Александра Лазарева
Поезд почти местного значения Сургут — Тюмень никогда не опаздывал. И в это утро гудок электровоза радостно сообщил о конце своего маленького путешествия. А моё путешествие продолжалось. Конечной целью был город Шадринск, ближайший автобус до которого следовал туда только вечером, часов около четырёх.
Билет до Шадринска, как и всегда, я купила сразу по прибытии в Тюмень. Планов на дальнейшее времяпрепровождение не было никаких. Но пока я убирала купленный билет, женщина в очереди попросила билет до Борового.
– «Боровое!» — это же посёлок, где живёт тётя Глаша! – осенило меня. Я ведь успею побывать у неё до вечера!» Желание увидеть бывшую соседку из моей деревни было ещё и потому велико, что моей мамы уже не было на этом свете. Потому я пользовалась любой возможностью общения со всеми землячками маминого возраста из моей деревни. А тётя Глаша, к тому же, была матерью моей подруги Маши. По неписаному закону мы с подругами из нашей деревни считали своей каждую из мам. Счастливая, я села в маршрутку, которая, как оказалось, следовала в Боровое через каждый час. Сидя в машине, я представляла, как встретит меня тётя Глаша, думала, изменилась ли она. И вспоминала, как мы встречались с ней у колодца, заросшего мать-и-мачехой. Из этого колодца носили воду и тётка Ульяна, и тётка Варвара, и наша семья. И как здорово было поговорить там об урожае картошки, о посевах пшеницы «за Маврой». И ещё о куче деревенских дел. Такое связующее звено в деревне – колодец!
Однажды я уже бывала с Машей у мамы, и потому без труда нашла её дом с номером «6». Спокойный ритм сердца я потеряла ещё на вокзале, в тот момент, когда пришло решение навестить тётю Глашу. И теперь, найдя нужный дом, я почувствовала такой комок в горле, что когда услышала звук шагов от крыльца к воротам, я уже не сказала, а простонала сквозь слёзы:
– Тётя Глаша, это я, Шура. Я проездом, и заехала к вам только на несколько часов, чтобы повидаться с вами.
– Шура Гоголина, что ли? – хозяйка, услышав фамилию, о которой давно забыла, не могла поверить.
– Да, я, тётя Глаша, – торопилась ответить я, как будто бы боялась, что она может передумать и не откроет мне ворота.
Тётя Глаша появилась в воротах и всплеснула руками:
– Матушка ты моя! Да откуда ты? – с такой неподдельной радостью воскликнула она, что сомнений в этом не оставалось.
В её образе я увидела бабушку Прасковью, мать тёти Глаши. Уж очень она была похожа на неё. Бабушка Прасковья жила когда-то в деревне на дороге от центра к моему дому. И всякий раз, когда я приезжала из института и проходила мимо её дома, она стояла у дороги и спрашивала:
– Матушка ты моя! Знать-то опять пешком?
– Да нет, бабушка Прасковья, на попутке, – говорила я, обязательно остановившись.
– Да сколь это тибе, девка, ишшо учиться-то надо?
– Да уж немного, бабушка Прасковья, доучусь скоро!
Ей всегда очень хотелось поговорить со мной, но воспитанность деревенских мам не позволяла ей задерживать меня. И бабушка Прасковья говорила:
– Ну, беги, девонька, отдыхай. Мать-та, небось, заждалась.
Увидев в глазах тёти Глаши удивление, восторг, радость, я уже не могла сдержаться. Обнявшись, мы долго стояли в воротах и плакали. Плакали ли? Мне кажется, мы рыдали. Рыдали сердцем, душой. Рыдали о том, что нет нашей любимой деревни. Рыдали о том, что так редко встречаемся. И рыдали над тем, что очень близки друг другу не по крови, а по духу.
Материнская воспитанность тёти Глаши заставила её первой взять себя в руки, и она ещё раз прошептала:
– Откуда ты, матушка моя?
– Я еду в Шадринск, в издательство. Вот решила заехать к вам, – тараторила я, словно оправдываясь.
– Проходи, проходи, Шуронька, – тётя Глаша называла меня так, как называли когда-то мои родные, близкие люди.
– Да не беспокойся, родная, я пройду, – мне так хотелось сказать ей что-нибудь очень тёплое.
Не знаю, за что, но меня любили в деревне именно пожилые люди, особенно бабушки. Может быть оттого, что и я их тоже всегда очень любила и люблю до сих пор. А, может, оттого, что я никогда не кичилась своим образованием и городской жизнью. Приезжая в деревню, я автоматически переходила на местный говор, обсуждая все деревенские страсти. И никогда не «заламывала по-городски». Мама даже ревновала меня к бабушкам. «Зачем они тебя обнимают? – ты ведь не к ним приехала». А однажды я поймала себя на мысли, как назвал меня сосед, деревенский бригадир Витя Ватагин. Подсаживая меня в тракторную тележку при отъезде из деревни после каникул, он спросил:
– Чё, Шуранка, каникулы-те закончились уж, чё ли? Опять в институт поехала?
– Да, Витя, пора – у вас своё дело, у меня своё, – по-родственному ответила я ему.
Тогда я не обратила внимания на это обращение, но совсем недавно соседка Надя, землячка из соседней деревни назвала меня точно также. И я вспомнила, что так называл меня только Витя Ватагин. Прошло уже около тридцати лет, но так свежо это осталось в памяти.
Спустя годы, думаю: да мы ведь и были самые близкие люди друг другу. Дома наши стояли рядом. Да и деревня была небольшая, знали все друг друга хорошо. Если у кого-то случалась большая беда, помогали «всем миром». Теперь, вдалеке от малой Родины, у тёти Глаши тоже была беда, которая была нашей общей: деревни нет, и живём мы за тысячу километров даже от места, где она была. Это ли не беда?
Тётя Глаша жила в отдельном доме со своим парализованным мужем дядей Васей. У трёх взрослых сыновей и дочери Марии были свои семьи, свои дела, свои заботы. Оторвавшись от своих проблем, они ненадолго заезжали к матери, привозили продукты, лекарства. Но тёте Глаше, как и всем мамам, всегда не хватало того времени, которое мы эгоистично называем «заехать к матери». «Не погостить» у матери, а чаще – «заехать» к матери.
Тёте Глаше очень хотелось и угодить мне, и угостить меня чем-нибудь. Но она в этом случае не могла справиться с собой. Не помогла и природная воспитанность. Она понимала, что я хочу отдохнуть, но ничего не могла с собою поделать: ходила за мной из комнаты в комнату и спрашивала, спрашивала. Я думаю, желание говорить было у нас обоюдным. Нам доставляло удовольствие просто называть свою деревню, вспоминать односельчан по тем именам и прозвищам, которые у них были. Тётя Глаша стояла возле меня, когда я чистила рыбу, чтобы пожарить. Она разговаривала со мной, когда я кушала. А кушала ли она сама? Теперь не помню. Хотя хорошо помню, что она сказала, как сильно любит рыбу. Это я помню точно, потому что все, кто жил в нашей деревне, любили рыбу. Жареных карасей и гальянов, которых в то время было видимо-невидимо в нашем озере.
Мне очень хотелось назвать её мамой. Особенно тогда, когда она занесла мои грязные сапоги из сеней и поставила их на печку.
– Они же грязные, тётя Глаша! — вскричала я. Да и тепло в сенцах-то!
– Да како же тепло? Вот сюда я их к печке поставлю, чтобы в тёпленьких ехать-то! – это были слова заботливой матери.
И сделать так могла только мама или очень близкий человек. Так делали и делают русские деревенские женщины; добрые, заботливые, как все матери.
День пролетел незаметно. Тётя Глаша вышла провожать меня до остановки, с которой я должна уехать. А куда? – это тёте Глаше было неважно. Куда бы я ни уезжала, я была для неё родной, близкой. И отпускать меня ей было очень больно и тревожно.
– Деньги — то куды положила? – спрашивала она у меня. Гледи, не разговаривай шибко-то в дороге-то, лико чё ноне делатса.
– Да всё нормально, тётя Глаша, далёко убрала, – спешила я успокоить её.
– Ты уж напиши мне, Шуронькя, как съездишь, чтобы я не переживала.
И мы опять плакали. Не потому, что так полагалось, а потому что обе боялись больше не встретиться на этом свете. И было совсем неважно, что мы не родственники по крови. Мы родственники по национальности, мы родственники по определению «земляки». А ведь никто не доказал, какое родство из этих притягивает больше…
Через год я ещё раз навещала тётю Глашу вместе с подругой Машей, а ещё через год тёти Глаши не стало…
