Страсти и напасти

Леонид Бабанин, фото Олега Холодилова

Охота… Да нет, ничего нового я про неё рассказать не смогу. Кино, телепередачи, анекдоты дали нам полное представление о древнейших страстях человеческих. Услышав «охота», «рыбалка», сразу воображаешь увеселительную вылазку на природу полупьяной компании с бестолковой пальбой, водкой, безмятежным дуркованием. Ну, ничего нового. Я лучше расскажу что-нибудь из хорошо забытого старого.

Отец мой, Леонид Ефимович Бабанин, профессиональный (или, как у нас говорят – штатный) охотник, рыбак. Много не привру, если скажу, что с умением его, удачливостью мало кто мог сравниться. Из сыновей я у него – первый. Может, оттого, что частенько дома меня оставить было не с кем (мать – то и дело в командировки по району уезжала, а это – не день и не два), он брал меня с собой в лес, на реку. Сколько мне тогда? – три, от силы четыре годика было. А уже в отцовском «обласке» я обжился будто в родной ограде.

Облас — долблённая из толстого ствола осины лодочка, с зауженными концами. Ладят её так. Специальными топорами по вдоль выбирают-выбирают сердцевину «по самое не могу». У хороших мастеров дерево на бортах остаётся толщиной со спичечный коробок. Но осина – не дуб. В самых толстых брёвнах ложе получается шириной, много – сантиметров тридцать. Справному мужику туда и не втиснуться. Значит, края нужно как-то раздвинуть. Как?

Разжигают костёр на длину ствола, ждут, когда нагорят угли, и ставят заготовку днищем на жар. А обласок доверху заливают между делом наваренным кипятком. Тут, скажу я вам, начинается ювелирная работа. Задача — развести, раскрыть как можно шире борта лодки. И делать это нужно очень осторожно, лишка даванёшь — лопнет. Ага! В борта вставляют поперечные распорки. Распорки уже готовые лежат. Первые – длиной чуть больше ширины долблённого нутра дерева, рядом – чурочки чуть длиннее первых, следом – ещё длиннее, ещё, и ещё… Через каждые пятнадцать минут распорки меняют, постепенно доводя ширину лодки сантиметров, так, до восьмидесяти. Потом лодку опрокидывают и рубанком обстругивают днище, оставляя толщину, ну, три, может, сантиметра.

Отец мой обласки эти делал играючи. Они выходили у него лёгкие и ходкие. И вёсла вытёсывал — красивые, ладные, с чуть загнутым пером – ими и рулить легче и грести удобней. Хм… Вообще-то, правду говоря, красиво, легко и удобно обласком управлять научиться надо. Это вам не плоскодонка какая-нибудь, «мы на лодочке катались»… Неумелый в облас усесться не успеет, как уже его из воды вытаскивать придётся. А опытный, привычный человек лучшего средства передвижения в то время и желать не мог – быстроходное, маневренное, лёгкое.

Вот на таком обласке отец промышлял ондатру на озёрах (он говорил — «озерья»). Помню, закончит промысел на одном озере, пристанет к берегу, облас вытащит, вставит весло в носовую верёвочную петлю, лодку на плечо и вперёд, волоком – к другим озерьям. Вот почему ещё важно было сделать облас как можно легче – потом самому же меньше надрываться. А так, всё как в детской сказке про репку: отец тащит облас на плече, я, как могу, стараюсь, тяну его за распорку, и пёс Пушок тоже в общей упряжке хлопочет, тянет за лямку.

Капканчики, самоловы, ружьё, пёс Пушок и я, малой Лёнька – вот и всё отцовское снаряженье. А я, хоть и в серьёзное дело с отцом отправлялся, пацанчик же ещё совсем, мне играться хочется. Ну, и игрался вволю… с тушками ондатр, уток, гусей. Очнётся, бывало, окумаренная зарядом утка, встанет на ноги и глядит на меня. Я её прутиком толкаю, тычу в разные места – играемся, в общем. Её, правда надолго не хватало, немного поупирается, упадёт, подёргает лапками и затихнет. Однажды так ондатра очнулась. Ну, я, не долго думая, её своей «шпагой» пошурудил. В глазах водяной крысы молнией вспыхнула ярость, она подобралась и пулей прилетела в мою голову. Спасла шапка. Ондатра вцепилась в неё остренькими когтями и с ней же по инерции свалилась за борт.

В другой раз, когда отец протянул руку к уцепленной капканом ондатре, она неожиданно вскинулась и накрепко впилась в папкин палец. Он дёрнул руку на себя. Я смотрю: стоит отец, руку поднял, а на руке у него висит зверёк с капканом. От страха и неожиданности нападения тут не то что заорать – помереть можно. Отец будто ожидал от водяной крысы именно этой каверзы — схватил ивовый прут и точным ударом усыпил её. В тот момент я ещё не знал, что этот, сильно напугавший меня случай, обернётся благодатью. Две недели отец ходил на уколы, в лес, на реку не выбирался, и я мог вволю играться с пацанами на улице, гонять лапту.

Мне, конечно, всё было интересно, и на отца, ловко управлявшегося то с веслом, то с капканами, сыпался град вопросов:

— Пап, а кого едят пиявки?

— Пап, а почему ондатры крупные, а мышки маленькие?

— Пап, а кто кого победит — ворона или утка?

Отец не отнекивался, не отмахивался от моих наивных, надоедливых приставаний. На все вопросы отвечал обстоятельно – откуда что берётся, кто сильнее, кто кому враг и почему. А я не сводил глаз с его грязных, грубых, но таких проворных и сильных рук. Вот он ивовым прутом (называя его палочкой для наркоза) умерщвляет ондатру в капкане, вот – быстро и аккуратно выпутывает из сети карасей, вот, ухватив взглядом стелющуюся в полёте утку, мгновенно вскинув ружьё, бьёт пернатую влёт. Все движения его были расчётливы и точны. И даже не особенно напрягаясь, будто экономя силы, он делал всё мощно. Два-три гребка и лодка плавно скользит в нужном направлении. И если бы не стекающая по веслу вода, можно было подумать, что лодка сама бежит куда хочет, не дожидаясь вёсельной подмоги.

Дождь. Отец, чертыхнувшись для порядку, но не переча природной надобности, правит облас к берегу, вытаскивает его на сушь, переворачивает вверх дном, устилает укрытие травяной подстилкой – убежище готово. Тут же, рядышком, будто из пригорошни отцовской выскочил – костерок затрещал-загудел, на таганке приютился сотнями костров копчёный чайничек, и мы, заслушавшись, как частой мелкой дробью теребенькает дождь по обласку, не замечаем, как быстро вскипает горяченький чаёк, пахучий, терпкий, согревающий…

Так я подрастал, познавая нашу неласковую северную природу не из учебника природоведения, а наблюдая, круглый год изучая все её хитрости, законы — в тайге, на реке, на болотах. Уже тогда я понимал, знал и видел – какая это тяжёлая, даже жестокая работа – охотничий, рыбацкий промысел. Жара, мороз, день, ночь, непогода – охотник-рыбак берёт ружьё ли, сети ли, и идёт за добычей. Он не может вернуться «пустым», ему нужно кормить семью, делать запас, выполнять план. И чаще всего, он идёт один, собрав в кулак все силы и нервы, знания, опыт, заластив-задобрив лесных и речных богов, каждый раз – как на битву, каждый раз – с решимостью, с которой совершаются подвиги, каждый раз – на обыкновенную работу – нервную, потную, грязную, недосыпную. Но – любимую до страсти, больше женщины, больше себя. И только таким – страстным, бесстрашным, дерзким природа, случается, выбалтывает свои вековечные заповедности, забирая под своё властное крыло…

Да, всё так. Добыть птицу-рыбу-зверя – тяжелейший труд. А ведь потом всё это ещё нужно обработать, сохранить. Ну ладно, что по плану — сдал в контору, дальше – не твоя забота. А что в дом добыто?

Помню (уже семидесятые годы шли), отец вернулся с рыбоугодий. Месяц дома не было его. А куда деваться?! План по дОбыче – будь здоров. Да план-то – бог с ним, шла бы рыба. А рыба шла. Только не спи, управляйся – и план сдашь, и в дом занесёшь хороший запас. С другой стороны, совсем без продыху – тоже нельзя. И в баньку надо сходить, и домашней едой побаловать себя, и жену приласкать, с детьми повошкаться — сердце малёхо расслабить. Ну а потом уж можно и дальше на рыбацком стане, в суровом полевом быту переводить дух между нескончаемыми заплывами, заброской-выборкой сетей, плюсуя и плюсуя центнеры — как в газетах писали — «живого серебра». Таков удел профессии рыбацкой.

А для нас с братом Юркой возвращение отца со стана означало одно – боевая готовность номер один. Отец, избитый обскою волной и ветром, каторжно измотанный промыслом, едва зайдя в дом, падал на кровать и, закинув за голову руки, безмолвно, упорно, без интереса разглядывал потолок. Нам с Юркой говорить ничего не надо, мы и так знали, что делать. До моторки метров триста. Напрямки, через кедрач — на Голчинку (это заливчик небольшой, курья по-нашему).

— Что отец нынче дОбыл? – разбирать содержимое лодки для нас, как… ну, как коробку с новогодним подарком открыть. Подбегаем, откидываем дерюжку, прикрывающую добычу:

— Ух тыыыыыы! — переглянулись мы с Юркой. Осетры! Огромные как бочки, килограмм по сорок, а один так и на все шестьдесят потянет. Налюбовавшись осетрами, прикинули – сколько муксунов отец уложил в лодку. Штук шестьдесят красавцев. Вот ведь тоже интересно. Этих муксунов мы перевидали за свою небольшую ещё жизнь – сотни. А каждый раз смотришь – любуешься, будто внове. Муксуны, ясное дело – на засолку, под колодку.

Засол «под колодку» на севере делается так. Загодя готовится ледник. Дело не хитрое, почитай в каждой ограде, где мужик рыбак-охотник (даже – не промысловик, любитель) обязательно оборудован ледник. С лета нужно вырыть глубокую яму под вместительную бочку (а то и 2-3), зимой обложить бочку льдом, хорошенько опилками засыпать ледяную кладку, опилки лёд долго хранить будут. Сама процедура посола – дело, вроде, нехитрое. Но — требующее аккуратности и … любви. Наперво днище бочки густо усыпают крупной каменной солью (мешок-другой такой соли у доброго хозяина в сарайке обязательно сыщется). Затем на неё, помолясь, укладывают ряд рыбы. Если по среднему брать, на стандартную бочку, четыре «хвоста» — непотрошеных! в ряд укладывают обычно. Пересыпаешь рыбу хорошей жменей соли, сверху ещё слой рыбы. Соль – рыба, соль – рыба. И так — до самого верха. На последний слой рыбы кладут дощечку, а на неё груз — это для того, чтобы муксунчики побыстрей дали сок. Всё. Ледник тщательно укрывают, не дай бог, выйдет холод. И солится муксун. Двадцать два дня. После чего его достают, отмывают от соли, и – изумительный сибирский деликатес в зиму готов.

Правильного посола муксун соли себе берёт в самый аккурат, чтобы отрезанный мясистый ломоть, играя на свету розоватой мякотью, мгновенно запотевал сладчайшесочным жирком, вальяжно растекающимся по разделочной доске. Каждый по-своему догоняет ртом то, что глаза уже давно проглотили в неимоверных количествах. Кто-то ждёт, пока разделают и очистят рыбину – от головы, кожи с чешуёй, плавников и костей. Кому-то только кусок отрежь, он хватает его, подлавливая проворным языком выпростанные из укромной брюшины тяжёлые прозрачные капли жира, оближет бережно кусочек, пальцами, помнящими необходимую для этого дела силу, вывернет рыбину мясом к себе, чешуёй вовнутрь, и разборчиво выкусив все потрошковые вкусности с остатками сочащегося ещё жирка, в неспешном поцелуйном сладострастье впивается… Ну, тут тоже, у кого – как.

Кто любит сразу ублажиться податливым, разволакивающимся во рту кусищем, выхваченным со спинки, кто – прокусив жировое брюшко, вдумчиво объедает мясо с рёбрышков, терпеливо каждую косточку обсасывая, томя в себе вожделение постепенным приближением к спинному объеденью. И если у вас нет сейчас под рукой того, о чем мы говорим, наверное, нет и смысла даже упоминать о том, что там, на самом верху, где спинка послушно раздваивается хребтовой костью, в неприметной ложбинке застыл студенистый жирок (хорошо бы – не зорёный неумелой разделкой), который поцелуйным же пригублением… Вкусная, в общем, рыба, водочка под неё хорошо идёт. С рассыпчатой отварной картошечкой, хрустящей квашеной капусточкой, пересыпанной спелой брусничкой/клюковкой, ароматным чёрным хлебушком.

— Гляди, гляди! — торопливым шепотком суетнулся Юрка, восторженно глядя в корму лодки. – Ух, тыы! Стерлядки! Живые ещё. Да здорррровые какие — килограммчика по три будут!

Стерлядка. Вот ведь, и муксунчик – добрая рыба, и нельма – желанная в любом улове, к осетру – особое почтение, сосьвинскую селёдочку малосольную ещё ни один нормальный человек на простой сытости не останавливался есть. И всё равно среди них стерлядочка – особняком. Она, ну, как принцесса, что ли, речная. Под стерлядочку, говорили мужики, и водочка лакомством идёт.

Мне она больше всего нравилась слегка подсолёная «на пласт», и недолго, полдня примерно, подвяленная на солнышке. Сейчас, когда – сам ловлю, когда – на рынке покупаю стерлядку, вкусная, да, но, кажется тогда, в глубоком детстве, мясо у неё было необыкновенно янтарного цвета, а вкус, ни с какой другой рыбой не спутаешь – тающе-нежный, с насыщенным множеством оттенков послевкусьем. Тем, кому ещё не довелось побаловать свои вкусовые пупырышки мясцом доброй сибирской рыбы, могу дать совет: будут угощать – не отказывайтесь.

Ну, да ладно, вернёмся на Голчинку, к отцовской моторке. Мы с Юркой там уже вовсю хлопочем. Первым делом, конечно, осетров надо стаскать. Они уже к бурлачному волочению готовы. Их ведь, когда изловят, привязывают к береговой коряге продетой сквозь жабры верёвкой. И так они плавают, пока не придёт рыбаку пора в посёлок снарядиться.

Поднатужившись, мы свесили голову осетра за борт, дружно стали тянуть за конец взнуздавшей его верёвки, пока тяжеленная неухватистая рыбина грузно не шмякнулась оземь. Что и говорить, обратная дорога к дому через кедрач казалась нам нескончаемо длинной и неодолимой.

Уф! — выдохнули мы разом, втащив в ограду осетра, отяжелевшего под конец пути так, будто, я не знаю, быка мы на себе тащили. Отдышались, потоптались немного у калитки, и опять – к реке. Когда все четыре осетра небольшими брёвнышками в рядок улеглись в ограде нашего дома, мы могли считать свою задачу выполненной. Теперь — муксуны.

Тут обычно бралась за дело мама. Но…

— Лёнь? – со слабой надеждой в голосе мать обратилась к отцу, — я ведь беременная, не могу таскать муксунов вёдрами. — Отец и бровью не повёл. По-прежнему равнодушно разглядывая потолок, он словно бы на нём и прочитал совет, до которого она сама додуматься, конечно, не могла:

— Не можешь вёдрами, таскай бидонами!

Что поделаешь, подвесила она на коромысла бидоны и по натоптанной нами тропке поковыляла к речке. Мало-помалу, весь улов перекочевал в дом. Чуток отдохнувший отец собирался с силами, вставал и заученными до автоматизма движениями начинал посол муксунов. Муксун — рыбка нежная, и её надо быстро засолить, убрать в ледник, чтоб, не дай бог, солнышко не пригрело. Осётр, тот покрепче, может и обождать. Итак, муксуны убраны в колодочку, настал черёд красавцев-осетров.

Вот отец укладывает тушку на разделку. Острейшим ножом, словно плотную брезентуху, вспарывает рыбине брюхо, и с удовольствием рассматривает мясистые, увесистые потроха. А у нас уже во рту набегает слюна, и ноздри уже нетерпеливо потягивают воздух, пытаясь почуять запах предстоящей ухи. Уха. Какие уж там, кажется, премудрости? Рецепт один: ведро(котёл), вода, рыба, соль. Можно лучку, лаврушечки бросить. Но, осетровая уха – совершенно особенная. Варили её обычно в эмалированном ведре. Разрубали и укладывали сначала голову, затем – плавники и хвост, потом – самое объеденье – потроха, и м-м-м-м-м-м – вязигу!

Ну, до ухи дело ещё дойдёт, а пока начинаем разбирать содержимое брюшины. Вынимаем плотно опелёнутые икряные доли. В таз. Там уж с ними женщины начинают управляться. Четыре осетра — четыре ведра чёрной икры. Правда, икра обского осетра не чёрного, скорее — сероватого цвета и вся залита жиром. В те времена её просто отделяли от крупных жил, и в меру солили. А мне так, как раз больше нравились вот эти жилки, на которых после обработки остаются редкие – наростами – икринки, такие вкусные, тихо взрывающиеся во рту, прижатые языком к нёбу, источая ни с чем не сравнимое вкусовое ощущение. Вёдра с икрой ставили в ледник на лёд. Первые три дня ели её сколько могли — икра была просто чудо как аппетитна. А потом, к четвёртому, пятому дню постепенно начинала скисать, пенилась (ни морозильников, ни холодильников не было в ту пору). Куда деваться? Мы с Юркой вытаскивали её из ледника и вываливали на дорогу, прикопав сверху землицей.

Теперь — потроха. Их отсекают от головы и вынимают вместе с печенью. От печени нужно сразу же аккуратно отрезать желчный мешочек, у осетра он — с куриное яйцо. Желчь перевязывают у основания ниткой и подвешивают в чулане — вялиться. Отличное лекарство. Заболел желудок, или изжога доняла, взял этот вяленный желчный «пакетик», в стакан тёплой воды опустил, через некоторое время вода пожелтеет, пей её и забудь про недуг. А желчь — на место, на гвоздик, ещё послужит. Разделывая одного из осетров, отец решил, что на целительные цели уже достаточно заготовлено, можно и пошутковать.

— Пушок!

Верный пёс, для которого массовая разделка рыбы – большой собачий праздник, цепким взглядом зафиксировал сулящую хозяйскую кисть. Пушок голодом никогда не сидел, на абы чё заполошно не кидался, привередливо оценивая подношение. От сильно жирного вяло отворачивался, укоряя подавших сонным взглядом умных звериных глаз. А за муксунью башку, осетровые обрезки, смачно чавкнув, поощрительно и преданно поглядывал на хозяина из безопасного неподалёку. Хозяину он доверял безгранично и брошенную его рукой еду с лёту заглатывал полуволчьей пастью без контрольного обнюхивания.

— Лови! – с беззлобной ухмылкой папка вместо осетрового хрящика швырнул псу мешочек с осетровой желчью.

АААААА! Невозможно себе представить страдания верного Пушка. Обида, горечь (и физическая в том числе). Он оскаливал пасть, языком пытаясь вытолкать из неё желчную жидкость, яростно-жалобно скулил, метался в ограде. Наконец, вразумившись, увидел лужу, полакал из неё. Немного уняв горечь во рту, ещё больше взрастив душевную горечь, он убрался за ограду, подчёркивая глубочайшую степень отчуждения от вероломного содружества двуногих.

— А не жадничай, — вдогон поучал его отец.

…Так вот – печень. После того, как мы убрали (можно и без собачьего участия) желчь, уложим печень на красивое фарфоровое блюдо, предварительно посыпав её солью и перцем. И — в холодильник (э-э-э, это — в нынешнее время, а тогда, конечно — на лёд). Час этому деликатесу придёт.

Уха из головы, потрохов, плавников варится, икра подсаливается, печень томится-подходит… Вроде бы, всё? Вот только не надо спешить. Всему своё время. А сейчас время – пузырю. Большому, вязкому. Он легко снимается и место ему — на гвоздике, всё в той же сарайке. Из него со временем получится отличный клей. Дерево склеит, кожу, что угодно. Мастера изготовления музыкальных инструментов молятся на него. Ничего не забыли? А!

Ну, и — сама осетрина. Как положено – первой свежести. И малосол, и отварная, и подкопченная, и в пироге, и на строганину, и в солянку, госссподи, да куда хотите! Главное, мимо рта не пронести. А в рот попало – можно к человеку сильно не придираться. Расслабляется, блаженствует, тупит, словом, не воспринимает постороннюю жизнь как годную для сравнения с его наслаждением. Вооот! А теперь – подробнее о вязиге, той самой, которая – ммммм. Да ладно, не шарьтесь по Яндексам и Гуглам. Так расскажу.

Вязига, это – жила осетрового хребта. Попробуем её извлечь. Надрезаем полосу сантиметров так, тридцать, от хряща большим пальцем отделяем вязигу. Проталкиваем пальцы, плотно захватываем и тянем. На ощупь оно — жгут, а в основании утолщается, величиной — с куриное яйцо. Вынимаем аккуратно. Вязига обычно длиннее рыбины. Если разделываешь двухметрового осетра, вязиги выберешь метра три. В ранешнее время, знаю, славились пироги из вязиги, а мы как-то проще обходились. Нарезали мелкими кусочками и в уху. Как вкуснее? Хотел бы я сесть сейчас за стол и продегустировать – уху осетровую с вязигой и пироги из неё. Только – чур, уху сам сварю, в эмалированном ведре, помните – голову рубленую, плавники-хвост, потрошка крупно рубленные, вязига не мелко резаная, вода, лучок, соль, лаврушечка, минут 20 покипит – и выкладываем во вместительную чашку. Первым долгом — хрящи осетровой головы. Следом просятся — хвост, плавники, мы же, нетерпеливо шаримся черпаком в густой, суповой консистенции, юшке: «а подать сюда потрошки и вязигу!». Нет, описывать поедание осетровой ушки не буду – монитор слюной изойдёт.

Кстати, между делом хочется вставить пику Андрею Макаревичу. Взялся он как-то в программе «Смак» уху варить из осетра. Начал с того, что шипы с боков вырезал и откинул, мол, не годятся. Любой сибирский рыбак, промышлявший осетра, возразил бы уважаемому кулинару всея Руси. Ведь в шипе осетра — самый смак!

….Нет, не переживайте, про печень я не забыл. Ведь мы ещё не закончили с мясом. Разрезаем тушу по вдоль на две половинки. Режем на пласты, крепко солим, укладываем в эмалированный таз. И ставим на лёд, до утра. Наутро осетровые бока промываем от соли, и до вечера подвешиваем высоко на крючья. Чтоб водица стекла и мясо слегка подвялилось. Так оно дольше сохранялось. Вечером снимаешь мясо и – в ледник.

Осетровый малосол подают на стол в чаше, нарезанный кубиками. Да не мелкими, так, чтобы уж взял кусочек в рот и было в нём чем заняться и зубам, и дёснам, и языку, и нёбу. Словом – еда. Но с ней нужно быть осторожным. Эту еду съедают за присест столько, что не замечают, как тяжело становится дышать, такое впечатление, что желудок набит по самые… глаза, ненасытные как халеи.

Осетровое мясо хранилось в леднике месяца два-три, постепенно убывая – то на стол, то – гостинец кому перепадёт. Но постепенно оно обезвоживалось, менялся цвет, вкус… Остатки ждала участь прокисшей икры – в дорожную колею. Да и пора уже место освободить для свежедобытого осетра. Вот только cтерлядок отцу жалко было отправлять в дорожную колею. Он уносил их на рыбокомбинат и там, по большому блату, оставлял на хранение в морозильнике. «Арендную плату» считали просто: летом сотню хвостов положил, зимой пятьдесят забрал. Ну, и на том спасибо.

…Полдня суеты — и с разделкой, засолкой покончено. Во дворе накрывают стол, в центре которого чаша горячих деликатесов из осетра, чаша с икрой, с малосолом, бутылка столичной, соседи, приглашённые на свеженинку и… д-ааааа — печень! Прямо в тарелке режут её ломтями, посыпают чёрным перцем и солью, зелёного лучка, брызжущего соком с грядки надёргали…

— Ннналивай!!

Вдоволь отведавши из каждой чаши, обсудив новости, повспоминав удобные к случаю байки, гости степенно расходились по домам, сытые, довольные, унося в руках увесистые свёртки с щедрыми долями малосольного осетра.

М-м-да. Потом возле Новосибирска плотину построили. А нереститься осетровые поднимались вверх по Оби ещё дальше. В общем, отрезали им путь к нерестилищу. И в Оби осетра почти не осталось.

Это было небольшое отступленье. Мы ж про охоту начали говорить. Так вот – охота!

Готовиться к ней начинали загодя. Главное дело – патроны. Заряжать их — наша с Юркой работа. Да, работа. Днями просиживали мы за этим делом. Пять – шесть сотен зарядик-ка! Берём гильзы. Их было два вида. Папковые (бумажные) гильзы, под жевело. Отец называл их — «папкины». Были ещё латунные, отец говорил — «мамкины».

Сначала выбиваем из гильз старые капсюли. Обычно один из нас выбивал с жевелом, другой хлопотал над латунными гильзами. На место битого нужно вдавить новый капсюль (он назывался центробой). Полдня сидим, по кургану патронов возле каждого выросло. Молча чайку попьём, и опять за работу. С капсюлями управились. Следующий этап – засыпка пороха. Тут нужно быть очень внимательным и осторожным. Один засыпает папковые, там мерка поменьше, другой – латунные, туда сыпь больше. Не дай бог, зевнёшь и перепутаешь. Или отцу глаза опалит, или ствол ружья раздует. Всяко бывало. В папковый патрон шёл войлочный пыж, а в латунный — бумажный. Обычно в ход шли старые школьные учебники. Помню, под патрон двенадцатого калибра хорошо подходили страницы журнала «Молодая гвардия», такого формата листок и нужен был. А вот листы «Роман-газеты» приходилось делить пополам.

За окном пацаны играют в лапту, бегают, бесятся. У них-то отцы — геологи да лётчики. А мы патроны заряжаем, мысли в голове разные мельтешат, одна – чаще других: вот сейчас снарядим патроны, папка уйдёт с ними в лес, и через недельку жди его с добычей. С одной стороны, хорошо семье, когда охотник с добычей приходит, с другой – обрабатывать добытое нам же с Юркой придётся. Сотню-полторы ондатр приволакивал отец, заходил в дом, молча падал на диван, уткнув остановившийся взгляд в потолок.

Нам с братом команд подавать не нужно было. Хватаем ножи и за обдирку. Тут тоже в три этапа всё делаешь. Шкурку с тушки снимаешь, и в отдельную кучку складываешь. Так, всех ондатр ободрали, начинаем процесс обезжирки. Шкурку натягиваешь на деревянную дощечку-правилку. Теперь нужно ножом соскрести мездру с толстым жиром.

Помню, одна ондатра попалась с пузырьками гнойниковыми, больная, может. Я отцу показываю:

— Смотри, папка, какая, выбросить её?

— Зачем? Обезжирь, высуши, вторым сортом на сдачу пойдёт.

Сказано — сделано! Скребанул ножом по гнойнику, он, естественно, лопнул, брызнув содержимым мне в любопытную моську. Брррррр!

Зимой отец чуть не каждый день приносил с десяток зайцев, добытых капканами. А с ними – ворохи глухарей, копалух, куропаток, рябчиков. Мясо дикого зверя тоже в доме не переводилось. Но мы, почему-то, ещё и пару свиней всё время держали. И без объяснений, наверное, уже понятно, что корм свиньям – охапки травы мокрицы – собирать приходилось нам с Юркой.

В таких заботах и хлопотах мы подрастали. По ему одному известным приметам отец определил – настало время сыновей приобщать и к самой охоте. Учил ставить капканы на ондатру, на зайцев и лис, учил управляться с попавшимся в капкан зверем. Постепенно и к ружьишку стал подпускать – строго, с предосторожностями. Учил выслеживать в лесу зверя, птицу, как подбираться к ним, как бить, чтобы наверняка. Ох, как мы гордились каждым своим охотничьим трофеем! Всё-таки, семье польза, мясо – на пропитание, за шкуру – деньжат выручить можно.

Как стремительно меняется жизнь. Мне, перенявшему от отца целый клад охотничьих и рыбацких премудростей, уже нет необходимости передавать все эти редкие и бесценные в своё время навыки, умения своему сыну. Пробавляясь охотничьим ремеслом, палат каменных не наживёшь. Так охота перестала обеспечивать жизнь, осталась в ней поутухшей, но не погасшей страстью, возможностью отдохнуть, перевести дух, отрешиться от сумбура современных нравов, мельтешенья, непрерывной гонки за доходами и достатком.

Разведёшь костерок на бережку, сетёшку закинешь, без нетерпенья дождёшься, когда закипит в котелке вода, сдобришь её смородиновым листом, плодами шиповника, ещё какой пахучей травкой (они всегда под рукой, только знай – какая полезная, какая нет). Сеть не спеша нашпиговывается рыбёшкой к наваристой ушице, костерок бодро потрескивает несмолкаемым речитативом, облизывая жалистыми язычками только что добытую утку. Без грилей и барбекюшниц — на «палочке» готовится скорая закуска. Случится вам в лесу подстрелить пролетающую утку, послушайте моего доброго совета, делайте так.

Подобрали утку, пока выбираете место для привала, на ходу теребите её, быстро удаляя перья. Оставшийся пушок палите над костром, промываете тушку в ручье и уже можно жарить. Срезаете таловый прут с палец толщиной, с двух сторон снимаете кору — шампур. Теперь главное — насадить на шампур мясо в правильной последовательности. Срезаем грудки, их насаживаем в первую очередь. Потом — утиную спинку с копчиком, следом нанизываем грудинную и спинную косточку. Осталось самое вкусное — жирная утиная шейка и голова. Насадили? И наконец – лакомство — очищенный утиный пупок и печень.

Не знаю, какая у вас случится компания, нас четверо. У каждого по шампуру с разделанной уткой. Берём мы свои шампуры и смыкаем их остриями над костром. Как при любом священнодействии, наступает почти молитвенная тишина. Минута проходит, вторая, третья. Вдруг упругое гуденье костровой песни перебивается учащающимся жалящим шипеньем. Дымок костра начинает синеть. Это первые капли утиного жира взрывают спокойное пламя, пропитывая воздух густым ароматом мясного пиршества.

А рука уже сама тянется к первому кусочку, утиной печени. Она уже готова. Аккуратно снимаем её с прута, горрряченькая… Если вы не успели заметить куда она делась, значит, вам удалось снять её в самый нужный момент. Чтобы эта потеря не сильно вас расстроила, с высоты опыта профессионального уткоеда утешу вас. Знайте: печёночка растаяла у вас во рту быстрее и незаметнее первой осенней снежинки. А облизав тронутые жиром пальцы, вы навсегда уверитесь в том, что присказку «пальчики оближешь» человек придумал, уплетая именно это лакомство. Однако учтите, что во время реального поедания жареной на костре уточки столько времени на разговоры и обсуждения у вас не будет. На нашем шампуре кусочки мгновенно поспевают один за другим. Дожёвывая с хрустом пупочек, стягиваете голову, шейку…

Даже не знаю, как вам растолковать, что происходит во рту. Ну, скажу «вкусно!». Что-то оно вам объяснило? Разве что… Вот картина. Сидят в лесу, на природе, четыре мужика, смакуют ароматнейшую дичь. Ну, как под такое дело не принять по «пять капель»? Да и вот же она, родимая поллитровочка, в траве, под ногой покоится. Непочатая. Непочатой и останется. Никто не желает лишать себя блаженных ощущений, продолжая смаковать лакомые кусочки. Кстати сказать, не вздумайте утку солью-специями портить. Всё, что надо в ней уже есть.

Да, так мы начали говорить о современной охоте. Сейчас всё другое – оружие, патроны, лодки, моторы. Снегоходы появились. Вот и я старое своё ружье Сайга-12 унёс в милицию, сдал на утиль. Купил себе две новых вертикалки: двадцать восьмого калибра и двадцатого. С двадцать восьмым удобно зимой с «Бурана» охотиться, да и с лодки подранков стрелять. А с двадцаточкой хожу на гусей. Железные гильзы купил, все необходимые причиндалы для зарядки патронов. Ну а что, сотню патронов зарядить, это — раз плюнуть.

Даже спорить не буду с тем, кто начнёт говорить о зря потраченном времени. Можно, мол, готовые патроны купить и не париться. Если человек так судит, значит, не посчастливилось ему заразиться такой болезнью, как предвкушение охоты. Во-первых, заряжая патрон, рисуешь себе картинки предстоящей охоты. Вот утка вылетела, ты вскидываешь ружьё, берёшь упреждение, плавно, но уверенно, не дёргая, спускаешь курок – есть! Через пару-тройку минут пояс потяжелеет. Такие мысли перед охотой обязательно хорошую службу сослужат – будешь сосредоточен и точен. Во-вторых, если патроны сам заряжаешь, стрелять будешь экономно, только по делу, не транжиря запас.

Как- то раз сел заряжать патроны и поискал глазами вокруг – что бы такое пустить на пыжи? Взгляд случайно упал на стопку газет «Литературная Россия». В мусор выбросить их рука не поднималась – газету эту люблю, родной она мне стала за последние годы. Но и хранить её, тоже смысла нет. Вот на пыжи и пущу. Пусть напоследок ещё одну пользу принесёт. Боевое крещение получит. Газетная бумага мягкая, пыж ложится плотно. Пара часов и сотня двадцатых патронов, плюс сотня двадцать восьмых заряжены «Литературной Россией». Надеюсь, Слава Огрызко, её главный редактор, не сильно обидится.

Весна. Апрель. Как охотники ждут этих дней! Не на сутки, на часы счёт ведут. За рекой в первых проталинах заблестели лужицы. Прилетели вороны. Кто-то уж лебедей видел.

На улице, на работе, в магазине, в бане – везде, где пересекутся дорожки хотя бы двух охотников, словно вспуганная утка из тальниковых зарослей взметается охотничья тема – без начала и без конца: «почём путёвку брал?», «где патроны покупал, сильно потратился?». «охотинспекция лютует, а сама браконьерит».

Пойду! Прогуляюсь. Никакого терпежу не хватает. Ружьё натёрто масляной ветошью (на случай тумана или дождя). Патроны в подсумках, лодка резиновая, рюкзачок, в котором сложено всё самое необходимое. И манчуки. Они у меня раритетные, изготовил их дядя Гоша Брянцев — ветеран Великой Отечественной войны. Расправил резинку, накачал её плотно, и в заберег.

Перегрёбся на лёд, и по льду — на тот берег. Всё! Охота! Резинку оттащил повыше, в берег. Не дай бог, унесёт. По весенним проталинам прогулялся. Всё красиво, весна так и бьёт в ноздри, бодрит. Но уток нет. Вороны одни. И те улетают, на выстрел не подойдёшь. Ворон развелось – пропасть. Уткам от них урон.

Как-то «карасевал» я, сети на озёрах ставил. Костерок, таганок, чайник — что ещё надо, чтобы в душе ожила простая человеческая радость! Красиво кругом – сил нет, солнышко теплит землю, каждое деревце, каждую травинку питая своей могучей энергией. Глянь, возле берега — выводок утяток. Крохотные совсем, ну чуть более коробков спичечных. К берегу жмутся, осваиваются в жизни. Забавные. Чувство такое, будто за ребятишками наблюдаешь. Улыбка умиления на лице всплывает сама собой. Но тут и задняя мысль поскреблась: как они ещё беззащитны, а вокруг столько опасностей, столько врагов. Только подумал, ворона чёрным зигзагом перечеркнула небо, мгновенно выхватила утёнка из воды, несколько мощных махов крыльями – нет её. А следом уже вторая пикирует на утиный выводок, третья.

— Ну ка!!! – взревел я, вскочил, пуганул стервятников. Самка утиная мечется, хлопочет, да что сделаешь, трёх птенцов мы с ней не уберегли.

Когда ворона силу набирает – беда пернатой живности. В охотхозяйстве местном придумали способ народной борьбы с разбойной армией. За пару вороньих лап дают по патрону. Пацаны приноровились — капканами ловят ворон, лапки сдают. Некоторых почему-то не убивают, а только лапки отрезают и отпускают. Таких я много видел — скачут на обрубках, взгляд жутко злобный, с ртутным проблеском.

Начиналась вечёрка. Лужи ледком затягивает, познабливать стало. Из посёлка, со свалки, с помоек вороны потянулись на пойму, в кусты ивняка. «Вон оно что» – догнала меня догадка. В посёлок вороны летают за наживой, а спать возвращаются к себе в чистый лес. Смотрю, одна в мою сторону летит! — Давай, давай, – забирает меня азарт, а вертикалка уже наизготовку. Подпустил метров на сорок и выстрелил. Не упала чертовка. Соорудила в воздухе какой-то немыслимый пируэт, по надо льдом перелетела протоку Остятку, села на тальниковый куст.

Неуж промазал? Но ничего, погрозил я ей. Доберусь и до вас. О! Это что? Клок газеты — пыж. Он после выстрела не сгорел, а вылетев из ствола, развернулся, лёг на траву и поманил меня заголовком.

«Плакать не нужно — надо жить!»

Действительно, обратился я к сидящей на той стороне протоки вороне: «Не надо плакать, серая, надо жить!»

Как-то сама собой улетучилась досада от неудачного выстрела. Весна, густой запах забродивших в лесной чаще живительных соков, заливчик. У него-то можно и покараулить утку на вечерней заре. Полетииит, куда денется. Скрадывая шаг, подобрался к заливу, выбрал место засидки, аккуратно выставил на воду восемь «манчуков» (как живые!), вспомнил добрым словом дядю Гошу. Примостился поудобнее и затих – растворился в пронзительной вечерней тиши. Вечерело. Хм. Да будет ли вечёрка? Но охота – дело непредсказуемое. Не повезёт в одном, глядишь, в другом покатит. И оно покатило!

Справа от меня что- то булькнуло, шумно плесканулась вода – щука! — аж вздрогнул я от сладкого предчувствия добычи. Да не просто добычи – лакомства.

(Вижу, вижу глумливые ухмылки, мол, осетровое меню ещё понятно, что вкусняшка, а щуку-то что уж сюда приплетать? Рыба себе и рыба).

Ладно, вперёд забегать не будем, её ещё изловить нужно. Она булькнула на отмели ещё разок. Я бесшумно выбрался из своей засидки, и мягко ступая, пошёл на плеск воды.

Вот она! Щука показала свою толстенную спину и вновь стала играть на травяной отмели. Глаз у меня намётанный. Глянул на спину, на волну, которую она разгоняла — килограмм на десять потянет, не меньше.

— Ну, подпусти…! Подпусти…! — умолял я её, попутно удерживая выпрыгивающее из грудной клетки сердце. Но щука моим заклинаниям не вняла, у неё были дела поважнее и поприятнее – нерест. Вскинув ружьё, я водил им из стороны в сторону, пытаясь угадать – где ей приспичит выскочить в очередной раз. Чтобы выстрелом оглушить щуку в воде, стрелять нужно метров с пяти, не дальше.

Однако гладь водяная плоско лежала передо мной, плотная, спокойная и тихая. Постоял с ружьём на изготовке ещё минут пять и решил ретироваться. Видно, ушла, зараза, другой «родильный дом» себе искать. По годами воспитанной охотничьей привычке уходил во свояси всё так же бесшумно, продолжая на всякий случай прислушиваться ко всем звукам и поглядывать по сторонам. И вдруг – удача!

Совсем рядом, метрах в десяти, щука выплыла вновь. Толстая, что твой тюлень, она елозила брюхом по дну, стараясь выметать икру на траву. Грохнул выстрел, дым, искры, белый лоскут бумаги, вылетел из ствола. Щука выгнулась, затихла. Я подтянул бродни, быстро подскочил к ней, ухватил за глазницы и вытянул её как торпеду на берег. Хороша! И весу в ней, не подвёл глазомер, килограмм десять. Вот это добыча! — ликовал я. Тут и котлеты и икра. Но — об этом позже. Почему-то опять на глаза попался клочок газетной бумаги. Мне стало интересно – какой знак на этот раз подаст мне охотничий пыж от «Литературной России»? Ага, вот и заголовок: «Вставать ли из-за стола?» Автор Роман Сенчин. Пишет он о писательском труде, но как удачно заголовок перекликается с нашей ситуацией. Ведь когда эту щучку разделаем, да наготовим-наварим-напечём из неё вкуснятины разной, да накроем стол с сибирской щедростью и гостеприимством, уж точно, из-за такого стола никто по своей охоте встать не захочет, пока не отвалится, проклиная себя за обжорство.

Нет, правда, зачем вставать? Ведь всё только начинается. Тем временем, ноги сами привели меня в скрадок. Немного повозившись нашёл удобную позу и затаился в сладостном предвкушеньи. Ну, не может быть, чтобы моё терпенье не было вознаграждено и пернатым трофеем. А морозец-то уже подобрался нешуточный. Матовую гладь озера постепенно съедал слюдянистый ледяной узор. Вот и один из манчуков застыл, обхваченный коркой льда.

Открытая вода в озере на глазах убывала. Одной скоростью с ней убывал и мой оптимизм. Минут пятнадцать ещё положил себе, как раз хватит добить последние сомнения, которых оставлять нельзя – изведут своими «вот если бы ещё подождал». Да, в общем-то, и не стыдно возвращаться, щучка – отличное вознаграждение за все переживания и хлопоты. Глаза то и дело смаковали добычу, а фантазия кулинара репетировала предстоящее пиршество.

Аккураааатненько так брюхо вспарываешь, чуть оттягивая его кверху (не задеть бы желчь). И вот уже сама в ладони вваливается зрелая, убористая икорка. Без резких движений, нежненько выбираешь её, укладываешь в глубокую миску или кастрюлю (а посудина уж под рукой), берёшь соль и присаливаешь. Не пересолите только. Правда, сколько соли нужно на посол ни один человек вам не скажет. Оно так — захватил горсть из солонки, посмотрел на икряное довольствие и тут же где-то в груди внятно забормочет внутренний голос. Вот он-то, единственный, кто знает – сколько нужно соли. Послушался его – лакомься на здоровье. С дерзким самомненьем проявил инициативу – плюйся. Во взрослой нерестовой щуке икры килограмма три будет. Из этого расчёта и будем дальше действовать: вливаем в кастрюлю два стакана чистой воды, мелко порубили пару долек чеснока, сыпанули чёрного перца и поставили в холодильник. К утру икринки впитают воду, разбухнут до упругой круглости, пропитаются ароматом чеснока и чёрного перца. Вторым движением из холодильника достаём мгновенно вспотевшую бутылочку доброго напитка, вечного спутника икряных трапез. Остальное кое-что, само сабой, уже на столе.

Вот теперь ответьте мне, Роман, на два риторических вопроса: «Вставать ли из-за стола?» и «Сколько икринок останется в кастрюле после того, как вы честно ответите на первый вопрос?».

Однажды какой-то дух принёс меня в дамский коллектив, отмечавший… что-то там своё. Уж не знаю, успели-нет они обидеться, что гость ввалился к ним без цветов и конфет. Но было у меня с собой кое-что, отбивающее воспоминание о цветах и конфетах. Кастрюлька с икрой. Ну и бутылочка, куда без неё?! Обычно такие посиделки проходят по простому сценарию: быстро выпили-закусили-выпили-закусили-посудачили-выпили-закусили-посудачили-выпили на посошок-разошлись. Поутру досудачили. Но тут ведь у них совсем другой стол случился. И засиделись они в канторе своей до ночной черноты. Никак не могли от волшебной кастрюльки оторваться. У которых мужья посуетливей, так тех по домам разволокли. Остальные не стали искать в себе силы встать из-за стола. Во как вяжет волю щучья икорка.

А вот ещё и колбаска. Вынимаем потрошкиии, выворааачиваем, выскабливаем, вымываем. Желудочек с одного конца перетягиваем ниткой, и в получившийся мешочек складываем мелко нашинкованные — печень, внутренний жир, пузырь, немножко мяса можно доложить. Затягиваем второй конец ниткой. Колбаску кидаем в уху за пять минут до окончания варки. Искать её в котле долго не придётся, она разбухнет в ухе, нальётся внутри соком, и всплывёт на поверхность. Выкладывайте на блюдо, режьте, пробуйте. И где теперь ваша ухмылка по поводу моих уверений о щучьих деликатесах?

О чём это я? Да, застолье потом, а пока — в скрадок, в скрадок возвращаемся. Пятнадцать-то минут не прошли ещё. Лёд сковал и тихую заводь, и мои манчуки. Красиво, как на картинке. Будь я уткой, обязательно купился бы на эту обманку, подлетел бы к «своим». Вдруг, слышу за спиной нарастающий сухой шорох, шипение, и в небо брошенной горстью высыпал табун уток, десятка полтора. Острохвосты! Синхронно вычертив замысловатый вензель, стая подлетела к своим пенопластовым «собратьям». Обнаружив обман, утки зависли надо льдом и, хлопая крыльями, стали взмывать вверх. Самое время стрелять. Выстрел. Два жирных самца, пробив хрупкий ещё ледок, застыли в лунках, даже не трепыхнув напоследок лапками. Хааррошее ружьицо!

Ружьё ружью — рознь. Бывает, лупанёшь с «новья», дробь попадает в птицу, но не останавливает её. Утка долго ещё летит, потом падает, залив всё перо своё кровью. Про такое ружьё охотники говорят: «кровянит». И стараются быстренько его кому-нибудь сбагрить.

Некоторые знатоки в магазине подбирают оружие так. Просят показать три ружья одной модели и, уткнув приклад в пол, с минуту жмут ладонью на ствол. Если отпечатки на ладони красные, значит, ружьё «кровянит». А если — белые, ружьё надо брать.

Кстати, вы заметили — выстрел прогремел один, а упало на лёд две тушки? Второй выстрел «счакал» — осечка. Взлетев к зениту охотничьего азарта, кроша не взявшийся ещё ледок, пошагал выбирать желанную добычу. Тяжёлые! Красивые!

Ликуя, довольно улыбаясь округе и самому себе, я выносил добытых острохвостов из заледеневшего залива. В этот момент я чувствовал себя самым крутым пацаном на планете.

Но что это? Прямо наважденье, слушайте. Эти пыжи уже начинают настраивать меня на мистический лад. Ну вот, лежит же на льду, и глаз мимо не скользнёт, обязательно уцепится за ничтожный клочок бумаги. Почти обречённо подхожу, поднимаю, читаю: «Литература — не популяция мышей», автор – Вячеслав Лютый. Ну почему, почему, спрашиваю я вас, патрон с пыжом, в котором значится фамилия Лютый, убил сразу двух уток?! Лютый выстрел.

Теперь, что же, думаю, запыжевал патрон, со статьёй, например, Анатолия Злобного и смело иди себе на медведя? А если зарядил патрон статьёй Павла Мягкого, не гоношись, максимум — кролики.

Положил я этот листок газеты на траву, и, всё ещё возбуждённый охотничьими победами, решил дойти до слияния Остятки с рекой Вогулкой. Полюбоваться весенним половодьем, а потом уж и к дому выбираться. Уток-то с собой возьму, кроты и вороны живо штрих наложат, матерись потом на всю пойму. Вправив утиные головки под крыло, сложил острохвостов в рюкзак и вперёд. Триста метров по весеннему полю, и вот он – разлив.

Но это кто ещё тут? Между заберегом льда и берегом Вогулки уселась резиновая лодка с импортным мотором на корме. В лодке, ссутулившись, даже не отреагировав на моё появление, сидел мужик. Явно не из наших. Я остановился, рассматривая незнакомца.

Пузатый крепыш в добротной камуфляжной одежде. Взгляд (заметил он меня) уверенного в жизни человека. Поразглядывали друг на друга. Наконец, чужак не выдержал и спросил:

— А ты в моторах понимаешь?

— Немного.

— Хотя понимать тут нечего, — неожиданно взбодрился он гневной тирадой,- ясно как божий день: заклинил мотор чужестранный, бачка даже не выработал. Лучше б «Ветерок» купил.

— А почему заклинил, маслом-то бензин разбавлял? — спросил его я.

— Э…, — надменно хмыкнул здоровяк.

Я, выросший в лодках, быстро перебирал в голове все возможные причины поломки. И тут увидел натянутый под лодку конец носовой швартовочной верёвки. – Нуууу, ясно дело! — Носовая верёвка упала с лодки, её затянуло под днище и гребной винт смотал её на себя, натянул до предела и заглох.

— Ты верёвку с винта смотай, и он заведётся, — я говорил уже с высоты положения знатока и умельца.

— Да ну? — удивился крепыш.

— Да ты подыми мотор!

Он схватил мотор за колпак, потянул на себя. Хрен там! Мотор сидел как влитой. Мужик с силой стал его вырывать из воды. Бестолку.

— Подгребай к берегу, — терпения смотреть на этот поединок у меня уже не было.

Я положил рюкзак на сухую траву, сверху — ружьё и спустился к воде. Чужак кряхтя и чертыхаясь выбрался на берег, протянул мне крепкую руку:

— Гера!

— Лёха. Ты давай, потяни за носовую верёвку. Гера пригнулся, ухватил её, но толстый носовой канат не подался ни на сантиметр.

— Вот за мотор он и держится, — пояснил ему я. — Надо верёвку смотать с винта и всё, дальше поедешь. Гера наконец-то понял свою оплошность:

— Ну, я — балбес! За пару минут мы освободили винт мотора от носовой верёвки и я торжественно произнёс:

— Судно готово к плаванью.

Гера поморщился и, выплеснув накопившееся раздражение, буркнул:

— Только куда? Вроде, и утка есть, а к моим манчукам не садится. С Германии вёз, погляди, — кивнул головой Гера в свою лодку. – Представляешь, Лёха, — рассказывает, — вроде, идёт сначала на манчуки утка, всё нормально, но метров за сто отворачивает в сторону и уходит. Меня, что ли, засекают?! И гуси шарахаются, как от чёрта, — со злостью Гера сплюнул в реку.

Я заглянул в его лодку, осмотрел импортные манчуки и всё понял. Дядя Гоша Брянцев, когда в 45-ом на Берлин ходил, видно, не удосужился там мастер-класс провести по изготовлению качественной охотничьей снасти.

— Красивые они, Гера, прям, как живые, но утка к ним не пойдёт.

— Эт почему?

— Да потому что они — пластмассовые. И на воде блестят. А утка это видит. Гера задумался, втянул голову в свои могучие плечи, долго что-то соображал и мучительно сконструировал вопрос:

— А делать-то что?

— Делать? Да возьми вон, грязью их вымажь, блеск затри, пойдёт утка, как миленькая.

Гера, кажется, врубился в ситуацию до конца, наконец-то улыбнулся, и воскликнул:

— Ну, Лёха, ты и матёрый!

По нему видно было сразу — всё у него есть. И бизнес доходный, машинёшка нехилая (а то и не одна), домишко не тесный, кабинетик ухоженный, ну и сам он, тоже себя обласкать не забывает. Правы были классики – бытие определяет сознание. Вот от такого бытия и сознание набекрень повёрнуто.

Такое впечатление, что дорогущая лодка и «крутой» мотор возносили его в собственных глазах до хозяина здешних мест. Немецкие манчуки, ружьё фирмы Браунинг — тут уж вся сибирская утка без вопросов обязана лететь под указанное дуло.

— Ну, учитель мой, — Гера, похоже, окончательно вернулся в свою тарелку, — давай по пятьдесят?!

И ловким движением извлекает из красивого рюкзака бутылку дорогого виски. Ещё пару умелых движений – лимончик порезан, вскрыта банка говяжьего паштета. Как- то так сложилось: ни я, ни дети мои не приучены к тушёнке, колбасе, майонезу. Натуральная еда вкуснее, да и полезнее во сто крат. Слегка поморщившись, я предложил:

— А может, шашлычок забодяжим…?

Гера усмехнулся и посмотрел на меня взглядом человека, привыкшего общаться с придурками.

— Из чего? И на чём? Ещё скажи, что у тебя с собой шампуры есть.

— Да всё есть, — пожал я в ответ плечами. А шашлыки — из уток, парочку я подстрелил.

— Из этих что ли? — Гера скорчил брезгливую гримасу и по-утиному помахал кистями рук.

— Ну, а что, возразил я, — с детства делаю такие, и очень вкусно получается.

— Да что там вкусного может быть? Комок вонючего пера и другой пакости. Нормальные люди стреляют их, да выбрасывают.

— А зачем тогда стреляют, если не едят?

— Как зачем, — хмыкул Гера, — красивый выстрел ценится, вот что. Да ты знаешь, что сейчас солидные люди едят? Океан — тунца, осетрину, баранину. Мне её из Ташкента пересылают. А этих… — брезгливо осклабился Гера, — хотя, если хочешь удивить, действуй.

— Ладно, ты пока костёр разжигай, а я займусь утками.

Задымил костёр, я выложил из рюкзака острохвостов, но едва начал ощипывать утку, как Гера неожиданно тормознул меня:

— Не торопись, фоткаться-то кто будет?! Такие красавцы! У меня в Челябе подружка есть, крутая тёлка, председатель совета директоров крупного банка. А тупааяяя, как три слона, накрытые брезентом! – всхохотнул он, видно, вспомнив что-то смешное из забавной банкирской жизни. — Спрашиваю её, Вер, для чего у тебя голова? А она возьми, да выпали: «как для чего, виски пить, икоркой чёрной заедать. А глазки — чтоб на бриллиантики глядеть, которые ты мне даришь. Вот ей, дуре, фотку-то и покажу с утками». Я вручил ему острохвостов, сделал пару кадров на фоне затянутого льдом заливчика.

— Хорошиии! — потряхивал Гера острохвостов за шеи, — уважу их, попробую, что за шашлык из них получится.

Дело у нас ладилось. Гера успевал ещё таскать из своей необъятной лодки необходимый скарб, и всему называл цену.

— Кстати, — щипнул он свою толстовку, — из Канады привёз. Не поверишь, вместе с термобельём полторы штуки баксов стоит. И носки, не поверишь, за сто пятьдесят баксов брал. Но греют они, Лёха — супер! Работают баксы-то на нас, работают!

Костёр разгорелся, острохвосты превратились в утиные тушки, а ещё через пяток минут в привычном порядке лакомые кусочки уместились на тальниковой шпажке, а шпажка принялась ластиться к резвящимся на ветру язычкам костра. И — жир капнул на угли, и – (см. выше). Гера, будто баксы почуял, повёл туда-сюда толстым, мясистым носом и мгновенно сделал то, что делал профессионально:

— Наливаю!

— Наливай, — поддакнул я, заботливо опекая утиные шашлыки. Виски добавили к сибирскому костровому духу чутка непонятного заграничного аромата, и Гера, судя по всему, давно освоившийся в роли тостующего, многозначительно изрёк:

— Выпьем за то, чтобы девушки были страшными дурами, и страшно красивыми!

У меня не возникло сильного желания спорить с его мечтой. Тем более, что поспела уже утиная печень. Дерррябнули мы вискарика! Отставив пустой стакан в сторону, Гера осторожно взял поданный кусочек, закинул его в кормленный осетрами-барашками-тунцами рот, молча поводил челюстями и слегка потаращив глаза, удивился:

— Вкууусно. Как евро…!

Мы наливали ещё, говорили, потом ещё наливали. Гера расхваливал утиный шашлык и назвал его «открытием жизни». Вдруг спрашивает меня:

— А что тебе, Лёха, в жизни нравится больше всего?

Вискарик, что ли меня вставил, почему-то я, не задумываясь, ответил:

— Город, белый костюм, красивая девушка в платье роскошном, идём в ресторан! Это мне нравится, — чуть покраснев от неловкости ответил я. Гера хохотал так, что я уже начал подумывать о том, что если его разорвёт на части, вся его импортная хренотень может мне достаться по наследству.

А что тут такого? Мне и правда это нравится. Ну, хорошо мне от этого.

Тут Гера, дохрюкав последние хохоточки, тоже пооткровенничал:

— А мне нравится, когда красивые девушки носят мне чемоданы! И этой фразой он поставил точку в нашем общении. Я встал, вскинул на плечи рюкзак, ружьё, улыбнулся ему на прощанье, протянул руку и попрощался:

— Спасибо, Гера, за виски и за компанию!

— Ага, — Гера мотнул в ответ головой, и продолжая подхохатывать, досмаковал свою жизненную радость:

— Представляешь, ты прилетаешь, две девки в роскошных платьях встречают тебя, ты отдаёшь им чемоданы и идёшь впереди, — и опять довольно-сыто-пьяно заржал.

Я шагал к своей щуке, к своим манчукам, мысли путались в голове, хотелось спокойной, определённой уверенности, устойчивости, понятности. Хотелось, чтобы с детства усвоенные представления о радости, труде, нормальных человеческих отношениях были нашими общими представлениями, объединяющими нас, делающими мудрее, нужнее, полезнее друг другу…

Добрался до дома и стал уже укладываться спать, как вспомнил про патрон который сделал осечку. Тут же нашёл его, высыпал дробь, пинцетом вытащил пыж, развернул его и замер. Клочок бумаги был с моим материалом о моём однокашнике Сергее Собянине — мэре Москвы. А что бы это значило? – забросил я не настырный вопрос в мистический мир, уходя в глубокий, натруженный сон.