Детство на «краю земли». Комендант рыбзавода

Валерий Танчук

Ранним утром, когда еще не опала ночная роса в тени деревьев, дедушка Федосеев и Марфа Ивановна привели телушку. Марфа Ивановна была празднично одета, в приподнятом настроении и выглядела еще больше помолодевшей с тех пор, как Женя последний раз гостил у Федосеевых. Она поцеловалась с Анной Тихоновной, как с родной сестрой, познакомилась с тетей Нюрой и немедленно была приглашена в дом на осмотр квартиры. С восхищением прикасаясь к белым с нежной голубизной стенам, она все повторяла: «Надо же сколько труда уложено! И красиво, и мило, и сердцу приятно. Пусть Господь меня услышит, чтобы вам здесь жилось счастливо и радостно!»

Телушку звали Гулька. Она сразу понравилась Жене; у нее были крутые бока с лоснящейся черной шерстью, на шее и грудине широкий белый шарф, на лбу белая звездочка, глаза большие, добрые и доверчивые. Женя погладил ее по спине, и Гулька дружелюбно положила ему голову на плечо. Так состоялось их первое знакомство.

К тому времени в сарае уже был настелен пол, предварительно утепленный снизу толстым слоем сухого мха, сделаны двери, окна, ясли и сточная яма за задней стеной. Мать заранее поставила возле кормушки теплое пойло, и когда Гулька отведала его, то сочла вполне приемлемым и уютным свое новое жилище.

Женя долго не мог насмелиться, чтобы обратиться со своей просьбой к дедушке Федосееву. Сначала он пригласил его посмотреть поленницу возле городьбы, невдалеке от дома. Василий Иванович улыбнулся, по-отцовски погладил его по голове и произнес с искренней теплотой: «Не ожидал, Женечка, что ты так быстро освоишь это дело. Дров-то уже месяца на два запасено. А топор-то как?»

— Стал как будто еще острее, — и Женя вынес из сеней топор, где он хранился вместе с другим инструментом.

— Говорил я тебе, что он, как огонь неукротимый! – и дедушка Федосеев привычным движением руки охватил за топорище своего старого друга. Женя почувствовал: наступил тот самый момент.

— Дедушка Федосеев, а нет ли у вас еще одного такого топора для друга моего, Вити Малышкина?

— Для Малышкина? – поднял брови Василий Иванович. – На улице Ханты-Мансийской каждую семью Малышкиных знаю, как свою родню. Вместе валили и дома строили в 36-м. Только после войны никто из мужиков с фронта не вернулся. Одни женщины с детишками остались, а Василия помню. Настоящий богатырь был. Да как же не дать топор такому славному парнишке! От сердца готов это сделать! А на евоный топор можно взглянуть? Женя мигом привел Витю Малышкина.

— Ге! Да этим топором даже табачное не расколешь, не то что корни рубить! Ежели его в кузне оттянуть да закалить по-нашенски? Словом, приходите ко мне завтра за моим топором, а этим я сам займусь. (Табачное дерево – гнилое дерево. Прим. автора).

И вот еще что, Женя! Я тебе и отцу твоему косу принес, только не показал сразу, — дедушка Федосеев сделал несколько шагов к дворовой калитке и вытащил из травы косу, молнией сверкнувшую на солнце. Она была привязана к косовищу.

— Средняя: и не большая, и не маленькая. Как раз для тебя и отца твоего, чтобы руки не оттягивала. Для Гульки уже пора на зиму сено заготавливать.

Анна Тихоновна тоже переоделась в цветное платье, тетя Нюра была в розовом – и теперь все женщины выглядели так привлекательно, словно собрались на свадьбу. Скромный завтрак дымился на столе. Взрослые подняли чарки и «обмыли копытца» у Гульки, чтобы стала хорошей коровой и давала побольше молока.

На следующий день отец разбудил Женю еще до восхода солнца. Мать давно хлопотала на кухне, укладывала в большие брезентовые сумки хлеб, отварную осетрину, картошку и другие продукты вместе с ложками и тарелками. Четырехлитровый чугунок и медный чайник пристроили на боку сумок. Когда позавтракали, отец с хитрой улыбкой взглянул на Анну Тихоновну и сказал, обращаясь к сыну: «Косить сено – самая мужская работа. Как ты считаешь, Женя?»

Мать открыла было рот, чтобы возразить, но отец поднял вверх указательный палец и она промолчала. А Жене опять стало радостно. Он вспомнил вечерний росистый луг за своим огородом на берегу большой речушки в Украине. Сочный запах скошенных трав, костры в тумане за речкой, звон косы, обновляющей свое жало под горячим бруском. Как тогда светло и счастливо было на сердце1 и ему вновь захотелось вернуться в свое село, чтобы еще хоть раз вдохнуть тот холодный запах луговых трав…

Возложив заботы по присмотру за Мальчиком и телушкой на анну Тихоновну, она направилась в Самарово, где рейсовый катер регулярно доставлял рабочих и всех желающих в затон, на левый берег Иртыша. Там, до самого горизонта, простирались роскошные заливные луга для сенокоса.

Когда подошли к Нагорновскому поселку, отец заметно потемнел в лице, съежился, виновато заглянул Жене в глаза и сказал вполголоса: «Нам надо зайти в комендатуру, сообщить, что буду отсутствовать целую неделю».

Комендатура размещалась в добротном деревянном доме с большими окнами и высоким крыльцом, окрашенным красноватой охрой. Легкая бричка с выездным жеребцом видна была под навесом. Дом этот стоял на возвышении и как бы с насмешкой поглядывал на многочисленные одноэтажные бараки из темного бруса, которые выстроились внизу.

В бараках жили ссыльные: калмыки, татары, молдаване, украинцы – большинство с семьями и ребятишками. В центре поселка, на широкой площади, гостеприимно расположились школа со светлыми окнами и массивной дверью посередине здания, над которой была закреплена вывеска с надписью «Нагорновская начальная школа», и один или два продуктовых магазинчика.

Взрослое население поселка работало на рыбзаводе в Самарово или на Опорном пункте, что находился рядом с поселком, где в теплицах и открытом грунте выращивали помидоры и другие овощи.

За большим двухтумбовым столом сидел комендант – довольно объемный человек с лицом кирпичного цвета без признаков какой-либо растительности на щеках и подбородке. Создавалось впечатление, что его оплывшему телу тесно в своей офицерской гимнастерке и широких ремнях портупеи. Глаза у Ивана Спиридоновича Калина были свинцового цвета, а голос женский и сиплый.

При появлении Петра Никитовича он высоко поднял белесые брови, улыбнулся маленьким ртом с золотыми зубами и пропел удовлетворительно: «Хе-хе-хе, Лебеденко! Давненько я тебя не видел, хотя знаю, что ты фронтовик и человек дисциплины. Понимаю, понимаю, семья приехала, сынишка и жена рядом, забот прибавилось. Когда я жеребца менял, Кайгородов рассказал мне, что поселил вас на улице Ханты-Мансийской. И как все хорошо складывается! Уже и на сенокос собрались, сено для телушки заготавливать?»

На зеленом сукне стола, рядом с чернильным прибором в виде курантов на фоне кремлевской стены, лежала стопка пухлых журналов. Левой рукой Иван Спиридонович пододвинул один из них отцу: «На вот, распишись в контрольном, — а сам продолжал голосом еще более теплым и участливым. – Считайте за счастье, что вы попали в Ханты-Мансийск, а не в какой-нибудь Магадан или Сахалин. Об этом я не устаю повторять своим подчиненным. Когда служил охранником в войсках НКВД, столько горя людского насмотрелся, что на десять жизней хватит, а не на одну мою. Тысячи заключенных после войны рыли туннель под Татарским проливом, чтобы соединить Сахалин с материком. Целыми днями люди работали по колено, по пояс в ледяной воде – и сотнями погибали в этом аду. А здесь ведь рай! И семья, и дом – ягода, орехи рядом. Держись, фронтовик!» — Он приподнялся в своем глубоком кресле и дружески похлопал Петра Никитовича по плечу…

— Папа, а этот военный дяденька, наверное, очень хороший человек, хоть и комендант? – спросил Женя, когда они были уже на самаровской дороге.

— Конечно, хороший, — с горькой иронией согласился отец. – Только этот капитан мягко стелет, да жестко спать. Все ссыльные перед ним на цыпочках ходят, а за глаза называют «комендант рыбзавода». Ласковый, всегда с улыбочкой, а почти половину Самарово в кулаке держит. Дом ему отвели кирпичный, два выездных жеребца с конного двора с конюхом в придачу. Он ни с кем дружбы не ищет. Ищут с ним. Директор рыбзавода перед ним, как осиновый лист стелется. На столе стерлядь и осетрина не выводятся. А по воскресеньям под водочку две-три миски душистых пельменей с уксусом «лупанет» – и дрыхнет со своей женой в пуховиках до вечера… Только ты даже маме об этом ничего не рассказывай!».