Вячеслав Аскеров
– А почему ты не участвовал в войне? – спросил меня шестилетний сын.
– Я был тогда маленьким.
– Эх, жалко.
– Чего?
– Ведь все наши были на войне, а ты даже не участвовал. – Помолчав, спрашивает:
— А может быть, все- таки участвовал, а?..
– Что сказать тебе, малыш, если не участвовал? Устроит тебя, если скажу, что присутствовал?
– Конечно, папка!
– Ну, слушай!
Маскировка
Когда мне было четыре года, я не умел писать. Читать тоже не умел. А вот слушать и запоминать – это у меня здорово получалось. Прошло 30 лет, и я помню с точностью до каждой буковки: «Говорит Москва! Передаем сводки Информбюро! Ампутация… Кризис… Летальный исход…». Многих слов я не понимал тогда, но что такое «маскировка»…
Небольшой поселок. Домов двадцать-тридцать. Живут в нем семьи нефтяников. Женщины и дети. Женщины — нефтяницы. Дети – подростки. Я тоже подросток, только взрослый! Так говорила мама, тогда уходила на дежурство в госпиталь, ненадолго, дня на два, на три.
– Ты взрослый человек. Мужчина. И когда тетя Жеронкина, наш комендант, будет кричать: «Маскировка!»…
– Знаю, мама, надо влезть на стол у окна и дернуть вот эту веревку. Из комнаты не будет виден свет, который через пять минут тоже погаснет, и фашистские самолеты не увидят наш поселок, и соседка тетя Люба будет стоять у вышки и качать нефть, а ты будешь спокойно делать перевязки раненым. Все знаю, мамочка, и мне не страшно. Я взрослый.
— Ну вот и хорошо…
И уходит мама, и я все знаю, и мне не страшно, и я сажусь за стол, и я жду, и все как всегда… вот только мыши по полу, к ним привыкнуть почти невозможно. Нет, мне не страшно! Хлеб – он во всю мою ладонь и едва умещается в кармашке куртки. Это ужин, когда погаснет свет… Мы мужчины.
Вот сейчас тетя Жеронкина будет кричать: «Маскировка!» И все будет как по правилам. Я дергаю за веревку, гаснет свет, съедаю ужин. Дудки! Не найдешь нас, фашистский стервятник!
Вот и дверь тети Любы скрипит затвором. Там осталась соседская Римка. Ей тоже 4 года, но она – девчонка. Хнычет. Женщина, что с нее взять! Не понимает, что мама ее нефть дня наших «Яков» добывает.
А мне вот не страшно. Только мыши бегают по подоконнику…
– Маскировка! – кричит Жеронкина.
Дергаю за веревку, через минуту гаснет свет. Началась эта самая «маскировка».
– Римка, – кричу через стенку, – не хнычь, я рядом! И мне ничуть не страшно!..
Неужели «маскировка» будет каждый день?..
Враги сожгли родную хату
В военный госпиталь детей не пускали. Но у меня было много «маскировок», и, наверное, поэтому мама меня однажды взяла с собой.
Устроили меня в сестринской. Там маму все любят. Она у них старшая сестра, младший лейтенант медицинской службы товарищ Ната. Медицинские сестры меня целуют и говорят маме:
– Не волнуйся, Ната, комиссар не узнает. А ты, жучок на булавке (это так они меня прозвали), будешь у нас сегодня за генерала. Кушайте, товарищ генерал! – и подают мне огромную тарелку.
Чего там только нет: и манная каша, и кусочки сахара, и селедка, и полпомидорины, и целая картофелина. И все это — мне. Стыдно столько есть одному. И при всех. А они радуются:
– Ешь, жучок, ты сегодня наш генерал!
А тут входит комиссар госпиталя Сара Дадашевна, строгая, я знаю. Все молчат. И меня заслоняют. Комиссар говорит:
– Жучок здесь, я знаю. Правильно, девчата! – И к маме:
– А петь он у тебя может?
– Могу, я ведь – мужчина.
– Веди его, Ната, в третью, к Иваненко. Пусть споет.
Мы пошли с мамой в третью палату. Там лежат те, кто плохо слышит и говорить не может, они контуженные. А дяде Саше Иваненко письмо пришло из украинского села Кохановка, и молодая сестра без разрешения комиссара прочла ему, что его жену и сына Славу немцы сожгли живьем в хате. Это я знал. Из сестринской. А сестра, что прочла письмо, работает теперь в прачечной.
Вошли в палату. Мама говорит:
– Иди. Ложись к нему в постель.
Ложусь к дяде Саше.
– Пой в ухо.
Я знаю, что это приказ. Они все живут приказом. Я ведь взрослый. Пою прямо в ухо:
Птичка над моим окошком
Гнездышко для деток вьет.
То соломку тащит в ножках,
То пушок во рту несет.
Дядя Саша стал подниматься. Койки у раненых заскрипели, а я пою, мне хорошо…
Ночь холодная настанет.
От реки туман пойдет.
Птичка-душенька устанет,
Спит – и петь перестает.
Закончил. Все улыбались и плакали. А еще солдаты! А дядя Саша сказал:
– Ну, вот и встретились, сынок!
Врач Сергей Назарович, старый, с усами, снял очки:
– Слава богу, кризис миновал.
А раз сказал Сергей Назарович, значит, все в порядке. Я ему верю, и все верят, потому что он все может. Это он меня читать научил.
Встретил в коридоре и говорит:
– Что-то ты, жучок, без дела ходишь. Почитал бы что-нибудь раненым.
– Не умею.
– Не умеешь… Учись. Вот, видишь, показывает на спичечный коробок.
– Вижу.
– А на нем написано, повторяй за мной: «Смерть фашистским оккупантам!»
Повторил.
– «Враг будет разбит!»
Повторил.
– «Победа будет за нами!»
Запомнил.
У входа в четвертую палату он меня остановил:
– Ну-ка, жучок, повтори еще раз!.. Порядок, пристрелялись… Только потом обязательно скажи: «Кричите ура!»
Вошли в палату. Сергей Назарович серьезно произнес:
– Товарищи ранбольные! Сейчас вы будете принимать экзамен по русскому языку у нашего жучка. Вот ты, Грищенко, самый грамотный, и не пяль на меня глаза. Спички я твои возьму, да и курево тебе противопоказано. Ну, жучок, становись на табуретку, чтобы вся комиссия слышала. Читай, что на спичках написано…
Я влез на табурет, до боли сжал коробок в руках и выпалил:
– Смерть фашистским оккупантам! Враг будет разбит! Победа будет за нами! И еще дядя Сережа сказал, чтобы вы кричали «Ура!»…
– …Вот так, сынок, я присутствовал на войне.
– А будет еще война?
– Нет. Не будет.
– А поиграть в войну можно?
– Тебе можно, взрослым – нельзя.
«Ленинская правда», 9 мая 1981 г.
