всего показать обществу «факт», даже если этот факт на самом деле является всего лишь чьими-то грязными подштанниками. Смотрите, вот мы нашли разложившийся труп! А вот на улице навалена кучка экскрементов! Вот – целуются гомосексуалисты (имеют конституционное право!). Вот пьяный лежит в собственной луже. Не этично, говорите? И чо с того? Мы лишь показываем обществу суровую действительность, и нас абсолютно не колышет, что там дальше будет после нашего сюжета.

Интересно, а что господин автор рассказывает собственным детишкам, проходя с ними по аллее Героев? Что на самом деле один из воинов умер от употребления спирта, другой после войны был осужден за растрату, третий часто дебоширил и попадал в КПЗ? Что Рокоссовский имел любовницу, Жукова обвиняли в присвоении ценностей, Малиновский якобы санкционировал «новочеркасский расстрел», а Баграмян виновен в гибели сотен тысяч солдат в ходе «харьковской катастрофы»? На таких вот «фактах» он предполагает воспитывать в юном поколении патриотизм, любовь к Родине, гордость за прадедов?!

В сюжете о Герое ни слова не было сказаноо том, за что же ему присвоили высокое звание Героя Советского Союза. Данный аспект оказался автору совершенно не интересен. И вообще, зачем трудиться, поднимать наградные листы, просматривать воспоминания солдат, анализировать ситуацию, если на поверхность всплыл столь жареный факт, как употребление спирта? Этого вполне достаточно, чтобы заявить «Я обнаружил в биографии героя белое пятно!». И тут же замазать его грязью.

Конечно, на войне случалось всякое – мародерство, предательство, подлость, трусость. Об этом надо говорить – но ни в коем случае не выпячивать такие факты, не смаковать, не упиваться «чернухой», как это сделал щелкопёр, который, кстати, сразу после скандала резко пошёл на повышение и возглавил муниципальную телекомпанию в одном из провинциальных городов, а потом, по слухам, вообще перебрался в столицу. Оказывается, вертикали власти очень нужны такие вот руководители, абсолютно лишённые рудиментов морали. А ещё считается, что мертвые срама не имут…

…Из паутины философских раздумий Софронова вывел дружеский толчок в плечо.

— Кому спим, братка? – хохотнул Кишка, присаживаясь рядом на корточки. – Ты не боись, на самом деле Конёк у нас парень добрый, мухи не обидит, просто он в последнее время очень устал, можно сказать — измаялся. Завтра с утречка я ему объясню, что беспричинно наезжать на людей нехорошо, и за подобный волюнтаризм он может даже квартальной премии лишиться. Лады?

Посчитав на этом инцидент исчерпанным, предводитель резко сменил тему:

— Короче, Лёха, завтра мы — тьфу-тьфу, чтоб не сглазить! -сворачиваем работу, а послезавтра ващще сваливаем до дому, до хаты. Хватит, насмотрелись на красоты подземного мира. Как и обещали, оставим здесь весь лишний хавчик – пользуйся, помни нашу доброту! А там, глядишь, и за тобой трамвай приедет.

Осторожно подбирая выражения, словно шагая по предательски тонкому льду, Софронов поинтересовался:

— А чо мне отвечать, если вдруг кто из начальства будет вами интересоваться? В шахте-то, поди, заметно, что вы поработали…

Кишка беспечно отмахнулся рукой.

— Да чо хочешь, то и говори, плевать мне с высокой колокольни! Хочешь — правду скажи, мол, наезжали какие-то туристы, шарашились по горам. Я ж тебе, чудила, талдычил, что месторождение это — бесхозное, никому нафиг не нужно, поэтому никто не будет против, если мы там пару-тройку камушков себе для коллекции подобрали. Так что не парься, братка!

«Хотелось бы верить, — укладываясь спать, подумал Софронов, — если бы не один малюсенький, но оч-чень дорогой нюансик под названием «александрит». Как бы, подводя баланс, бравые «гномики» не решили списать одинокого и беззащитного сторожа по графе «накладные расходы». Просто так, на всякий случай…»

 

Глава двадцатая

На этот раз внезапное появление на пороге Липецкого даже не заставило Софронова вздрогнуть. Надо же, привык к тому, что дома призраки шастают где ни попадя…

— Ну, здравствуй, Алексей Ефимыч! Ты чего вдруг такой набыченный с утра пораньше? У нас ведь радость, гости собрались завтра сваливать куда подальше, так что больше вам по углам прятаться не придётся! Снова откроем нашу «ячейку политпросвета» и продолжим читать трудящимся лекции о внешнем положении.

Бугор не поддержал шутливую трепотню, испытующе глядя на «коменданта» Пуйвы. Через полминуты тот не выдержал молчания и поинтересовался:

— Чо-то случилось? Выкладывай уже, не томи!

Липецкий вздохнул и повёл головой.

— Да пока и сам не знаю, чо случилось, но предчувствия у меня нехорошие. Понимаешь, я сёдня увидал, как этот пухлый оковалок – ну, бугор ихний — доставал из «сидора» книгу в тёмном кожаном переплёте и чо-то там высматривал. И готов биться об заклад, что именно эту самую проклятую книженцию я видел раньше, и не один раз – в руках у Барсучки! Ну, или точь-в-точь такую же. Неспроста это, ох, видит Бог, неспроста! Прошлый раз после её прочтения, почитай, сотню человечьих жизней загубили, а теперь чо ждать? Неужто опять над нами изгаляться будут?!

Во время этого монолога колючие глаза Бугра требовательно и неотрывно смотрели в лицо Софронова. Похоже, бывший охотник-промысловик, успешный торговец, удалой вахмистр 1-го эскадрона 5-го драгунского Каргопольского полка (кстати, в соседнем эскадроне которого служил и будущий «дважды маршал» — Советского Союза и Польши — Константин Рокоссовский), закоренелый белобандит и авторитетный зэк был заметно взволнован. Знать, не хотелось христианской душе – пусть даже отягощённой немалым грузом великих и малых грехов — на веки вечные оказаться проклятой и маяться между мирами. Лучше уж с повинной головой идти на Суд к Создателю и держать ответ за всё, что натворил в своей непутёвой жизни…

Помолчав, Липецкий добавил:

— И ты учти ещё, что Барсучка на каждом своём камлании приносила жертвы — кажись, её духи не хотели робить без доброй жмени свежей кровушки. А теперь пораскинь мозгами и скажи — кто здесь и сейчас лучше всего подойдёт в качестве агнца? Рази тока медведя какого из берлоги поднять – так вряд ли эти молодчики будут за ним по горам шарашиться, если под боком имеется дармовой жертвенный олешек. Ты понял, о ком я? Вот именно…

…С недавних пор Софронов стал ощущать, как где-то в глубине живота упруго сжимается ледяная пружина, а после этого разговора с Липецким и вовсе до крайности обострились все чувства, страхи и фобии. Вечером, когда уставшие «промышленники» вернулись в посёлок, его «комендант» уже был одним крепко сжатым комком нервов. Превратившись в живой «космический зонд», пытающийся обнаружить хоть какой-то признак существования «братьев по разуму», он прислушивался, принюхивался, присматривался к каждому шагу, слову, взгляду своих незваных гостей.

А зачем на этот раз они приперлись в посёлок с карабинами, хотя прежде всегда держали их в вездеходе, всегда остававшемся у входа в шахту? И почему так по-хозяйски осматривают немудрящее Лёхино имущество, как будто выбирая то, что можно между делом прихватить с собой? На каком основании бородатый водила, которого все называли Команчем, не спрося разрешения, принялся скручивать какие-то электронные причиндалы с «пролетарского» снегохода? И отчего это самый молодой из компании — женоподобный юноша по кличке Бурда — стыдливо прячет глаза?

Чтобы окончательно прояснить для себя ситуацию, Софронов решил поговорить с Кишкой. Авось, каким-то образом удастся понять, какую судьбу уготовил поселковому сторожу обладатель загадочной инкунабулы. После обильного и сытного ужина, когда половина «оккупантов» разбрелась отдыхать по койкам, а остальные умиротворённо попивали чаёк с твердокаменными сушками, он словно невзначай произнёс:

— Александр, я вот чо хотел спросить. Помнится, ты давеча намекал по поводу премиальных за хорошую работу. Вы ж свои дела, похоже, закончили? Ну вот, а я вас кормил-поил-обогревал-спать укладывал, обеспечивал, так сказать, олл инклюзив в здешнем «Хилтоне». Так как там насчёт маленького вознаграждения?

И тут же поймал на себе мимолётный и острый взгляд СанСаныча, как будто прожегший душу. А вот Кишка лишь благодушно махнул ладошкой и сладко улыбнулся:

— Да об чём базар, братка! Завтра с утречка организуем полный расчёт и мы растаем в туманной дымке, вспоминая тебя добрым словом! В флибустьерском дальнем синем море бригантина поднимает паруса!

Помолчав немного, предводитель обратился к Сан Санычу и Бурде:

— Парни, не в службу, а в дружбу – поднимитесь ещё раз к штольне и проверьте все закладки, чо-то сомневаюсь я по поводу квалификации нашего сапёра. Лучше перебдеть, чем недобдеть.

Бывший опер недовольно поморщился, но ни слова ни говоря, быстро оделся и вышел в сопровождении «оруженосца». А Софронов тем временем крепко задумался — вот те на, похоже, «гномики» ещё и шахту взрывать собираются. История повторяется? А как же неупокоенные души – неужели после нового взрыва они будут обречены навечно зависнуть в паутине безвременья?

Конечно, они Софронову не родные папы-братья-дедушки, и впрягаться за них глупо, опасно и бесперспективно. Но ведь с другой стороны они – человечьи души, пусть даже далеко не все – христианские и уж точно все – не безгрешные. Блин, положение хуже губернаторского…

Ну, что же, во всяком случае, теперь представился повод откровенно поговорить с «начальством» и расставить все точки над «ё». Разговор начал издалека:

— А ещё ты обещал оставить лишние продукты – макароны там, банки разные. Не зажмёшь?

Предводитель лениво отмахнулся:

— Оставим-оставим, не беспокойся. Только с утречка. Ты извини, я устал очень, охота отдохнуть перед дорогой.

Софронов решился:

— Ты только не подумай чего, я в здравом уме и доброй памяти… Ты в призраков веришь?

Кишка, вольготно развалившийся на кровати, приподнялся, сел и недобро сощурился.

— Интере-е-есный поворот сюжета… А чо это ты вдруг чертовщиной заинтересовался? Сказываются последствия долгого воздержания и мерещатся смазливые девки в койке?

Нельзя сказать, что последующий рассказ Софронова до глубины души потряс предводителя. И вообще, создалось впечатление, что внутренне он был готов к подобному обороту событий и известие о существовании в Пуйве целой толпы неприкаянных душ его не слишком-то и поразило. Более того, он очень заинтересовался этим «природным явлением» и потребовал подробного пересказа истории с гибелью зэков. Выслушав все детали, Кишка соскочил с кровати и принялся нервно вышагивать по комнате, вполголоса произнося отрывистые фразы:

— Значит, после того, как товарищ Баркман прочла заклинания, а начлаг приказал взорвать динамит, вход в штольню был закрыт почти на восемьдесят лет… Значит, всё правильно, ничего дед не перепутал… Всё правильно, всё правильно… Двери за собой всегда надо закрывать накрепко, тогда глядишь, и детишкам на молочишко достанется…

Похоже, мордатого авантюриста распирало от гордости и он не мог совладать с обуревавшими душу чувствами. Наконец, прекратив бегать по комнате, он хлопнул ладонями по своим мясистым ляжкам и повернулся к Софронову.

— Всё-таки прав был старик Аристотель, который считал, что материю для развития организма даёт мать! Заметь, какая логическая цепочка получается: мать — материя – материальное богатство!

Он подмигнул собеседнику, доверительно наклонился к нему и заговорил, постепенно ускоряя речь:

— Знаешь, какова была девичья фамилия моей матери? Нет? Оно и не удивительно! Как убогий сторож в таком же убогом занюханном посёлке может знать, что она – Баркман! И это именно моя замечательная умница-прабабка Эльза Карловна Баркман своим умом и талантом обеспечила безбедное существование многих поколений своих потомков! Спасибо тебе, бабуля! Большое человеческое! Я б тебе поставил свечку размером с телеграфный столб, только вряд ли твоя душа находится в тех местах, где такие свечки засчитывают в актив, ха-ха!

Услышав подобное признание из уст Кишки, Софронов почему-то не слишком-то удивился. Привык, наверное, за последние месяцы к неожиданным поворотам судьбы, всяческим чудесам и приключениям. Да и чему, собственно, удивляться? Всё в этой жизни циклично, вторично и банально, и каждое жуткое мистическое чудовище из Баскервильских болот в конце концов оказывается крашенным бладхаундом, пережравшим анаболиков с мельдонием. Но от этого, правда, оно не перестаёт быть чрезвычайно опасным и смертоносным…

— Послушай, Саша… Я, конечно, полагаю, что эти несчастные призраки несут всего лишь полный бред, но не сказать тебе не могу. В общем, они на днях увидели у тебя прабабкину книгу. И теперь боятся, что ты ею воспользуешься и снова законопатишь их души где-то между мирами на неопределённое время. А они этого очень не хотят. Короче, можно как-то обойтись без всех этих голливудских атрибутов? Вы же получили, что хотели, так и езжайте с миром. А эти полтергейсты пусть себе дальше бродят по долине, пугают будущих туристов!

Кишка отрицательно помотал головой и осклабился. Софронов вдруг понял, на кого тот был очень похож – да это же вылитый рядовой Куча из «Цельнометаллической оболочки»! Ну, конечно — тот же тупой взгляд исподлобья, тот же широкий бычий лоб, тот же самоуверенно выпяченный подбородок. Надо же, бывают же в жизни совпадения…

— Блин, Лёха, не впадай раньше времени в маразм! Пойми, это такой местный закон природы: дохлые зэки должны смирно лежать в пещере и сторожить то, что там находится! Если честно, то я ваще не очень верю во все эти потусторонние примочки, но зато полностью доверяю прабабке! Раз она написала, что для вящего спокойствия надо именно так закрыть двери, то я сделаю это, хотя бы ради уважения к её памяти!

Софронов всматривался в кишковые глаза и пытался увидеть там некий огонёк безумия, о котором раньше нередко читал в детективах и триллерах. Такой огонёк якобы обязательно должен присутствовать во взоре всех негодяев, обуянных манией величия или чрезмерной жестокостью. Но нет, буркалы предводителя по-прежнему оставались чистыми и честными, как у депутата из телевизора.

— А тебе не всё ли равно, чо там будет с ихними душами? Или среди них имеется и тень твоего любимого предка? – со смехом произнёс Кишка.

Если рассуждать логически, то в принципе Софронову действительно не должно быть никакого дела до будущего каких-то там привидений. Добро бы ещё они были призраками порядочных и высокоморальных людей, так нет ведь, там все через одного — жулики и негодяи. Взять того же туповатого хама Кашеварова или подлого националиста Григоренко – какая разница, на каком свете (или в тьме) окажутся завтра их никчемные душонки? Стоит ли вообще задумываться о столь малозначимых вещах, если есть угроза для собственной жизни – единственной и неповторимой?

Впрочем, сейчас уж точно было не время и не место для риторических вопросов самому себе, поэтому Софронов, отложив в сторону все второстепенные рассуждения, осторожно произнёс:

— Один из них говорил, что Баркман для обрядов всегда нужна была свежая кровь…

И вот тут Кишка искренне расхохотался, отчего его глаза исчезли в бугристых складках век, словно два рыбацких корабля в пучинах бушующего океана. Отсмеявшись, он подхватил вальяжно развалившуюся на кровати Лушку и принялся поглаживать роскошную рыжую шерсть. Ощерил зубы:

— Так ты никак решил, что мы тебя в жертву местному Кетцалькоатлю принесём… Баран ты, Лёха! Ну, да, по прабабкиной рецептуре действительно понадобится некоторое количество лейкоцитов-эритроцитов – куда ж без этого, но вполне сгодится, например, и кошачья кровушка. Во-первых, с умерщвлением мурки хлопот куда меньше, во-вторых, я уже говорил – выгоднее, если по приезду начальства ты окажешься на месте, вопросов меньше.

Во время этого монолога Лушка расслабилась и замурлыкала, доверчиво подставив нежное брюхо руке, которая назавтра собиралась её прикончить. Впрочем, сам Кишка вряд ли станет заниматься грязным делом, скорее всего он подождёт, пока подручные не приготовят все необходимые ингредиенты.

Широко раззявив пасть, Кишка зевнул и как-то потерял интерес к разговору. Небрежно бросил:

— А что касается некоторых деталей нашего визита, то кто тебе, лузеру, поверит? Одичал здесь в одиночестве за полгода, вот и мерещится всякое! Так что не журись, хлопче, жив будешь – не помрёшь! Тока утром кошатину на улицу не выпускай, у неё на завтра другие планы, ха-ха-ха!

В этот момент разговор сам собой прекратился — вернулись из похода к шахте посланцы. В нескольких словах отчитавшись, они наскоро глотнули чаю и улеглись спать, предварительно задув керосинку. Вскоре стены старой избушки огласились слаженным – едва ли не в унисон — храпом на совесть потрудившихся днём людей. Кишка выводил носом какую-то сложную высокохудожественную трель, деликатно посапывал бывший опер, могуче взрыкивал тщедушный Бурда – а Софронов лежал и смотрел в потолок.

Он перебирал в памяти слова предводителя, пытался найти в них двойной смысл и фальшивые места. И всё больше убеждался, что тот говорил правду.

«Пришельцам» действительно не было никакого смысла убирать сторожа. Ну, вот что такого опасного для них он мог рассказать во «внешнем мире»? Что приезжали «гномики»? Тоже мне, новость! Подобные им шайки постоянно и повсеместно лазают по горам, подворовывают у частников и у государства – и чо? Рассказ об александрите, конечно, способен вызвать интерес определённых структур, вот только где доказательства? Вход в штольню гоп-компания опять завалит, и чем тогда «Лёха» сможет подтвердить свои слова? И даже если допустить фантастическую версию о том, что ему поверят, то кто – и главное как – спустя месяц будет искать одинокий вездеход с ценным грузом, бесследно канувший в лабиринте гор Приполярного Урала?

В это время Лушка, почуявшая, что кормилец не спит, решила заполучить на сон грядущий ещё один сеанс оздоровительного массажа. Она принялась тыкать свою тупую и слюнявую морду под ладонь Софронова, требуя порцию любви и ласки. Чо, мол, просто так лежишь – работай, негр! Гуляй, Вася, жуй опилки – я хозяин лесопилки…

Почёсывая мурлыкающую наглую тварь, Софронов обдумал разные варианты дальнейших событий и окончательно утвердился в мысли, что ничего ему, собственно, наутро не грозит. Ну да, скорее всего никакого вознаграждения он не получит, более того, постояльцы даже могут его слегка пограбить, прихватив попутно понравившиеся хозяйственные мелочи. Наконец-то избавится он и от поднадоевших, если честно, призраков. Сколько можно вспоминать идиоматические выражения из лексикона пьющих стропальщиков при каждом посещении сортира! Да и Лушку-то абсолютно не жалко, всю свою хвостатую жизнь она прожила припеваючи, так пусть хоть закончит её с пользой для окружающих. Утром всё быстренько завершится, оккупанты свалят домой и останется Софронов полновластным хозяином Пуйвы. А там, глядишь, через пару-тройку недель и его заберут отсюда в цивилизацию.

Пусть всё идёт своим чередом.

 

Глава двадцать первая

Часы показывали шесть часов утра, когда Софронов сел на койке, отчаянно зевая и покряхтывая. Почти сразу же смолкло сопение бывшего опера, по привычке всегда вполуха бдительно прислушивавшегося к происходящему вокруг. Впрочем, как раз этим утром не наблюдалось ничего необычного: заспанный сторож не спеша обулся, привычно прошёл к печке, наложил еды кошке, подкинул дров на затухающие угли, налил воды и поставил на плиту чайник. Он делал всё то же самое, что и в предыдущие дни – в той же последовательности и с той же неторопливостью, а потому через пару минут Сан Саныч вновь успокоенно засопел.

Софронов достал из-под стола пару банок тушёнки и макароны. Хотел начерпать в кастрюлю воды и вполголоса чертыхнулся: ведро оказалось пустым, надо было выходить во двор, набивать его свежим чистым снегом и таять на печке. Он тщательно оделся и уверенным шагом вышел за дверь, в последний момент незаметно прихватив с собой умывавшуюся у печки Лушку. В сенях аккуратно поставил ведро на полку, пробрался в дальний угол и на ощупь достал из-за дров увесистый вещмешок. Повесив его на плечо и фальшиво насвистывая «Утро красит нежным светом…» Софронов демонстративно протопал под окнами по снежному «окопу» к крайним зданиям посёлка.

У предпоследнего дома остановился, вытащил из-за пазухи пригревшуюся там Лушку и затолкал её внутрь. Судя по всему, кошатина сейчас заберётся в старую овчину, что лежит в дальнем углу на печке, и будет сладко дрыхнуть до вечера. И даже не узнает, зараза, какая печальная участь была ей уготована.

Затем Софронов развязал узел на вещмешке и принялся собирать ИЖ-58. Хорошо смазанные стволы сами собой легли в пазы колодки, накладка с лёгким щелчком встала на место. Уже зарядив ружье парой картечных патронов, Софронов изумился: а что это он вообще, собственно, делает? Скоро проснутся «гномики», им пора собираться и валить восвояси, мешкать никому не охота. А призраки с драными кошками пусть идут к чертям собачьим. Он ведь так решил!

Вот только глаза… Как ему забыть теперь подёрнутые пеплом давно затоптанных костров глаза бывших зэков, потерявших надежду и веру? Их всех предавали неоднократно – друзья, сослуживцы, соседи, близкие, Родина, в конце концов. Предали и забыли, вычеркнули из памяти, из архивов, из списка некогда живших на белом свете. Если предаст и Софронов, то ничего удивительного и экстраординарного не произойдёт, он станет лишь очередным звёнышком в бесконечной череде людей, выбравших сторону Целесообразности. Его и укорить-то никто не решится – что может поделать один скромный обыватель со стареньким дробовичком против восьмерых крутых мужиков с серьёзными нарезными стволами? А самое главное – какого фига?! В конце концов, не станет же он рисковать жизнью ради бродячей кошки и призрачных теней давно сдохших уркаганов?! Скажи кому – засмеют!..

Примерно так рассуждал Софронов, быстро поднимаясь по склону долины. Перейдя по переброшенным через русло речушки рельсам, он приблизился к ощерившейся давно выбитыми рамами бетонной коробке бывшей слесарной мастерской. Она высилась метрах в трёхстах от посёлка, аккурат на полпути между жилыми домами и шахтой. Здесь, наверху, сбитый ветрами снег был твёрд и хорошо держал вес человека. Он вошёл внутрь и при свете налобного фонарика принялся обустраиваться.

Первым делом подтащил к окну, выходившему на посёлок, громоздкий старый диван с торчащими наружу пружинами, поднатужившись, взгромоздил в широкий проём пару каких-то железяк от раскуроченных станков, чьи остовы громоздились повсюду. Потом вытащил из вещмешка россыпь весёленьких разноцветных патронов и расставил их стройными рядами на верстаке – пулевые слева, картечные справа, дробовые – по центру.

Полюбовался со стороны – красота! Прям-таки икебана. Только что всё это ему напоминает? Покопавшись в памяти, сообразил: недавнюю эпическую «битву на холме» перед болотом Мануйлы, на котором они с Ротару держали оборону. Конечно, тогда и противник выглядел куда страшнее, и цель представлялась гораздо более значительной, к тому же рядом находилась верная четвероногая и хвостатая подружка, на которую можно было всецело положиться.

А сейчас что? Подставлять под пули свою шкуру ради шкуры кошачьей – да за это Гринпис должен представить его к званию Всепланетного Героя Флоры и Фауны. С мечами и бантом. Идиотизм, право слово – рисковать собственной жизнью ради защиты не нуждающихся в том существ. Курам на смех…

Впрочем, если разобраться, то это как раз очень даже по-русски. Есть у нас в обиходе такое всеобъемлющее понятие, как «убогий», то есть бедный, несчастный, нуждающийся в заботе и помощи общества. Сегодня выгодно быть сирым и убогим, ведь именно на них нацелена вся мощь государственной социально ориентированной машины. Чтобы человеку стать успешным и обеспеченным, надо приложить массу усилий – получить хорошее образование, освоить профессию, на первых порах ограничивать себе в тратах, доказывать окружающим, что ты лучше других. На это уходят время, силы, здоровье.

А несчастненькому достаточно просто сесть государству на шею и свесить ножки. Наша чересчур заботливая власть не даст иждивенцу пропасть, худо-бедно обеспечит крышей над головой и куском хлеба. С маслом. Позаботится о здоровье, образовании, надлежащих условиях отдыха семей дармоедов. И нужно им для этого немногое – толика сообразительности, капля наглости и умение найти нужный подходец к нужным структурам.

Скажем, по трущобным окраинам северных городов и деревень десятки лет живут старики, в полуразвалившихся бараках, накренившихся над рекой частных домиках — с «ватерклозетом» на улице и «ванной» в огороде. Они терпеливо, безнадёжно и безропотно ждут своей очереди на получение социального жилья, при этом потихоньку переселяясь на местное кладбище. Они не ходят по присутственным местам, не клянчат подаяние, им чаще всего попросту некогда – надо поливать грядку с зелёным лучком, латать прохудившуюся крышу и топить дымящую печку.

Зато много десятков тысяч новоявленных представителей «люмпен-пролетариата» понаехало к нам за последние два десятилетия, причём, не из числа высокопрофессиональных специалистов, необходимых региону, а ленивых, малограмотных и наглых перелётных «птиц», ищущих лишь тучные пастбища с бюджетной подкормкой. По приезду подавляющее большинство из них быстро сориентировалось в новой обстановке и тут же побежало в ЗАГС (оформлять липовый брак с мало-мальски подходящими «аборигенами»), в паспортный стол (всеми правдами и неправдами прописываться в бараках, идущих под снос) и в администрацию города (вставать в очереди на жилье и детсад).

И у большинства из них получилось. Сегодня мэрия хватается за голову – пользуясь попустительством неких «бескорыстных добряков», в каждой второй идущей под снос хибаре оказались прописаны десятки «мёртвых душ», которым, тем не менее, по закону надо предоставлять жилье. Вожделенная «прописка» дает гастарбайтерам право на социальные пособия, места в детских садах. И на медицинский полис, ведь чтобы вылечить зубы в Гяндже, Тирасполе или Бишкеке надо выложить кругленькую сумму, а на Севере это можно сделать бесплатно.

Мигранты живо узнали адреса учреждений, оказывающих социальную помощь населению. Пока папы стояли на придорожной «бирже труда» и искали временную работу, мамы с выводками разнокалиберных смуглых отпрысков осаждали центры социальной помощи. Мол, у Анны-Марии нет компьютера, Ашоту нужен выходной костюм, а малютка-Байрамчик очень просит велосипед, поэтому быстренько дайте денег семье, испытывающей материальные затруднения. А не то мы пойдём прямиком в прокуратуру!

Впрочем, иждивенчество развито не только среди мигрантов. Многие представители «старожилов», особенно обитающих в хиреющих северных посёлках, тоже активно пашут «бюджетную ниву». Единственно допустимым для себя занятием они считают поглощение спиртосодержащих жидкостей, а основным источником поступления средств – социальные пособия. В основном – на собственных детей, которых сразу после рождения отпускают на улицу, на «вольный выпас».

Много ли «обычных» родителей, из числа тех, кто днём рвёт жилы на производстве, а по вечерам трудится на даче, десятилетиями экономит на покупку ржавенькой иномарки и откладывает деньги на поездку в Турцию раз в году, пользовалось бесплатными путевками «на юга»? Единицы, да и то по направлению врачей. Зато детишек социально неблагополучных сограждан государственная власть каждые каникулы регулярно и бесплатно развозит по летним лагерям, купает в тёплом море. Их ведь надо «оздоравливать» и повышать иммунитет!

Конечно, ребятишки должны полноценно отдыхать, они не виноваты, что их родители видят смысл жизни исключительно через горлышко водочной бутылки. Но ведь взваливая на себя обязательства по удовлетворению всех их потребностей, государство культивирует иждивенчество в юных гражданах! Они привыкают к тому, что государство обязано их содержать – просто так, по определению, и по мере взросления полностью перенимают образ жизни своих родителей.

Во многом этой тенденции попустительствуют социальные службы, которых развелось великое множество. Создается впечатление, что по-настоящему им не выгодно сокращение числа подопечных, ведь тогда – не дай Бог! – возникнут сомнения в целесообразности существования самих служб. Иначе трудно объяснить рвение, с которым, например, органы опеки нянчатся с папашами-алкашами и гулящими мамашками. По всем нормам закона и морали их давно следовало бы лишить родительских прав, а ребятишек отдать многочисленным желающим усыновить, но их раз за разом всё прощают и пытаются перевоспитывать…

«Халявщики» моментально узнают обо всех возможных способах приложиться к бюджетной «соске». Социальные службы завалены обращениями «…прошу оказать помощь, как оказавшемуся в тяжелой жизненной ситуации». «Халявщики» прекрасно осведомлены о том, куда надо писать в случае отказа в решении своих проблем на уровне муниципалитетов. Если им не дать желаемого, они начинают бомбардировать петициями губернатора, президента, Генпрокурора и Европейский суд. И в конце концов получают желаемое – не мытьём, так катаньем, слезно умоляя, требуя, угрожая, шантажируя.

А вот многие наши сограждане, в силу объективных обстоятельств действительно оказавшиеся на краю социальной пропасти, никогда ничего не требуют — им стыдно просить подаяние, а сами чиновники до их нужд добираются редко, ведь впереди в очереди стоят тысячи любителей халявы…

…На дремотную Пуйву навалилась вязкая и плотная тишина, смягчавшаяся только чуть слышным шорохом смешных пухлых снежинок, безостановочно валившихся в чрево долины откуда-то из поднебесья. Чёрное шерстяное одеяло ночи с восточной стороны гор заметно выцвело и посветлело. Пройдёт ещё с полчасика и можно будет рассмотреть отдельные элементы незамысловатого пуйвинского интерьера.

— Уверен, Софрон? – в темноте раздался знакомый голос, заставив испуганно вздрогнуть одинокого защитника слесарной мастерской. – Стоит оно того?

Софронов зажёг фонарик, а потом не торопясь повернулся. Они все плотной толпой стояли у него за спиной – невозмутимый Липецкий, вытянувшийся в струнку Автоха, непривычно молчаливый Кашеваров, улыбчивый башкирский пастух Бахтияр, кряжистый курганский мельник Мясников, бывший директор бакинского завода Аскеров, учитель географии из Перми Тимофей Евграфыч, глуховатый старичок Данилыч, давно запамятовавший, откуда он родом… Они просто стояли и смотрели, отчего у Софронова вдруг предательски сорвался голос.

— Да я вот… Блин… Короче, не хочу, чтобы какая-то чертовщина происходила во вверенном мне посёлке. Наверное, я просто малёхо сбрендил тут с вами… — сбивчиво забормотал.

Его перебил напряжённый голос Бугра, повторившего свой незамысловатый вопрос:

— А ты уверен?

Софронов чуть было не запустил «в эфир» кудрявую руладу, но вовремя остановился:

— Б-б-б… Штоб тебя… Да ни в чём я не уверен, и вы мне тут волюнтаризм не разводите! Раз захотелось мне чутка повоевать, то я повоюю, нравится это кому или нет. Просто я с детства не люблю фильмы про экзорцистов-любителей, которые без спросу проводят там всякие обряды с применением чёрной магии. Ну, и белой, честно говоря – тоже. Я вообще магию как-то не слишком уважаю, в любых её проявлениях. Что поделаешь — издержки постсоветского атеистического воспитания.

— Отговаривать, надо понимать, бесполезно? – вновь перебил его Липецкий.

— Абсолютно, — с каким-то даже облегчением произнёс Софронов. – Терпеть не могу мучиться сомнениями и терзаться задним умом – так, мол, надо было делать или по-другому. Не корову, в конце концов, проигрываем…

Липецкий покачал головой:

— Оказывается, рисковый ты мужик, Софрон. Кто бы мог подумать…

Заглушая страх привычным балагурством, самозваный сторож подхватил:

— Ага! Отчаянный! Завсегда как в компании пирог режем, так я первым его пробую – чтобы проверить качество! И с барышнями уже на первом свидании лезу целоваться – конечно, бывает, и по морде получу, ну, так ведь то через раз!

Не слушая его, Липецкий приблизился и стал критически обозревать диспозицию. Потом приказным тоном бросил:

— Ша, парень! Смотри: тропинка здесь снизу прямая, значит, незаметно подобраться и внезапно броситься на твои Фермопилы они не смогут. До ближайшего дома далековато, а они, поди, тоже не призовые стрелки. Та-а-ак, слева крутой склон, снег ветрами выглажен, по нему даже муха не пролезет.

Софронов во все глаза смотрел на приятеля. В критической ситуации тот преобразился, из обычно меланхоличного и невозмутимого Бугра превратился в легендарного «хунхуза» Лёню Липецкого, мастера засад и внезапных вылазок.

— Справа… Справа ситуация посложнее, там можно попытаться обойти сбоку по руслу ручья, а потом тишком подобраться к твоему бастиону. Ну, да мы покудова тебя от незваных гостей остерегём, — тут Бугор недобро усмехнулся. – Вдобавок, свою танкетку они оставили наверху, у тебя за спиной, поэтому подниматься кверху им придётся пешкодралом. В общем, шанс у тебя есть, и надо сказать очень даже неплохой. Целься лучше, бердану держи крепче и, главное, перед боем отлей!

От молчаливой толпы зэков отделился коренастый низенький мужичок, которого все называли Тракторычем. Он выступил вперёд и азартно зачастил:

— Слышь, Софрон, чо скажу. Тама, с другой стороны, цельна куча чурбаков навалена. Ежели таким вниз запулить, то можно цельный полк на тропе посшибать! Эх, вот если б их ишшо смолой али керосином облить, да зажечь! Айда, пока суть да дело, сюды их перетаскай!

Липецкий удивлённо покачал головой:

— Теперь я понимаю, как примерный отец семейства, ударник соцтруда и лучший бригадир районной МТС угодил в лагерь по уголовной статье. Тракторыч, да ты – маниак!

И обратился к Софронову:

— А ведь механизатор дело говорит, лишний фактор беспокойства тебе не помешает. Да и согреешься заодно.

Действительно, у северной стены мастерской аккуратно, в несколько рядов, были сложены ровные и здоровенные, метра по полтора, чурбаки из старых столбов. Видимо, таким размером их напилили для более удобной транспортировки, да почему-то так и оставили гнить под дождём и снегом. Пока «триста первый спартанец царя Леонида» перетаскал полсотни обрубков в свой «дот», заря уже разлилась над Пуйвой. Внизу глухо хлопнула одна дверь, другая, послышался неясный разговор, потом кто-то покричал: «Лёха! Лёха!» и опять всё стихло.

…У Софронова уже стали потихоньку замерзать ноги, когда от крайнего домика отделилась цепочка человеческих фигур и стала подниматься вверх по тропинке. Один, два, три… Шестеро. Остальные, видимо, остались готовиться к отъезду. Идут спокойно, не торопясь, переговариваются на ходу, внимательно осматривают окрестности. Правильно, а чего им бояться? Ну, сбежал от греха подальше придурковатый сторож, так у него окромя кочерги другого оружия-то и нет, все свои карабины с пистолями на месте – они проверили.

Сейчас они поднимутся к шахте, быстренько взорвут вход, а потом усядутся в «маталыгу» и свалят из этой успевшей до чёртиков обрыднуть Пуйвы. Конечно, придётся ещё чуток подождать, пока Кыш и Сан Саныч сдадут весь ценный груз покупателю, зато потом…

Потом бредущий впереди Конёк вдруг почувствовал резкий толчок в живот, а в следующее мгновение дремотную тишину долины разорвал гулкий грохот выстрела. Толпа «гномиков» замерла, с недоумением глядя на своего непутёвого товарища, зачем-то усевшегося прямо на снег. После второго выстрела на бруствере, образованном наметённым снегом, взметнулся весёленький и несерьёзный фонтанчик, и лишь тут Сан Саныч истошно заорал:

— Назад! Валим, валим, валим! – и, расталкивая соратников, скачками побежал под защиту ближайшего дома.

Через несколько секунд на поле боя остался лишь Конёк, который тяжело заворочался в узком проходе, пачкая его девственно чистые стенки чем-то тёмно-бордовым. А потом он начал истошно орать, перемежая дикие вопли грязными ругательствами и страшными проклятьями в адрес «Лёхи»:

— А-а-а! Сука, да я ж тебя зубами… На куски буду рвать! Тварь! У-у-у, как больно! Не надейся, упырь, что сможешь наши камни загребсти! Бля-я-я! Дайте мне тока за евонную шею подержаться! Помогите! Кыш! Я ведь кровью истеку-у-у!

Софронов тем временем зарядил ружьецо пулевыми патронами и с интересом наблюдал за врагом, который огромной неповоротливой личинкой жука-короеда извивался на снегу. Ему не было жаль Конька – что, конечно, абсолютно не согласуется с мировоззрением истинного христианина и догматами веры. В принципе, сейчас Софронов должен был бы сочувствовать страдающему противнику, в брюхо которого он только что всадил заряд картечи, скорбеть и каяться, но почему-то в душе он не чувствовал ни скорби, ни раскаяния, ни страха. Делай, что должен, и будь что будет…

Через несколько минут снизу послышался крик Кишки:

— Конёк, заткнись! Щас мы тебя вытащим!

И без перехода:

— Лёха, хорош воевать, давай краями расходиться! Не стреляй, я к тебе поднимусь, один и без оружия!

Софронов заорал в ответ:

— Ладно, поднимайся! До Коня!

И, резко обернувшись, едва не спустил курок, когда в дверном проёме показалась человеческая фигура.

— Спокойно, Софрон, свои.

У Липецкого азартно горели глаза, видимо, старый хунхуз вспомнил свою боевую молодость.

— Учти, там один пластун пошёл руслом ручья в обход, но доковыляет, я думаю, только через четверть часа. А второй это время станет отвлекать тебя разговорами. Так что будь настороже, я упрежу, когда срок придёт. Эх, щас бы мою винтовочку – ни один бы гад не ушёл!

Он сожалеючи вздохнул и отступил вглубь мастерской, чтобы не мешать её единственному «материальному защитнику». Тем временем Кишка, тяжело отдуваясь, уже добрался до Конька и наклонился над товарищем, видимо, осматривая его повреждения, потом удручённо покачал головой. Видимо, дела у приятеля показались ему хреновыми, он что-то сказал ему, помог подняться на ноги и толкнул по направлению к посёлку. Несчастный Конёк прижал ладони к животу и неверными шагами побрёл вниз, то и дело спотыкаясь.

Кишка повернулся к мастерской и молча стоял, глядя в тёмный оконный провал. Оно и понятно, его задача – тянуть время и отвлекать Софронова. До него оставалось не более полусотни метров, а потому разговаривать можно было спокойно, без крика. Софронов распорядился:

— Теперь вылезь из тропинки направо, пройди пять шагов и сядь спиной ко мне.

Кишка несказанно удивился:

— Лёха, ты, часом, не сбрендил тут в одиночестве? Может, тебе ещё приватный танец вокруг шеста изобразить? В стрингах?

Софронов спокойно ответил:

— Надо будет – и стриптиз станцуешь. – А потом надавил на рычаг запора и демонстративно щёлкнул ИЖом.

— Ясно дело, станцую, — покладисто согласился Кишка, неловко выбрался на бруствер снежной траншеи, отошёл в сторону и, повернувшись задом, сел прямо напротив окна мастерской.

– А ты где ствол-то надыбал? Заховал в закромах до времени? Хозяйственный мужичок, ничо не скажешь.

Не дождавшись ответа на свой вопрос, продолжил:

— Ай-яй-яй, мы-то к тебе со всем уважением, а ты взял и Конька покалечил. Так сказать, ввёл новое понятие в кулинарию – конина, нашпигованная картечью…

Он сделал паузу, но диалога опять не получилось.

— Ну, и чего ради ты нам войнушку объявил? Обиделся, что камушками не поделились? Понимаю. Впрочем, эта тема обсуждаемая – в разумных, конечно, пределах. Так и быть, выделю тебе с пяток кило коллекционного рутила, хватит детишкам на молочишко. Ну, чего молчишь? Договорились?

Похоже, всё-таки за напускным спокойствием предводителя таились нешуточное напряжение и нервозность. Что ж, не всё коту Масленица… Тем временем Софронов решил понагнетать обстановку:

— Рути-и-ил? А александритом, значит, делиться не хочется?

Мордатый опешил, потом покачал головой:

— Ох, и непростой ты мужик, сторож Лёха… Вот сто раз был прав Сан Саныч, когда предлагал взять тебя в разработку, ну, да чего уж теперь… Долю хочешь, значит? Только включи интеллект и подумай — зачем тебе александрит? Ни на одном базаре, ни в одной скупке его не примут, и в ювелирном продать не сможешь, сразу спалишься. Больно уж товар редкий, поэтому тебя или «фэйсы» с ментами, или местные бандюки за хобот возьмут. Оно тебе надо? Давай, лучше я штук семьдесят деревянных прям щас отслюнявлю. Годится?

В это время в мастерской появился Липецкий, кивнул головой в сторону ручья и растопырил пятерню с сухими узловатыми пальцами. Софронов понятливо кивнул – пять минут, значит. Успеем. Не торопясь выбрал увесистый чурбачок, качнул в руках – годится. Вслух произнёс:

— Кишка, хочешь – верь, хочешь – не верь, но мне твои самоцветы совсем без надобности. Мне скотину свою жалко – привык, понимаешь. А ещё жаль души несчастных зэков, которые ты ради забавы хочешь обречь на муку. Да и вообще, я как-никак – местный комендант, и шахту взрывать не дозволяю. Поэтому катись-ка ты отсюда подобру-поздорову.

И подкрепил свои слова убедительным и неотразимым аргументом: с усилием перевалил чурбак через подоконник и толкнул его вниз. Промерзшее до каменной твёрдости брёвнышко шустро покатилось по отполированному бесчисленными метелями снежному склону, с каждой секундой набирая скорость и весело подпрыгивая, словно торопясь к своему избраннику.

В последний момент Кишка что-то почуял или услышал, недоумевающе склонил голову набок, выпростал из-под модной вязаной шапки большое ухо, начал было привставать – и в это мгновение тяжёлое брёвнышко звонко впечаталось ему в бок и легко сбило с ног. Дальше вниз они летели уже вместе, сплетясь в страстном зажигательном пасадобле, да ещё и в сопровождении некоего замысловатого тирольского йодля:

— А-а-а… Бля-я-я… А-а-а…

Софронову очень хотелось досмотреть до конца столь эффектное и увлекательное зрелище, но время поджимало. Он сноровисто сбросил на пол толстые варежки-шубенки, подхватил дробовик, вышагнул в дверной проём. И столкнулся практически нос к носу с распаренным, тяжело отдувающимся после утомительного карабканья по сугробам и очень удивлённым Сан Санычем, державшим в левой руке какой-то чрезвычайно брутальный карабин.

Только старенький ржавенький ИЖачок оказался быстрее и вернее – после негромкого дуплета бывший опер утробно хэкнул и с удивлением воззрился на два больших малиновых пятна, вдруг отчего-то расцветших на его правом плече и предплечье.

Софронов не торопясь переломил ружье, с удовольствием вдохнув кисловатый пороховой дымок, выбросил из стволов пустые гильзы, на место которых тут же сами собой скользнули тяжёлые патроны. Потом обратился к экс-майору, по-прежнему глупо таращившемуся на тягучую алую струйку, сползавшую на крыльцо мастерской:

— Сан Саныч, душевно тебя прошу: падай на задницу и езжай вниз к своим, пока тебя от потери крови не сморило. Хотя погоди-ка минутку…

Он отобрал у незадачливого «диверсанта» карабин, отстегнул с пояса красивый патронташ из тиснёной кожи и приглашающе кивнул на тропинку – нах хауз, мол, Гитлер капут. Но вместо того, чтобы сломя голову драпать к своим, Сан Саныч изумлённо вытаращил глаза куда-то за спину Софронова. Комендант посёлка проследил за его взглядом и понимающе хехекнул – в дверном проёме весело скалили зубы весьма колоритные персонажи — Автоха, Кашеваров, Липецкий и ещё несколько зэков. Подстреленный опер громко сглотнул слюну и наконец тяжело сорвался с места. Пробежал было несколько шагов по утоптанному снегу, но почти сразу же споткнулся и кубарем полетел вниз.

Бугор одобрительно кивал головой:

— Ничо не скажешь, грамотно ты сраженье начал, прям-таки по всем заветам Фемистокла с Клаузевицем. Как раньше говорили – в препорцию. И то, что не стал их валить наглухо – эт тоже правильно, эт мудро. Пусть теперь товарышши их бинтуют, эвакуируют, слушают стоны с матами, и потихоньку прикидывают — а оно им вообще надо, под пули-то лезть?

Стащив с вспотевшей головы шапку, Софронов довольно улыбнулся, но Липецкий посерьёзнел:

— А ты, голуба, шибко не расслабляйся. Щас они своих подельников малость подштопают, а потом сядут и будут крепко думать, как тебя отсюдова выковырнуть. Выковыривать так и так придётся, ведь броневик-то ихний у тебя за спиной, а пешком им с Пуйвы не выйти. Думаю, примерно через часок-другой они снова пойдут на приступ.

Через часок… Хорошо, хоть день выдался погожим и на улице даже без движения находиться вполне комфортно, а вот если бы ударил морозец покрепче – беда… Ну, что ж, а пока покумекаем – как будем гостей встречать. Поинтересовался у Липецкого:

— Лексей Ефимыч, ты у нас человек с богатым военным опытом – скажи, а как бы ты меня штурмовать стал? Смог бы сюда подобраться?

Старый головорез прищурился, обозрел окрестности и безапелляционно заявил:

— Легко. Разделил бы отряд, половине отряда приказал вести беглый огонь снизу, благо мастерская почти насквозь простреливается, а остальных отправил в обход, по вершинам. Через пару часов они подберутся с тыла и с флангов, тогда со всех сторон надо одновременно идти на приступ.

Помолчав, он продолжил маленький ликбез по антитеррору:

— Ещё проще, конечно, им ночи дождаться, только вряд ли у них есть нужная подготовка для того, чтоб лазить в темноте по вострым скалам. Так что не сомневайся — попрутся они засветло, с трёх сторон. Плохо, ежели у них имеются белые халаты, заметить будет сложнее…

Он запнулся, а потом разулыбался:

— Ну, а мы-то на что? Подскажем, скорректируем, внесём, так сказать, добавочный элемент беспокойства в действия противника. Хе-х!

 

Глава двадцать вторая

Бугор несколько переоценил физические и моральные способности противника, потому что первые выстрелы снизу раздались, когда солнце уже давно перевалило за полдень. Всё это время Софронов с относительным комфортом провёл у жаркого костерка, который развёл из обломков верстаков, шкафов и скамеек, имевшихся в мастерской в изобилии. Он даже вздремнул на старом трухлявом тюфяке, невесть каким образом оказавшемся в тесной бытовке. Всё это время рядом сидел Липецкий, бдительно таращившийся по сторонам.

Сладко потянувшись и стараясь не обращать внимания на голодное посасывание в животе (сам виноват, нет, чтобы загодя печенюшек в карман напихать), Софронов поинтересовался, как обстоят дела. Бугор хищно осклабился и ткнул корявым пальцем вверх.

— Ползут, оппортунисты. Трое, как я и предполагал, и все в белых халатах. Те, которых ты подстрелил, лежат без памяти во-о-он в том домике, потому как очень им не весело. Мордатому тоже не сахар, похоже, у него пара переломов рёбер и левой руки, но стрелять с упора может.

Софронов принялся внимательно осматривать своё новое огнестрельное приобретение, отобранное у незадачливого экс-опера. Чёрный карабин с поворотным продольно-скользящим затвором и ложей из полимера выглядел внушительно и презентабельно. Неброская надпись свидетельствовала о том, что он держал в руках легендарный «семисотый» «ремингтон» с магазином на четыре патрона калибра 308 Win, иначе говоря, 7,62х51. Хорошая, надёжная и убойная игрушка, куда более подходящая для перестрелок на сто-двести метров, чем старенький дробовичок. Ну, спасибо Сан Санычу за то, что дал погонять игрушку.

Меж тем обстрел снизу стал нарастать, пули всё чаще залетали в оконный проём и с чмоканьем впечатывались в промороженные брусья потолка. Вскоре и сами стрелки попытались было выбраться на чистое место и атаковать, но пара сброшенных сверху брёвнышек моментально заставила их юркнуть под прикрытие домов. Особой угрозы «низовские» стрелки не представляли – чтобы просто добраться до мастерской, им нужно было бы потратить не менее десяти минут, а уж под пулями и чурками такая попытка вообще выглядела эфемерной, вроде нападения африканских пигмеев на колонну тяжёлой бронетехники.

Гораздо более серьезная опасность исходила от «горнострелковой» части банды, которая, пыхтя и отдуваясь, карабкалась сейчас где-то среди острых камней по верху долины.

Тем временем Софронов лежал у второго оконного проёма и пристально всматривался в нагромождения скал, пытаясь рассмотреть врага. Противный холодок страха пополз по груди — блин, а ведь можно и не успеть разглядеть этих долбанных «диверсантов», пока они не подберутся вплотную…

— Эге-ей, милостивый государь, я хочу засвидетельствовать вам чистосердечное мое расположение-е! – метрах в ста от мастерской виднелась знакомая фигура Автохи, стоявшего на крупной каменюке и призывно махавшего рукой.

– Я дико извиняюсь, но не могу промолчать! Здесь вот, туточки, лежит какой-то волюнтарист со страшенной пищалью! Не иначе, он проводит полевые геологические изыскания окрестных горных пород. Впрочем, нет! Ну, конечно же, как я сразу не догадался! Он просто ищет подснежники, чтобы отнести их своей злой мачехе! Не правда ли, братец? – приветливо обратился он к распластавшемуся на снегу могучему мужику звероватого облика, с ужасом воззрившегося на невесть откуда взявшегося доходягу.

Мужик вздрогнул всем телом, вскинул ствол карабина и в упор выстрелил прямо в тощий живот студента-недоучки. Но вместо того, чтобы со стоном рухнуть на снег и начать истекать кровью, тот приветливо улыбнулся и как ни в чём не бывало обратился к бандиту на своём птичьем языке:

— Позвольте, мой милый друг, неужели я так неприятен-с, что вам непременно хочется отправить своего ближнего в мир иной? Или вы таким образом просто пытались оказать мне знаки внимания, салютируя в небеса, а моя несчастная утроба случайно оказалась на траектории выстрела? Ну, конечно же! Ай-яй-яй, какой пассаж! Только не расстраивайтесь, лучше давайте попробуем ещё разок! Может, на этот раз пальнёте мне в перси, или всё же выберете мои несчастные чресла?

Прежде Софронову никогда не доводилось видеть, чтобы человек с такой скоростью уползал на спине, лихорадочно работая локтями и ногами, не обращая внимания на острые камни, которые в клочья рвали его маскхалат и куртку. Через минуту он перевалился на карачки и, волоча за собой карабин, скачками понёсся куда-то в гору. Как раз в это время с противоположной стороны мастерской раздался противный голос  Кашеварова:

— Правду бают: наши трутни горазды на плутни! Чо думашь, еслив напялил на себя бело мочало, то тебя никто не увидит? Уховёртка ты дерибабина! Надеесси меня сбить с панталыку? Так у тя ишшо панталык толком не вырос!

Представитель победившего люмпен-пролетариата в нетерпении приплясывал возле небольшой ложбинки на склоне и голосил во всю ивановскую:

— Здеся он, туточки притаился, меньшевистский прихвостень! Софрон, ты стрельни на четверть пониже ентой вон щёточки, и аккурат ему в лобешник попадёшь!

В полнейшем расстройстве чувств изобличённый «пластун» вскочил на ноги, перехватил карабин за ствол, и со всей дури шмякнул им по шальной голове призрака. Не встретив сопротивления, импортный агрегат пролетел сквозь фигуру зэка и развалился на куски от соприкосновения с твёрдым базальтом. Не удержавшийся на ногах «гномик» полетел вверх тормашками, а Кашеваров издевательски захохотал:

— Запомни, дурья башка, не бей по роже: себе дороже! Мы — люди тёмненьки, на нас шкурки тоненьки! Руби в песи, круши в хузары! Сарынь на кичку!

Тем временем Софронов сбегал к «главному» оконному проёму, для профилактики сбросил вниз пару чурбаков и снова вернулся к флангам. Картина ему представилась идиллическая: Автоха сидел на корточках и что-то увлечённо втолковывал одному из вусмерть перепуганных «засланных казачков», пытавшемуся в настоящий момент превратиться в маленькую ящерку и исчезнуть в узкую щель между камнями. Жестокосердый Кашеваров вприпрыжку бежал в гору за вторым «диверсантом», на ходу во всю глотку отдавая команды неким пулемётчикам и артиллеристам: «По пехоте! Три снаряда, беглый огонь!» и «Шрапнелью сыпь!»…

Глядя на это душераздирающее зрелище, Софронов от души хохотал, и даже на лице вечно хмурого Липецкого разгладились резкие морщины…

Следующая пара часов в Пуйве выглядела форменным безобразием. Бандиты из «нижнего мира» палили в белый свет, как в копеечку, время от времени вздрагивали от грохота летящих сверху бревен и недоумевали по поводу загадочных и пугающих звуков, то и дело доносившихся откуда-то неподалёку. Они не могли видеть своих несчастных «коллег», которых безжалостно и неутомимо преследовала парочка оборванных, грязных и абсолютно счастливых зэков.

— Эй, Софрон! – голосил Кашеваров. – Ты только глянь, этот контрик снег роет, никак собирается ладить ямку для нужника! Видать, шибко приспичило курощупу! Не-а, теперь чо-то передумал, куда-то в гору пополз! Однако, и хочется, и колется, и мамка не велит! Эй, подкулачник, ты это куда собралси?!

Ему эхом вторил Автандил Аполлонович:

— Позвольте-позвольте, а мой-то страмец никак очухался! Вон, головой крутит, похоже, рекогносцировку проводит. Того и гляди, снова откроет баталию! Уважаемый Софрон, будьте столь любезны, выстрелите, пожалуйста, на полметра левее моей ноги. Покорнейше благодарю! Ой! Никак, попали!

Присев на корточки, Автоха с любопытством естествоиспытателя Павлова обозрел распростёртое на снегу тело и глубокомысленно заметил:

— Ну вот, похоже, эта окаянная душа уже стряхнула с себя бренные оковы и перешла в лучший мир… Прости, Господи, его прегрешения…

Он ханжески закатил кверху глаза и сложил было ладони домиком, но тут его что-то отвлекло.

— Впрочем, погодите, я несколько поторопился с умозаключениями – в данном организме ещё наблюдаются некоторые признаки жизни. Ага, даже бесстыжие глазыньки открыл. Вот ведь незадача… Вы меня слышите, любезный? Давайте-ка ложитесь на бочок, ручки скрещивайте и катитесь вниз, к своим товарищам. Конечно, больно будет рёбрышкам на камушках, но зато хоть живы останетесь. Ну, может быть…

Остатки здравого смысла не покинули бренное тело подстреленного – он сложил руки по швам, оттолкнулся ногами и, набирая инерцию, колобком покатился по склону, то и дело чувствительно ударяясь об острые углы скал и обильно пачкая снег багровыми пятнами. Провожая его взглядом, Софронов высунулся из оконного проёма и покачал головой – после такого аттракциона целых костей у мужика точно станет намного меньше.

В этот момент куда-то в грудь Софронова резко ударила короткая и абсолютно беззвучная молния, опрокинув его на ледяной пол…

Он лежал навзничь и смотрел на растрескавшиеся от времени и непогоды брусья, непостижимым образом до сих пор выдерживавшие многотонную и многолетнюю тяжесть снега. «Лиственница, наверное, потому и держится, сосна бы давно сгнила» — подумал отстранённо. Как-то в детстве он выпросилу мужиков на местной лесопилке срез лиственничного капа и притащил домой. За пятнадцать лет мама издержала-иссекла десяток разнообразных разделочных досок, а вот неказистая лиственничная кривуля до сих пор не получила видимых повреждений.

Через какое-то время пришла тупая боль. Софронов медленно провёл рукой по телу и с недоумением посмотрел на окровавленную ладонь — надо же, какая-то шальная пуля всё-таки улучила момент и достигла цели. Ну, по крайней мере, всё случилось достаточно быстро.

Бандюки наверняка ещё какое-то время постреляют, остерегаясь новых военных хитростей со стороны «Лёхи», но рано или поздно поймут, что одинокий защитниким больше не опасен, и поднимутся, чтобы его добить.

Самое обидное, что все усилия Софронова по освобождению Пуйвы от «оккупации» оказались зряшными, и теперь путь для «гномьей» компании свободен. Удалось спасти от смерти одну лишь только Лушку, зато теперь у Кишки в ассортименте есть несколько полуживых тел своих сподвижников, одним из которых он запросто может пожертвовать для проведения сатанинского обряда. И души зэков всё-таки будут обречены на вечные скитания между мирами, без надежды на искупление, прощение и спасение.

Осознав этот факт, Софронов застонал – не от крепнущей боли, а от бессилия и досады. Обидно не погибать, обидно погибать напрасно. Он попытался перекатиться на бок и подтащить поближе карабин, но пальцы в перчатке лишь слабо теребили гладкий пластик приклада.

Ну, и ладно. Даже если человечество никогда не узнает об эпической битве при Пуйве, по крайней мере его совесть будет чиста – он сделал всё для того, чтобы противостоять злу. Пусть отнюдь не вселенскому и не глобальному, но оттого не менее страшному и мерзкому. Не хочется, конечно, расставаться с этим миром в столь цветущем возрасте – так и не успев посадить дерево, построить дом и вырастить сына. Жил Софронов безалаберно и достаточно эгоистично, зато умереть, похоже, доведётся в полном согласии с главным судьей каждого человека – совестью.

На этой не слишком-то позитивной мысли сознание покинуло Софронова, и он мягко провалился в забытье. А когда в следующий раз с трудом разлепил ставшие неподъёмными веки, то увидел над собой прихотливый орнамент, сплетённый из множества одинаковых окружностей. С трудом проморгавшись, он понял, что окружности – это скорбные лица зэков, молча смотревших на своего неудачливого защитника. Лица, лица, лица: совсем юные и стариковские, славянские и не очень, усатые и гладкие, как коленка, но все одинаково хмурые.

— Так, ты тока не вздумай тут окочуриться! – с пролетарской бесцеремонностью потребовал Кашеваров. – Дырку заткни чем-нить, вона, хоть шубенкой. Как стемнет, ты тихонько вниз скатись и в посёлке сховайся. Не боись, воевода, Бог не выдаст – свинья не съест!

— Держись, браток! – участливо заговорил Липецкий. – Кашеваров верно бает – попробуй перекрыть кровь, а ещё лучше – перевяжись. Эх, помочь бы тебе! Соберись, протяни руку, ну!

Вот привязались, не дадут человеку спокойно помереть… Софронов честно велел было своей руке подтянуться к кровоточащей ране, но рука отчего-то решила предать своего хозяина, несколько раз пошевелила пальцами, дёрнулась – и бессильно поникла. Ну и ладно, не больно-то и хотелось – облегчённо подумал Софронов и опять потерял сознание.

Но долго валяться в беспамятстве ему не дал противозина Кашеваров. Он истошно разорался над почти бездыханным телом товарища:

— Эй, ты, печная ездова, ну-ка, открывай глазопыри! Чо разлегси, мордофиля лядащая? Ты русский мужик али баба худая? Вставай давай!

Софронову стало смешно, ещё никогда его не обзывали «ездовой» и «мордофилей». Интересно, что бы эти слова обозначали? Вряд ли что-то благостное, но – вот парадокс! – ему всё равно было приятно их слышать. Настолько приятно, что Софронов всё-таки нашёл в себе силы приподняться, сесть в дверном проёме и оглядеться.

Судя по всему, с момента ранения прошло уже несколько часов. В дальнем краю долины уже начала сгущаться ночная мгла, а над вершинами зажглись первые колючие огоньки звёзд. Совсем скоро тьма затопит Пуйву, скроет всё её непотребство и славу, мерзость и гордость, победу и поражение. Останется пустота, тишина и горький запах полыни…

— Знашь, Софрон, я в своей жизни три раза помирал. Ну, или мне так казалось, что – всё, отбегался лихой казак Лёшка Липецкий. Ан-нет, снова на ноги поднимаюсь. Вот и ты погоди сдаваться! – несмотря на напускную браваду, голос Бугра выдавал его неуверенность.

Софронов через силу улыбнулся:

— Ефимыч, веришь-нет, но я смерти совсем не боюсь. Верую в Господа, знаю, что всё одно когда-нить придётся держать ответ за свои грехи, но чему быть — того не миновать. Так что не парься…

Снизу раздались негромкие голоса — бандюки, видимо, поняли, что «сторож Лёха» окончательно выведен из строя и решились на вылазку. Четыре неясные фигуры появились и-за угла крайнего дома и стали осторожно, с оглядкой, подниматься к мастерской. Ну, конечно, хотят окончательно решить проблему и убедиться, что теперь-то их путь к «светлому будущему» свободен. Эх, была бы сила в руках – положил бы сейчас рядышком всех четверых, но глаза Софронова вновь стала заливать мутная пелена. Хорошо бы успеть помереть до того, как обозлённые «гномики» доберутся до его тела, не хочется доставлять им удовольствия поиздеваться над поверженным противником.

Впрочем, с каждым шагом уверенности у остатков гоп-компании прибавлялось. Вот уже смело идут, громко похохатывая и избавляясь таким образом от накопившегося за день страха. Со стороны смотреть, так вылитая зондеркоманда «ваффен СС», атакующая беззащитную белорусскую деревню, в которой остались старухи и бесштанные огольцы. Жаль, нет сил, чтобы отправить им на рандеву пару-тройку брёвнышек потяжелее…

Сволочи. Идут себе, что-то взахлёб рассказывают, подбадривая друг друга. И не видят, слепошарые, как на противоположном, уже исчезающем во мраке, краю долины вдруг заметались длинные световые лучи – один, два, три. Красиво, словно несколько джедаев ловко играют в пинг-понг своими лазерными мечами.

Засмотревшись на это зрелище, Софронов окончательно потерял сознание.

 

Глава двадцать третья

— …Ну-с, батенька, надо признать, что дела ваши неплохи, весьма, весьма неплохи.

Вот почему, скажите на милость, добрая половина докторов-мужчин непроизвольно косит под профессора Преображенского и в своих речах постоянно использует все эти псевдо интеллигентские обороты из девятнадцатого века вроде «батеньки», «голубчика», «да-с» и так далее? Их что, специально этому учат? Наверное, есть в мединститутах такие дисциплины, как «Устаревшие спецслова-паразиты» и «Неразборчивость почерка врача при выписке рецептов»…

Пожилой элегантный эскулап в массивных старомодных очках с очень толстыми стёклами важно морщил лоб, вострил пышные усы цвета соли с перцем и вообще демонстрировал свою значимость, и в чём-то даже профессиональную всесильность. Впрочем, судя по тому, что Софронов лежал сейчас не в тесной сырой могиле, а в весьма даже комфортабельной и просторной палате, у него были на то законные основания.

Поморщившись от боли, раненый разлепил ссохшиеся губы:

— Спасибо вам, доктор. А я вообще где?

Врач театрально поднял вверх кустистые брови, отчего его винтажные очки едва не свалились на пол, и позволил себе тонко  поиронизировать:

— На этом свете. В России. В больнице. В неплохом, в сущности, состоянии. Вас какой вариант ответа больше устроит?

Софронов с трудом улыбнулся:

— Первого уже достаточно…

Эскулап хмыкнул, покровительственно похлопал пациента по плечу и отправился куда-то по своим делам. А Софронов, по-прежнему продолжая глупо улыбаться, снова начал проваливаться в нежно обволакивающую пучину забытья.

Блин, всё-таки хорошо это – просто жить…

Когда на следующий день доктор после осмотра удалился из палаты, на смену ему в приоткрытую дверь уверенно вошёл Ульян – собственной персоной. Придерживая полы белого халата, странным образом хорошо гармонировавшего с толстым вязаным свитером и комбинезоном-«горкой», он по-хозяйски уселся на стул, улыбнулся и ободряюще подмигнул приятелю.

— Здоров, Софрон. Значит, приехал ты в гости — глодать кости? Что могу сказать – извини, брат. Конечно, знал я, что на Пролетария, земля ему пухом, особо полагаться нельзя, но никак не думал, что он осмелится меня обмануть. Хотя, верно говорят: нет молодца, чтоб поборол винца. Через три дня после твоей пропажи я уже всех поднял на уши, хошь верь, хошь не верь, но мы половину Урала в поисках ваших бренных тел прочесали.

Увидев, что Софронов намеревается что-то сказать, шаман его опередил:

— Ты побереги силы, успеешь ещё наговориться. Давай пока я расскажу то, что ты пропустил. Так вот, видишь ли, мы были уверены, что пуйвинского сторожа сняли с точки ещё до Нового года, поэтому и не вспоминали о пустом посёлке. Да и точной информации не было –новогодние праздники же, будь они неладны, вся страна пьянствует, никто ничего толком о твоём маршруте рассказать не может. В последний момент я вспомнил о Пуйве и сразу рванул туда – проверить на всякий случай.

Ульян засмеялся:

— Не было у бабы хлопот, так купила порося. Подъезжаем на снегоходах, а там цельное Ледовое побоище – кругом валяются покалеченные вороги, а наверху сидит наш «царь горы» и время от времени сбрасывает им бревна на головы. Сам догадался или подсказал кто? Молодчик, ловко удумал!

Улыбаться было больно, но рот Софронова непроизвольно расползался до ушей. Поинтересовался у старика:

— Я хоть там никого ненароком не поубивал? Не хочется новые грехи на себя взваливать…

Шаман дурашливо развёл руками:

— К сожалению, нет. Правда, местным фельдшерам ты изрядно подкинул работёнки со склейкой-штопкой, но все супостаты остались живы, не переживай. Зато получили хороший урок: на чужой стожок не разевай роток. Сейчас они всей гоп-компанией дают показания следователям.

На этих словах он подмигнул Софронову.

— Оказывается, они – группа туристов-лыжников, которые совершенно случайно забрели в Пуйву навестить старинного приятеля. Там на радостях перепились, поссорились, пострелялись-порезались, при этом сторож Лёха с приятелем-Пролетарием насмерть ухайдакали друг друга. Так как ни о каких самоцветах они слыхом не слыхивали, то скорее всего отделаются «административкой» или условными сроками.

Софронов откинулся на подушку. Ну да, ну да. Если о существовании александрита узнают настоящие владельцы пуйвинских шахт, то Кишку сотоварищи за пять минут выпотрошат и похоронят в самом глубоком штреке. Впрочем, и Софронова заодно с ними. Ради сохранения ТАКИХ денег толстосумы не пожалеют мать родную, не говоря уж о десятке совершенно троюродных им людишек. Да уж, о своих новогодних приключениях ему тоже лучше помалкивать в тряпочку…

Ульян проницательно смотрел в лицо Софронова и чуть заметно качал головой. Ох, как же хочется устроить дедушке допрос с пристрастием и вызнать хоть малую часть ведомых ему таёжных тайн! Естественно, с чисто научной целью!

Как будто подслушав эти мысли, старик ободряюще улыбнулся:

— Ты, друг ситный, лишними вопросами не мучайся, выздоравливай, отдыхай, отъедайся. Соскучился, поди, по манной кашке? А как встанешь на ноги – выполню обещание, повезу в свою вотчину разными разностями хвастаться. Всё, бывай! Завтра ввечеру забегу проведать.

Ульян легко поднялся на ноги, но Софронов его остановил:

— Погоди. Скажи, а мы сможем ещё раз в Пуйву сгонять?

Посетитель всерьёз удивился:

— Вот те здрасьте! А тебе зачем? Али забыл там чо?

Софронов попытался поудобнее устроиться на непривычно мягкой кровати, и тело тут же пронзила острая молния боли. Переждав её, негромко попросил:

— Сделай доброе дело, договорись с местным батюшкой, чтобы он с нами съездил в посёлок и провёл там заупокойную службу. Пусть скажет, сколько нужно на расходы – я заплачу. Пожалуйста, Ульян, очень нужно!

Казалось, шаман нисколько не удивился такой просьбе, более того, он тепло улыбнулся:

— Вообще-то я в любом случае туда собирался, между прочим, на трофейном вездеходе – нам его «гномики» по доброте душевной подарили. Да и отец Владимир – хороший человек, думаю, не откажет в этой просьбе.

Щёлкнув пальцами, Ульян продолжил:

— Кстати, о деньгах: покумекай на досуге, куда будешь девать свою кучу коллекционного рутила и всяких прочих самоцветов. Сразу скажу, что александрит вернулся в шахту, его время ещё не пришло, а вот все прочие камушки – твой законный трофей, так сказать, компенсация за физические и душевные страдания. Представь себе, «гномики» полностью осознали свою вину и очень просили тебя забрать всё это добро на память, так ты уж им не отказывай!

Вот уж щастья привалило… Софронов даже растерялся:

— Ёшкин кот! Не отказывай… И куда мне прикажешь девать несколько тонн камней? Можно, поди, их продать, только я как-то не чувствую в себе особого торгашеского таланта. А на моём балконе всё это добро не поместится… Слушай, Ульян, забери ты их себе от греха подальше!

Посетитель искренне рассмеялся:

— Запомни, болезный, и бородавка телу прибавка, а ты кобенишься! Ладно, шепну надёжным людям, чтобы камушки правильно реализовали, а деньги тебе на сберкнижку перевели. Только учти, придётся им комиссионные отслюнявить.

Софронов облегчённо махнул рукой:

— Да шут с ими, комиссионными! Зато баба с возу – кобыле легче!

Ульян в долгу не остался:

— Тебя по рылу видать, что не простых свиней!

…В горы они выехали через две недели, когда рана «защитника Пуйвы» уже совершенно перестала о себе напоминать. В трофейной «маталыге» болотного цвета с относительным комфортом расположились Софронов, Ульян, приветливый интеллигентный отец Владимир и некий загадочный господин средних лет, который представился как Валерий Валерьевич. Когда во время одной из остановок пассажиры вышли размять ноги, Софронов поинтересовался у шамана личностью спутника, на что тот ответил загадочной присказкой:

— При худе худо, а без худа еще хуже! – и со вздохом потянул в рот свою неизменную «Приму»-вонючку.

Кроме того, вездеход сопровождала пара мощных снегоходов, на одном из которых восседали двое аборигенов — помощников шамана, а вот на втором – парочка каких-то неразговорчивых верзил, по виду типичных «заплечных дел мастеров», то бишь хорошо натасканных телохранителей. В пути они то и дело зыркали по сторонам, на стоянках рассредотачивались по флангам и вели себя настолько бдительно, что их рвение вызывало улыбку даже у обычно сосредоточенного и деловитого отца Владимира.

Незадолго до сумерек снегоходы резко обогнали МТЛБ и умчались вперёд, так что когда путешественники прибыли в Пуйву, их ждал уже протопленный дом и обильный горячий ужин.

На первый взгляд, за три минувшие недели в посёлке ничего не изменилось, разве что значительно прибавилось количество наезженных в разные стороны гусеничных колей. Сердце Софронова глухо ворохнулось в груди, когда в клубах морозного воздуха он зашёл в своё бывшее жилище. Надо же, оказывается, как привык он к этим прокопчённым унылым стенам…

Только в этот момент Софронов вспомнил о своей «сожительнице» и жутко перепугался:

— Твою дивизию, я ведь совсем про неё забыл… Ульян, ты случаем, не знаешь, где Лушка?! Ну, кошка персидская, которая тут со мной жила. Замёрзла, поди, скотина… Жалко…

Старик, уже по-хозяйски расположившийся на кровати, в голос рассмеялся:

— Кобыла с волком мирилась, да домой не воротилась… Да успокойся, жива твоя подружка! Я её в Саранпауль увёз и передал на вечное хранение в добрые и заботливые руки. Али ты к ней испытываешь сердечную привязанность и желаешь забрать себе? Тока скажи! Верну!

Бывший сторож облегчённо вздохнул и замахал руками:

— Нафиг-нафиг такое счастье! Я лучше буду вспоминать её добрым словом. Иногда, время от времени. И только на расстоянии.

И без перехода добавил:

— Давайте уже есть – жрать охота!

Ужин подали на новенькой клеёночке (откуда она только взялась?) свежими шашлыками (когда успели?), малосольной сёмгой и зелёным лучком (это в недрах-то Приполярного Урала!), запивали душистым свежезаваренным чаем с ароматными травками. Видя недоумение приятеля, шаман лишь посмеивался, рвал мясо крепкими волчьими зубами, каким-то волшебным образом прекрасно сохранившимися в его библейском возрасте, и зубоскалил:

— Дома и солома едома! Ешь морковку, лук и хрен – будешь как Софи Лорен!

Окончательно Софронова добил новенький комплект белоснежного постельного белья, которым присные Валерия Валерьевича застелили для босса наименее ржавую койку. «Не хватало только, чтобы ему для согревания постели сунули под одеяло горшочек с углями. Причём, миловидная горничная в передничке…», — подумал экс-«сторож», но вслух, конечно, ничего произносить не стал. Как-то не располагал к шуткам холодный блеск водянистых глаз их странного спутника.

После ужина Софронов не торопясь оделся, вышел на улицу и огляделся по сторонам. Как же всё-таки в последние дни не хватало ему этой вот оглушающей пуйвинской тишины, таинственного мерцания нереально огромных звёзд и фантастической яркости Луны, заливающей долину холодным призрачным светом! Наверное, теперь до конца жизни он обречён чувствовать эту необъяснимую тоску по странной, манящей, пугающей и загадочной Пуйве…

Повинуясь наитию, Софронов перешёл единственную улицу посёлка, завернул за угол ближайшего дома и едва не столкнулся с плотной толпой молчаливых зэков. Хотя, если подумать, как можно столкнуться с призраками?

Первым нарушил тишину «комендант»:

— Ну, здравствуйте, товарищи!

Эхом откликнулся неугомонный Кашеваров:

— Драстуй-драстуй, друг мордастый! Всё жрёшь? Глянь, каку ряшку на шашлыках-то отъел!

— Будя трепаться! – резко одёрнул блатного живчика Липецкий. – Здоров, Софрон! Как здоровье? Рана не беспокоит?

— Всё нормально, Лексей Ефимыч, не тревожься. Медицина щас хорошая, почитай, с полпути на тот свет людей возвращает – конечно, если они сразу кони не двинули.

— В смысле? – Бугор удивился. – Какие кони?

«Всё-таки за минувший век развитие идиоматических выражений шагнуло на качественно новый уровень», — подумал Софронов и тепло улыбнулся.

— Ну, иначе говоря, не преставились. Не померли, короче…

— А-а-а, — протянул Липецкий и без перехода сменил тему:

— Ты зачем попа привёз?

Спросил один Бугор, однако вся его «бригада» в ожидании ответа смотрела требовательно и настороженно. Софронов медленно подбирал слова:

— Да я и сам толком не знаю. Не настолько я воцерковлённый, чтоб авторитетно рассуждать на умные богословские темы. Просто чувствую — нужен священник, надо снять с этого проклятого места всю мерзость и гнусь. Не уверен на сто процентов, но очень надеюсь, что после молитвы ваши души наконец упокоятся с миром. Неправильно это, что вы и после смерти столько лет маетесь между… между… Блин, короче, ты меня понял.

В это время хлопнула входная дверь, а потом как-то по-стариковски надсадно скрипнули натруженные доски крыльца. Никто из призраков не пошевелился, когда рядом появилась сгорбленная фигура старого шамана. Он не торопясь приблизился к честной компании, достал пачку сигарет и в неверном свете луны долго выбирал подходящую. Наконец закурил, выдохнул густой клуб дыма, и лишь потом бросил короткий взгляд на собравшихся.

Софронов ни с того, ни с сего задумался, почему на пачках ульяновской «Примы» нет ужасных картинок, призванных отвратить курильщиков от пагубной привычки – неужели у старика в закромах хранятся ещё «дореформенные» запасы?

Кстати говоря, разнузданная антиникотиновая пропагандистская кампания вызывала у некурящего Софронова стойкую идиосинкразию. Началось всё в гостях, когда пятилетняя дочка хозяев квартиры прибежала к телевизору, едва заслышав мелодию вступления – начиналось её любимое «Простоквашино». Егоза внимательно посмотрела первую часть, а когда перед началом второй появилась незнакомая заставка, поинтересовалась:

— Чего здесь написано?

Пришлось прочитать: «Внимание. Содержатся изображения табачных изделий, а также сцены с демонстрацией табакокурения». Малышка поинтересовалась:

— А разве в мультике кто-то курит?

Софронов сразу не нашёл ответа на этот вопрос, поэтому девочка принялась пристально вглядываться в экран, выискивая «криминал». Наконец, она радостно завопила:

— Вон! Вон! Его папа курит!

Действительно, на перроне попыхивал трубкой папа Дяди Федора, сопровождая жену на сочинский поезд…

После окончания мультфильма девочка не угомонилась:

— А зачем перед мультиком написали, что там будут курить?

Действительно – зачем? Раньше Софронов даже не задумывался о «безнравственных» с точки зрения законодателей сценах табакокурения, а вот теперь, после разговора с любознательной девочкой, это превратилось для него в сущую головоломку. Увидев предупреждающую заставку перед началом знакомого фильма, отныне он непроизвольно начинал ломать голову и вспоминать – кто же там преступно глотает дым? Клинт Иствуд? Александр Абдулов? Арнольд Шварценеггер? Евгений Евстигнеев?

Чего намеревались добиться наши законодатели, вводя эту заставку перед мультиками? Чтобы привлечь внимание детишек к папиросам «нупогодишного» Волка? Тогда они добились своего, прям-таки призывая малолетних зрителей: ждите, щас будет кака! Или же думцы хотели, чтобы бдительные родители заслоняли глазки своим отпрыскам, когда Крокодил Гена достает свою трубку?

Тогда уж в борьбе за здоровье нации следует расширить и углубить это полезное начинание. Перед «Гусарской балладой» и «Псом Барбосом» нужно пустить другую заставку: «Ахтунг! Содержатся изображения алкогольных напитков и демонстрируется процесс употребления спиртосодержащих жидкостей!» А в погоне за тотальной нравственностью перед «Осенним марафоном» или «Анной Карениной» предупреждать иначе: «Внимание! Здесь имеются аморальные сцены внебрачных любовных связей!». Защищать – так защищать! По полной программе!..

— …Здорово живёшь, Ульян! – губы Липецкого раздвинулись в улыбке. – А ты, смотрю, по-прежнему молодец хоть куда!

— Ага, молодец — против овец, а против молодца и сам овца. Моё почтение, Ефимыч! За фартом на вышку к тётке Капе больше не лазил?

Софронов чуть не подавился — ну, ни фига себе! Они, оказывается, старые знакомцы!

Приятели некоторое время посмеялись над одним им ведомыми приятными воспоминаниями, а потом Ульян протянул Софронову маленький блокнотик и огрызок простого карандаша.

— На вот. Отец Владимир велел тебе переписать имена всех мужиков. Так положено.

Они с Липецким отошли в сторонку, а «экс-комендант» взял поудобнее карандаш и обратился к стоявшему ближе всех Кашеварову:

— Тебя хоть звать-то как, друг ситный?

Вечный возмутитель спокойствия сегодня был непривычно тих и даже казался слегка смущённым:

— Степан я…

Один за другим называли другие зэки свои имена:

— Пётр…

— Зиновий…

— Николай…

— Димитрий…

На мгновение запнулся Софронов, когда прозвучало имя «Ильнур», но потом записал и его среди других на серый листок дешёвенького блокнотика. Батюшка разберётся, что делать с чумазым Ильнуром, а также Генрихом, Муртазой и Рафаилом, оказавшимися здесь вместе с несколькими десятками Григориев, Фёдоров, Михаилов и Борисов.

Вернее, разберётся справедливый и абсолютно толерантный Господь, а батюшка лишь послушно исполнит его волю. Глупый человек порой думает, что Бог одного племени отличается от Высшего Существа соседнего клана, а кое-кто в силу собственной ограниченности считает, что Его вообще нет. Только всем рано или поздно придётся убедиться в обратном. И, к сожалению, скорее поздно, чем рано.

Закончив «инвентаризацию» «мёртвых душ», Софронов аккуратно убрал блокнотик во внутренний карман куртки и оглядел своих потусторонних приятелей, по-прежнему стоявших в молчаливом и требовательном ожидании – чего или кого? Наконец, тишину нарушил Автоха:

— Вы, милостивый государь, идите уже отдыхать, завтра всех нас ждёт большой и трудный день. А за нас не извольте беспокоиться, как бы не сложились обстоятельства, вряд ли наша участь окажется худшей, чем сейчас. Хотелось бы, конечно, надеяться на благополучное завершение нашего, так сказать, анабасиса, но это уж как повезёт. Но, к сожалению, над нашей обителью высечена надпись «Desine sperare qui hic intras»…

— Ну чо ты трепешь! – не утерпел правдолюб Кашеваров. – У нас над входом в барак было намалёвано «Труд в эсэсэсэр есть дело чести, славы, доблести и геройства. И.Вэ. Сталин». И всё!

Несколько человек, видимо, обременённых толикой образования, хихикнули по поводу широты познаний сотоварища, а он не понял причин веселья и обиделся:

— Вы чо, контрики, над вождём ржёте?! Да если хотите знать, он кажнного из нас любил! Ка-а-ажнного! Даже ежели наказывал, всё одно — любил!

— Ага, любил. Как собака палку, — заметил, подходя к бригаде, Бугор. – Всё, мужики, Софрону и вправду надо отдохнуть. Совесть имейте – он, промежду прочим, пулю в грудь словил, когда защищал нас с вами от тех беспредельщиков! Поэтому валим по шконкам! Была команда отбой!

Зэки тут же растворились во мраке пуйвинской ночи, лишь Липецкий на минуту задержался.

— Об одном только жалею, сынок – что не могу тебе руки в благодарность пожать. Как бы там завтра не получилось, в любом случае мы перед тобой в неоплатном долгу. Спаси тебя Христос, Софрон! Хороший ты человек!

После этого Григорий Ефимович Липецкий, полузабытая легенда сибирских урманов, гроза областного отдела ОГПУ и надежда местных «лесных братьев», повернулся и мгновенно исчез, по привычке бесшумно и бесследно. На пустынной улице посёлка остались лишь Софронов и Ульян. Старик глубоко вздохнул и зябко передёрнул плечами.

— Однако, завтра шибко подморозит. Айда уже в избу, а то ишшо простынешь – лечи тебя потом!

Софронов в притворном ужасе замахал руками:

— Ты – лечить?! Нет уж, спасибочки, лучше я снова навострю лыжи к ласковым саранпаульским фельдшерицам! И вообще, надо признать, что у тебя куда лучше получается врачевать раненых мамонтов, чем людей…

Шаман шутливо ткнул крепким кулаком в бок напарника:

— Не буди лихо, пока оно тихо! Шуруй давай в койку, лыжник недостреленный…

 

Глава двадцать четвёртая

Утро выдалось какое-то расслабленное, смурное и морочное. Весь небосвод затянуло лёгкими грязноватыми облаками, которые пропускали сквозь себя свет солнца, но делали его тусклым и неубедительным. Робкая северная весна шлялась где-то ещё очень-очень далеко от этой долины, где до сих пор не было заметно каких-либо признаков возможного потепления. Лишь порой накатывало предчувствие того, что когда-нибудь, в отдалённом будущем, мириады тонн снега вдруг превратятся в бушующие потоки воды, крутые горные склоны покроются цветущим ковром, по которому будут смешно съезжать на своих толстых задах одуревшие от любовного томления медведи…

После завтрака на скорую руку гости разделились. Весь из себя загадочный Валерий Валерьевич в сопровождении Ульяна скрылся в шахте, отец Владимир гулял по посёлку, с любопытством осматривая ветшающий памятник эпохи советского энтузиазма, а Софронов поспешил в мастерскую, подступы к которой недавно столь доблестно оборонял. Там его уже с нетерпением поджидал Липецкий.

Вместо приветствия он поинтересовался:

— Тетрадка с собой?

— Какая ещё тетрадка? Я вообще-то давным-давно школу закончил, — развеселился Софронов, — поэтому и пенал в ранце не ношу! И сменку я сегодня дома забы-ы-ыл! МарьВанна, пожалуйста, не вызывайте в школу родителей! Я больше не буду!

Но Бугор, похоже, сегодня не был расположен к шуткам:

— Не представляйся, некогда! Ну, книжица такая маленькая, куда ты наши имена записывал, бестолочь!

Надо же, бестолочью чего-то обзывается… Софронов хотел было обидеться, но любопытство пересилило, и он не обратил внимания на грубость приятеля.

— С собой. А чо надо-то?

— Пиши! – велел Липецкий. – Ты говорил, что село Локосовское до сих пор стоит? Так вот, аккурат против него на Оби имеется большой остров под названием Тармугутов, посреди этого острова есть вытянуто тако озеро. Теперь запиши, не забудь: на южном его берегу увидишь холм или бугор, как хошь называй, на котором растёт приметный кедр, он там один такой, увидишь — не ошибёсся. Кедр полтыщи лет живёт, так что, я думаю, он и сейчас здравствует. Отсчитай от ствола пятнадцать шагов на полдень и рой яму на полсажени.

— И чо там прикопал, Стенька ты наш Разин? – заинтригованно поинтересовался Софронов. – Рыжьё, брыльянты?

— Брильянтов я отродясь в руках не держал, а всё золото ещё в двадцатые на хлеб сменял — у меня ж по окрестным деревням голодной родни без счёту жило. И не перебивай!

Старый бандит строго посмотрел на собеседника.

— Нет, в той захоронке я до времени кое-какие бумаги прибрал, да книги учёные. Имеля у меня дружок верный, Вася Васильев, Царствие ему небесное, так вот он на сохранение свои записи оставил. Хороший человек был, жаль, если его дневники пропадут. Ты уж не поленись, съезди, посмотри, может, бумаги-то и сохранились. Я всё хозяйство добром упаковал, да и место там сухое, так что какой-никакой шанс имеется.

Софронов пожал плечами – чудит Бугор, ну да почему бы и не смотаться как-нибудь до Локосово? Делов-то! Вслух сказал:

— Сделаю, Григорий Ефимыч. Может, ещё чего надо?

Липецкий улыбнулся:

— Да ты и так для нас сделал куда больше, чем нужно. Спаси Христос за доброту твою, Софрон! Хотелось бы как-то отблагодарить, да ничего не осталось ни у меня, ни у других мужиков – ни кладов, ни наследства, ни вещицы какой на память. Так что ты уж не взыщи!

Софронов сглотнул тугой комок в горле. Вот уж не думал, что когда-нибудь придётся выслушивать столь пафосные слова от призрака… Вслух сказал:

— Я и так вас всех до скончания века помнить буду… Прощай, Ефимыч!

…Отец Владимир стоял на небольшой, хорошо утоптанной площадке перед зияющим входом в шахту и каким-то по-мальчишески звонким голосом читал молитву. Налетающие время от времени порывы холодного ветра тщетно пытались задуть огонёк лампадки, лихорадочно теребили полы простой чёрной рясы и листы небольшого Евангелия в руках священника.

— Боже духов и всякия плоти, смерть поправый и диавола упразднивый, и живот миру Твоему даровавый; сам, Господи, упокой душу усопших раб Твоих: Алексея, Автандила, Степана, Петра, Зиновия, Николая, Димитрия, Ильнура, Генриха, Муртазы, Рафаила, Ивана, Фёдора, Михаила, Бориса…

Долго-долго перечислял батюшка имена несчастных, без покаяния и могилы сгинувших во имя торжества социалистического благоденствия. И каждое слово очистительной молитвы, каждое имя гулко и тяжко падало на древние камни Пуйвы и Софронову казалось, что высекало искры из базальта. Совсем скоро эти искры должны были вызвать бушующее очистительное пламя, которое пожрёт все старые грехи, обиды, страсти, боль, страх, ненависть, кровь, смерть, подарит упокоение и – может быть — заронит семена надежды. Во всяком случае, Софронов крепко в это верил.

— В месте светле, в месте злачне, в месте покойне, отнюдуже отбеже болезнь, печаль и воздыхание. Всякое согрешение, содеянное ими, словом, или делом, или помышлением, яко благ и человеколюбец Бог прости. Яко несть человек, иже жив будет и не согрешит. Ты бо един без греха, правда Твоя, правда во веки, и слово Твое истина. Аминь.

После этого отец Владимир размашисто и неторопливо перекрестился, задул лампадку, вытер вспотевший лоб и принялся аккуратно собирать своё имущество в объёмистый потёртый саквояж. Секунду помедлив, Софронов тоже положил крестное знамение и спросил:

— Всё, что ли, батюшка?

Тот улыбнулся и подтвердил:

— Всё. А вы чего ожидали, уважаемый, спецэффектов в духе Кэмерона и Спилберга? Тогда должен вас разочаровать – не будет того.

— Я чего спросить хотел… Как вы думаете, души несчастных теперь упокоятся?

Подхватив саквояж, отец Владимир взял Софронова под руку и мягко, но настойчиво развернул к посёлку.

— На всё воля Господа. Пойдёмте поскорее, голубчик, я немножечко замерз.

И вправду – на этом всё кончилось, просто и буднично. Экспедиционеры провели в Пуйве ещё одну ночь, но никакие тени больше не тревожили покой опустевшего посёлка. Напрасно Софронов заглядывал за углы покосившихся домов, всматривался в подслеповатые окна, прислушивался к скрипу болтающейся на ветру оконной форточки – призраки исчезли, и скорее всего, навсегда. Ушли в мир иной бывшие воры и чертёжники, скотники и фельдшеры, кочегары и рыбаки, колхозники и ответственные работники. Закончилась пугающая и чарующая сказка…

…Утро выдалось погожим и приятным, вполне себе предвесенним. VIP-гости напоследок любовались первобытными горными красотами, а подручные Валерия Валерьевича всё ещё суетились у входа в шахту, время от времени подбегая к «большому боссу» и что-то почтительно докладывая на вельможное ушко. Наконец, все уселись на броню, застоявшаяся за двое суток «маталыга» утробно фыркнула и резво скакнула с места.

Ехали они недолго – едва переправившись через русло ручья, вездеход взобрался на противоположный склон и остановился. Софрон хотел было уже поинтересоваться причиной задержки, как позади глухо ухнуло и над шахтой поднялось не такое уж и большое облако дыма. Валерий Валерьевич подтолкнул Софронова в бок острым локотком и хитренько подмигнул. Его лицо буквально лучилось довольством:

— Ё-моё, кажется, обвал. Так вот оно чаще всего и случается – стойки давно сгнили, старая крепь не выдержала и вход завалило. Ну, да ничего, пусть себе отдохнёт от трудов праведных!

Не ожидая ни от кого ответа, олигарх поплотнее натянул на лицо тёплую маску и требовательно постучал по кабине:

— Трогай! Нас ждут великие дела!

Повинуясь хозяйской воле, вездеход послушно встрепенулся и двинулся на подъём. Софронов попытался было что-то спросить у Валерия Валерьевича, но почувствовал на плече тяжёлую руку Ульяна и обернулся. По лицу древнего югорского шамана, когда он смотрел на олигарха, промелькнула едва заметная насмешливая улыбка.

А Софронов совсем некстати вспомнил недоигранную миссию «Героев». Теперь он был уверен в грядущем разгроме мирландовых «коров» — потому что в следующий раз Крэг Хэк придёт вовремя.