Иван Каскин. На фото: жители д. Слушка
В день прихода на бора выбирали старшего из пожилых мужиков. Он руководил сбором ягод, следил за соблюдением порядка в деревне, разрешал спорные вопросы и принимал решения в непредвиденных случаях.
Первый день отводили на устройство жилища, приводили в порядок избушки. На второй день рано утром все разом расходились по борам. Кто слаб ногами, брали, на Избушечном. Молодые и сильные уходили на дальние бора — Кладбищенский, Ершов, Батуринский, Волоковой и другие. Днем Большая деревня пустовала. К вечеру ягодники подходили к своим избушкам. Были частые случаи плутания. Приходилось заплутавших разыскивать, стрелять из ружей, чтоб они выходили на выстрелы. Встречались с медведями — тут уж не до ягод, бежали прочь. Отдельные мастера-сборщики за сезон набирали ягод тоннами. Больше всех набирала Устинья Гавриловна Шатина.
Разгорелись у избушек костры. Бабы готовили еду: варили рыбу, мясо, грибницу, картошку, кашу-заваруху из муки-крупчатки (засыпали муку в подсоленный кипяток, размешивая и добавляя масла). Рыбы в речке Ярке сколько угодно, только не ленись — лови. В лесу глухари, косачи-тетерева, рябчики. Ловили их слопцами, пленицами. Выберут на солнцепеке песок или песчаную дорожку в лесу, где по утрам играют и греются птицы, с двух сторон делают завал — невысокую изгородь из лесного валежника. В середине оставляют проход с метр шириной, натягивают на уровне головы птицы шпагат с пленками-силками, скрученными из длинного конского волоса. Пленок нет — делают слопец: берут одно или два нетолстых бревна, скрепляют их, настораживают в проходе.
У костров рассказывали сказки, были и небылицы, пели песни. Молодежь занималась своими забавами. А если подаст свой голос гармошка, то веселью нет конца.
— Оська, ты посмотри — какие это бабы идут к нам? Все ягоды у нас выберут, нам ничего не оставят. Я их сейчас припугну. Да Маньку предупреди, чтоб не испугалась. Я сейчас медведем наряжусь. Как бабы заметят меня — ты с Манькой беги и кричите: «Медведь! Медведь!». Только сами далеко не убегайте.
Сказав это, Николай ушел в кусты. Там он снял с себя шубу, вывернул ее наизнанку — шерсть была черная, длинная. Надел снова на себя. Вывернул шапку с меховым черным подкладом, надел ее. Лицо прикрыл козырьком, сам одним глазом поглядывал на баб. Начал кусты шевелить, сухой валежник ломать, по-медвежьи рявкать. Это он умел делать. Бабы остановились, прислушались, — видимо, заметили.
— Манька, начали!
Оська с Манькой бросились бежать и закричали: «Медведь! Медведь!». Бабы к-а-к стриганут! Словно их ветром унесло! Оська с Манькой поотстали от них, вернулись к Николаю, смеются.
— Кто был?
— Да Арина Куклиха! Арина бежала, запнулась о валежину, упала. Только встала — снова упала, рассыпала ягоды, набирушку утеряла.
— Бельчиха с дочкой, Анюшка Вачкова да Муза Салтанова.
— Вы только никому не говорите, ни гу-гу! Будут спрашивать — скажите: «Мы сами напугались! Почему нас бросили?».
Вечером у костра Куклиха рассказывала бабам, как она напугалась медведя:
— Девки, я ведь сегодня медведя видела! Столкнулась с ним носом к носу. Беру это я ягоды, беру, внимания не обращаю по сторонам. Подошла к одной толстой валежине, а ягод у ней красным-красно. С другой стороны валежины куча большая. Я думала сначала: муравейник. Потом смотрю: куча-то зашевелилась! Я тут сразу обмерла, ни жива, ни мертва. Передо мной — медведь! Поднялся на задних ногах да как заревет, зарявкает! У меня душа в пятки ушла, онемела, хочу бежать — не могу. Он, проклятый, смотрит на меня злючими глазами, рявкает, сам ни с места, да как плюнет мне в лицо! Я чуть с ног не свалилась. Медведь потом как прыгнет в сторону, словно пушинка, обежал круг и снова на это же место встал. Я незаметно задом, задом начала отдаляться шаг за шагом. Медведь стоит, смотрит на меня. Я дошла до дерева все задом, спряталась за него. А медведь повернулся и убежал. Я тоже бежать от этого места. Дорогой набирушку с ягодами утеряла. Хорошо, что так обошлось, не помял меня.
Таких рассказов у костров было множество. Где-то они были правдивыми, а где-то и выдуманными.
Набранные ягоды ссыпали в срубы, построенные из бревен в три-четыре венца с настилом. Делали их посемейно или в складчину на борах и в Большой деревне. После окончания сбора ягод срубы закрывали крышей. Ягоды здесь хранились до самой зимы, по зимней дороге их вывозили на лошадях на продажу в Тобольск или сдавали в свою лавку.
Крестины
Крестили меня на третьем году. Часовня была рядом, за нашими амбарами. Поп приехал из Горнофилинска в Цингалы на богослужение. Отец и мать повели меня в часовню. Зашли в нее — у меня аж глаза разбежались: кругом иконы, все светится позолотой, серебром, играют солнечные зайчики. Вышел поп.
— Здравствуй, батюшка! Вот сына привели крестить.
— Как назвали?
— Да Иваном!
— О! Хорошее это имя, народное. И-о-а-н-н! Звучное имя! Его носят самые святые. А может, другое дадим?
— Нет, батюшка, оставь Ивана Мы уже к нему привыкли. Мы вот яички принесли, сметанки.
— Когда родился? Мне надо записать в церковную книгу.
— Да после Пантелимона. Пошли на бора, чуть дорогой не родила.
— Вот так делать грешно! Надо знать свое время.
— Виновата, батюшка! Впредь буду знать.
— Иван! Иван! По времени подходит к Ивану Постному, осеннему. Кого в крестные ставите?
— Вот Шатин Иван Иванович, Ченькова Созиха.
— Кто? Кто? Это что — кличка? Нет у бога такого имени! Есть Софья!
— А мы ее по-своему называем! Она привыкла, не обижается.
Мои крестные стояли рядом с родителями. Шатин Иван, среднего роста, с красным широким лицом, рыжими усами, концы которых загнуты кверху, часто-часто мигал. Созиха — хрупкая, худенькая старушка, лицо почему-то сворочено набок, кривобокая. Пока взрослые разговаривали, я кругом все рассматривал. Перед нами стояла купель на одной ножке, посеребренная. Рядом такая же чаша со святой водой, только поменьше.
Мать раздела меня — сняла только одну длинную холщевую рубашку, штанов-то вообще у меня не было. Батюшка поднял на руки, посадил в холодную, светлую-светлую воду, взял железный веничек, обмакнул его в святую воду, окропил брызгами, дал ложечку причастия и вытащил меня из купели. Я дрожал.
— На, мать! Получай сына Ивана, православного!
Отец и мать поблагодарили батюшку за крестины, отдали ему яички и сметанку, из часовни зашли домой вместе с крестными. Баба Таня поставила на стол угощенье и бутылку самогона.
Рос я вялым, болезненным. Не знаю даже какими болезнями переболел. Запомнилась только одна, все ее называли желтухой. Часто бывала высокая температура, лежал пластом, бредил, грезились страшные сны — кричал, вскакивал с постели. Чтобы облегчить мое состояние, баба Таня приглашала знахарок. Каждый советовал свое. Чем только не перепоили, а улучшения не было. Крестная Созиха предложила щучий метод лечения: заставила отца поймать щуку, положили ее в длинное деревянное корыто, меня посадили возле и заставили смотреть на щуку как можно дольше. По мнению Созихи, вся моя желтизна должна была перейти на щуку. Вот я и смотрел на нее, не отрывая глаз. А щука открывает свой большой рот, зевает и на меня смотрит немигучими глазами, хвостом пошевеливает. А вдоль тела, как волны ходят — чешуйки пошевеливаются, посвечивают искорками. Наверно, думает: «Что тебе от меня надо? Сжалься, отпусти в воду! Я ведь уже задыхаюсь, дышать нечем! Я жить хочу!». Щука желтая с черными полосками и крапинками по спине черная полоса. Смотрел, смотрел я — спать захотелось, начал носом клевать.
— Это хорошо! Пускай теперь поспит, — говорит Созиха.
Таких сеансов было несколько. А баба Василиса советовала свое лечение. Заставила на лугу насобирать желтеньких цветочков — лютиков, заварить в чайнике и этим отваром поить меня. Что мне помогло, не знаю, только мое здоровье шло на улучшение. Бабки, крестные, родители повеселели. Вторичный крестный Иван Матвеевич Батурин на выздоровление в день именин дал большую нельму на пирог.
Баба Таня
Из самого раннего детства помню, как во сне, отдельные моменты. Особенно в памяти баба Таня — Татьяна Осиповна. Она меня очень любила, водилась со мной и поставила меня на ноги. Сколько мне было лет — не знаю. Сижу это я в самодельной деревянной новенькой коляске, выточенной на станке, разукрашенной разноцветными красками — видимо, недавно сделанной дедом Мартыном. К коляске привязана веревочка. Баба Таня сидит на лавке, прядет лен, подпевает песенки тихо, про себя. Ногой коляску оттолкнет, веревочкой подтянет, опять оттолкнет и подтянет и так несколько раз. Снова прядет и поет. Это она делает от скуки и чтобы не заснуть. Как баба ни крепилась, все же засыпала. Веретено вывалится из рук, стукнет об пол. Баба Таня клюнет и опомнится: «О, боже мой! Ночи не хватает!».
А то в праздник, выпившая легонько, поставит меня на стол и танцует от всей души, когда других нет.
— Ванька, помогай мне! Танцуй!
Я начинаю притопывать ногой. Она захохочет и опять танцует. Устанет, схватит меня на руки, сядет на лавку и начинает плакать.
— Эх! Ванька, Ванька! Проходит моя жизнь. Ничего я в ней хорошего не видела. Одна мука. Дед Мартын, как выпьет, начинает меня гонять. А сколько работы было переделано! Молодость промелькнула в холоде, голоде, на мужской работе. Не видела я счастья в своей жизни. Такая уж, видимо, моя судьба! Вот только с тобою и повеселюсь. Как сложится твоя жизнь? Что ждет тебя впереди? Дай, боже, чтоб она была непохожа на мою.
Вбегает с криком в избу Манька:
— Баба Таня! Баба Таня! Оська меня бьет! — и прижимается к бабе.
— Значит что-то напрокудила! Зря бить не будет.
Следом залетает Оська:
— Она у меня все бабки разбросала! Чем я играть буду? Я ей все равно задам! Получит она от меня кутерьму!
— Вы вот не бегайте друг за другом! Скоро приедет Пана с сеном — надо помочь сено отметать да дров натаскать в избу. Делом занимайтесь.
Оська был круглым сиротой. Отец пришел с гражданской войны весь израненный, немного полежал дома и умер. Мать его, сестра Николая, заболела тифом и через год тоже умерла. Вот Оська и воспитывался у дяди.
Приехала мать с сеном. Оська помог ей сено отметать на повить, Манька утаптывала его. Мать распрягла лошадь. Оська с Манькой погнали лошадь и корову поить на реку. На водопое была прорублена длинная прорубь, с трех сторон огорожена тальником, чтобы снегом не заносило. За прорубью следили и чистили ее поочередно все соседи. Отца дома не было. Он с зятем Иваном Исаковым ушел в извоз. На лошадях увезли на продажу в Тобольск мороженую рыбу и бруснику. Дедко рыбачил на дальних сорах. Мать осталась дома по хозяйству, возила сено и дрова Завечерело. Явились Оська с Манькой, зажгли керосиновую семилинейную лампешку, сели учить уроки за общий стол. Около них и я рассматривал картинки в книгах. На обложке родной речи картинка: крестьянки на поле жнут серпами хлеб, связьвают снопы и складывают их в суслоны. Манька штудировала букварь, все твердила: «Мы не рабы! Рабы не мы!».
Баба Таня затопила печку-железку. В избе стало тепло. Мы уже у печки, греемся и слушаем потрескивание дров.
— Баба Таня, расскажи нам сказку!
— Что же вам рассказать? Вот про щуку хотите послушать?
Баба Таня знала много сказок, былин и небылиц. Умела их рассказывать, хотя и была неграмотная. Мы сидим и слушаем, уши развесив.
Щука и ерш
Жила-была щука, да такая большая-пребольшая — что человек, может и больше. Я-то ее не видела, а люди сказывали, что были щуки даже с переметку. Да такая раскрасавица. Одета в желтое платье, а по платью темно-синие полоски черными крапинками; посмотреть — одно загляденье. Красива-то красива, но очень зубаста. Зубы — как шилья. Жила она, эта красавица, в сору Кутэп-тор. Ее вся рыба боялась, большая и маленькая, во все стороны бросались, лишь бы подальше от нее. Носится-носится по сору — всех разгонит! Устанет — залезет в траву и стоит не шелохнется.
То ли спит, то ли дремлет. Солнце траву освещает, от травы тень полосами и на щуке тоже есть полосы — темные и желтые. Вот ее и заметь. Хоть сколько смотри — не увидишь. Трава да и трава. Да что вам говорить — ведь щуку вы видели и даже ели.
Так вот она спит и видит во сне: подплывает будто бы стайка мальков — резвятся, играют, плавают наперегонки, кувыркаются, на солнышке греются-нежатся.
— Я (это щука-то) открываю рот, а дурачки-мальки заплывают в рот и не думают о неминучей смерти. Плавают, щекочут — в душе одно наслаждение. Ну, думаю, хватит вам резвиться. Хлоп! И мальки в ловушке. Покатились в мое брюшко. Я только плавничками поглаживаю его. Я не виновата, если они сами лезут.
Вдруг подлетает ершишка. Расхрабрился, разъершился, колючки торчат! Плавает возле моего рта туда-сюда, туда-сюда, да еще так нахально, с вызовом мне говорит:
— Ты мальков съела? Съела! Я сам видел! Тебе не стыдно таких маленьких есть да еще своих детей?!
— Ну, ершишка! Я от тебя этого не ожидала. Ты тоже людские сплетни разносишь? Этого я тебе не прощу!
Только хотела кинуться на него, уж очень мне захотелось съесть непутевого, а он — раз! Повернулся ко мне хвостом и говорит:
— На! Ешь, ешь! Чтоб тебе подавиться!
Тут я и опомнилась. Хоть ершишка и маленький, а может погубить меня.
Говорю ему: «У тебя, ершишко, умишко, а у меня — УМ! Ты меня не обманешь!». И проснулась. Страшно есть захотелось, в животе урчит.
И поплыла щука на охоту — гоняться за мальками.
***
Приехал отец из Тобольска. Вот было радости! Сколько гостинцев! Школьникам привез акварельные краски, цветные и простые карандаши, ручки и перья, маленькие книжечки. Мне детскую гармошку с оранжевым мехом, свистульку. Всем конфеты-лизунцы горошком и подушечкой, сахарные прозрачные петушки на палочках, пряники цветные. Очень я обрадовался новеньким деревянным санкам. Маме и бабе отец подарил по кашемировому платку со цветочками и еще что-то.
Пришли соседские ребятишки. Их угостили разными леденцами. Баба Таня немного подвыпила, ходит веселенькая, на плечи надет новенький платок. Этим моментом воспользовались ребятишки. Под вечерок у той же раскаленной докрасна печки-железки собралась соседская детвора.
— Баба Таня! Расскажи нам сказку!
—Ладно уж, расскажу. Садитесь. Я как-то вам рассказывала сказку про щуку, так вот еще про нее расскажу.
Царевна-щука
Жила-была щука старая-старая, лет может ста, если не больше. Большая-пребольшая, больше той, про которую раньше говорила. До того была стара, аж на голове у нее мох рос. Жила она в сору Шинак-тор. Раньше Шинак-тор, как море, был. Ветер раздуется и волны ходят, как горы. На переметке не суйся, сразу перевернет и утонешь. Это теперь Шинак-тор обмелел, травой зарастает, а раньше он был глубокий. В нем разная рыба водилась — щуки, язи, караси. А какие были караси! Мой дедко Мартын ловил таких карасей, что один карась кое-как помещался на сковородку. А икры, икры сколько было! Таких карасей теперь нет.
Так вот, жила эта щука в Шинак-торе. Поехал один раз наш местный ханты рыбак-охотник сети смотреть на переметке, а заодно и уток пострелять. Звали его Микулкой. Подъехал он к Сосновому борку. Видит: лось стоит на берегу, ушами машет, с ноги на ногу переступает. Комары на ветерок его выгнали. Микулка тихо пристал к берегу. Незаметно подкрался, стрельнул из дробовика пулей. Лось пошатнулся на ногах, но стоит. Микулка снова зарядил ружье, опять пальнул. Лось свалился. Микулка освежевал его. Покурил трубку, отдохнул. Мясо и шкуру положил в лодку, поехал домой, теперь уж не до сеток. И надо же случиться беде! Только доехал до середины сора, поднялся ураганный ветер, заходили большие волны, Микулку с лодкой стали болтать вверх-вниз, вверх-вниз. Потом Микулка опешил. Смотрит на волны: на него движется карча — не карча, лесина — не лесина, какое-то чудовище. Из воды высунулась пребольшая голова с разинутым ртом — Микулки как не бывало, исчез! Искали-искали — так и не нашли. Потом пошли слухи, будто Микулку сглотнула щука, вместе с лодкой.
Может и правда. Ведь в щучьей голове есть лодка, весло, ружье, лосиные ноги. Микулка был крещен — на себе крест носил, так в голове щуки и крест есть. Вот с тех пор щука стала царицей рек и озер. Заделалась хозяйкой водного царства, верховодить над рыбами.
***
В декабре 1918 года родилась сестренка Катька. Ох, и орала она, спасу не было. Отец принес длинную оглоблю, просунул ее между потолком и заборкой у печи, привязал к концу оглобли старый деревянный ящик на веревках (этот ящик мне знаком, я в нем качался), в него положили сухого сено, на сено тряпку. И Катька стала хозяйкой ящика. Чуть она закряхтит или зашевелится, баба Таня уже у люльки — качает ее, а я помогаю бабе.
Новый Год
Старики говорят, пришел Новый год. Почему Новый? Откуда он пришел? Из лесу, что ли? Новый — значит молодой? Такой же, как я? А старый куда девался? Старый — значит с большой седой бородой, с седыми волосами, усами, как у деда Мартына?
Думы мои нарушила Муза Салтанова, соседка:
— Манька, пойдем на улицу, девки ждут!
Около крыльца Маньку ждали соседские девчонки — Нинка Исакова, Глашка и Люська Лосевы, Аниска и Анюшка Куклины.
— О чем будем гадать, девки? — спросила Нинка.
— Давайте поворожим — кому какой жених будет? — предложила Муза. — Как поворожим? Давайте поленья воровать! Какое полено вытащишь — такой тебе и жених будет.
Согласились. Решили брать поленья у Петра Лутовинина, поленница дров у самой дороги.
— Кто первый будет тащить?
— Анюшка, с тебя начнем!
— Нет, я боюсь! Вдруг плохой жених попадет! Я первой не буду!
— Испугалась! Я буду тащить! Плохой, так плохой, хороший так хороший, — согласилась Люська. — А как тащить?
Муза пояснила:
— К поленнице будешь подходить задом. Подойдешь — зажмурь глаза и бери первое попавшее полено.
Люська пошла. Все затаили дыхание. Вот она взяла полено и вернулась. Стали осматривать его. Полено оказалось ровное, с гладкой березовой корой.
— Ну, Люська, ты счастливая! Жених будет добрый, с хорошим характером.
Люська была на седьмом небе, радешенька. За ней пошла Нинка. Выбрала полено прямое, с черными пятнами на коре.
— Нинка, у тебя тоже будет добрый жених, только черноволосый.
Муза принесла корявое полено — жених сердитый, забияка, драчун. У Аниски сучковатое — жених пьяница. У Глашки полено с отстающей корой — жених душа нараспашку, весельчак. У Маньки кривое — жених с какими-то недостатками: то ли хромой, то ли кривой. У Анюшки полено с волнистой древесиной — жених кудрявый.
На другой вечер девки собрались у нас. Опять стали ворожить. Манька принесла чурку с железным трехрогим таганчиком, поставила ее посредине избы. Все сели на пол вокруг чурки. Соседка Муза вставила вертикальную лучину в расщелину таганчика.
— Девки, загадывайте, чего хотите в Новом году? Если уголек перевернется в чью-то сторону, ее желание может исполниться. Загадали?
Муза зажгла лучину на таганке. Все уставились на нее. Лучина гореть не торопится. Вот начала постепенно затухать. Наконец, потухла. Уголек скрючился в одну сторону.
— Глашка, уголек склонился в твою сторону! Что загадывала?
А Глашка дух перевести не может. Обрадовалась!
— Я загадывала: сошьют ли мне родители новое платье? Сошьют! Это мечта моя!
Манька Кашкарова загадывала любит ли ее Ванька Бизин. Уголек в точности угадал ее мысли и удовлетворил желание. Муза загадывала, придет ли на свидание в условленное место Пашка Холодилов. На этот раз Музе повезло — Пашка обязательно придет. Аниске уголек показал, что она в Новом году не будет болеть.
— Теперь петух нам погадает! Мама, я возьму петуха?
Манька вытащила петуха из-под шестка, запихала его в мешок. Перед каждой девкой насыпали по горсти овса. Манька поставила петуха на середину круга, он завертел головой, зазыркал глазами. Удостоверившись, что тут ему опасность не угрожает, вопросительно посмотрел на девок: что вам от меня надо? И увидев овес, кинулся прямо на кучку Марии Чагоровой, стал клевать.
— Девки! Я ведь правда скоро выйду замуж!
— Кого же ты выбрала или он тебя приметил? Если не секрет, скажи.
— Ладно уж, не говори. Мы и так знаем. Андрюшка-то Исаков недаром, как стемнеет, к тебе тянется. Шила в мешке не утаишь!
Девки стали подтрунивать друг над дружкой. Тут выявились все деревенские секреты. Начался смех. Петушок удовлетворил все желания девок, даже не по одному разу. Подошла баба Таня:
— Хотела уснуть да разве с вами уснешь. У вас тут такое веселье.
Продолжение следует…
