Кристина Панова
В исследовательских работах по истории средневековья России выдающегося русского историка Карновича Евгения Петровича об образовании фамилий в нашем государстве я встречаю впервые мелькнувшую свою родовую фамилию Казанцевых: «…Встречается и другой способ производства родовых прозваний от названия городских жителей городов, как-то: Туляков, Ярославцев, Ростовцев, Казанцев и т.д. Такого рода прозвания особенно распространены среди великорусского купечества…»
А был это XVI век, когда в России по государеву указу произвели перепись населения с закреплением за каждым жителем его фамилии, коей раньше не было, а одни прозвища существовали.
Не смею утверждать, что мы, Казанцевы, пошли от купеческого рода, но что от людей свободолюбивых и движимых предпринимательством и гонимых властью — это точно, т.к. все поселения, носящие названия «Казанцево», «Казанцева» следуют по нашей стране от Волги (г. Казань) к востоку (Казанцева Курганской, Тюменской областей, Казанцева Пермской области, три села Казанцева в Алтайском крае, сёла в Новосибирской области, Красноярском крае…).
Деревня моих пращуров Казанцева стояла на Тавде недалеко от Пелымского тумана (озера), известного раньше как одно из мест царской ссылки. В 1593-1594 гг. возник город Пелым на месте вогульской деревни, заселили его дворовыми людьми, сосланными из Углича после гибели царевича Дмитрия. В Пелыме жил Бирон после падения власти царицы Анны Иоановны.
Большая Конда в этот период была приписана к Пелымскому уезду. В 1623 г. была основана Гаринская Слобода, а еще раньше, в 1590 г. из Сольвычегодска в Сибирь было отправлено тридцать хлебопашеских семей, которые и осели вокруг Гарей, основав несколько деревень.
Деревни были небольшими, чтобы было легче прокормиться от реки, лугов, леса, не мешая друг другу. Зимой Пелымский и Кандинский уезды были связаны дорогами-зимниками.
Население Гарей от реки Тавды ходило на промысел в бассейн Конды, на Сатыгинский и Леушинский туманы по зимним дорогам, проложенным: 1) от р. Пелым через р. Черная и р. Евру — к деревням Урай и Сатыга; 2) от д. Лопаткова вдоль Конды — к поселку, который теперь называется Ягодным; 3) от деревни Чернавской — вдоль р. Черной к р. Леве и Сатыгинскому туману, к деревне Лева.
Позднее и мой отец не раз ходил (на лыжах, лошадях) от Пелымского тумана на р. Евру, туманы Сатыгинский и Леушинский и в верховья Конды. Народ в деревнях был знаком отцу, как и сама местность, ими, промысловиками, исхоженная, изъезженная.
Жители его деревни Казанцевой вели полукрестьянский-полупромысловый образ жизни. Отстрадавшись, в сентябре начинали развозить по охотничьим избушкам провиант, поднимаясь вдоль зимников в бассейн Конды, а жители Конды по этим зимникам выезжали к Тавде на ярмарку в знаменитый Ирбит.
После столыпинской реформы в Гаринский район наехало много переселенцев с запада России. Они потеснили крестьян на выпасных лугах, на пахотных землях, да и в лесах, поэтому старожилы Гарей решили податься на восток, ближе к «воле».
Была на реке Тавде деревня Пашня, и в устье речки Леушинки на берегу Леушинского тумана стояла крохотная в пять дворов мансийская деревня с русским названием «Пашня». С жителями этой деревни и договорился мой отец о переселении, и вместе со своим братом Кузьмой в марта 1912 года они перегнали туда скот, завезли хлеб.
Моя мама на новое место ехала вместе с новорожденным Платоном. Из детей у них было еще двое: 11-летняя Оля и 9-летний Гриша. Вот Гриша-то и был основным помощником отца, несмотря на свой малый возраст. Он с отцом по тайге, по снегу целыми днями лазил — лес валили, пилили на избу. Вместе избу эту и рубили. Намается за день Гришенька так, что за столом и засыпает. Отец брал на руки своего «работника» и укладывал спать.
А Оля перед переездом ушибла колено, дорогой застудила, так и осталась на всю жизнь хроменькой.
Чуть позднее вслед за отцом в Пашню переехали еще две семьи — Карагаевы и Казанцевы (их по-деревенски звали по именам дедов Ивановскими, а мы звались по имени своего деда Григория Григорьевскими).
В тот же год отправились на переселение в деревню Рахтино Чернавские, Носовы, в деревню Варпавла — Вискуновы и Кузнецовы, в Лева — Казанцевы Осип Семенович, Матвей Прокопьевич и Наум Яковлевич. Вот сколько семей уехало в 1912 году только из деревни Казанцева.
Когда мои родители приехали в Пашню, их на поселение принимал деревенский сход на некоторых условиях. Сход разместил их по своим избам и прописал в Леушинской волости. Это только тот, кто мало вдумывается в прошлую жизнь, считает, что «простой народ был темный». Нет, народ в любое время любой эпохи обладал знаниями, необходимыми для обихода.
Волостной центр находился в Леушах, там были и церковь, и церковно-приходская школа, и кладбище. На Пашне умерших не хоронили, возили в Леуши, отпевали, согласно христианской вере.
К осени все прибывшие в Пашню уже построили себе избы, перешли в них жить, картошки насадили, сена накосили. На следующий год из Гарей в Пашню переехал Нефедков Тимофей Васильевич с женой Агнией Васильевной (очень красивой женщиной, служившей горничной у крупного купца Бондаренко), Казанцевы Михаил и Павел Николаевич с семьями.
Почему мансийская деревня называлась порусски Пашней, я не знаю (это вопрос для историков и археологов, т.к. при раскорчевке вековых кедрачей мы обнаружили лиственничные столбы: земля была когда-то распахана!)
Я родилась в ней в праздник Вознесения в 1914 году. Моей крестной матерью стала манси по имени Матрена. Как я помню себя, манси одевались так же, как и русские, никто не ездил на оленях или собаках, все имели своих лошадей. Имена у всех были христианские, женились без разбору русские на манси, манси на русских.
Конечно, многие унаследовали характерные черты лица, многие еще хорошо знали свой разговорный язык, который после войны 1941- 45 гг. они полностью утратили, т.к. вся молодежь разъехалась по городам России учиться, поскольку государство взяло на себя расходы по содержанию и образованию ханты и манси, а оставшиеся старики в деревнях примерли.
Деревня разместилась на высокой горе. Мансийские избы стояли у реки в полугоре. Скот манси держали на горе в рубленных из круглого леса дворах — коров, овец, лошадей. Немного сеяли хлеб, картошку не садили.
Хороший дом, построенный по-русски, имел Николай Тимофеевич Алагулов. Это был во всем замечательный, высокий, сильный, умный и бескорыстный человек. В его старом доме отдельно жила его дочь. Другие Алагуловы — Александр и его сын Андрей жили в небольших избах. Еще была избушка дедушки Якова.
Мельницы в деревне не было, обходились жерновами. Печи у всех были русские из битой глины или самодельных кирпичей, и пока вновь прибывшие русские не настроили своих изб, хлеба пекли в печах у мансийского населения.
Приехавшие русские что-то новое внесли в жизнь пашенских. Дедушка Карагаев построил кузницу, ковал сохи и плуги. Старушка Карагаева принимала роды у женщин. Лечила всех Агния Васильевна Нефедкова. У Нефедковых была и хорошая по тем временам библиотека. Приступили к раскорчевке земель под поля, выстроили на горе гумна, на заливных лугах косили сено. У каждого был свой пай. Манси отводили себе там, где им было надо, а русским — где уж придется. Домашнюю пашенскую речку облавливал леушинский мужик Ивашкеев Епифан, тут у него и избушка стояла. А пашенские манси за неимением своих неводов рыбачили у богатых в деревне Сотник.
Вот русские новоселы пашенские и предложили: речка-то ваша, а невода у нас есть. Давайте вместе у своей деревни сами ловить рыбу будем, а улов — пополам. Все были довольны этим договором, т.к. в Сотнике их просто обирали.
Речка Ахтымья (приток Леушинки) была очень рыбной и поэтому спорной рекой, т.к. жители Леушей тоже хотели ее облавливать.
А на реке Пананеры была поставлена общим пашенским миром изба для отдыха после рыбалки или сбора кедровых шишек, ягод. У каждого здесь лежали рассортированными для вывоза на ярмарку рыба, ягода, кедровые шишки.
Бор около Пананер был «заверован» и на промысел туда ходили всей деревней в один и тот же день, к которому все тщательно готовились. Манси перед входом в бор сначала совершали свой ритуал моленья, давали дар Дедушке и Бабушке, и только после этого разрешалось входить в бор для сбора кедровых шишек или ягод.
Около деревни за речкой Ленгушьей стоял Сенькин бор, где, по преданию, примерно в 1714 году манси, не желая принимать крещение, делали подкопы в берегу, заходили в них целыми семьями, обрушали на себя землю и погибали.
До нашего появления на Пашне манси молились у заверованной березы, приносили в дар монетки, марки и пр. Неподалеку от деревни, видимо, и амбарушка заверованная стояла, но русские туда не ходили, а мы, ребятишки, после больших ливневых гроз бегали в ту сторону на Туман собирать бисер, который прибивало волнами к берегу.
Переваливая на лодках через озеро Туман, коварный на мелководье, с огромными волнами даже при небольших ветрах, обязательно что-нибудь кидали в воду в дар Старику со Старухой, хоть понюшку табаку: много людей тонуло, особенно в период гроз и ветров.
Охотились пашенские жители далеко в урмане на Вай-речке, где у каждой семьи стояли свои запоры для ловли рыбы. Осенью завозили провиант для людей и собак, каждый в свою избушку. Никто ни у кого не воровал. Только после тридцатых годов начались безобразия в лесу и воровство.
У дома, т.е. недалеко от Пашни, за речкой Олупья (у теперешней зверофермы поселка Лиственничный) ставили на песках слопцы на глухарей, и тоже на каждого хозяина был отведен свой участок. Каждую весну и осень назначался определенный день охоты на перелетную птицу по всей Леушинской волости.
Наступил 1914 год, началась война России с Германией. Дядя Кузьма ушел на фронт и не вернулся. Жена его умерла с горя, а их приемную дочь увезли в Гари родственники. Дом никто не трогал — дом фронтовика. Так он и простоял пустым до коллективизации.
В 1916 году родился младший брат Павлик. В этом же году отца забрали на фронт, но он доехал только до Тюмени или до Омска и через год вернулся домой.
А в 1917 году произошла революция. Денег совсем не стало. Было тяжело жить.
Рассказывали, будто крестьяне восстали против революции. Они шли обозами со стороны Сотника мимо Урая к Шаиму, пугали пашенских мужиков красными, советовали прятаться в леса. Отец увозил нас на зимовья, прятал в каких-то избушках. Было очень тревожно. Распутица началась, все растаяло, грязь, мучается скот, мучаются люди: то в лес, то из лесу…
Но самое страшное началось, когда в 1921 году на Конду со стороны Тобольска пришел Печенкин со своим отрядом. Печенкинцы шли от деревни к деревне и расстреливали коммунистов и им сочувствующих. Двое леушинских ребят прибежали в Пашню предупредить о бесчинствах Печенкина. Нефедков собрал мужчин и ждал печенкинцев у реки. А те пришли в деревню лесом. Началась стрельба. Кто мог, убежал в лес. Мой отец болел тифом, прятался поблизости от деревни. Да и не мог он бросить жену с малолетними детьми. Семнадцатилетний Гриша ушел с Нефедковым в леса к деревне Амынья. Там их печенкинцы окружили, начался бой, в котором большинство пашенских погибли, Гришу ранили в плечо.
Жил Печенкин в деревне около двух месяцев, кого-то поджидал со стороны Тобольска. Собирал женщин, отправлял их в лес созывать разбежавшихся жителей Пашни. Как-то пошел сам с отрядом и с Анной Слезиной, наткнулся на моего больного отца, лежавшего в кустах, погнал его в деревню. Дорогой Печенкин присел отдохнуть, а Анна подошла к отцу.
— Анна, хватай Печенкина за винтовку, а я ударю его по голове.
Та отказалась, но когда пришли в деревню, все рассказала своей матери, та — Печенкину. Отца пинками вытащили на улицу, били, хотели расстрелять. Но мама бросилась в ноги Печенкину, молила за малых детей, просила оставить мужа в живых. Отца связали и увезли в Леуши в тюрьму. Когда лодка из Леушей вернулась без отца, какая-то женщина на берегу закричала в страхе:
— Сейчас нас всех по одному перебьют!
Этот крик отчаяния, известие о гибели нефедковцев, ранение Гриши, избиение мужа потрясли маму. Ночью у нее началось буйное помешательство.
В это время Печенкина известили о том, что по Конде к Леушам идет пароход с красноармейцами. Возможно, это и спасло жизнь моего отца, т.к. бандиты разбежались. Вернулись отец и раненый Гриша. Грише командир выдал справку, заверенную печатями с двумя подписями, о том, что он в бою с бандитами был ранен.
Отряд Нефедкова, погибший около деревни Амыньи, сначала там и захоронили, но в том же году их вырыли, сделали каждому гроб и увезли в Леуши. Там около церкви на взгорке похоронили их в братской могиле…
Мама долго болела, никого не узнавала. Лечили ее Агния Васильевна Нефедкова и старушка деда Якова. Только к осени мама начала подниматься.
Люди боялись ходить в лес, где все еще лютовал Печенкин. Его никак не могли поймать. Глубокой осенью по первому льду на глазах у красноармейцев он уходил ползком на жердях то ли через озеро в лесу, то ли через реку. И, несмотря на приказ взять его живым, солдаты пристрелили Печенкина.
В 1924 году в здании церковно-приходской школы в Леушах открыли начальную школу. Учителей А.А. Пупину и Ф.Д. Бронникову, работавших в царское время, не допустили к работе. Временно был какой-то Александр Иванович. Когда я с Платоном и Павликом приехала учиться в эту школу, я хорошо запомнила свою первую учительницу Ольгу Васильевну Колмакову, удивительно красивую, с длинными косами ниже колен…
В школе было только две классных комнаты, в одной учились дети 1 и 2 класса, во второй — дети 3 и 4 классов. Две учительницы жили в этом же здании школы. В большом коридоре в тупике стояла сцена для проведения праздников, на которой мы спали все вповалку. Перед сценой — длинный стол и большая печь. Здесь мы делали уроки и ели, что сами сварим. Вечером, как правило, пекли печенки. Одна из учительниц читала нам сказки, и потом все вместе выходили на прогулку.
После занятий в школе кто-то уходил к знакомым, а кто — на заработки: колоть дрова, носить воду, нянчить детей. Я вязала кружева на заказ. Если заработаешь 30 копеек, то можно было купить материалу на платье.
В субботу все разбегались по своим деревням помыться в бане, в чем-то помочь родителям, а в понедельник нас привозили в школу. Учились в Леушинской школе дети из Лиственничного, Тульи, Коорпа, Токлована, Запора.
Я училась всего два года. Младший брат Павел, закончив эту школу, в пятом классе учился в Сатыге, а шестой и седьмой — в Нахрачах, потом поступил в Тобольский рыбтехникум. Закончил первый курс и больше не поехал в город — голодно было. Остался работать в колхозе. И работал! В свои 16 лет он всех пашенских мужиков загонял, даже старший брат Григорий на пахоте не мог за ним угнаться. А косил! Пока идут один прокос, он — два. Высокий, белобрысый, стремительный, он нервничал, когда кто-нибудь плохо соображал или был медлительным в работе. Если б дала судьба ему жизнь, — это был бы великий труженик и знатный в округе человек. Он рано женился и не позволял своей Кате работать: «Я сам за нее и за себя отработаю!»
Платон после школы учился на курсах счетоводов и в нашей деревне почти не появлялся, его из райцентра направляли то в один колхоз, то в другой налаживать финансовую работу.
Григорий был призван на службу в армию в Ленинград. Из всех кондинских деревень допризывники съезжались на лодках в Реполова, где был пункт сбора. Из 24 человек на службу военкоматом был взят один Григорий, остальных забраковали. После службы в Ленинграде Григория оставляли учиться в офицерском училище, но он вернулся домой (на свою погибель).
Журнал «Югра», №3, 2004 год
