Иван Каскин
Незаметно подошли ноябрьские холода. Стала подстывать земля. Лужи покрылись темным зеркальным льдом. Пролетели последние стаи птиц, косяки и вереницы гусей, журавлей, лебедей. Река то почернеет, то посветлеет от водяного сала, несет на себе белые пластины. А мороз жмет и жмет! А реке не хочется застывать! Она и бьет льдину о льдину, и крушит их. Но куда там? Мороз берет свое, стягивает белой пеленой берега, да так крепко, что река уже не в силах справиться. Выпал обильный снег. Настал санный путь.
Раньше была наезженная дорога из Цингалов на реку Конду в д. Чилимку, или Красный Яр. Часто по ней ездили в гости или по делам. Жили в Чилимке и мамины родители. Приехали они сюда примерно в 1910 году из Уватского района, деревни Горнослинкино. Поэтому и фамилию носили Слинкины. Семья была большая: отец Кондратий, мать (горбунья), сыновья — Григорий, Александр, Илья, дочери — Марья, моя мать Парасковья, Настасья.
Дорога проходила через речку Вареньяга мимо Шинактора, Кондинских озер, по Летней курье, по Второй речке на группу соров, на которых рыбачил мой дед, на Калмадайский сор, по речке Калмадайка на Конду. Вот по этой дороге и поехали смотреть ловушки мой дед и отец на дальние угодья, к сорам. Поехали на двух лошадях, взяли с собой четыре морды. Морды очень громоздки, в сани войдет только одна. Как быть с четырьмя? Для этого к розвальням сзади и делали люльку. Один шест через заднюю поперечину саней привязывали к копылу, с другой стороны так же — другой. Получался небольшой наклон. Верхние концы шестов связывали веревками.
Вот и люлька готова. На люльку кладут друг на дружку две морды. Связывают их с люлькой, чтоб во время езды не свалились. Таким образом, сани остаются свободными.
Кони, учуяв жилье, ускорили шаг. Вот избушка на перешейке между двумя сорами.
— Кони что-то упарились, потные!
— Дорога-то неблизкая, да и убродная, все ведь в целик.
— Я коней распрягу, пусть отдохнут, выстоятся. Чувал еще надо подтопить, избушку нагреть. А ты сходи на сор, проверь ближние котцы — не задохнулась ли рыба, — сказал дед.
Отец надел лыжи, взял пешню и сак, пошел на сор. Одолбил первый котец, лед вычерпал: ну, слава богу, рыба жива. Окуни плещутся. До сумерек еще один котец проверил — все нормально.
Дед коней поставил в крытый загон. Зашел в избушку, огляделся. Все на месте лежит, как оставил. Дрова готовы, лежат в чувале. Кресалом выбил искру на огниве — трут зашаял. Вложил его в сухой мох и стал раздувать. Появился огонек, мох загорелся. Горящий мох подложил под дрова. Сухие дрова быстро охватило пламя. Стены осветились красноватым светом. Дед повесил на таганчик большой медный чайник с водой, набил трубку табаком, закурил. Посидел. Лег на нары отдохнуть.
Уже стемнело. Пришел Николай.
— Я тебя жду. Чай готовый, надо поесть.
— Два котца проверил — рыба живая. Около котцов много лисьих следов. Надо капканы расставить.
— А дорогой ехали — видел ты лису? Посмотрела на нас и в лес убежала. Как это Белко с Венеркой ее не учуяли? Удивляюсь!
— Нет, не видел! Я лежал в санях. Я ведь хотел ружье взять и забыл.
Дед вытащил из кузова еду, разложил на стол. Поставил бутылочку самогона.
— Это я взял для вотчинника. Его надо угостить. Давай выпьем за его здоровье, чтоб он помогал нам. А потом я тебе расскажу одну свою историю.
Выпили, поели, закурили.
Вотчинник
— Расскажу я тебе одну историю, случившуюся этим летом. Я ее никому не рассказывал. Этим летом я ведь вотчинника встретил! Не веришь? Вот те крест! Я так думал: где я рыбачу и охочусь — это мои угодья, моя вотчина — значит, я здесь вотчинник, хозяин! Но, оказывается, есть еще другой, настоящий вотчинник.
Помнишь, я ездил утятничать сюда же? Сети высмотрел, снял их сушить, развешиваю на вешала у речки. Около лодки вожусь. Потом какое-то чувство на меня нашло — как будто кто-то на меня смотрит и смотрит. Оглянусь — никого нет! Опять чувствую: кто-то на меня смотрит! Оглянусь — кругом Пусто, тишина. Так несколько раз. На душе неловко стало. Вечер подошел. Развел костер, чаю напился. Сон на ум не идет. Сижу у костра. А комаров! Не вздохнешь! Гудят — звон звоном стоит. Сижу, коротаю ночь. Слышу — легкое потрескиванье сучьев. Кусты зашевелились. Из кустов морда высунулась. Человек — не человек, медведь — не медведь! Чудовище на показ вышло. Мать моя! Тут я крепко трухнул, поджилки затряслись. Сижу ни живой, ни мертвый. Первый раз такое чудо вижу. Ружье боюсь взять, как будто руки онемели, сижу, не шевелюсь. Чудовище смотрит на меня, а глаза, как угольки, сверкают. Ростом выше человека. Весь в шерсти. Руки длинные. Брюшина обвисла. Что мне осталось делать? Смотрю на него и говорю:
— Это ты и есть настоящий вотчинник? Ты меня не трожь, я тебя тоже не трону. Будем друзьями. Даром я твои дары не беру. Всегда оставляю тебе бутылочку, выпиваю за твое здоровье. Ты хочешь жить, я тоже хочу! Ты есть хочешь, я тоже хочу. Так что делить не будем. Тебе и мне хватит. Давай разойдемся мирно.
Еще что-то говорил, не помню уже. Откуда у меня столько слов взялось? Взял уголек из потухшего костра, хотел прикурить трубку. Вотчинник как закричит, засвистит! Повернулся и убежал. Видимо, уголька испугался. Я только и видел его. С меня как гора свалилась. Все обошлось мирно.
С этого времени беру вотчиннику бутылочку. Ты только никому чужим не говори, а то нам счастья и удачи в охоте и рыбалке не будет. Дай ему бог здоровья! А он нас не забудет. Всегда поможет. Мы к нему должны относиться с уважением.
Последние дни деда Мартына
Утром встали рано, попили чаю. Запрягли лошадей, поехали по ловушкам. Объехали все котцы, вычерпали саками рыбу, разложили на снегу, чтоб замерзла. Притрусили сверху снегом от птиц. Закончив работу у котцов, поехали на речку к запорам. Одну за одной одолбили морды, вычерпали лед из майн, вытащили из речки морды с рыбой, рыбу вывалили на лед. Старые морды поставили для просушки, свежие опустили в запор. Сгущались сумерки.
—Эту рыбу надо пока оставить здесь. Она еще талая, да и в сани вся не войдет. Я за ней следить буду, — сказал дед.
Так и сделал. Котцовую рыбу загрузили в сани, закрыли ее рогожками и перевязали веревками. К избушке подъехали уже затемно.
Переночевали. Утром Николай с рыбой на обеих лошадях уехал домой. С ним убежала Венерка. Дед с Белком остался в избушке. Это были последние дни деда в жизни. Что случилось с дедом?
Рассказал об этом отец:
— На второй день я поехал обратно, чтоб забрать оставшуюся рыбу. Подъехал к избушке. Что за черт? Избушка закрыта, следов отцовских около нее нет, только одни собачьи. Зашел в избушку. Она пуста. Чувал холодный. Вышел. Увидел собачью тропу от избушки по старой дороге к ловушкам, поехал по ней. Почти на половине дороги от речки сидит Белко. Почуяв знакомых лошадей, он бросился навстречу: визжит, ластится, руки лижет. Я спросил: «Белко, ты почему один? Где дед? Белко посмотрел на меня виноватым, невеселым взглядом и бросился обратно по своей тропе. Я поехал следом. На спуске к речке пес остановился не то у карчи, засыпанной снегом, не то у холмика. Подъехал, разрыл — оказался отец обледеневший. Меня как кто оглушил. Ноги подкосились, сел на снег. Сердце затрепыхалось, закололо. Плакал, плакал — кое-как успокоился. Надо было узнать, что случилось? Спустился на речку к запору. Майна уже замерзла, пешня и сак валяются на льду, рукавицы-шубенки вмерзли в лед. Тут я понял: отец, видимо, хотел проверить морду и случайно свалился в маину. Каким-то образом вылез и направился к избушке, но мороз сделал свое дело. Что мне оставалось? Завалил отца в сани, закрыл рогожками и махом домой.
Мужики из кедровой колоды выдолбили гроб. В землю деда не закапывали. На кладбище срубили сруб в три бревна, в него положили гроб, закрыли крышей. В ногах около сруба поставили крест. После смерти деда сора, на которых он рыбачил, стали называть Мартыновскими.
Баба Таня после смерти деда сразу сдала здоровьем. Стала маленькой, сухонькой, молчаливой. Прямо на глазах таяла и таяла. Через год после смерти деда, летом 1921 года баба как-то незаметно ушла из жизни.
Тревожные времена
В России давно бушует война. Волны ее докатились и до нашего Севера. Настали тяжелые, тревожные времена. Еще весной 1918 года разгромленные колчаковские части рассосались по всему Иртышско-Обскому краю.
Наш дом находился в самом центре деревни у часовни (сейчас на месте часовни — сельский Совет). Да к тому же подошла очередь содержать земскую (заезжий двор) на целый год.
В один из дней вся большая наша ограда и часть улицы были битком набиты санями, лошадьми. Всюду сновали люди в шинелях с погонами, в шубах. Изба тоже была набита людьми с винтовками. Какой-то военный с погонами в три звездочки, стройный, сухощавый, спросил:
— Хозяин, лошади есть? Чего молчишь? Вот мы сейчас проверим! Хорунжий, проверь!
Хорунжий убежал во двор. Вскоре вернулся.
— Есть две лошади! Что с ними делать?
— Забирай! Да еще надо пять подвод! А этому всыпать, чтоб другим неповадно было!
Отца вытащили на ограду и начали бить. Вдруг все забегали, закричали, заорали. Поднялась невообразимая суматоха: одни запрягают наспех лошадей, другие таскают вещи на сани, третьи ищут друг друга, командиры подгоняют своих солдат, со всех сторон слышится мат, летят подзатыльники. С окраины деревни доносится крик:
— Красные! Красные! К деревне подходят!
Все уехали, как ветром сдуло. Отца с двумя лошадьми угнали с обозом. Через две недели отец вернулся домой на одной лошади. Как только ему удалось вернуться? Рассказал об этом он сам:
— В Заводных обоз остановился на ночевку. Я, как водится, зашел ночевать к своему другу Чалкину Никону. Намекнул ему: как мне убежать домой? Он посоветовал: верст пять от деревни есть избушка, туда идет сенная дорога. В этой избушке некоторое время можно провести. Он показал мне эту дорогу и как на нее выйти.
Перед утром я встал, пошел к обозу. Сказал часовому, что надо лошадь напоить. Отвязал свою кобыленку Воронуху, Савраска оставил. И так сжалось мое сердце — жалко стало Савраска, последний раз его вижу. Кобыленку повел как бы к реке, а потом по задворкам вывел ее на указанную дорогу. Сел верхом и угнал к избушке. Когда обоз ушел на Реполово, все стихло, ко мне приехал Никон. Рассказал, что случилось после меня. Часовому крепко досталось, чуть не расстреляли. Несколько мужиков с лошадьми было мобилизовано. Я ночами да окольными дорогами кое-как до дому доехал.
Отец после этого долго болел. Простыл, сильно кашлял, прогревался в бане.
В феврале 1921 года вспыхнуло кулацкое восстание. Оно быстро охватило весь Север, началась расправа над коммунистами и сочувствующими. Советы и комитеты бедноты были ликвидированы, в деревнях назначены старосты из купечества и кулаков.
Мы спали на полу в горнице, как вдруг послышалась стрельба. Оська с Манькой вскочили и устремились к окну. Я, Катюшка и баба Таня лежали под шубами. Отец и мать спрятались в подполье.
Стрельба шла с разных сторон. Кто в кого стреляет — неизвестно. Вдруг стекло телькнуло и раздался шлепок. Это пуля пробила окно, ударилась в печь и упала на пол. Оська с Манькой сразу юркнули к нам под шубы. К утру все стихло. Мы выбежали на улицу. У нашего дома перед окнами лежал заколотый штыком. Всех убитых стаскивали в кучу на площадь перед часовней, большинство было только в нижнем белье.
Оська вдруг куда-то исчез! Куда он мог деваться? Посмотрел на снег — Оськины следья повели меня за часовню на берег. В глубоком снегу вырыты хода, в одном из них мелькнула Оськина шапка. Пошел по ходу к нему. Кое-где валялись пустые патроны. Оська навстречу тащил два ружья: одно целое, у другого деревяшка сломана.
— Ты что за мной таскаешься?
Оська потащил ружья домой. Куда он их спрятал, не знаю. Это его тайна.
Голод
1920—22 годы были не только тревожными, но и очень трудными и тяжелыми годами. Весна 1921 года выдалась затяжная — холодная. А когда вскрылась река, случилось настоящее половодье — вода затопила все пашни и луга. Надежд на посевы и заготовку сена почти не осталось. Голод свой люди утоляли только рыбой. Вся деревня выходила рыбачить удочками на берега Сунт-су-саба. В то время этот ручей был с чистыми, крутыми берегами, незахламлен, глубоководен. В самый разлив в него заходил окунь на нерест, скапливался здесь — вот его и ловили удочками. Тут же на берегу варили уху и утоляли свой голод. Какая вкусная была уха!
А еще целыми семьями односельчане ездили ловить окуня на Чагоров сор. До сих пор помню, как был рад, когда отец взял меня на настоящую рыбалку. Поехали и мы на переметке на этот сор. Я впервые смог грести одноручным веслом. Ехали прямиком; не знаешь, где речка, где луг, где берег, потому что все было в воде. Деревья наполовину выглядывали из воды, а у верб торчали одни верхушки. Подъехали к копанине, кое-как протолкались по ней на лодке — сразу открылось безбрежное пространство с шумом волн, ветра, деревьев. Противоположного берега не было видно. Отец прямо пересекать сор побоялся, поехал окольным путем по левому берегу. Долго ехали. Стали попадаться у берега отдельные рыбаки. Наконец, отец говорит: «Подъехали к Балалайке».
Нас встретила неширокая горловина с высокими берегами, а дальше виднелся большой треугольный залив. На высоком берегу горловины стоят рыбаки и дергают окуня за окунем. А они, эти окуньки, взлетят в воздух на удочке и на солнце играют всеми цветами радуги. Мы тоже пристроились и включились в эту удачную ловлю. Азарт все сильнее и сильнее разгорался. Только удочка коснется воды, окунь сразу ее — хвать! И попался! И начинает ее таскать в разные стороны, как собачка на привязи. Попробуй вытащи из воды такую «собачку» в килограмм или в полтора, если силенок маловато. Отец в таких случаях говорит: «Ванька, держи удилище крепче, не выпускай из рук!» И быстро бежит мне на помощь.
Потом вдруг резко прекращается клев. Окуни как будто сговорились не брать червя. Видно, как в прозрачной, светлой воде окуни ходят косяками, подплывают к удочке с червем и не берут! Хоть ты что делай!
А в один из теплых дней июня поехали ловить карася — прямо по залитым водой полям. По Вареньяге доехали до Омутка. Вся местность была под водой, только отец мог определить, где что находится. Оставался сухим один мысок осиновой гривы. На Омутке расставили сети. Вечер выдался тихий-тихий, теплый. Со всех сторон началось побулькивание воды, все сильнее и сильнее. Это карась заиграл. Вот тут и началась наша работа. Поплавки в сетках задергались. Сети-то были маломальские, связаны из льняных ниток, да однотетивные. Один конец сетки просмотрим, а сзади уже дергают вновь попавшиеся караси. Вот всю ночь и ездили от сетки к сетке, выпутывая рыбу, чтоб караси сетку веревкой не свили. Полный мережной садок засадили карасем. А карась-то какой был! Как лопата! Мясистый, серый, с коричневым отливом. Отец только мне твердит: «Ванька, не спи! Ванька, не спи, а то вывернемся из лодки!» Под утро я уже не мог терпеть, и отец положил меня спать на сухой мысочек. Когда он разбудил меня, переметка была полна карасями. Эту рыбу отвезли домой. За садковой рыбой отец ездил вторично.
Вот так перебивались этот год. Если бы не рыба, не знаю, что бы было с нами.
Продолжение следует…
