Внятного, а тем более, соответствующего нашей российской действительности толкования слова «бич» вы не найдете ни в одном современном словаре. В Интернетовской Википедии слово «бич» трактуется как «бывший интеллигентный человек. Человек опустившийся «на дно» жизни по причине алкоголизма, наркомании или как жертва мошенничества». Такое толкование скорее соответствует современному понятию «бомж» и к подлинному бичу не имеет почти никакого касательства. В «Словаре блатного воровского жаргона» Д. С. Балдаева записано: «Бич – 1. Моряк, списанный с корабля. 2. Бродяга, бомж». Тоже абсолютно не соответствует.
В общем-то, мы должны привыкнуть к тому, что академические словари, как правило, надолго отстают от стремительных социальных процессов последних десятилетий, вызываемых ими новых словообразований и связанных с ними понятий. Хуже другое. Упустив в свое время, еще активно бытующее соответствие термина породившему его явлением, мы, спохватившись, рискуем оказаться перед явлением либо коренным образом видоизменившимся, либо вовсе уже не существующим и в понятийной сфере навсегда перешедшим в невозвратное прошлое. Поэтому и не найти сегодня в словарях толкования слова «бич» полноценно соответствующего содержанию, которое вкладывалось в него в 50-70-е годы прошлого столетия. Да и сами бичи, как социальное явление, не имеющее аналогов ни в одной стране мира и ни на одном другом историческом промежутке существования нашего государства, эти десятки и даже сотни тысяч людей с их своеобразной жизненной философией и образом жизни, ярко обозначившимися именно в те самые годы, либо коренным образом видоизменили свое бытие и смысл, либо вовсе исчезли из нашей жизни.
Итак, кто же они такие советские бичи? Слово «советские» здесь вполне уместно, ибо именно советская, социалистическая система обусловила появление людей, которых автор этой книги с полным основанием считает главной и незаменимой рабочей силой познания, освоения или, по расхожей лексике того времени, «покорения» бескрайних просторов тайги русского Севера, Сибири и Дальнего Востока.
Сейчас содержание понятия «бич» трудно уложить в какую-то единую формулировку. Толкования придется наскребать из реалий теоретически очень трудно соединимых в единое целое. Очень наглядно это обозначится в дальнейших рассказах автора книги о его многолетней жизни и работе в Сибирской тайге с этими людьми. Для западного читателя, который, прямо скажем, о реальной жизни России имеет весьма смутное представление, покажется просто невозможным соединение в этих людях противоположных и, даже, исключающих друг друга черт. Таких, например, как воровство при удобном случае и прямо-таки щепетильная честность в отношениях с товарищами по работе, безудержный разгул, самое черное пьянство со всеми негативными последствиями и безоглядная, нередко поистине творческая истовость в работе, даже самой черной и трудной. Цинизм и, в то же время, бережное, почти рыцарское отношение к женщине. Предельная неприхотливость в быту и почти анекдотическая потребность комфорта и «шикарной жизни», за несколько дней которой он готов расстаться со своим многомесячным заработком. Обостренная реакция на очень мелкую бытовую несправедливость и невозмутимое терпение несправедливости социальной. Почти комфортная адаптация к сложнейшим условиям таежной экспедиционной жизни и трудное, часто так и не складывающееся привыкание к жизни домашней, нормальной. Наивное, порой почти детское отношение к непростым жизненным обстоятельствам и глубочайшее, можно даже сказать, философское осознание смысла своего существования.
В свое время зоны ГУЛАГа, через которые за десятилетия советской власти прошли миллионы людей, сформировали и искалечили миллионы судеб и характеров, а пострадавшие, в свою очередь, оказавшись за пределами зоны, по цепной реакции общения и влияния наложили несмываемый отпечаток зоны на еще большие миллионы окружавших их людей. Все это, в конечном счете, не могло не сказаться на общем менталитете народа, который понятия и законы зоны поневоле стал считать своим кровным обретением. Если подыскать аналогии, то в свое время общинный дух русской деревни вошел столь же кровной составной частью в характер нашего народа, надолго определив рабскую зависимость от общественного мнения и сформировав пренебрежение к собственной личности, самостоятельность и независимость которой становились для нее в подобных условиях тяжелейшей обузой. Действовать и мыслить «как все» стало мощной защитой в пределах российской действительности и, в свою очередь, тоже оказало влияние на формирование менталитета.
Не стоит забывать безмерные расстояния и очень непростой климат. А куда деть подспудное, но, тем не менее, тщательно лелеемое чуть ли не каждым русским человеком желание воли, вполне естественное для каждого зэка желание вырваться за пределы зоны, преодолеть колючую проволоку навязанных обществом законов, раствориться в безбрежных просторах степи, тайги или, даже, тундры, и жить там, как хочется, без оглядки на вертухаев, бдительных соседей и навязчивых плакатных призывов идти предначертанным кем-то курсом то на защиту, то на покорение, то на строительство, то на перестройку, то на возрождение?
Столь мало совместимые, исторически накопленные противоречия менталитета не могли не вызвать у тысяч и миллионов людей взрывную реакцию психологической несовместимости с обыденным повседневным бытием, не могли не породить перманентное чувство неудовлетворенности как самим собой, так и окружающей жизнью, подталкивая то к беспробудному пьянству, то к неожиданным, и с точки зрения здравого смысла бессмысленно рисковым поступкам, а то и просто к беспредметной хандре, абсолютно не родственной благополучному английскому сплину и известной у нас как «русская тоска», когда то завыть хочется, а то накинуться безо всякой причины на ближнего с непременным желанием, чтобы не только ты, но и он набил тебе морду. Ибо без собственного страдания тоска неразрешима и может смениться только еще большей тоской.
Если же отыскивать исторические корни происхождения советского бича середины прошлого века, то стоит оглянуться чуть подальше, лет на сто назад, когда рядом с издавна бытовавшими острогами, долговыми ямами и лобными местами появилось понятие «каторга», в которой уже отчетливо прочитывались главные признаки будущего ГУЛАГа – тяжелейшая неволя, предельное унижение человеческого достоинства, страх перед наказанием, свои собственные, «каторжные» законы, не имеющие ничего общего с законами государственными. А еще непременный контингент наказуемых и наказывающих с таким главным отличием первых от вторых, как несовместимость с обыденным скучным бытием, проявляющуюся то через воровские наклонности и душегубство, то через инстинктивную непокорность навязываемым законам, которые, как мы все прекрасно знаем, далеко не всегда справедливы. И как бы мы ни относились к этим людям, нельзя не признать их незаурядность на фоне подавляющей части современного им общества. Первым об этом осмелился сказать Федор Михайлович Достоевский в своих «Записках из Мертвого дома», проникнутых пониманием и сочувствием к этим отверженным законом людям.
С этапов, с каторги, которая находилась в самых отдаленных краях Сибири, ее посельники, не смотря на кандалы и огромные расстояния, бежали. Нередко успешно. И этому немало способствовало сочувствие простых сибиряков беглым, среди которых, как испокон считали местные жители, было немало просто оступившихся, а то и невинно пострадавших. Не стоит закрывать глаза и на то, что большинство тогдашних сибиряков были прямыми потомками таких же вольнолюбивых, непокорных и по этой причине нередко каторжных или беглых предков, которые в силу своего крепкого духа сумели прижиться на трудной сибирской земле. Почти в каждой сибирской деревне во многих избах устраивались небольшие отдушины, в которых хозяева оставляли на ночь ковригу хлеба, крынку с молоком, пару-другую круто сваренных яиц, а то и заткнутую деревянной пробкой четвертушку первача – для согреву и лечения неизбежной в дальней дороге простуды. Иногда беглый или отпущенный по истечении срока с каторги бродяга, когда уже совсем не оставалось сил, поселялся на несколько дней в дальнем конце огорода в баньке, и все эти дни хозяева и соседи делали вид, что ничего не знают о присутствии гостя.
Нередко, когда опасность поимки на взгляд беглеца теряла свою остроту, а путь в края обетованные был еще ой как не близок, он нанимался к крестьянам на временную работу – жил на заимке, пахал землю, косил, жал, помогал обихаживать чужое хозяйство. И не только за прокорм. Подкапливал и деньжат на дальнейшую дорогу, в которую и отправлялся по установившемуся зимнику. А порой приживался, оставался в тех местах навсегда. В воспоминаниях и очерках той поры часто упоминаются обычные для дальних сибирских деревень ссыльнопоселенцы или бывшие каторжане, навсегда осевшие в этих поселениях и числившиеся, как правило, во временных, сезонных работниках (бойцах) при крестьянских хозяйствах.
Вот, пожалуй, еще одна черта, роднящая освободившихся из зоны советских бичей с беглыми и освободившимися каторжниками века позапрошлого – временная, сезонная работа, дающая им возможность сносно просуществовать определенный период своей жизни. Но главная черта все-таки та, что и те, и другие были выходцами из зоны, будь то каторга или ГУЛАГ, которые сформировали их характер и отношение к жизни. И определяющем в этом отношении была жизненная неполноценность, стойкое ощущение своей временности, невозможности постоянно устроенного существования. Не потому ли сезонная, временная устроенность ощущалась ими как возможность почувствовать себя наконец-то полноценным человеком, в отличие от зоны или каторги, где он был всего-навсего охраняемым номером, а то и просто «лагерной пылью».
После смерти Сталина хлынула на волю огромная масса бывших зэков – воров, убийц, политзаключенных, бывших партийных и хозяйственных руководителей, священнослужителей и простых работяг, военнопленных и жителей только что освобожденных областей и стран… Перечислять можно еще и еще. Это был исчислявшийся миллионами срез буквально со всех слоев советского общества на долгие годы вперед определивший не только его своеобразие и пугающую разнородность, но и его будущую неизбежную несостоятельность, ибо ни о какой «общности советских людей» при таком разбеге судеб и желаний не могло быть и речи. Каждый из этих, оказавшихся на так называемой «воле» людей, вольно или невольно выносил с собой за колючую проволоку ту тщательно скрываемую государством правду, осознание которой грозило неизбежным разрушением всей системы.
Оказавшись на воле, очень малый процент этих людей смог снова на равных вписаться в окружающую жизнь. За годы отсидки они теряли связи с близкими, теряли право на жительство в родных городах, теряли квартиры, дома, имущество, жен, детей и, как следствие, право на равную со всеми жизнь. Клеймо зэка, как и выжженное на лбу клеймо каторжанина, навечно оставалось в документах, в характере, в неизбежном психологическом надломе, который оборачивался, как правило, неуверенностью в завтрашнем дне и приводил к тому, что многие, как праведно, так и неправедно осужденные, ставили крест на своей счастливой будущности и лишь старались в меру оставшихся сил и предельно скудных возможностей удержаться на поверхности стремительно несущейся в неведомое реки жизни.
Жизнь страны, вступившей в период бурного послевоенного развития, дала многим из них такую возможность. Громогласно заявленное в планах пятилеток и явно спасительное для страны освоение огромных пространств Сибири потребовало на своем предварительном этапе создания сотен изыскательских, съемочных, разведовательских, устроительных, научных и прочих, прочих, прочих экспедиций, которым для полноценного функционирования требовались десятки и сотни тысяч сезонных рабочих, имевших навыки тяжелейшего физического труда и способных без усилий адаптироваться к тяготам очень непростой экспедиционной жизни. Вербовка в городах и в центральных областях России, громкие призывы к комсомольцам оказались почти безрезультатными. Если кое-кто из юных романтиков и согласился поначалу поехать «в дальние края» «покорять и осваивать», то первое же общение с таежными буднями, с многокилометровыми переходами по абсолютному бездорожью, суровым походным бытом, гнусом, протекающими и промерзающими палатками и тяжелым трудом весьма наглядно доказало, что все это весьма далеко от красивых песен про «голубую тайгу», «танцы на палубе», таежную романтику и героические подвиги. Не романтики требовались экспедициям, а работяги, которые легко бы мирились с тяжелым трудом и походными неудобствами, работяги, которых не надо было заманивать, уговаривать, вербовать. Они уже сами месяцами с нетерпением дожидались в аэропортах, на дебаркадерах, в отдаленных сибирских городках и деревнях начала полевого сезона и осаждали начальников экспедиций просьбами взять их на работу. Они хорошо знали, что те не будут требовать от них ни характеристик, ни справок, ни безукоризненных документов – достаточно будет устного отзыва об их прошлогодней работе в той или иной экспедиции. Заполучив же желанное место и получив задаток, они тут же пропивали его, как говорится, дотла, и улетали, уплывали, уходили в самые отдаленные «медвежьи углы», где часто еще не ступала нога человека, и там вкалывали, как проклятые, наконец-то ощущая себя нужными и, даже, незаменимыми людьми. Именно в те годы прижилось и стало повсеместно употребляемым в экспедиционном быту слово «бич», обозначавшее не деклассированного и ни на что не годного в жизни бомжа, а полноценного сезонного работягу, незаменимого в самых сложных и отдаленных экспедиционных отрядах. Они прорубали десятки тысяч километров таежных просек, били шурфы, строили временные и постоянные пристанища на местах будущих городов, леспромхозов, приисков, устанавливали триангуляционные вышки и знаки в прежде считавшихся недоступными местах, легко приноравливались к тайге, тундре, горам и степям, безропотно мирились с любыми бытовыми неудобствами, но были обостренно чувствительны к несправедливости и обману, особенно со стороны руководителей экспедиций и своих непосредственных начальников. Умный начальник всегда твердо придерживался заповеди равного и уважительного отношения к бичу. Мерилом различия становились лишь чисто человеческие качества и объем выполненной работы. В экспедициях никогда не вспоминалась и не ставилась в укор бичам их прошлая жизнь, их преступления, если они были, и сроки за эти преступления. В тайге, за сотни километров от человеческого жилья, в условиях экстремального быта, все были равны – и начальник, и бич. Их взаимоотношения строились по жесткой схеме необходимости делового сосуществования, нарушение которого грозило серьезными, а то и роковыми в экстремальных условиях неприятностями, как для одной, так и для другой стороны.
В своей прошлой жизни нынешние бичи нередко были столь далеки друг от друга, что их экспедиционное совместное бытие, могло бы показаться нереальной драматургической натяжкой, почти фантастическим или чисто случайным стечением обстоятельств. Но оно было абсолютно типичным для того времени и для той выморочной системы, в которой мы просуществовали семьдесят лет. Почти в каждой экспедиции среди бичей могли оказаться бывший прокурор и вор, бывший партийный работник и бывший убийца, человек с двумя высшими образованиями и человек едва умеющий расписаться. Жизнь безжалостно уравняла их на стадии очередного этапа их сезонного бытия, не отменяя впрочем, как самых грубых, так и тончайших нюансов характеров и особенностей поведения. В рассказах автора эти особенности описаны наредкость наглядно, правдиво и выпукло. И хотя объем книги не позволяет в полной мере раскрыть необъятную и необыкновенно интересную тему «советского бича» и автор вынужден приоткрыть лишь небольшую часть своего колоссального опыта общения с этой незаурядной частью населения бывшего Советского Союза, но даже та его часть, которая откроется вам в его воспоминаниях и фотографиях, дает основание не сомневаться в высказанном им утверждении, что именно бичам и тем, кто работал вместе с ними, принадлежит право «первооткрывателей и освоителей Сибирской тайги».
МИШКА – БАРОН
В 1959 году наша экспедиция работала в верховьях Конды. Для обследования нам был отведен огромный участок, почти полмиллиона гектаров. Соответственно и экспедиция была немаленькая, одних только таксаторов было человек 10-12. Залетать на свою территорию мы должны были с Ивделя. Поселок этот считался негласной столицей ГУЛАГа на Северном Урале. В нем располагалось управление лагерями и сами лагеря. Наверное, благодаря этому, поселку и был отведен статус райцентра. Поселок жил зоной, существовал благодаря зоне, был насыщен людьми и историями так или иначе связанными с лагерной жизнью.
В то время одновременно с нами там работали изыскатели «Ленгипротранса», они проводили изыскания будущей железной дороги Ивдель – Обь, благодаря которой, все леса, которые мы привели тогда в известность, стали активно осваиваться и осваиваются еще до сих пор. Рабочих для своих экспедиций мы в основном набирали там же в Ивделе, и большинство из них, понятное дело, были «выпускниками» ивдельских лагерей. Местный климат и местные условия были им хорошо знакомы, самый тяжелый труд был не в новинку, найма в экспедиции они ждали как манны небесной, поскольку эта работа обеспечивала их приличным заработком и почти комфортными по их понятиям экспедиционными условиями жизни. Да и таксаторам лучших помощников не надо было и желать. У большинства из них был наработан уже солидный опыт работы в полевых условиях, а о некоторых из них даже шла молва как о работниках экстра класса. Надо сказать, что многие из них были не без своих специфических особенностей или, как говорят, не без своих тараканов, приобретенных за годы лагерной и послелагерной жизни. Но «тараканы» эти оживали, как правило, вне рамок экспедиционной работы и выполнению намеченных планов, как правило, не мешали. С одним из таких колоритных типажей и свела меня ненадолго в том году судьба.
В Ивделе должна была быть развернута база нашей экспедиции, и мы с начальником партии залетели туда заранее, чтобы провести все подготовительные работы. Своих помещений у нас в поселке еще не было, и мы направились заселяться в единственную районную гостиницу. Что представляли собой северные районные гостиницы в те времена знающим людям объяснять не надо. Номера, в лучшем случае, на 3-5 человек. Но в Ивдельской гостинице был, правда, единственный люксовый номер, который и вознамерился занять начальник партии. И вдруг натыкается на неожиданный отказ: – Извините, мол, дорогие товарищи, придется денька два-три подождать. У нас там сейчас проживает Мишка-барон.
– Что еще за Мишка-барон?
– Да есть тут у нас такой. Бич. Как только выйдет из экспедиции, получит расчет, сразу занимает этот номер, ложится на постель и начинает то и дело посылать наших сотрудников в магазин за коньяком и конфетами. Сам из номера не выходит и даже с постели не поднимается. Нежится на чистом белье и коньячок попивает.
Нас это конечно заинтересовало. В гостинице мы с грехом пополам устроились, занимаемся своими делами и, между прочим, наблюдаем, чем вся эта история с Мишкой-бароном закончится. Дня два он еще занимал свой номер, никуда оттуда не выходил, горничные за щедрую плату носят ему конфеты, коньяк и весьма скудные деликатесы из местных магазинов. Администратор нас успокаивает: – Деньги у него уже кончаются, скоро займете номер.
На третий день Мишка переселяется в общий номер. Через день-другой пропивается полностью, и его выселяют из номера, но, пожалев, позволяют пожить в коридоре у туалета, пока не устроится на работу. Устроившись на работу и получив небольшой аванс, он снова потребовал предоставить ему «свой номер». Чтобы еще хотя бы денек до вылета в отряд пожить «красиво». Начальник партии, занимавший номер, как раз куда-то вылетел, и Мишка-барон еще два дня в свое удовольствие понежился на чистых простынях.
Мы с ним познакомились чуть позже, он работал в нашей экспедиции. Обыкновенный бич с совершенно типичной биографией, которой мы по неписанному закону особенно не интересовались. Он оказался великолепным работником с неплохим чувством юмора. В заход он, как правило, на несколько дней уходил один и всегда просил, чтобы напарника ему не давали – так он мог заработать гораздо больше. И хотя отпускать рабочих в тайгу в одиночку нам категорически запрещалось, ему мы доверяли, как очень надежному человеку.
В конце сезона он снова вылетал в Ивдель и снова на одну-две недели становился Мишкой-бароном. Но в отличие от многих других бичей никогда не опускался окончательно. Как, например, один знакомый нам бич – бывший геолог. Тот обычно пропивался до полной потери человеческого облика, валялся пьяный в грязи на улице, пока его не подбирала какая-нибудь местная старуха, отмывала, кормила и держала в доме за мужа, пока не начинался очередной полевой сезон. Мишка чувство собственного достоинства никогда не терял. У него была цель-мечта – пожить в лучшем номере гостиницы и чтобы все было красиво.
ПАШКА ЛОМОВ
В тот год мы работали в Западной Туве. Приезжаем на место, разбиваем табор, обустраиваемся. Бичей у меня в отряде было человек пять. Знакомых бичей, с которыми я работал раньше, на этот раз не было, в основном народ был случайный, неизвестный. Устроились, огляделись и узнали, что на той стороне ручья расположился отряд геологов из Ленинграда. А через некоторое время появляется в нашем лагере от этих геологов представитель – разузнать, кто такие и откуда. Представитель этот оказался их конюхом, хорошо знакомым мне бичом Пашкой Ломовым, который когда-то работал в моем отряде. Происходил он из семьи истовых староверов, но в семье не без урода – был отчаянным пьяницей, матершинником, драчуном и на редкость талантливым юмористом. И все эти его качества нам скоро пришлось испытать на себе.
Поскольку поводов для небольшого сабантуйчика оказалось более чем достаточно – новоселье, знакомство с геологами, встреча со старым знакомым – мы решили это дело в долгий ящик не откладывать. Завели брагу, недельку она выстояла, и мы все вместе собрались в нашем таборе. Геологов было человек шесть – пять бичей и начальник отряда. Все мужики, а у меня еще и две женщины – таборщица и Людмила Ильинична, энтомолог. Сначала было все красиво, спокойно, уважительно, пока Пашка Ломов не пришел в свое привычное состояние. Начинает задираться с моими бичами, мат на мате, присутствие женщин полностью игнорирует. Я ему сначала делаю аккуратное замечание: придержи, мол, язык, здесь все-таки женщины. Он еще круче и громче заворачивает: – Да пошли они все – трах-тарарах-так-так.
Пришлось пригрозить:
– Будешь так вести себя, выкину, да еще поддам хорошенько.
– Ты мне… Да я тебе… Да я вас всех одной левой… Мне еще никто, никогда…
В общем, полный набор и в полный голос.
– Ладно, отойдем в сторонку…
Я в свое время и борьбой, и боксом немного занимался, приложил его маленько, прижал к земле и говорю: – А теперь, раз ты хорошего отношения не понимаешь, убирайся отсюда, и пока не осознаешь, что к чему, не появляйся.
Ушел. Геологи скоро тоже ушли, бичи разбрелись кто куда, причем, двое или трое наших отправились к геологам, видимо там было чем продолжить знакомство. Мы сидим у костра, разговариваем, все тихо, мирно, и вдруг прибегает от них геолог, кричит: – Владимир Николаевич, там такая драка! Беги, спасай своих бичей!
Ну, я сразу догадался, что это Пашка, без него тут не обошлось, продолжает искать приключения на свою голову. Прибегаем – а там куча мала. Грызутся, как стая собак. Я одного своего вытаскиваю, по челюсти его, чтобы в чувство привести:
– Ты что? С ума сошли?
– Николаевич, это не я!
Второго вытаскиваю, отшвыриваю. Добираюсь, наконец, до Пашки. А он в самом низу, вся куча на нем. Можно сказать, спас его.
– Ты, говорю, эту бузу затеял?
Он на меня. Пришлось основательно ему приложить, со всего размаху. Там берег обрывистый был, метра два, так он с него кубарем в ручей. И всё – все разбрелись, никого нет, тишина и покой.
Но самое интересное происходит утром. Подтягиваются к костру мои бичи – один с синяком, у другого физиономия распухла, третий прихрамывает.
– Ну что, живые? Ничего больше не случилось?
– Да нет, все нормально. Правильно, что разогнал нас.
И вдруг с той стороны перебирается к нам Пашка Ломов. Мои все разом взъерошились, а он прямиком ко мне.
– Ну, Николаич, ты даешь! Первый раз в жизни такой удар заработал. Это удар! Слушай, дай опохмелиться.
Тут даже пострадавшие захохотали. Я тоже не выдержал, рассмеялся. Говорю таборщице:
– Налей ему кружку.
Мы потом про этот Пашкин юмор не один сезон вспоминали.
АТА
Ата – высокий красивый туркмен был убийцей. Он отсидел свой срок в Ивделе от звонка до звонка и остался на вечное поселение на Севере. Работал он в отряде у моего друга, таксатора Юрия Иванова. Все знали, что в его отряде собрались самые отпетые бичи – у каждого по две-три судимости, почти все убийцы. Но все они беспрекословно слушались Ату, авторитет его в отряде был непререкаем. Узнав, что я когда-то работал в Безмеине, небольшом поселке под Ашхабадом, уроженцем которого был Ата, он проникся ко мне самыми теплыми дружескими чувствами, всегда называл «земелей» и не раз говорил: «в каких бы тяжелых обстоятельствах не оказался ты в Ивделе, говори, что друг Аты, и тебя никто не только пальцем не тронет, но будут охранять и помогать».
И вот в этом «отпетом» отряде у Иванова стала работать таборщицей десятиклассница только что окончившая школу. Совсем еще девчонка. Видимо семья была большая, бедная, и ей пришлось устроиться на эту очень и очень непростую работу. Юрий на нее нарадоваться не мог. Чистюля, хорошо готовила, чинила всем бичам одежду, стирала на всех. Другие делают это нехотя, с брезгливостью, а она заботливо, с охотой. И никого из мужиков к себе даже близко не подпускала. Очень жестко вела себя в этом отношении. В отряде все ее буквально обожали. Не дай Бог кому-нибудь о ней хоть слово не то сказать, эти бывшие зэки, бывшие убийцы, отпетые бичи не то что побить, закопать запросто могли. Догадываюсь, что для них она была тем идеалом Женщины, который многие из них бережно и очень глубоко хранили в глубине своих искалеченных душ.
Перед вылетом на свои территории многие отряды в ожидании самолетов и вертолетов собирались на перевалочной безе. И бичей там тогда набиралось до полусотни, а то и больше. А когда их столько собирается в одном месте, ситуация иногда становится неуправляемой. Ожидание, это всегда безделье, а безделье – это водка, спирт, брага, карты, драки, поножовщина. И вот что мне потом рассказали.
Группа бичей села играть в карты. Среди них Ата. Играют, трепятся о чем ни попало. И затесался в эту компанию некий Вениамин, бывший студент, выгнанный из Лесотехнической академии. К тому времени он уже основательно забичевал, но полноценного опыта еще не набрался, вел себя заносчиво, а порой и просто глупо. Увидев проходившую мимо молоденькую таборщицу, он сказал что-то нехорошее в ее адрес. Ата молча достал свой нож, отмерил на нем пальцем расстояние, до какого места рана будет болезненной, но не смертельной, и ткнул ножом в бок этому дураку. После чего говорит: – Иди теперь в кусты, зализывай свою рану и научись хорошо говорить о хороших женщинах.
А потом в разговоре со мной он сказал: – Ерунда, ничего серьезного, просто царапнул. Зато теперь будет знать, что бич и подонок это совсем не одно и то же.
ОТПУСК ЗА СВОЙ СЧЕТ
Мне не раз приходилось сталкиваться с товарищеской честностью и даже своеобразным благородством бичей, с которыми я работал. Вот один из множества примеров. На первый взгляд очень простой, ничего, казалось бы, особенного. А между тем, этот случай очень много скажет знающему человеку.
Работали мы тогда на Зее. Работа шла нормально. Отработали уже почти половину сезона. И вдруг подходит ко мне один из бичей и говорит: – Николаевич, рассчитай меня.
Я, конечно, удивился: – Чего это ты среди лета расчет просишь?
– Да вот, хочу выбраться в Зею. Затосковал что-то. Погуляю на те деньги, что заработал, а потом снова вернусь.
– Так в чем дело? Получай деньги, поезжай, погуляй, потом возвращайся и все. Какие проблемы? Отпускаю тебя на неделю, на две – сколько ты там будешь гулять?
– Нет, Николаевич, не пойдет. Вдруг со мной случится что-нибудь. Драка там или что, в милицию заберут. Вам потом лишняя возня из-за меня, менты понаедут, разбираться начнут. Зачем вам лишние хлопоты?
Рассчитал я его, получил он деньги и уехал в Зею. Погулял там в свое удовольствие, отсидел пятнадцать суток и вернулся. Я его снова оформил на работу, и он работал потом до поздней осени.
По своему опыту знаю, что далеко не каждый на его месте поступил бы так же. Уволившись, он терял часть заработка и лишался защиты, как работник экспедиции. Но он хорошо знал свой характер, знал, что, загуляв, обязательно ввяжется в какую-нибудь неприятную историю, и не хотел, чтобы возможные последствия каким-то образом сказались на мне. И я до сих пор уважаю его за этот поступок.
ПРОВЕРКА
Был это первый год моей работы в Сибири. Из Новосибирска меня послали на север области в Пихтовку, надо было сделать объекты на Иксе. Прилетаю в Пихтовку на АН-2, и на местном взлетном поле меня встречают два бича. Как сейчас помню – один высоченный, другой головы на две поменьше. Делают вид, что страшно обрадованы моему появлению. Верховодит высокий. Говорит: – Наконец-то мы встретили настоящего таежника, сибиряка. А то присылают из Москвы кого попало, стыдно даже в тайгу с ними идти – ничего не умеют делать. Мы, Николаевич, только тебя дожидались, ни с кем в заход не пошли, ждали настоящего сибиряка.
Я, конечно, промолчал, что сам первый год в Сибири, жду, что дальше будет. Пошел на базу, разобрался немного, что к чему, а вечером они снова ко мне заявляются.
– Николаевич, нам с тобой в тайгу идти. Рядом жить, вместе работать. Надобно проверочку друг другу устроить – кто чего стоит.
– Какую такую проверку?
– Так завтра чуть свет в тайгу выходить, вот и посмотрим, какими мы выйдем, когда ты нам поставишь.
Понимаю, что это дешевая покупка, но долго не раздумываю.
– Ладно, – говорю, – согласен. Но имейте в виду, что в 6 утра мы уже должны быть в маршруте.
А маршрут предстоял длинный, надо было на Иксу пешком добираться.
И продолжаю свои условия диктовать: – На похмелье никому ни глотка. И пока в маршруте, про спиртное полностью забываете.
– Все, согласны.
Я купил водку, вечером мы хорошо посидели. На равных посидели. Утром просыпаюсь – бичи мои под столом. Поднять их на ноги стоило немалых трудов, пришлось даже физическую силу применять и на самолюбие надавить.
– Ну, кто тут кого проверять хотел?
Надо сказать, что они все-таки поднялись и, ни слова не говоря, пошли в маршрут. Признали свое поражение.
Я в то время был молодой, здоровый, как лось. Бутылку водки без особых последствий для организма мог за один присест уговорить. Так что никаких проверок в этом направлении не боялся. И сезон мы с ними отработали потом вполне достойно.
КРИМИНАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ
В 1960 году мы работали на Зее. Полевой сезон этого года получился у нас очень и очень тяжелым. Вертолетов на заброску в верховья Гилюя, где был расположен наш участок, нам не выделили, пришлось c большими сложностями арендовать всего одну лодку. И начались наши мытарства по шиверам и порогам этого своенравного притока Зеи. На участок надо было доставить продовольствие, а много ли его перевезешь на одной лодке? Значит, спускаться на Зею за продуктами, а затем подниматься десятки километров вверх по реке приходилось не один раз, на ходу осваивая очень непростую науку преодоления порогов. А пороги были серьезные – Гусиное горло, Бычье горло, Карловский, Васильевский… Преодолевали мы их и на слабеньком моторе «Москва», но в основном бичевой. Нередко с опасностью для жизни – всякое случалось. Понятное дело, случались и задержки, и тогда моим бичам приходилось переходить на «подножный корм» и потуже затягивать пояса. Временно, конечно.
И вот однажды, когда я в очередной раз приехал в Зею за продуктами, подходит ко мне завхоз геологической экспедиции.
– Слушай, Владимир Николаевич, твои в районе Миллионного стоят?
– Стоят.
– Так вот, у нас там склад ограбили. Не хочу сказать, что это твоих работяг рук дело, но проверить надо. Собираемся сейчас туда с местным следователем из прокуратуры. Присоединяйся к нам, легче будет разобраться, что и как.
– Конечно, – говорю, – поехали.
Миллионный – заброшенный поселок на берегу Гилюя, никто там не жил. И геологическая партия, которая искала в тех местах золото, поставила там свой склад – большой, добротно срубленный амбар с мощными засовами, с решетками. Сами они работали километрах в пятнадцати от Миллионного, но складом, естественно, регулярно пользовались. А граница одного из участков моей территории, проходила километрах в пяти от поселка, и там, в избушке, жили мои рабочие, которым я должен был в этот раз забросить продукты.
От Зеи до Миллионного километров 150, не меньше. За один день не добраться, пришлось на ночевку остановиться. За время дороги хорошо познакомились и со следователем, и с завхозом, друзьями, можно сказать, стали. Следователь все время сочувствовал мне – как трудно, мол, до вас добираться, как опасно, какая непростая у вас работа…
Когда стали подъезжать к избушке, где жили мои бичи, следователь попросил мотор заглушить, и как настоящие детективы и он, и завхоз сначала потихоньку стали обследовать территорию вокруг избушки, собирать окурки. Дело в том, что на складе из курева были только папиросы «Красная звезда», и по логике ни у кого, кроме геологов этих папирос не должно было быть. Поиски успехом не увенчались, после чего следователь попросил меня: – Николаевич, в избушку я вхожу первым. Эффект неожиданности, да и мало ли что…
Я, конечно, возражать не стал и в избушку зашел вслед за следователем. И вот какая нам открывается картина и что происходит дальше. Посреди избушки стоит палатка, в ней расположились мои бичи. И, как говорится, с места в карьер, игнорируя появление следователя, набрасываются с претензиями на меня: – Мы так не договаривались, начальник! Пятый день без курева, без жратвы. Привез продукты?
Стали их расспрашивать, что и как. – Да вот, – говорят, – сидим без продуктов, без курева. В заход надо идти, работать, а без продуктов куда пойдешь? Зайдешь на два-три дня, а потом возвращаться что ли? Вот и сидим, ждем. Уши уже без табака опухли, мох курим.
Чувствую что-то не то – никогда они на меня с подобными претензиями не наезжали, прекрасно знали, как трудно дается мне каждый такой рейс и что голодать им пока еще не доводилось. Но молчу, жду, что дальше будет.
Следователь оглядел пустой стол и пустые полки, порасспрашивал, не появлялись ли в окрестностях посторонние. Обошли они потом с завхозом амбар, проверяя, не осталось ли каких следов, осмотрели нетронутые замки. – Ну, что же, – говорит, – никаких подозрений на ваших рабочих у меня нет.
Так и уехали ни с чем.
Я, естественно, тоже никаких подозрений не высказываю, мужики ни в чем не признаются. Надо переезжать на новый участок вверх по течению. Загружаемся в лодку со всеми их вещичками. Тут у меня снова возникает смутное подозрение, что вроде бы не должно у них быть так много груза, но в суете сборов забываю об этом. Дорога впереди нелегкая, не до разговоров.
Перебрались на новый участок, начались обычные рабочие будни, визит следователя остался в прошлом безо всяких для нас последствий и стал забываться. Я уже готов был согласиться с тем, что мои бичи действительно не имели никакого отношения к ограблению геологического склада, и в глубине души был очень этому рад. Пока однажды в очередном заходе уже в самом конце полевого сезона случайно не наткнулся на несколько банок тушенки, неудачно спрятанных неподалеку от места, где мы рубили визир. Сначала подумал, что мужикам неохота было тащить лишнюю тяжесть, вот и сбросили ее на полпути. Попенял даже им, что так небрежно относятся к продуктам, которые в наших условиях на вес золота. А потом сообразил, что тушенка не из той партии, которую мы завозили, и намотал, как говорится, на ус это свое соображение.
Сезон кончается, времени свободного стало больше. Чаще собираемся у костра, разговариваем, делимся воспоминаниями. Вижу, что время и настроение позволяют, спрашиваю: – Ну, что, мужики, колитесь. Ваша работа?
– Да, Николаевич, было дело. А что нам оставалось – продуктов нет, курить нечего, пришлось позаимствовать.
Позаимствовали они несколько ящиков тушенки и папиросы. Никаких следов не оставили. И к визиту милиции подготовились достойно – сказались университеты зоны.
– Ладно, – говорю, – мужики, дело прошлое, назад не вернешь. Я-то сразу догадался, когда Мокшин на меня наезжать стал и кричать, что с голоду помирает. Если бы действительно помирал, разговор бы у нас совсем другой был. Так?
– А то мы не понимаем, Николаевич, как ты за нас корячишься. Каждая такая поездка, как по ножу канать: шаг влево, шаг вправо – ни лодки, ни продуктов. Какие к тебе претензии? И что подозрений своих не выказывал, тоже спасибо. Ходили бы тогда, как щука на кукане – продаст – не продаст. Много с таким настроением наработаешь? Мы теперь тебя вот как уважаем!
Я потом долго голову ломал – как надо было себя вести в подобной ситуации. Так ничего и не придумал вразумительного. В конце концов, взяли они не больше того, что им было действительно необходимо. К тому же, в тайге свои законы – выживает не тот, кто поступает красиво, а тот, кто поступает в силу необходимости. Иначе просто не выжить.
НАКАЗАННОЕ ПИЖОНСТВО
В том году я выбрал для работы самый дальний от Зеи участок. Добраться до нашего отряда можно было только вертолетом. Выбрал я его, конечно, не случайно. Считал, что чем дальше от населенных пунктов, тем спокойнее и комфортнее будет работать – без общения с местным населением, без пьянок, да и от глаз начальства подальше. Но комфортной жизни не получилось. Вертолета не выделили, оленей не дали. Забрасываться приходилось в несколько этапов, на перекладных, на арендованной лодке через шиверы и многочисленные пороги. Участок для нашей работы оказался очень большим и трудным. Надо было прорубать визиры через каждые два километра, причем большей частью в горах. Сначала до хребта Токуринга. Оттуда приходилось спускаться вниз, а потом снова подниматься на хребет и идти по нему. И все это мы должны были пройти, промерить, описать. Тем не менее, с работой к середине осени отряд наш благополучно справился, объект сделали полностью. Рабочие выбрались, как мы говорим, «на Большую землю», а мы с бичом Санькой Банниковым через самую северную часть участка вышли на заброшенную деревушку Кушка, от которой мы когда-то начинали свой последний этап заброски на участок. У нас еще оставалось немного крупы, настреляли по дороге рябчиков, так что голод нас не подгонял, можно было, не торопясь, выходить на табор по тропам, по просекам. Но мы решили выйти красиво, не без некоторого романтического блеска. Решили эти оставшиеся до табора 35 километров преодолеть на плоту. Бояться вроде бы нечего, главные пороги остались позади. Течение, правда, сильное, шивера на шивере, камни кое-где торчат, но места эти за лето мы неплохо изучили и решили, что черт нам теперь не брат, проплывем эти 35 км. с комфортом и намного быстрее, чем по тропам через тайгу. Плот сделать было нетрудно – в деревне все заброшенные избы были из сухой лиственницы. Быстро соорудили длинный, почти шестиметровый плот, соорудили на нем печку с трубой, погрузили свои манатки, запаслись дровами и отчалили. Было это, по-моему, двенадцатого или тринадцатого октября, шел уже редкий снежок, ветерок слегка поддувал. Река быстрая, и мы были твердо уверены, что часа за три проскочим эти тридцать 5 километров.
Плывем. Километра три проплыли. Впереди шивера. А мы к этому времени успокоились, расслабились. Плот плывет себе и плывет. Надо им, конечно, управлять, камни обходить, ушки, как говорится, на макушке держать, а мы кашу варим на печке, дым из трубы валит, флаг из чистого пижонства водрузили. А пижонство в тайге, как правило, наказуемо. И очень жестоко порой наказуемо.
Совершенно неожиданно для нас плот становится на дыбы. Налетел на так называемый «облизываемый» камень. Из воды он не торчит, но если смотреть внимательно, то заметить его не трудно – вода над ним вспучивается, а за ним вензеля крутит. В общем, плот на дыбы, печка кувырком, дым, огнь, вода. До берега метров десять, Санька вынырнул из воды, плывет к берегу. А я еще успел схватить ружье, топор, подхватил рюкзак с материалами. Держусь на плоту из последних сил. Санька уже на берегу. Кричу ему: – Санька, держи кашу! Кидаю ему котелок с горячей кашей, топор, выбираюсь на берег и предаюсь глубоким размышлениям: идти нам теперь километров тридцать по валунам и по гальке. Кто не ходил, тот не знает, что это такое. Можно пройти два-три километра, по великой надобности пять-десять, но тридцать! Сначала вроде бы легко, а потом мука смертная. Скажи кому знающему, так он прямо заявит – невозможно!
А что нам теперь оставалось? Отжались, обсушились немного, костра не разводили – рано темнело, надо было спешить. Через час реки уже видно не будет. Пошли. И очень скоро выбились из сил. Валунов не разглядеть, то и дело натыкаемся, спотыкаемся, падаем. Ветер все сильнее, снег с дождем, скользко, подмораживает. Скоро счет времени потеряли. А я все жду, когда впереди засветится окно избушки на месте табора. Нас там должны были ждать. У них лодка была, но я несколько дней назад предупредил, чтобы нас не встречали, не приезжали за нами в Кушку. Бензина для мотора оставалось, кот наплакал, а нам до ледостава еще с табора выбираться надо было. Пожалел теперь, да ничего не поделаешь, идти надо. Сил все меньше и меньше. Сначала целью наметили поворот реки, от которого до избушки четыре километра. На таком расстоянии можно уже увидеть огонек в окне. До поворота буквально доползли, сил уже никаких. Темнота, холод, сделаем несколько шагов на ощупь, вытянув руки, и падаем. Метров двести пройдем и снова падаем. Садимся на землю спина к спине. Закрываю глаза и вижу теплое море, пальмы. А в жизни я их никогда не видел. Песок, солнце, становится тепло-тепло. Санька тоже бредит о чем-то похожем. – Все, Санька, погибаем, – говорю. Заставляем друг друга подняться и идти. Больше двухсот метров пройти не получается. В общем, погибаем самым настоящим образом. А огонек все не приближается. Вот, вроде, вон он, светит, а не приближается. Уговариваем друг друга – вон он, огонь! Если бы его не было, мы бы, конечно, погибли, никаких сомнений. А он перед нами, как в рассказе Короленко, светит и светит. Уже и валуны на пути не чуем, ползком ползем. Наконец заметил, что огонек в воде стал отражаться, значит на прямую вышли. Надо стрелять, может услышат. А снять ружье и выстрелить, тоже сил нет. Не помню даже, как это мне удалось.
Услышали. Загудел мотор, отыскали нас, затащили в лодку, затащили потом в избушку. В избушке жарко натоплено, нас раздевают… Дальше ничего не помню, кроме ощущения, что мы спасены.
Проспали мы часов двенадцать. Просыпаемся – на дворе минус 20, снега по колена, метель. А нам еще надо спускаться по реке километров восемьдесят. Да еще через пороги. Если не хотим зазимовать здесь, надо что-то делать. Беру командование на себя. В спешке собираемся, плывем. Плывем по «тяжелой реке» – шуга. На порогах все из лодки выходят, а мы вдвоем остаемся, отталкиваемся, правим.
На перевозе нас встретила машина, им передали по рации, что мы вышли. А от перевоза до Золотой горки всего 20 километров, там геологи, там наш штаб. Считай, дома. У меня сохранились фотографии, как мы вышли, как отмечаем выход. А через два дня Гилюй – это река, по которой мы спускались – встала.
Вот сколько «если» буквально за два дня, сколько счастливых и не счастливых случайностей. А ведь их могло бы не быть, если бы мы во время вспомнили, что тайга не терпит беспечности и самоуверенности.
«Сегодня настоящих бичей уже не осталось. Кончилось это время. Раньше про них молчали, теперь забыли. А ведь на них все и держалось. На таксаторах и на бичах. При этом в экспедициях мы жили совсем не «по понятиям». У нас были таежные законы. Суровые? Да. Но справедливые. Без выпивки карт и беспредела. У меня один из бичей в тайгу даже будильник брал – чтобы не проспать на работу. А ведь его никто не заставлял. Я вам так скажу – без этих бичей мы бы Сибирь и севера не освоили. И БАМ, и золотодобыча, и поиски полезных ископаемых, и обследование самых глухих лесов – все это делалось их руками. Это не означает, что я умаляю роль наших специалистов. Нет. Но самая тяжелая и неблагодарная работа всегда доставалась бичам.
