Сергей Луцкий, фото Андрея Рябова
Участковый Плесовских копал картошку, когда услышал недалекий выстрел.
Удивляться, в общем-то, было нечему – охотничий сезон на водоплавающую птицу уже открылся. Настораживало другое: стреляли близко. Хотя и это можно было объяснить – озера и старицы подступали к поселку вплотную. Как раз на них опускались пролетающие утки.
Когда спина участкового под адидасовской курткой уже взмокла, ударила калитка на тугой пружине.
– Опять кого-то черти несут, – проворчала жена Лена, распрямляясь и глядя в сторону дома. Неполное ведро картошки покачивалось в ее руке, обтянутой грязной резиновой перчаткой. За почти десять лет службы Плесовских она так и не привыкла, что к мужу могут обратиться в любое время. – Гос-с-поди, греческая смоковница!.. Опять у нее проблемы.
В голосе Лены слышалась чисто женская неприязнь. Мало того, что идущая от калитки Машка Сардакова напропалую гуляла, так весной у нее еще умер ребенок. Выполз вечером за порог и угодил в лужу. За ночь вмерз в нее. Машка в это время спала пьяная.
– Евгений Сергеевич, – еще издали заговорила Сардакова льстивым голосом, – вам из сельсовета дозвониться не могут. У Батаева чэпэ. Осколок империи его медведя застрелил… То есть Ефим Егорович Сигильетов медведя застрелил.
То, что почти у каждого здешнего жителя была кличка («погоняло» – говорила молодежь), Плесовских знал. Знал и то, что многих называли по имени-отчеству не из уважения, а потому, что иначе легко было запутаться в многочисленных членах нескольких хантыйских родов, проживающих в поселке.
А вот почему Машка Сардакова заговорила таким голосом, он мог только догадываться. Машка закодировалась и уже третий месяц не пила. Ее даже взяли техничкой в поселковую администрацию, где она по совместительству выполняла обязанности посыльной.
«На всякий случай прогибается, – подумал Плесовских. – Похоже, ненадолго ее кодирования хватит…». Сильно пьющих участковый не любил, и в поселке это хорошо знали.
Через несколько минут он – уже в форме и с официальным выражением лица – шагал в сторону рыбкооповского магазина. Низкорослая Машка Сардакова едва поспевала следом. Что, впрочем, не мешало ей без умолку тараторить.
– Этот Ефим Егорович вообще оборзел. Считает, все ему можно. Отец рассказывал, он такой крутой раньше был! Если олени в колхозе пропадут, сам воров находил, милицию вызывать не надо. Всем говорил, скоро коммунизм наступит, нужно только хорошо работать и не пить. Прикольно, ага?.. Совсем одичал на своем стойбище! За что медведя застрелил? На него даже нефтяники приезжали смотреть. Медведь как негра увидел, так забился в угол клетки, испугался. Нормально, ага?..
Машка забежала сбоку, искательно заглядывая Плесовских в глаза. «Точно, сорвется скоро», – понял тот. С негром, инженером российско-американской нефтяной компании, действительно вышло смешно. К русским и ханты, которые частенько останавливались возле клетки, медведь привык. А вот черного человека увидел впервые. Мужики потом рассказывали, что медведь дрожал, прикрывался лапой и даже обделался. Может, привирают. Но негр обиделся, это точно.
– Правильно журналист его тогда назвал – настоящий осколок империи. Додуматься надо, лучше всего для хантов колхоз! Вот придурок!.. Мы что, дети, чтобы на нас всю дорогу давить? Воспитатели!.. Мы как люди жить хотим, свободно. Чего нас воспитывать, этого нельзя, того нельзя… Я правильно говорю, Евгений Сергеевич?
Об истории с журналистом Плесовских тоже слышал. Несколько лет назад – он еще здесь не работал – приезжал корреспондент из Москвы и попросил, чтобы его познакомили со старожилом из аборигенов. Что-то там ему для экзотики нужно было. Дед Сигильетов как раз находился в поселке, с ним и познакомили. О чем они разговаривали, никто толком не знает. Только потом в поселковой администрации корреспондент качал головой и советовал внимательно присмотреться к старику. Не приемлет демократических преобразований. Может на других плохо повлиять. Даже не из застойных времен человек, а какой-то сталинист отпетый.
– Вы как представитель власти поддерживаете меня, Евгений Сергеевич? Хант тоже человек, свобода выбора у него должна быть. Жить надо, как хочешь. Согласно общечеловеческим ценностям. Я правильно понимаю?..
Плесовских покосился на нее. «Наслушалась телевизора… Сегодня и запьет, – окончательно уверился он. – Как раз зарплату в администрации выдавать будут». То ли специалисты в райцентре были слабые, то ли еще по какой причине, но на поселковых кодирование практически не действовало. Начинали пить по-новой, когда хотели.
У рыбкооповского магазина стояла внушительная клетка, сваренная из армированных прутьев. Внизу ее темнела непонятная издали груда. Рядом топтались несколько мужиков, курили и негромко переговаривались.
– Здравствуй, Сергеич, – вроде бы по-свойски, но в то же время уважительно протянул руку фермер Батаев. Это был мужчина средних лет с бледным лицом, по виду язвенник.– Ерунда какая-то вышла, Сергеич. Думал пристрелить мишку по снегу, а видишь, опередили. – Батаев просунул ногу в белой кроссовке между прутьями и толкнул темно-коричневую груду, оказавшуюся мертвым медведем. – Что сейчас с ним делать? Какая в сентябре шкура?.. Больше провозишься.
Плесовских тоже просунул в клетку ботинок с высокой шнуровкой и толкнул колыхнувшуюся массу. Казалось, медведь спит. Крови видно не было, лишь пологий лоб над полуоткрытыми глазами был мокрый, будто по шерсти потекло масло.
Мастерский выстрел.
– Кого-нибудь подозреваете? – как полагается, спросил Плесовских. Медведь принадлежал Батаеву, хотя фермер и держал его не на подворье, а рядом с магазином. Здесь постоянно крутились дети, подкармливали медведя хлебом и дешевыми конфетами.
– Я вообще-то не видел, а вот мужики … – заговорил Батаев. Глаза у него бегали.
Он был совсем непрост, этот человек, знающий, чего хочет от жизни. Раньше Батаев, участковый слышал, заведовал местным отделением зверопромхоза, принимал у хантов пушнину, обеспечивал их боеприпасом и платил зарплату. А когда зверопромхоз прикрыли, не запил, не слонялся без дела, как многие промысловики, а подался в фермеры. Под это дело районная администрация давала хорошие ссуды.
– Так кто стрелял?
– Да вот говорят… Мужики, кто?
– Осколок империи. Он.
Участковый помолчал.
– Будете заявление писать или договоритесь между собой?.. Чего так водкой-то несет? – Плесовских повернулся к мужикам.
Те задвигались и отступили на шаг.
– Мы чего… Это от мишки, он пьяный был.
– Поили, что ли?
– Граммульку. Сам попросил.
Батаевский медведь был чем-то вроде бесплатного цирка в поселке. Кто его приучил к водке, неизвестно, но пил он с большой охотой. Обхватывал обеими лапами поллитровку, сгрызал крышку и, обливаясь, урча и закидывая голову, тянул из горлышка. Захмелев, вел себя, как шебутной мужик – ревел и пробовал раскачать клетку. Плесовских однажды сам видел.
– Ну так что? Решили?
Фермер потер ладонью шею, помялся.
– Тут вот какая ситуация, Сергеич… Медведь, конечно, мой, но подарил его дед Сигильетов. Так что вроде как и его тоже… – Батаев глянул в сторону мужиков. Лицо у него светилось честностью. – А с другой стороны, охоту открыли только на утку и гуся. До районной инспекции дойдет, спросить могут, где, мол, были. На ваших глазах происходило. Не знаю даже…
Плесовских усмехнулся. Хитрован! И рыбку, значит, съесть, и на хер сесть. Ладно, посмотрим.
– Пошли, – бросил он и зашагал от магазина.
Мебель в избушке Сигильетовых была убогая. Непокрытый стол, две табуретки, железная койка в углу… У порога сидела на корточках старуха и стирала в корыте с мятыми боками.
Плесовских много раз приходилось бывать в домах местных жителей, и каждый раз у него начинало саднить сердце, когда он видел эту бедность. А ханты, казалось, не придавали этому никакого значения.
– Здравствуйте, – поздоровался он. Батаев держался на полшага сзади.
Худой высокий старик (он сидел, но рост был виден и так) повернулся и посмотрел на них большими и мутными за стеклами очков глазами. В руках он держал какие-то листки.
– Здравствуйте, – с достоинством отозвался старик и снял очки, к которым вместо дужек была приспособлена резинка. Хохолок седых волос остался торчать на затылке. – Из-за мишки пришли? Я музей разговариваю. Сиди здесь, Антонина.
Антонина, красивая румянолицая хантыйка, устроившаяся перед стариком на табуретке, неуверенно посмотрела на Плесовских и сделала было движение подняться. Участковый успокоил ее:
– Ничего, ничего. Мы подождем.
– Участковый тоже говорит, сиди, – довольный тем, что Плесовских не стал проявлять власть, отозвался старик. – Участковый уважает музей.
Плесовских сдержанно улыбнулся:
– А почему бы не уважать?..
Антонина, директор краеведческого музея, ему нравилась. Мало того, что симпатичная, так еще толковая, недавно окончила институт в Питере. Не так часто это среди здешних жителей случается. Досадно было лишь то, что девушка отчего-то сторонилась его. Хотя своего отношения к ней Плесовских никак не демонстрировал.
– Тогда я покурю во дворе, – торопливо сказал Батаев и с готовностью прошмыгнул бочком за дверь, стараясь не задеть стирающую старуху.
Дед Сигильетов прищелкнул языком и насмешливо развел руками.
– При советской власти тоже плохой люди был. Однако ханта за бутылку работать не заставляли, – проговорил он, явно имея в виду Батаева.– Сейчас можно, сейчас пожалуйста… Здесь я молодой. Тысяча шесть штук белка добыл. Фотографировали, грамота давали, отрез на костюм давали.– Он протянул Антонине пожелтевшую вырезку из газеты.
В отличие от большинства поселковых, говорил Сигильетов с сильным акцентом. Чувствовалось, всю жизнь провел в лесу, а русский выучил в детстве, когда жил в интернате, и успел с тех пор его изрядно подзабыть.
– Ты просила, я стойбища привез. Возьми газету музей, пусть музей будет. Кому отдам? Умру скоро. Грамоты тоже бери, много дали.
Антонина осторожно приняла ветхую вырезку, негромким, волнующим Плесовских голосом сказала:
– К верхним людям торопиться не надо. Торум всех в свое время позовет.
– Э, Торум! Я в Торума не верю, нет его.
– Ваши отец и дед верили, почему вы не верите?
Девушка быстро посмотрела на Плесовских. По всему чувствовалось, присутствие участкового сковывает ее. Она вдруг перешла на хантыйский язык, и выражение лица у нее стало таким же, как в избушке Натускиных. Упрямым и замкнутым.
Тогда случилось то, что Плесовских до сих пор понимал плохо. Грамотный человек, пять лет в Ленинграде прожила, а… Бабка Натускина умирала от старости. Она пережила всех своих детей, внуки перебрались в Покачи, и присмотреть за ней было некому. Когда Плесовских вместе со специалистом по соцзащите поселковой администрации (это она подняла тревогу) вошли в избушку, от смрада невозможно было дышать. В тряпье на полу лежала высохшая мумия и слабо постанывала.
«В дом престарелых отправим, – заявила специалист, грудастая громкоголосая женщина. – Хоть помоют и накормят». «Не надо, – сказала Антонина, ее взяли с собой переводчицей. – Я буду за ней ухаживать».– «Она твоя родственница?» – «Нет. Она от русской пищи умрет». Специалист обиделась: «Чем наша пища плохая?.. Ты еще шамана вместо фельдшера позови».
Директор музея упрямо наклонила голову: «Не надо ей мешать. Ханты лучше умирать дома. Так всегда было». – «Ты это серьезно? – округлила глаза специалист по соцзащите. – Сама тоже лечиться не будешь, если прижмет?..». Антонина промолчала. Приводила она кого-нибудь в избушку Натускиной – чем черт не шутит! – камлать над старухой или нет, Плесовских не знает. Но до самой смерти бабки ходила к ней. В дом для престарелых так и не дала отправить.
– Торум! Торум!.. Витька, – возбуждаясь, быстро заговорил по-русски и стал совать в руки Антонины какие-то фотокарточки дед Сигильетов. Он поглядывал на участкового, словно призывал в союзники. – Пьяный был, облас перевернулся, Витька утонул. Нет мой сын!.. Вовка, дочки муж, ноги отморозил, отрезали. Дочка его кормит, пенсию один пропивает, протезы ходить не хочет. Хорошо?.. Тоже возьми, стеклянный ящик положи. Внук четырнадцать лет, костер зимой зажечь не может, мордушку поставить не может, пить водку – может!..
Антонина опять что-то сказала по-хантыйски. Старик досадливо хлопнул себя по коленкам, деланно засмеялся.
Чувствовалось, ему, пожилому солидному человеку, не полагается так горячиться в разговоре, особенно с женщиной, но уж очень, видно, за больное задела Антонина.
– Раньше молодые были, меня боялись, председателя боялись, милиция боялись, – с трудом подбирая слова, но все же по-русски отвечал он, поглядывая на Плесовских. Вены на его худой шее вздулись. – Сейчас никого не боятся! Воруют, пьют, баня не ходят. Трахома еще нет, вши есть, туберкулез есть. Это хочешь назад было? Как дед жил и отец жил? Такой Торум надо?..
Спокойствие давалось Антонине нелегко. Ее румяное лицо раскраснелось еще больше, стало пунцовым. Она тоже заговорила по-русски:
– Были туберкулез и трахома, это правда. Но душа у ханты была живая, царь и купцы ее не могли убить. А коммунисты хотели нашу душу уничтожить. Это хуже, чем туберкулез и трахома.
Похоже было, что и она говорит это не столько для того, чтобы возразить деду Сигильетову, сколько для участкового.
– Ты тогда не жила, откуда знаешь?! – вставая с койки, закричал старик. – Почему говоришь?!. – И перешел на хантыйский.
Он, видимо, сказал что-то оскорбительное, потому что молчаливая старуха у порога замерла, не вынимая из корыта мокрых рук, а Антонина вскочила с табурета и, мотнув полами городского плаща, стремительно вышла за дверь.
Плесовских чувствовал себя неловко, будто присутствовал при семейной ссоре. Дед Сигильетов достал из кармана мятую пачку «Примы» и закурил. Руки у него прыгали.
Участковый переложил с колена на колено папку из кожезаменителя, кашлянул. Нужно было работать. Однако старик заговорил первым:
– Как ребенок мишка был, маленький сын. Оленя молоко ему на стойбище давал, из соски поил… Витька утонул, Вовка ноги отрезали, внук учиться не хочет, водку любит – нет родных…
Из путаного рассказа можно было понять, что в позапрошлом году кто-то из дальних родственников оставил у старика на стойбище медвежонка. Мать убили в берлоге, а недельного сосунка пожалели. Дед Сигильетов к нему привязался. Пока было можно, держал на стойбище, потом подросший медведь стал пугать оленей. Пришлось привезти в поселок и отдать фермеру – в лес мишка уходить никак не хотел.
– Еду поселок – хорошо, радуюсь! Мишка увижу, поговорю, ласковый мишка, всё понимает… Витька пил, Вовка пьет, внук пьет. Приехал – мишка пьет! Лес жить не хочет, ягода есть не хочет, берлога спать не хочет. Пить – хочет! Зачем такой зверь?..
Досада и горечь в голосе старика были такие, что Плесовских не сразу спросил:
– Так вы его за это застрелили?
– Да! – с изумлением, словно удивлялся, что можно было поступить по-другому, подтвердил старик.
– Ружье зарегистрировано?
– Регистрировано.
– Документ где?
– Стойбище лежит.
Плесовских кивнул на старую, с вытертым ложем тулку на стене:
– Оно? Из него стреляли?
– Да, – простодушно сказал старик.
Плесовских поднялся, снял с гвоздя ружье, переломил пополам. Из стволов резко пахнуло порохом.
– Пока у меня побудет. Документ привезете, верну. Порядок должен быть.
На лице у деда Сигильетова мелькнули обида, но он тут же согласно закивал головой:
– Да, да, порядок! Понимаю!..
Плесовских удовлетворенно кивнул. Со стариками работать легко, у них еще прежняя закваска. Надо так надо. Это молодежь по пустякам лезет в бутылку. Наслушаются телевизора…
Ни во дворе, ни на улице Батаева видно не было. «Жучара, – подумал участковый. – Смылся… Потому, наверно, и язва у него – все думает, как бы выгадать».
Плесовских тоже знал, что на дальних протоках на Батаева рыбачат несколько поселковых ханты. Пушнину сейчас сбыть тяжело, а рыбу в городе продать можно. Денег Батаев хантам не платит, рассчитывается водкой. Тех это, видно, устраивает – с заявлением никто не обращался. Да и есть ли сейчас такая статья, чтобы за это привлекать?.. Другие времена.
А насчет тулки он, Плесовских, правильно сделал. Как бы старик за сородичей не принялся. Пьющих в поселке с избытком. Прошлой весной, во время межсезонья, когда связь с городом была только вертолетом, Плесовских пришлось взять в осаду одну из избушек. Там засел пьяный хант с ружьем и палил во всех подряд.
«Ты, главное, горячку не пори, – сказал по рации начальник районной милиции, тертый калач, прослуживший на северах добрых два десятка лет. Рация трещала и подвывала. – Не вздумай штурмом брать. Ты следи, чтобы никто ему водку не носил. Протрезвеет, сам сдастся». –
«Товарищ полковник, может, группу захвата?.. Застрелит еще кого-нибудь. И к власти неуважение». – «Ага, сейчас я тебе вертолет со спецназом отправлю, – спокойно сострил начальник райотдела. – Ты где служишь? Умей находить с аборигенами общий язык. Привыкли, понимаешь, на большой земле… В общем, действуй. В смысле, не пори горячку. Само должно устаканиться».
Вышло так, как и говорил полковник. Хант протрезвел и вышел из избушки безоружный. Покорно молчал, когда
Плесовских надевал ему наручники. Так же покорно сидел в вертолете, склонив к коленям взлохмаченную, давно не стриженную голову. Впору было пожалеть его, если бы этим же рейсом не увозили в город двух раненых.
«А может, не мешать деду? Он сейчас на взводе, пусть разберется с алкашами, как считает нужным…», – мелькнула мысль. Плесовских тотчас прогнал ее. Мало того, что криминал, так ведь еще и не поможет.
Работа, что ли, в поселке для хантов появится?
Зверопромхоз восстановят? Или водкой в рыбкооповском магазине перестанут торговать?.. Нет, правильно сделал, что забрал тулку. Правильно.
Серенький денек к обеду разгулялся. За рекой горел золотом красивый, как у Левитана, березовый колок. Редкие осины бросались в глаза густым свекольным цветом. Вода с заливных лугов сошла в этом году поздно, и хозяева спешили запастись сеном. По противоположному низкому берегу ползала казавшаяся отсюда маленькой сенокосилка, звук тянувшего ее шестиколесного «муравья» был едва слышен.
«Посуху картошку докопаю» – с удовольствием подумал Плесовских, щурясь на пробивающееся солнце. Подбросив плечом сползающий ремень тулки, он заспешил домой.
Возле краеведческого музея участковый придержал шаг.
Здесь стояли вывезенные с заброшенных стойбищ лабазы на высоких столбах с хитроумными – от мышей – вырезами. Рядом просторно расположились летние и зимние хантыйские жилища – приземистые, крытые берестой или плотно обложенные дерном. Чуть в стороне виднелся широкий загон с дымокуром, вокруг которого, участковый знал, олени спасаются летом от гнуса.
Общий тон этих экспонатов под открытым небом был неброским, серым. И, наверно, оттого, что стойбище выглядело забытым, каким-то обездоленным, казалось: время здесь остановилось. А если и двигается, то едва заметно, как сочится густая кедровая смола, наглухо запечатывая и чешуйки коры, и неосторожного муравья, и случайно коснувшегося крылом комара.
Сейчас острота уже не та, а раньше Плесовских чувствавал себя здесь так, словно смотрел по видику фильм про внеземную цивилизацию. Чуждое все и непонятное. Другой мир. Другая, непохожая жизнь.
«Интересно, а какими русские в первый раз хантам показались? – вдруг подумалось ему. – Бородатые, с длинными лицами, круглоглазые… Черти! Точно, черти!..»
Участковый усмехнулся.
Из обшитого вагонкой административного здания музея вышли Антонина и молодые учителя – муж и жена, тоже националы. Как и Антонина, одеты они были в непривычные для поселка длиннополые светлые плащи, но разговаривали по-своему. И совсем не смутились, не перешли на русский, когда увидели участкового. Судя по всему, учителя заходили в музей, чтобы всем вместе отправиться на обед.
Подавленной после разговора с дедом Сигильетовым Антонина не выглядела. Но Плесовских все равно захотелось сказать ей что-нибудь хорошее, ободряющее.
– Вы меня, Антонина Акимовна, в прошлый раз, честно сказать, поразили! Не каждый в наше время согласится ухаживать за беспомощным старым человеком, верно? Да к тому же еще чужим!..
Поравнявшись с молодежью, Плесовских прищурился, заулыбался. Он немного рисовался. И эти слова, и игривый прищур – всё для Антонины. Она ему все-таки нравилась, хотя рассчитывать женатому человеку здесь было явно не на что. Не девушка – кремень.
Учителя и Антонина с интересом посмотрели на него.
– Вы про Дарью Прохоровну?
– Ну да, про Натускину.
Молодежь переглянулась.
– А вы бы своего Бояна в дом для престарелых сдали?
– Бояна? – Плесовских сдвинул фуражку на лоб, комично почесал в затылке. – Если хороший баян, не сдал бы. Сам бы играл!
Девушки засмеялись, парень с редкими жесткими усами снисходительно усмехнулся.
– Вещий Боян, это из «Слова о полку Игоревом». Слышали о таком? – Молодое высокомерие к не слишком грамотному менту чувствовалось в его голосе.
– Приходилось.
– Дарья Прохоровна для нашего народа все равно, что для русских Боян или для греков Гомер. Она сказительницей была. Про нее в учебниках написано. Вы хотите, чтобы мы такого человека сдали в богадельню?..
Напористая молодежь. Новое поколение. Национальная интеллигенция, как в газетах пишут. Этим палец в рот не клади.
– А что же вы только о Натускиной позаботились? – заговорил он, понимая, что раздражаться сейчас нельзя. Но уж слишком бесцеремонно вел себя молодой учитель. Да еще в присутствии Антонины.– Почему на алкоголиков не обращаете внимание, не боретесь? Почему не защищаете земляков, когда их в наглую обманывают? Почему насчет работы вашего голоса не слышно?..
Парень пренебрежительно усмехнулся:
– Вы считаете, надо против ветра писать?.. Наш народ всегда пил. И ничего, многие столетия живет и жить будет. И купцы его всегда обманывали. Тоже не смертельно.
– Так ведь спивается же!..
– А это уж позвольте не согласиться. Не сопьется. Компенсационные возможности у ханты велики. У вас, например, сколько детей?
– Один, – помолчав, ответил Плесовских. Похоже, этот салага брал над ним верх.
– А у нас с женой трое. Хотя мы моложе вас.
«Может, зря мы в их жизнь лезем?! – в сердцах подумал участковый. – Может, пусть живут, как хотят? Пьют, детей морозят, прохиндеи пусть их обманывают!.. Другой мир, свои законы».
– Участковый! – вдруг закричали сзади истошным голосом. – Участковый! Осколок привязался!..
Плесовских обернулся. По улице бежали два или три подростка, за ними, заметно поотстав, Машка Сардакова.
Она и кричала. Машка прижимала к груди куртку, под которой было что-то спрятано. Сзади всех ковылял старик Сигильетов и размахивал палкой.
– Отдохнуть по-человечески не дает Осколок сраный! – От запыхавшейся Машки несло водкой. Волосы растрепались, на лице – праведное возмущение. Машка мотнула головой на разбегающихся между потемневшими брусовыми домами подростков, цепкой рукой перехватила бутылку под курткой. – Я их заставляю? Сами приходят!.. Задержи его, участковый, он убить меня хочет. Задержи, виноват будешь!..
От прежнего заискивания не осталось и следа. Наглая опустившаяся бабенка. К тому же малолеток спаивает.
– Завтра зайдешь ко мне. И чтоб трезвая! – жестко приказал Плесовских. Честно говоря, он был рад, что больше не нужно спорить с учителем.
Антонина и молодые учителя отвернулись, всем своим видом показывая, что происходящее их не касается.
– Да ладно тебе!.. – с пьяной фамильярностью Машка попробовала хлопнуть Плесовских по плечу. Она хотела сказать что-то еще, но оглянулась назад и припустила по дороге, громко матерясь.
На деда Сигильетова и в самом деле было страшно смотреть. Застывшее лицо со всклоченными седыми волосами, неистовый взгляд, побелели вцепившиеся в палку пальцы. Он пробовал бежать, но получалось это плохо. В конце концов дед добрел до участкового и остановился, трудно, со свистом дыша.
– Витька река утонул… – с паузами заговорил он так, словно искал защиты. – Вовка пьянка ноги отморозил… Внук оленя боится, умрет один лесу… Скажи, почему так?
Голос у старика делался все тише, плечи опускались, пальцы, сжимающие палку, слабели. Этот когда-то неукротимый человек уже не возмущался и не требовал, а только бессильно и горько недоумевал.
Он вдруг перешел на хантыйский. Плесовских ничего не понимал, лишь снова и снова отмечал знакомое «Витька», «Вовка».
И столько отчаяния и боли было в голосе старика, что Плесовских только смотрел на него и молчал.
