Семен Черепанов
Главною целью моих воспоминаний, или заметок, о ловле зверей, если только я имел возможность это высказать, было намерение указать на неосторожное истребление диких пород, которое угрожает их непременным уничтожением. Видя постоянные доказательства, что люди вообще, и особенно охотники, считают дикие породы, несмотря на то, хищные они или нет, как бы заклятыми своими врагами, отыскивают их везде, истребляют, несмотря ни на возраст, ни на годность или негодность их для пищи или продажи; собираются для этого многочисленными артелями, держат множество собак… Более истребляют никуда ещё не годных детёнышей; ещё более: истребляют самые зародыши, яйца, гнёзда; разгоняют стада. Словом, смотря на действия охотников, нельзя сомневаться в том, что они направлены к совершенному и скорейшему истреблению диких пород. Разумеется, иногда, к счастию, не всё то удаётся человеку, к чему он стремится… Видя это в течение долговременного наблюдения, я осмелился заметить охотникам, что они напоминают владельца курицы, которая несла золотые яйца и которую владелец зарубил, воображая найти в ней множество золотых яиц… Я осмелился сказать им, что как домашние животные составляют достояние того дома, которому принадлежат, где их берегут и употребляют по надобности, с непременною мыслью о сохранении и умножении пород; так и дикие породы зверей, птиц и рыб составляют состояние государства, и охотники имеют здесь значение поваров, которому дозволено уничтожать часть этого достояния в таком размере, чтобы это не вредило состоянию важного в хозяйственном отношении богатства. Все эти необходимые и благоразумные меры указывает закон, запрещающий охоту до июля месяца.
Многие ли, однако, хорошо знающие закон и постигающие его благодетельную роль, могут, положа руку на сердце, сказать, что они не спускают курка до июля месяца?
Один мещанин нёс огромного глухаря, подняв высоко руку, в которой его держал.
– Куда ты его тащишь, бездельник? – спросил его встретивший чиновник.
– Вашей милости послано.
– Болван, разве не знаешь, что до Петрова дня дичь должно носить под полою? Вот так. Ну, поди и отдай там Михею…
– Что же сказать о тех, которые видят в этом законе одно лишь запрещение, не постигая его цели?
Однажды пойман был крестьянин на охоте в недозволенное время. Его привели в суд. Мимоходом кто-то ему посоветовал показать, что он ходил стрелять хищных птиц.
– Был ты на охоте, – спрашивает его судья.
– Был.
– Как же ты смел стрелять в запрещённое время?
– Я искал чищенных птиц, – отвечал спокойно крестьянин, спутав в своей голове подсказанную ему увёртку.
Хотя из подобных случаев приятно убедиться, что не испорченность нравов бывает причиною нарушения законов, а неточное их понимание и непостигание целей, для которых они изданы, но всё-таки нельзя не пожалеть, что встречаются и этого рода нарушения, а к устранению их мы имеем одно лишь надёжное средство – сочинения, написанные с этою целию: чрез читающих со временем дойдут и до нечитающих, как это обыкновенно делается…
Главною, впрочем, пружиною алчности охотников к истреблению дичи есть зависть и убеждение, что если не он, так другой истребит то, что он пощадит… Для устранения того, конечно, есть верное средство – неуклонное исполнение каждым охотником своих обязанностей. Если каждый член общества непременно будет исполнять свой долг, то всё общество непременно его исполнит… Это закон.
Приступая к продолжению моих воспоминаний о ловле зверей, птиц и рыб в Сибири, я постараюсь по-прежнему стремиться более к главной цели своих заметок. Кроме того, я не смею взять на себя права, принадлежащего исключительно записным учёным натуралистам, – описывать число зубов и прочие отличия животных, необходимые в их истории, но, признаться, иногда утомительные и скучные. Я имею только удовольствие и честь рассказывать некоторые отличительные черты природных свойств животных, с которыми мне случалось часто встречаться.
Итак, после четвероногих моих знакомцев, я намерен представить двуногих, пернатых граждан истинного поднебесного царства.
Бегающих, лишенных способности летать, птиц вовсе нет в Сибири, так как в ней нет и ни одной песчаной местности. Итак, начнём с хищных.
ОРЕЛ
Орёл – редкая птица в Сибири. Его, из вида беркутов, можно встречать только в южной части Сибири и, вероятно, он, подобно тигру, забегающему сюда случайно, залетает из более южных стран. Впрочем, высочайшая из гор Яблонного или Станового хребта, гора Сохондо, находящаяся на южной оконечности этого пояса Восточной Сибири, считается резиденцией царей птиц, где они разводят своё племя. Это и доказывает, что орёл птица не северная вообще и в особенности не сибирская, потому что далее от Сохондо есть много высот гораздо больших, гораздо неприступнейших, но орлы на них не водятся. Может быть причиною тому глухие леса, на огромные пространства закрывающие от взоров хищника его добычу.
Тунгусы били орлов сначала в надежде найти в зобах их драгоценные камни, так как есть поверье, что орел глотает эти редкости; но, не найдя камней, тунгусы ограничились орлиным мясом, так как народ этот употребляет «всё движущееся по земле».
Соколы встречаются в Сибири только в песнях.
ЯСТРЕБ
Ястреб ведёт беспрестанную войну с маленькими птичками. Случалось весьма часто, едучи верхом по равнине, принимать под свою защиту испуганную птичку, которая доверчиво садится на плечо человека и сидит на нём до тех пор, пока хищник оставит преследование.
Нельзя промолчать о необыкновенном волнении, которое возбуждается при появлении ястреба между птичками, живущими большими стаями, каковы ласточки, стрижи и другие.
Сотни тысяч их, без различия пород и видов, витают в воздухе с чириканьем и стремятся вслед за врагом своим, вероятно, воображая, что они его прогоняют. А, может быть, и самом деле эта поднятая тревога лишает хищника добычи, которая ему достаётся обыкновенно нечаянно, врасплох. Домашние птицы – гуси, утки, куры, индейки, также в это время подымают головы и принимают меры осторожности: собирают своих птенцов, издают необыкновенные звуки голоса. Словом, весь птичий мир встревожен и врагу остаётся только убираться подальше от этого общего внимания, что он и делает, летя, не уклоняясь от прямого пути, тогда как преследователи его принимают тысячи разных направлений.
КОРШУН
Коршун, при малоразвитом птицеводстве, при обычае туземцев-инородцев есть падаль и других подобных условиях, находит в Сибири мало себе пищи, но он там появляется и плавает по воздуху, по своему замечательному обычаю, не махая крыльями. Впрочем, нельзя не изъявить удивления зоркости или чутью этой хищной птицы: лишь только явится где-либо ее пожива, стаи коршунов, откуда не возьмись, наплывают в воздухе и испещряют его медленно движущимися точками. Так, с развитием поисков золота, когда начали вялить мясо для пищи в лесах, вывешивая его на открытом воздухе, стаи коршунов появились в Сибири вместе с толпами золотоискателей, и о дерзости их можно судить по следующему случаю. Одна хозяйка несла на тарелке пирожки из кухни через двор. Коршун схватил с тарелки пирожок. Вообразите испуг молодой женщины, разумеется, уронившей и остальные пирожки!
Известно, что коршун бьёт клювом и когтями; ястреб же имеет главное орудие – грудную кость. Замечателен бой между этими двумя птицами, кажется, не жалующими друг друга: одна нападает сверху, а другая бьёт снизу. Эти поединки бывают в воздухе; стаи щебечущих мелких птиц летают вокруг и как бы поощряют бойцов; но этим участием всегда мешают дойти бою до решительного удара, потому что хищники, видя приближение добыч своих, бросаются на них в разные стороны, – и, нередко, удачно.
Если бы я писал полную натуральную историю, непременно поместил бы в числе хищников бродячего инородца, о котором, впрочем, говорил уже довольно, что дать понятие об этом бессмысленном истребителе. Скажу только здесь, что хищные птицы, почти все мною упомянутые, кажется, нашлись в необходимости уступить сибирское поприще своему деятельному сопернику. К этому списку, если присоединить чёрного ворона, единственный в Сибири вид воронов, поживляющегося более около звериных ловушек, да везде являющуюся сороку, иногда, весьма редко попадающегося филина, просящего своим криком шубу, как слышится сибирякам, снабжающих шубами половину земного населения, то список сибирских хищных птиц будет полный и мы можем перейти к нехищным воздушным птицам, или, если угодно, к «куриным», скребущим породам. Вот величайшая из них.
ДРОХВА
Дрохва, по-сибирски степная курица, водится на всех равнинах, а преимущественно южных, потому что горы и леса, отличающие север Сибири от юга ее, местность несвойственная привычкам дрохвы. Птица эта перелетает на зиму в теплые страны. Вес ее доходит до 30 фунтов и мясо считается наилучшим из всех здешних птиц.
Дрохва очень осторожна; но ее несчастие составляет тяжесть ее тела, несообразная с силою мышц, потому что ей, чтобы подняться на воздух, надо прежде пробежать значительное пространство, напрасно махая крыльями. Этим воспользовались туземцы и иногда, на быстрой лошади, догоняют дрохву и убивают палкою и даже казацкою плетью хлёстом. Но более употребительный способ состоит в скрадывании: за пущенной на траву лошадью, охотник, согнувшись и идя с нею в ногу, скрывается от птицы, постепенно к ней приближается и, дойдя на известное расстояние, стреляет. Дрохвы привыкли видеть табуны, пасущиеся на равнинах, потому и не боятся лошадей; – но очень часто случается, что, подкравшись с полным терпением и осторожностью, охотник уже готов спустить курок, как выехавшая на равнину, по сибирскому обычаю во весь опор, тройка с колокольчиками разгоняет всех птиц и разрушает планы охотника.
Здесь я припомнил случай, оставивший во мне глубокое впечатление.
Надо предупредить вас, читатель, что в южной части Сибири, состоящей из равнин или гор, не покрытых лесом и имеющих ровную поверхность, иногда можно ехать верхом по прямому направлению, не придерживаясь дороги. Этим и пользуются наездники, знакомые с местностью и имеющие хорошее зрение. Однажды, в числе нескольких спутников, мы приняли прямое направление к известной нам деревне, оставя дорогу, идущую чрез другую деревню и мост, которого нельзя избежать только в половодье реки, через которую он устроен.
Были уже сумерки. Вдруг выпорхнула из травы, в сторону от нашего направления, дрохва. Она побежала и замахала только одним крылом, напрасно стараясь подняться. Было ясно, что другое крыло ее было подстрелено; стало быть, нам ничего не стоило поймать её живую, или убить. Мы бросились за птицей. Она делала все возможные усилия убежать от нас или подняться на воздух, но повреждённое крыло мешало ей это исполнить. Однако же ноги её служили ей хорошо, потому не могли догнать её и особенно следить за всеми её увёртками. Однако же птица была у нас в виду и мы имели полную надежду утомить её и взять живою. Версты полторы или две мы отбежали от того места, где увидели дрохву, и притом по разным направлениям, так что место это совершенно осталось от нас в стороне и мы приближались к той дороге, которую оставили, желая сократить путь. Добыча наша видимо ослабевала в силах; мы делали большие усилия догнать её, – вдруг она вспорхнула и полетела так быстро, что вскоре скрылась из виду.
Мы, и особенно неопытнейший из нас, т. е. я сам, были совершенно изумлены этой нечаянностью. Моё чувство в это время было похоже точь-в-точь на то, которое испытываешь, загребая во сне золотую монету, и, вдруг, просыпаясь, не видишь и медной.
– Отчего же, – спросил я, – птица эта не полетела тотчас, как увидела нас; для чего она бежала, распустив одно крыло, как бы изломанное, отчего это?
– А, – ответил флегматически один мой спутник, – теперь только догадался; экая прорва, не пришло же раньше в голову, сколько времени потеряли.
– Что же ты догадался?
– Да просто: это была матуха или самка.
– Из чего ты это заключаешь?
– У ней тут в траве были дети; так чтобы мы их не раздавили, она нас отвела от этого места своею хитростью. Не догадался, право, а то забрал бы детёнышей-то, ребятишки хотя бы поиграли…
«Материнское чувство», – подумал я, глубоко тронутый, и живо представил себе это бессловесное создание, сначала трепещущее при приближении всадников, потом, при виде явной опасности, принимающее меру, которая сделала бы честь и словесному созданию. Притворство птицы столько было полно неподдельности натуры, естественности, что открытие его, так меня поразило, как я потом не был поражаем ни одною из виденных мною сцен.
ЖУРАВЛЬ
Журавль, потому что его, как невкусную птицу, не бьют, свободно выплясывает по степям свой танец, который переняли у него люди. Русский народный танец, называемый журавль, – совершенное подражание прыжкам этой птицы, на которые с удовольствие любуешься, едучи тихо по степи. Тут есть идея об общественном удовольствии… – журавль легко привыкает жить при домах, но он опасен тем, что клюёт детей и метит прямо в глаз.
ТЕТЕРЕВ
Тетерев, находящийся в нескольких видах по всему обширному пространству, которое мы прежде называли зверинцем и которое также имеет право на название птичника, – по всей Сибири называется преимущественно: самец – глухарём, а самка – капелухою.
Птица эта напоминает мне прежде всего опасность, которой может подвергнуть неопытный охотник своего спутника.
С Николаем Николаевичем, однажды, ещё в ранней молодости, отправился я на охоту за тетеревами. Не в дальнем лесу мы тотчас наткнулись на нескольких птиц, но они, перелетая с дерева на другое, никак не хотели дожидаться нас и дать нам возможности прицелится в них. Н.Н. сказал мне: «Забеги с той стороны опушки леса и пугни их, так я хвачу их на лету». Не рассуждая долго, я тотчас исполнил это, и птицы полетели в сторону Н.Н. очень низко. Он не рассудил, что я нахожусь по одному направлению с птицами, бросил ружьё на руку, прицелился и выстрелил. Птицы, как после оказалось, ускользнули от дроби, а я с криком упал на землю.
Вот замечательная причина, по которой эта неосторожность обошлась мне недорого. В Сибири, как стране, не имеющей своих мануфактур, отдалённой от русских и близкой к китайским, многие шьют бельё из грубой китайской шелковой материи, называемой чесучео и чанъ-чео, приготовляемой из шелковых оческов. Ткань эта необыкновенно плотна, как все китайские ткани. Из такой ткани, во время описываемого происшествия, было на мне бельё.
Можете судить о плотности китайских тканей, когда я вам скажу, что попавшие в меня несколько дробин не в силах были пробить моей рубашки и вошли в тело вместе с нею, разумеется, не так глубоко, как вошли бы они, если бы не задержала их ткань, так что отдернув от тела рубашку, я вместе с тем выдернул и дробины.
Николай Николаевич не дождался однако же этой операции, и убежал без оглядки при первом моём крике, воображая, что убил меня и потому расчёл уйти никем не замеченный. Думаю даже, что он спал спокойно в следующую ночь, но когда по утру к нему явился казак от ближайшего станового пристава с приглашением явиться немедленно для объяснений по поводу вчерашней охоты, спокойствие его оставило, он бросился в свой арсенал…, но там я и знакомый наш, становой пристав, встретили его громким смехом.
Тетерев и в Сибири известен приписываемою ему глухотою, которая, впрочем, не глухота собственно, а совершенное отсутствие всякой осторожности только во время весеннее, ибо эта порода птиц, в предшествующее и последующее процессу оплодотворению время, предаётся с таким самозабвением, что ничего не видит и не слышит. В другое время тетерев так же осторожен и так же чуток, как и другие птицы.
Это самозабвение заслуживает внимания более потому, что тетерев, как думают сибирские охотники, исполняет процесс оплодотворения не обыкновенным путём, а сидя на так называемом «току». Приходя в иступлённое состояние, при беспрестанном клокотании, самец-тетерев будто бы извергает ртом влагу, которую самки глотают. Мне случалось видеть эти «токи», но на них обыкновенного состояния птиц я не видел.
Питающиеся преимущественно кедровыми орехами, птицы эти необыкновенно вкусны и по дешевизне своей (их продают иногда по 3 копейки за штуку) доступны многим.
Ловля их большею частью предоставлена мальчикам, которые ставят на них силки, плашки и другие ловушки.
Тетереву принадлежит честь первого открытия присутствия золота в песках или россыпях. Около тысяча восемьсот двадцатых годов такое открытие наделало много шуму в Иркутске. Повар бывшего тогда гражданского губернатора Николая Ивановича Трескина нашел в зобу тетерева несколько крупинок, величиною с пшеничные зерна и более, за которые, вероятно, птица и приняла их. По всем однако же возможным данным не могли открыть, где тетерев наклевал золото. Это указание могло бы навести на мысль искать золото в россыпях; однако же им тогда никто не воспользовался и ещё около десяти лет золото спокойно лежало на земле.
Тетерев есть оседлая птица, как и ниже следующие рябчик и куропатка, т. е. не улетающая на зиму в южные страны.
РЯБЧИК
Рябчик в Сибири двух видов. Один называется каменным от того, что держится в каменистых горах. Он имеет совершенно белое, вкусное мясо и ноги его покрыты перьями. Другой вид называется голоножками; это обыкновенный рябчик, ноги которого не покрыты перьями; он держится более около пашен, следовательно, близь жилых мест.
О рябчике, или, собственно, о причине нахождения у тетеревов и других птиц части белого мяса, похожего на мясо рябчика, монголы рассказывают следующее происшествие с Буддою.
«При первом создании рябчику дано было гораздо большее тело, чем он имеет теперь; он был почти с тетерева и имел ту же особенную способность, которую и теперь имеет – производить крыльями своими при летании треск. Будда однажды ехал верхом на своей белой лошади и углубился в размышления о созданном и управляемом им мире. Вдруг из-под ног лошади вылетел с треском рябчик, испугался так, что она взбесилась, и Будда упал с лошади. За этот оскорбительный для своего величия поступок Будда разжаловал рябчика из больших в маленькие птицы, какою он и остаётся. Излишнее, оказавшееся при этой переделке рябчика мясо он роздал другим птицам. Вот отчего и находится у них частию белое мясо рябчика».
Нам остаётся ещё сказать о рябчике, что в Сибири считается грехом приносить эту птицу живою домой, хотя она очень часто ловится живою в сетях и петлях, попадаясь в последние ногою. Ловец непременно должен передушить добычу. Сколько я не отыскивал причины этого поверья, но не мог доискаться, и полагаю, что оно распространилось от следующего слышанного мною происшествия.
Крестьянин имел важную причину расположить в свою сторону исправника, но других средств, кроме наловления птиц, он не имел, почему и решился отнести к исправнику несколько рябчиков. Он расставил сети и петли в большом количестве, и в скором времени запутались в них несколько десятков рябчиков. Так как проситель торопился, то птицы не имели возможности задавиться или умереть с голоду. Ловец застал их всех живыми, посадил в мешок и явился с ним в передней исправника. По выслушании просьбы и обещании исполнить её, что, впрочем, делается по обстоятельствам, исправник, получавший всегда рябчиков убитыми и замороженными, сказал крестьянину: «Высыпь тут и ступай домой». А сам ушел в другие комнаты распорядиться, чтоб убрали дичь. Проситель исполнил приказание, развязал мешок, высыпал рябчиков в угол и ушел в полной уверенности, что покончил своё дело.
Между тем пернатые пленники, очнувшись от первого изумления и почувствовав себя на свободе, расправили свои крылья и взвились к потолку. Встретив эту преграду, они устремились в двери и наполнили зал и гостиную совершенно новым и оригинальным собранием. И здесь, разумеется, рябчикам показалось тесно, они устремились в окна и зеркала, принимая те и другие за отверстия. Полёт рябчика необыкновенно быстр и силён, от чего крылья его, сильно и часто движимые, производят треск; разумеется, стекло не устояло, и хозяин услышал страшную брякотню, произведённую разбитыми окнами, зеркалами, опрокинутыми лампами и проч. Когда он прибежал на этот звук, увидел в комнате только пару рябчиков, ещё не нашедшую отверстия, но указавшую хозяину причину страшного разрушения, произведённого в его доме.
Он бросился в переднюю и не нашел там ни одного рябчика, но несколько перьев, оставшихся на полу, доказывали, что они действительно были оставлены мужиком.
Исправник тотчас сообразил, что он, несмотря на потерю рябчиков, на разбитие окон, зеркал и ламп, никак не может и не должен остаться в убытке, а, напротив, употребить это происшествие в свою пользу. Началось следствие по горячим следам: разумеется, просителя тотчас забрали, начался допрос, он во всём сознался, т. е., что имел к исправнику просьбу, наловил рябчиков, принёс их в виде подарка и хотя исправник не принял от него оного, но обещал однако же исполнить его просьбу, если она окажется справедливою, то он, в знак своей благодарности, решился оставить рябчиков, высыпав их из мешка в угол передней, тогда как исправник ушел в другие комнаты.
– Да как же ты смел выпустить живых рябчиков? Вот они разбили окна и прочее и нанесли убытку на тысячу рублей.
– Как живых, – спросил изумлённый крестьянин, – помилуйте: да я им всем перевертел головы ещё в лесу, а иные сами задавились. Ежели они ожили, так это какое-нибудь дьявольское наваждение.
Разумеется, что исправник не поверил этой увёртке, но общество деревни, к которой крестьянин принадлежал, видя, что неминуемо им придётся платить за бедного собрата, крепко ухватились за эту выдумку и начали доказывать, что «ведь это в частую бывает, что это так Божие попущение и проч.».
Исправник сколько не хлопотал, сколько не горячился, но, дорожа своим местом, оставил дело в неоконченном положении; вставил окна, купил зеркала, а главное – дал себе честное слово никогда не брать подарков без ближайшего их рассмотрения.
Рябчик выводит по двадцати и более птенцов и в хорошее лето два и три раза. По многочисленности своей, он то же между птицами, что белка между зверями. В одном из десяти звероловных округов, на которые я разделяю русский зверинец, я имел возможность в течении шести лет удостовериться, что в нём улавливается рябчиков, собственно поступающих ежегодно на продажу, до десяти тысяч. Стало быть, Сибирь имеет на своё продовольствие одних рябчиков до ста тысяч, полагая в каждом фунт, 2500 пудов лучшего мяса.
КУРОПАТКА
Куропатка, самое робкое, беззащитное создание, трепещущее при малейшей опасности. Если можно чем-либо олицетворить робость, так это всего ближе куропаткою. Увидя опасность, она не имеет силы улететь от нее, а прижимается к тому месту, где сидела, спрятавши голову под крыло. Можно ловить этих птиц руками. Для безопасности своей куропатка, преимущественно, держится на высоких горах, покрытых россыпями камней и мелким кустарником.
Создав такое бедное животное, природа однако же позаботилась дать ей своего рода защиту от опасностей, ту же самую, какую она дала и зайцу. Куропатка также меняет цвет своих перьев. Летом она бывает серою, что делает её весьма похожей на камни, между которыми она прячется. Осенью и весной на ней являются белые пятна; поверхность гор также по местам только бывает в это время покрытою снегом; пёструю, или, вернее, пегую, куропатку весьма трудно рассмотреть на такой же поверхности гор. Зимою же это становится совершенно невозможным; куропатка принимает совершенно белый цвет, тот же самый, какой носят чистейшие горные снега.
Нельзя не согласиться, что только этой, замечательной по предусмотрительности, мере, принятой матерью-природой, мы обязаны тому, что куропатка ещё не истреблена совершенно жадными охотниками, хищными зверями и птицами. Попечительная мать знала, с кем будут иметь дело ее слабейшие дети!
Мясо куропатки серое, очень вкусное, но, подобно мясу голубя, скоро прискучивает или приедается, как точнее выражаются в областях.
КЕДРОВКА
Кедровка, небольшая птичка из той же породы, к которой принадлежит рябчик и куропатка, водится собственно в кедровых лесах и питается единственно ядрами кедровых орехов. Пища эта даёт ей необыкновенно приятный вкус. Кедровка весьма малочисленна, и так как держится в горах и отдалённых лесах, то попадается охотникам весьма редко.
Гастрономам, которым случится быть в Сибири, советую обратить особенное внимание на кедровку, наравне с оленьим языком, губами лося, костяным мозгом изубря и другими лакомствами из животного царства, о которых я уже упоминал в своём месте.
Из породы фазанов встречается в сибирских лесах маленькая, необыкновенно красивая птичка, называемая там петушком. Должно видеть в этом, что и органическое творение подчинено тому же закону уменьшения форм на севере, какое видим в растительном царстве; например, в Сибири растёт красное яблоко величиною с горошину. Замечательно, однако же, что самое дерево, яблонь сохранило всю величину южных яблонь. Как дерево имеет все формы яблони, так и плод его, разрезанный и рассматриваемый в микроскоп, представляет совершенное настоящее яблоко.
ГОЛУБЬ
Голубь, называемый в Сибири каменным голубем, живёт в скалах. Он весьма дик, никогда не смешивается с обыкновенными голубями и воркование его имеет совершенно другие, более густые и сильные звуки. Обыкновенный дикий сизый голубь водится всегда около самых жилищ человека. На чьем дому живёт более голубей, это считается хорошим знаком улучшения благосостояния хозяина; если же голуби оставляют чей-либо дом, – это предвещает разорение. Поверье это, конечно, объясняется просто тем, что у зажиточного домохозяина голубям более поживы, и голуби, конечно, раньше даже ближайших соседей узнают, ежели хозяин, вследствие расстройства своих дел, принялся за экономию, как это всегда бывает довольно поздно… Как христиане, щадящие голубя, потому что Дух Божий в виде его явился апостолам, так и иноверцы не бьют голубей по причине, впрочем, совершенно другой: голубь по их расчёту не стоит заряда. От этого голуби и любят жить в обществе, как справедливо замечают орнитологи; надо бы им оговорить, что и многие другие птицы, если даже не все, жили бы обществами или стаями, если бы не так их истребляли и разгоняли охотники. Возьмите в пример самую общественную породу животных, – породу людей: везде она живёт обществами, но красные индейцы в Америке, будучи преследуемы и истребляемы европейцами, разбились по одиночке и разбежались по лесам, где и скрываются, как дикие звери, от своих преследователей.
Из видов ручных голубей замечательны чёрные голуби, привезённые из Китая и называемые круговыми, от того, что они, поднявшись высоко в воздух, вертятся там назад через голову, делая по десяти и более оборотов. Охота иметь ручных голубей до того распространена в некоторых городах Сибири, что там хороший голубь, белый с пурпурным отливом, покупается по пяти-десяти копеек и даже по рублю серебром за штуку, но ещё в большем употреблении похищение голубей охотниками у таких же охотников. Отъявленный охотник ни за что не продаст хорошего голубя; остаётся одно средство – красть его, – и охотники, люди даже строго уважающие чужую собственность, прибегают к этому постыдному средству. Обыкновенный способ этой кражи состоит в том, чтобы заманить голубя на свою голубятню и запереть его. Хозяин пропавшего голубя прибегает к помощи полиции: делаются обыски по голубятням и, найдя пропажу, хозяин предаётся неподдельному восторгу, как бы открыл важное сокровище. Охотниками до голубей называются голубятниками.
БЕКАС
Бекас и другая мелочь, хотя водится около сибирских болот, но не обращает на себя внимания охотников потому, что там преимущественно стреляют из винтовок пулею; почему и выбирают более крупную птицу. Бекас известен под названием кулика, т. е. их смешивают. Впрочем, этих пород очень мало, потому их и оставляют в покое.
ДЯТЕЛ
Дятел, под именем желны во всех местах Сибири оглашает их звуками своей музыки. Птичку эту должно считать первым инструментальным музыкантом, патриархом всех знаменитостей, услаждавших и услаждающих слух просвещённого человечества. Не знаю, случались ли вам подсмотреть, как производит дятел тот мерный, постепенно утихающий, дробный звук, который зоологи называют просто постукиванием по стволу дерева носом? Это он делает, натянув в сторону сухую ветвь и быстро опустив её, так что она, прийдя в касательное положение, свойственное всем упругим телам, прикасаясь к соседнему стволу, производит звук, как струна, и тем выгоняет из-под коры дерева насекомых, которых дятел и ловит. Соловей, однако же, по словам монгольской басни, думал, что дятел долбит дерево носом, и потому назвал его плотником… Но вот эта маленькая басня в вольном переводе:
Дятел соловью:
Дай мне доброго коня:
Ты владеешь табунами,
И не зная ночи, дня,
Ты пасёшь их со свистками
Дай мне доброго коня:
Ты богат степей богатством,
Не жалей же для меня;
Мы известны нашим братством Соловей дятлу:
Можно, друг мой, но я знаю,
Ты ведь плотник был всегда;
Прежде я иметь желаю
Два хорошие седла
Ты ж работать не устанешь,
Всё долбишь и день и ночь…
Как ты седла мне доставишь,
Дать коня тебе не прочь!
ЛЕБЕДЬ
В мире водных птиц первое место занимает – лебедь, красиво и гордо плавающий по поверхностям обширных озёр и рек.
Лебедей большою частью убивают только для перьев и пуху, потому что мясо их чрезвычайно грубо.
Туземцы Сибири питают к лебедю некоторого рода уважение, большее, чем к другим птицам, и потому убивают его очень неохотно, из крайней только необходимости. Причиною этого крик лебедя, в котором их тонкое ухо слышит слова, имеющие значение и выражающие тоску; из чего выводится заключение, что лебедь не есть грешный житель земли, а дух, сосланный с неба, куда своим жалобным криком и просит его о возвращении с нашей планеты.
Крик этот действительно больно задевает за душу, когда случится встретить лебедей в неволе у какого-нибудь городского любителя редкостей, который держит лебедей, не сообразив, что им вода также необходима, как человеку нашего времени чай или кофе, или человеку минувшего времени – вино. Смотря на эту грязную, с измятыми, изломанными и оборванными перьями птицу, уродливо шагающую по двору, и зная, как чиста, гладка и красива она на воде, я всегда находил в ней разительное сходство с поэтом, принужденным горькими обстоятельствами, работать в какой-нибудь коммерческой конторе; с молодою женщиною, находящеюся во власти старого мужа; одним словом, со всем, что не гармонирует с дарами природы, что искажено, обезображено, изуродовано, что принуждено плясать по чужой дудке, кому, как соловью, по словам Крылова: «Плохие песни в когтях у кошки…»
В городе Екатеринбурге, по средине широкой улицы, есть бульвар, обсаженный двумя рядами берёзок; а у одного жителя этой улицы был лебедь. Каждое утро, летом, разумеется, когда растворят ворота на улицу, лебедь, обманутый рядом берёзок на бульваре, тянущимся как будто по берегу реки, радостно вскрикивал, бежал по бульвару и, увы, – находил там сухой песок и ничего более.
Обманувшись таким образом в своих надеждах, несчастная водяная птица, принужденная не видать вовсе воды, кричала точно также, как кричит дитя, потерявшее свою мать.
О лебеде мне известно одно замечательное предание, в справедливости которого я удостоверен стариками и старушками, бывшими свидетелями рассказа. В тысяча семьсот восьмидесятых годах, близ Кударинской крепости был убит старый лебедь, на носу его, по тонкой плеве, покрывающей кость, когда-то были начертаны буквы и от времени черты их обратились в выпуклые и толстые штрихи, так что легко было прочитать на носу лебедя имя – Екатерина.
Без сомнения, это был лебедь из тех потомков, которых и ныне встречаем на царскосельских и гатчинских прудах.
Легко исчислить, какое путешествие совершил этот турист, улетевший, разумеется, на юг из-под 59 градуса северной широты, может быть, перелетавший за экватор и оттуда возвратившийся по другому направлению под 50 градус той же широты, под которым лежит крепость Кударинская, ныне Кударинская станица.
БАКЛАН
Баклан избрал себе жилищем скалы, окружающие озеро Байкал, столь богатое рыбою. Особенно одна огромная скала, близь западного берега, выходящая из воды, составляет любимое седалище этой птицы и называется от этого Бакланьим камнем. Подплывая к этой скале, вы будете изумлены поднявшеюся с неё стаею бакланов в таком бесчисленном множестве, что издали они кажутся облаком. Жадно пожирая одну только рыбу, баклан совершенно не годен в пищу человеку; зато он полезен для наблюдателя тем, что показывает до какого количества может размножится какая-либо порода птиц, если не мешать её насиживать и воспитывать птенцов.
Чайка встречается также во множестве около озера Байкала.
ГУСЬ
Гусь дикий называется в Сибири полеском, а полевой обыкновенный, серый и несколько меньший ростом, именуется казаркою. Они встречаются везде и преимущественно, разумеется, в местах ненаселённых или менее населённых. Поэтому, как гусей, так и всех вообще перелётных птиц, встречается больше в глубоком севере Сибири, чем на юге, чрез который весною и осенью, т. е. вперёд и обратно, перелетают длинные двойные вереницы гусей, постоянно составляющие острый угол, опирающийся на одного передового гуся. Это путеводитель, уставши нести на себе всю тяжесть опирающихся на него собратий, уступает место другому, а сам помещается в арьергарде. (Гуси, в своём длинном путешествии с юга на север и обратно, летят друг за другом так, что голова заднего гуся лежит на спине переднего; а как они летят в два ряда, которые сзади расширены, а впереди сомкнуты, то два передние гуся, находящиеся в голове двух рядов, кладут свои шеи на одного гуся-путеводителя.)
Известно, что строение фигуры этого полёта гусей, как приспособленное к легчайшему рассечению воздуха, подало первую мысль к изобретению формы корабля.
Я уже имел случай говорить о необыкновенной высоте Саянского хребта и о том, что горы эти не имеют предгорий, а стоят отдельно всею плотною массою своих голых скал. Это обстоятельство дало мне случай сделать наблюдение над полётом гусей и удостовериться, что они не могут произвольно менять своего направления, как эта способность дана собственно воздушным птицам: например, они не могут сделать поворота под прямым или острым углом, заметно полететь кверху или книзу. Вот на чём основано это положение. Я несколько лет жил у подножия Саяна и каждую весну повторялся перед моими глазами следующий гусиный маневр. Вереница гусей летит на север в довольно значительной высоте, но гораздо ниже вершин хребта. Я беру зрительную трубу и не теряю из виду путешественников. Вот они долетели до скал, уткнулись в них, сели, и, как кажется, составили совет, потому что подымают головы кверху, машут крыльями, вероятно, за неимением рук, высматривают низшие места гор, сидят, а, может быть, «судят и рядят» довольно долго; потом возвращаются назад довольно далеко от скал, вёрст на пять и более, садятся на землю, оборачиваются к северу и подымаются с земли по диагональной линии, проведённой от места сидения их на равнине к самым вершинам скал, где гуси снова садятся и опять принимают прежнее направление полёта, горизонтальное.
Еще приведу здесь редкую странность в гусе, которую я не умею объяснить, но которая многим сибирякам, в том числе и меня самого, дарила нечаянным жарким. Гуси летают ночью (чего я не замечал за другими не ночными птицами), и если им в ночном полёте придётся попасть на струю света, высоко бросаемую в тёмную даль костром огня, разложенного в лесу, то гусь, свернувшись кубарем, падает прямо в огонь. Согласитесь, что очень приятно принять такого нечаянного посетителя перед ужином.
Прилетев в летние свои местопребывания, гуси, как и все птицы, приступают к высиживанию птенцов. Тут-то ворон, коршун и человек пускаются отыскивать и разорять их гнёзда, собирая яйца, перо и пух, из которых ни то, ни другое, ни третье никуда почти не годятся. Но вот из этих гнёзд, ускользнувших от взоров хищников, вышло новое поколение гусей и начало брать первые уроки плавания у своих родителей. Снова коршун и ворон вьются над испуганными и прижимающимися к матери или отцу детёнышами, снова является человек на утлой ладье с мешком из сети, пришитой к обручу (саком), и если птенцы не умеют ещё нырять, то все перейдут в руки пловца для того, чтобы без матери на пище непривычной переколеть более, чем наполовину.
Ежели молодые гуси научились уже нырять, ловля их гораздо труднее, потому что они могут долго оставаться под водою и переменять там направление своего плавания.
Оставшиеся в живых гуси эти вырастают при домах вместе с домашнею птицею, от которой много терпят щипков. Нрав их делается скрытным, уединенным и в голосе их звучит тоска… Я всегда смотрел на них, как на иностранцев в чужой земле, как на дев израильских на реках вавилонских… Из диких птиц, взятых человеком в себе, один турпан, о котором буду говорить ниже, представлял исключение. А гуси, хотя и делаются ручными, но никогда не выводят детей и даже не несут яиц. Это мне известно из рассказов всех тех, которые каждый год ловят молодых гусей. Им подрезывают крылья, чтобы не улетели; но случалось, без принятия этой меры гуси улетали осенью, и весною не только что возвращались сами, но ещё приводили с собою стай диких гусей.
После ловли невинных птенцов бывает ещё другая пора истребления гусей. Это, так называемая, ловля ленных гусей, т. е. вылинявших, уронивших перья и потому, лишенных на некоторое время способности летать. Где гусей необыкновенно много, как, например, на Гусином озере в Забайкальской области, то их можно убивать даже палками; при меньшем же числе их выстреливают до одного из партии, имеющей несчастие попасть на глаза охотникам, потому что птица тогда имеет одно средство спасения – нырянье в воду; но сколь ни долго она может держаться под водою, всё же вынырнет; охотник спокойно дожидается этого, или, вернее, он плавает по озеру, пугает гусей, которые по одиночке ныряют, появляются над водою в разное время, охотник следит за этим и стреляет.
Иногда ленных гусей убивают такое множество, что вся добыча портится, особенно, если время жаркое и охотники мало запаслись солью, чтобы солить убитую птицу. К окончанию охоты испортившуюся дичь бросают в озеро, и гуси снова плавают на поверхности воды, но уже не живые, а сгнившие. Скажите, по совести, не смешно ли это, не глупо ли даже это?
УТКА
Утка является на сибирских озёрах и реках, имеющих небыстрое течение. Из нескольких видов её особенно замечательна красная утка или турпан. Цвет её перьев до того ярко-красный, что монголы называют её «лама-шубу» (лама-птица), находя в её красных перьях сходство с одеждой своих лам, лиц духовного звания. Из всех видов дикой утки, один турпан легко привыкает к домашней жизни. Он делается необыкновенно смелым, даже нахальным; распоряжается как дома, как природный житель, играет, дерётся, нападает и защищается. Весьма было бы полезно сибирским хозяевам размножить эту красивую и вкусную утку в домашних птичниках.
Кроме этой породы, существует ещё другая, называемая нырком, которая на всю зиму остаётся на севере и представляет собою в этом случае единственный пример из всех перелётных птиц. Чтобы яснее рассказать это обстоятельство, я должен попросить прочитать следующие сведения об озере Байкале.
Байкал, как известно, довольно обширный бассейн Восточной Сибири, занимающий в длину шестьсот вёрст и имеющий самую большую ширину до ста десяти вёрст. Кроме довольно значительных рек, каковы Селенга, Верхняя Ангара, Турка и другие, в него впадает бесчисленное множество горных речек, весьма часто пересекающих линию окружности озера, которую можно полагать не менее как в две тысячи вёрст. При таком обилии вливающейся воды, которой количество возрастает весьма часто от наводнений, при обширной площади самого озера, принимающей непосредственно воду прямо из туч, при отсутствии жаров, Байкал почти никогда не возвышает своего уровня, тогда как из него вытекает одна только река Ангара.
Это обстоятельство видимой несоразмерности прибыли воды с убылью из него всегда обращало на себя внимание наблюдателей, и даже было предположение, не помню где-то напечатанное, что Байкал имеет подземное сообщение с океаном. Ходила и до сих пор ходит в народе сказка, что когда-то в Байкале поймали дубовую корабельную доску, очевидно, принесенную из океана чрез подземный пролив, ибо дуба в Сибири нет. Конечно, нелегковерные люди не ограничились этим объяснением равновесия воды в Байкале и начали отыскивать причины более вероятные. Естественно при этом должно было обратить внимание на единственный исток из озера, на реку Ангару.
Ближайшее знакомство с Ангарою раскрывает удивительную затейливость, до которой дошла природа при устройстве этого истока. Вы видите, что масса воды, наполняющая Байкал, сжатая береговыми утёсами, всею своею тяжестью налегает на единственное на всей западной стороне озера неукреплённое горами узкое пространство, составляющее начало русла Ангары. Вам эта страшная масса кажется висящею над Ангарою, готовою упасть в реку и не только затопить все её берега, частью населённые, но даже снести обширный город Иркутск, находящийся от этого места в шестидесяти верстах и лежащий ниже уровня Байкала на шестьдесят сажен, вы страшитесь за эти живописные окрестности, за прекрасные деревеньки, за фарфоровый завод, лежащий на этом пути, наконец, страшитесь за самого себя… Но вода не падает, что же её удерживает?
В самой средине выхода воды из Байкала великая строительница поставила огромную, несокрушимую скалу, которая удерживает напор воды из озера и выпускает её столько, сколько может вместиться в берега Ангары.
Вершина этой замечательной скалы виднеется на поверхности воды, беспрестанно омываемая набегающими волнами, и только чайка находит на макушке её сухое местечко, чтобы усесться отдохнуть и высмотреть добычу. При этом опасном отдохновении и вместе стережении добычи, птица держит свои крылья поднятыми вверх, на тот случай, чтобы мгновенно слететь, тогда как набежит, так называемый, девятый вал.
Нельзя промолчать о том, что эту необыкновенную вершину скалы туземные жители – буряты избрали местом, откуда обвиняемые в каком-либо преступлении призывают небо в свидетели своей невиновности. От этого скала названа Шаманским камнем. Действительно, трудность и опасность причалить к этому камню на лодке, беспрестанно поднимаемой и опускаемой волною, опасность встать на маленькую поверхность вершины скалы, окруженной бушующею водяною бездною, вырывающеюся из озера в реку двойною широкою струёю, взойти на скалу и призвать небо, отражающееся в этой грозной поверхности, призвать в свидетели может только невинный! Свидетели принесения этой клятвы остаются на берегу зрителями, обвинённый пускается один, – и ежели он не решится причалить к скале, считается обвинённым самим небом, и ещё более – ежели он утонет при этом опасном испытании, – это принимается за наказание свыше. Я имел случай испытать все ощущения, каким подвергается обязанный дать клятву на Шаманском камне. Однажды, в ожидании попутного ветра для переправы через Байкал, судно, на котором я был пассажиром, стояло двое суток ввиду Шаманского камня, и я решился побывать на нём. Несмотря на довольно тихую погоду, волнение около камня было весьма заметное; кроме того, лодка должна была пересекать необыкновенное стремление воды из озера. После неимоверных усилий, мне удалось пристать к камню и взобраться на него. Встав на маковку камня прямо, я почувствовал невольный страх, будучи окружен шумящею пучиною; вскоре у меня сделалось головокружение, и если бы я был в чём-нибудь виноват, – хотя бы, например, в желании надоесть вам, читатель, – я не выдержал бы и упал, не будучи в силах поднять к небу глаза и руки, что непременно требуется от клянущегося…, я поспешил сесть в лодку и возвратиться на судно…, но там у меня ещё более закружилась голова от мысли, что такое величественное место клятвы употребляется человеком, призывающим в свидетели небо, что он не украл какого-нибудь барана…
Шаманский камень составляет ещё начало такого дивного устройства русла Ангары, о котором я говорить начал. Отсюда идёт чисто гранитная труба, глубиною от шести до десяти сажен. В это трубе для скорейшего падения всего количества воды, вытекающего из Байкала и для того, чтобы не было в ней избытка, могущего затопить берега, высечены в расстояниях один от другого, сначала учащённых, а потом постоянно увеличенных, – четырнадцать уступов или падений, по-видимому, сажени на две или несколько менее.
Этот дивный механизм – Шаманская скала, удерживающая напор воды, и четырнадцать уступов, убирающих, так сказать, воду, совершенно достигают своей цели соразмерного истечения воды из озера с водою, наполняющею его, и сохранения берегов от наводнений, которые были бы гибельны.
Как умолчать, что находились люди, проектировавшие взрыв Шаманской скалы для свободного прохода пароходов из Ангары в Байкал и обратно. Этот проект должно было бы назвать проектом затопления Ангарской долины и города Иркутска.
Ангара вообще имеет быстрое течение, но при самом истоке её из озера течение это необыкновенно быстро, именно, как выражаются тамошние русские жители, – «с огня рвёт».
О знаменитой американской реке Миссисипи было где-то сказано, что в некоторых местах течение её так быстро, что брошенный кусок свинцу не тонет, а несётся по поверхности, как пробка. Благодаря этой, без сомнения, американской утке, я побросал в Ангару, при её истоке, несколько кусков свинцу, но он опускался на дно совершенно как свинец должен опускаться.
Не имея средств и времени определить точно быстроту течения Ангары при её истоке, на расстоянии шести вёрст не изменяющуюся, я однако же вывел заключение из следующего сравнения, может быть, довольно близкое к истине. Случалось мне сиживать на самом «пылком», как выражаются в Сибири, т. е. быстром, скакуне, именно таком, который делает первые пять вёрст в четыре минуты; разумеется, что дальше быстрота бега стихает. (Скаковые лошади или, по-сибирски, бегунцы, разделяются на два вида: одни бегут на «дальнее» расстояние самое большое 30 вёрст, тогда их бег сначала не очень быстр; другие бегут на «близкое» расстояние от 1 до 3 и 5 вёрст, – эти с места пускаются так, как из лука стрела, – но, пробежав небольшую дистанцию, умеряют свой бег от истощения сил. 30 вёрст делается не менее, как в час, но одна верста, менее, чем в минуту.)
Дух, как говорится, захватывает, небо кажется с овчинку, окружные предметы мелькают мимо, как тени, чувствуешь себя отделённым от земли, летящим, как вольная птица…, просто, любо даже при воспоминании…, но, что я хотел сказать? Да! Итак, случалось мне испытать быстроту движения на лошади, по крайней мере, по одной версте в минуту. Представьте же, что несомый на лодке истоком Ангары из Байкала, на расстоянии десяти вёрст, я чувствовал, что мчусь гораздо быстрее, чем, бывало, на лошади; сильнее захватывало мой дух, «небо казалось с рукавицу», предметы ускользали неприметнее самых теней… Правда, что по часам мы это расстояние сделали в пятнадцать минут, – но тут вошло время, употреблённое на осторожный вход в, так называемые, Ангарские ворота, т. е. самый глубокий фарватер истока, на уклонение от прямого направления и проч. Что же касается до самого быстрого течения, то я уверен, что оно мчится менее, чем в минуту одну версту.
Природа, как видите, устроила из Байкала гигантский пруд с несокрушимою плотиною; людям остаётся только воспользоваться этим натуральным, необыкновенным двигателем.
Верным доказательством необыкновенной быстроты течения Ангары при её истоке служит то, что пространство от озера, иногда на пятнадцать вёрст, а в самые суровые зимы не менее шесть вёрст, остаётся непокрытым льдом.
Это-то редкая, посреди глубокого, зимнего, снежного и ледяного покрова, водяная площадь для утки-нырка, не перелетающей на зиму в южные края, служит зимнею квартирою. Во всю зимнюю пору, днём и ночью, стаи уток проводят время таким беспокойным образом: они садятся на воду у висящего над нею края байкальского льду и плывут, несомые течением вниз, ныряя в это время за добычею и, вероятно, предаваясь сну, необходимому для всякого животного. Доплыв до начала льда, покрывающего Ангару, они подымаются на воздух и летят обратно к Байкалу, чтобы там снова сесть на воду и плыть. Этому беспрестанному движению причина самая простая: утка не смеет никуда сесть, – на землю, на камень, на дерево или на лёд: если она бывает принуждена к этому крайнею усталостью, то мокрый хвост её тотчас примерзает, и она или гибнет тут, не будучи в силах оторваться, или достаётся в руки мальчиков, ходящих нарочно отыскивать примёрзших уток.
Охотники также ходят по берегам или пускаются в лодках для преследования нырков, но в трескучие морозы испарения воды покрывают местность густым замерзшим туманом или, так называемою, «изморозью»; при этом нырок оправдывает своё название, беспрестанно скрывается в воде; так что «охота» в 40 морозу бывает именно «пуще неволи», как определяет её пословица. Да и утка эта, питаясь рыбою, имеет неприятный запах. Однако же необычайность этой зимней охоты на воде имеет свою прелесть и можно посоветовать записным охотникам, бывши в прибайкальских местах, поохотиться зимою на уток.
Утки, по своей многочисленности, меньшей против других птиц, осторожности и бессмысленному неумолкаемому своему крику, имеют на своей стороне большое число охотников. Всякий, только что берущий ружьё в руки, пробует свои способности на утках.
Зато и несчастные приключения, которым подвергаются охотники, большею частью случались с преследователями уток.
Никогда не забуду монгола, который переплыл реку Чикой, чтобы взять унесённую к другому берегу убитую утку. Отыскав добычу и чтобы она не мешала ему плыть, привязал её к своей косе, которую до сих пор носят монголы. Я смотрел на него с противоположного берега и вспомнил, что это было первое прямое назначение монгольской косы: страшные воины XIII века привязывали лук (оружие) при переплытии рек. Мой мирный монгол пустился плыть обратно. Плавал он превосходно, так что бронзового цвета спина его была почти наверху и на ней лежала убитая утка, привязанная к косе. На середине реки мой пловец вдруг начал делать необыкновенные движения, погружаться в воду и, выпрыгивая из неё, кричать благим матом. Кое-как однако же он добрался до берегу и упал бледный, измученный страхом.
– Что с тобой случилось? – спросил я.
– О, беда, беда!
– Да что такое?
– Огромный черт схватил меня за косу и потянул в воду, так что едва не оторвал головы. Я уже совсем простился с светом Божиим, как он, вдруг, отпустил мою косу, и я доплыл до берега.
– А где же утка, которая была привязана к твоей косе?
– А! – спохватился монгол, и тотчас понял, в чём было дело, – эта утка-то и тащила меня за косу, свалившись с моей спины; а я подумал, что это черт и вовсе забыл об утке.
Он бросил взгляд на поверхность воды, увидел утку и снова поплыл за ней, забыв на этот раз о черте.
ВОРОБЬИНЫЕ
О птицах мелкой или, так называемой, воробьиной породы говорить много нечего.
Есть предание, что воробей, известный всякому «вор-воробей», поселился в Сибири вслед за хлебопашцами, так как из насекомых таракан прусак. Об этом последнем сожителе человека старики мне рассказывали забавный случай. Из Забайкальскаго края один отставной казак, занимавшийся торговлею, ездил в первый раз за товаром в Тобольск. Там он увидел таракана, удивился этой невидальщине и при отправке обратно домой, как редкость, неизвестную на его родине, изловив несколько штук, завернул в бумажку и положил в свою шкатулку. Ехал он немало времени до дому, но уложенной на дно своего экипажа шкатулки не открывал. Приехав домой, между прочими рассказами о виденном и слышанном, он вспомнил о таракане.
«Живут-де в домах, ходят по столам и стенам; ну, такое множество, словно как у нас в лесах белки или рябчика; не верите, так я привёз вам на показ парочку-другую; околели разве дорогою; да вот, подайте-ка коробочку, я вам покажу эту штучку, хотя и не живую».
Шкатулка принесена открыта, – и из лежавших в ней бумаг полезли тысячи тараканов-прусаков.
Уничтожить их тогда не решились или не успели; таким образом положено было основание заселения сибирских щелей.
Воробей же, вероятно, сам залетел, почуя обилие страны зерном.
Зяблик, очень маленькая птичка, имеющая белое перо с пурпурным отливом. Тихое, на распев, щебетание её не лишено самой нежной мелодии.
Стриж, многочисленными стаями живёт непременно на церквах, где они есть; гнездо его, слепленное из мелких кусочков грязи, имеет форму половины, разрезанной вдоль круглой бутыли.
Жулан, не тот ли, что назван в зоологии г. Симашки сибирским воробьем? Птички под этим названием я не знаю в Сибири. Жулан перо имеет пегое, чёрное с ярко-красным отливом, пение его подобно тихому скрипу несмазанной телеги.
Ремез, известный хитросплетённым своим гнездом, которому в Сибири по опыту приписывают целебную силу в порубах и разрезах тела. Поэтому каждый домохозяин старается иметь у себя в доме ремезовое гнездо.
Ласточка, предвестница весны, более всех любимая и уважаемая птичка. До появления её не начинают сеять хлебов.
Жаворонок, везде в степях утешает путников своим очень приятным пением; причём необыкновенно подымается вертикально до значительной высоты, беспрестанно и быстро махая крылышками. Взятый из гнезда птенец, делается ручным, но уже испытавший свой особый полёт, всегда убивается об верх клетки.
Плишка, сибирское название особого вида ласточки, имеющей светло-голубое перо с белым отливом.
Водяной или чёрный воробей, о котором я не нашел указаний ни в одной из просмотренных мною орнитологий, составляет весьма замечательное исключение из общего правила творения. Название его привожу то, под которым известен в Сибири. По наружным своим признакам воробей этот, вполне схожий с обыкновенным воробьём, принадлежит к воздушным птицам; а между тем проводит всю свою жизнь в воде, избирая для своего жительства зимою «тальцы», т. е. места рек, не замерзающие от близости родников; и если случится убить на лету его в воздухе, то он оказывается мокрым, только что оставившим воду, отчего перья, обыкновенно серые, имеют тёмный цвет, доставивший ему название чёрного воробья.
Эта особенность не ускользнула от направления народных понятий ко всему необычайному и сверхъестественному. Явилось поверье, что у чёрного воробья есть одно перо, которое имеет силу так выразительно называемой «разрыв-травы», силу одним прикосновением разрывать цепи, ломать железные запоры. Кроме того, прикосновением этого пёрышка можно возбудить в желаемой особе полную к себе симпатию.
Достать это магическое пёрышко очень легко и просто; стоит только поймать водяного воробья-самца, общипать его и бросить перья в воду; все обыкновенные, простые, негодные перья понесёт водою по течению, а золотое пёрышко, о котором я говорил, поплывёт против течения; ловите его, и, если это вам удастся, разрывайте им цепи и запоры, «присушайте», как выражается народ, т. е. привлекайте к себе красных девушек, и, главное, пишите им свои сочинения. Неудачи вам не будет ни в чём!
КУКУШКА
Кукушка в Сибири слывёт тою же безгнездовою птицею, какою её считают везде и какою её записали даже во все натуральные истории. Даже сам великий Бюффон, говоря о привязанности птиц к детям, если даже они высижены и из чужих яиц, рассказал трогательную историю о трясогузке, кажется, что она в дупло, в котором высидела вместе с своими птенцами и кукушку, носила ей пищу целые полгода, потому что этот птенец, по величине своей не мог выйти из дупла в маленькую дырочку, в которую пролетела трясогузка и вылетели её дети… Дедушка Бюффон одно упустил из виду, и самое важное, что если отверстие дупла было так мало, что и малютка-кукушка не могла из него вылететь, то как же туда попала большая кукушка, которая положила яйцо своё в гнездо трясогузки?
Словом, я смею думать, что кукушка сама выводит своих детей…, хотя, признаюсь, не имею на это никаких доказательств, кроме того, что птичка эта существует, и существует во множестве. Перехожу к замечательной народной сказке о кукушке.
Жил-был зажиточный монгол Кукуй в безлесной обширной степи Гоби. Богатство его было – богатство кочевника: стада коров и овец, табуны верблюдов и лошадей. Это, по справедливому мнению степных мыслителей, ходячие банки, где капиталы почти в один год удваиваются, т. е. являются в меньших формах, а через два, три года принимают, при благоприятных обстоятельствах, формы равные капиталу… Нужно ли пояснять, что здесь разумеется «приплод» или прибыль стад и табунов… К числу же неблагоприятных обстоятельств должно отнести хищничество в степи волков, которые могут быть, без уклонения от истины, сравнены с злостными банкротствами, этими лютейшими, бешеными волками, нарушающими благосостояние гражданских обществ… Не могу не пожалеть при этом случае, что их нельзя стрелять также как волков и за неимением у них хвостов, представлять их бороды для получения награды, какая положена за убитого волка… Но возвратимся к Кукую.
Кочуя по Гоби, этой величайшей площади, едва покрывающейся убогою травою, особенно в сухой её середине, – кочуя по этому безбрежному пространству со своими богатыми стадами, в одно лето Кукуй приблизился к соседней с Гоби местности, к которой природа столько же оказывает щедрости, сколько к степи лишений. Вдали, в тумане, представились ему фантастические формы гор, который он увидел в первый раз. Как не было остро его зрение, Кукуй никак не мог понять, чем покрыты эти возвышенности? И не мудрено: он сроду не видывал лесу, не имел об нём понятия. Созерцая поразившую его местность, наш пастух всё постепенно приближался к ней, тем охотнее, что трава, которою питались его стада, более и более увеличивалась.
Когда он был уже недалеко от лесистой местности, когда он однажды погрузился в столь любимое пастухами полузабытьё, глаза его, следившие за движениями стад, постепенно закрывались опустившимися веждами… Кукуй видит всадницу на вороном иноходце, лицо её блестит «янтарём и кораллом», цветами которых обуславливается монгольская красота. Красавица быстро мчалась из степи в горы, но как Кукуй успел рассмотреть её прелести, для выказывания которых, как известно, нет ничего лучше, как верховая лошадь, – так и наездница не упустила случая рассмотреть полулежащего пастуха; она даже узнала его, потому что назвала по имени.
Кукуй вздрогнул и, вскочив на ноги, начал искать глазами наездницу; её уже не было; он тотчас было сообразил, что видел её во сне…, но как же он сбился с толку, когда, сознавая себя совершенно в бодрственном состоянии, он услышал со стороны леса кличь себя по имени; услышал сладостно потрясшие сердце его звуки:
– Кукуй, Кукуй!
Звуки эти, очень ему знакомые, разрешили вопрос, кто была эта таинственная красавица, так быстро промчавшаяся в горы и зовущая пастуха по имени.
По обычаю страны, Кукуй был женат почти в колыбели, так что жена его была вместе его и нянькою. Обыкновенно, по достижению полного возраста, монголы женятся на другой жене, а первая сохраняет права хозяйки и первой жены… Но нянька или жена нашего Кукуя разными происками, влиянием своих богатых родственников и особенно лам (духовенства), умела до сих пор удержать своего мужа от вступления во второй брак, хотя любовь его к няньке, в свое время сильная любовь, давно уже простыла в груди Кукуя; и там затеплилось новое пламя к красавице гораздо младших лет, стало быть гораздо большей свежести: правило общее всем народам… Подчиняясь этому правилу, Кукуй сделал выбор, но происки его жены няньки остановили дело в нерешительном положении. Избранная Кукуем красавица, также как и он, желала привести скорее к концу намерение, которое она вполне одобряла, и, как выражаются монголы, «завязать пояс супружества».
Признавая благодетельное вмешательство в свои сердечные дела Тынгыри, божества, имеющего ближайший надзор за землёю, Кукуй предположил, что в избранную его сердцем вдохнута неестественная сила, что ей указаны благословенные страны, куда велено ей переселиться, и что она, скрываясь от взоров степняков, зовёт его с собою.
Рассуждая в таком направлении мыслей, пастух снова услышал призывные звуки:
– Кукуй! Кукуй!
Голос этот, произносивший ясно его имя и сладостно потрясавший его грудь, потому что он вылетал из уст, которые для Кукуя были «чихырь шатап-адали», т. е. точно леденец-сахар, разрешил сомнение пастуха. Он бросил свои стада и отправился в горы. Когда он поднялся на их вершины, зрелище, ему вовсе незнакомое, представилось его глазам; степь мрачною пеленою расстилалась под его ногами; с другой стороны горы, одна другой выше, шумящие зелёные леса и блестящие горные потоки. Самый величественный вид манил к себе нашего странника, но к этому снова он услышал призывный звук: «Ку-куй, Кукуй!».
Кукуй шел далее. Уже с главной возвышенности, на которую он поднялся, открылась ему родная степь. Он увидел стада свои, разошедшиеся в разные стороны; там волки уже терзали его овец; там монгольские курьеры ловили его лучших скакунов, и соседние улусы (аулы) выбирали из стад его лучших скотин для доставления начальству шусе – подати съестными продуктами. (Курьер, отправляемый через Монголию, в которой не учреждено постоянной почты, вооружается длинной тонкой палкой с петлёю на конце, по-сибирски, окрюком, которым ловит из вольных табунов лошадей для дальнейшего следования, оставляя вместо них уставших и также где-нибудь пойманных из табунов.) Сердце пастуха сжалось, он готов был вернуться, – но его снова звала таинственная красавица, скрывающаяся в лесах. Мог ли он не повиноваться этому призыву?
Как наш монгол не был упоен сладостною надеждою на свидание с зовущей его красавицею; как не рисовало ему воображение будущую жизнь в этих чудных местах, какие он видит в первый раз и перед которыми его родная степь является такою однообразною и скучною пустынею; как бы всё это не было для него усладительно, но желудок напомнил ему, как бы он теперь наслаждался около своего очага, отрезывая куски баранины во всю длину барана и глотая их без соли и хлеба, и какою огромною чашею кислого молока (кумыс) он запил бы эту закуску. Кукуй остановился…, остановился даже, слыша призывный голос, называющий его по имени. Неужели возвратиться, неужели не послушаться этого зова? Нет, это невозможно. Но невозможно также и оставаться голодным? Надо же что-нибудь съесть.
Пастух бывшим при нём ножом срубил небольшое дерево, загнул его в форму лука, из тонкого пояса сделал тетиву и, приготовив стрел, пустился вперёд в надежде убить какое-нибудь существо.
Недолго он шел по направлению, взятому им к слышанному иногда голосу, постоянно называющему его по имени, как увидел небольшую птичку, качавшуюся на ветви дерева.
Стрельба из лука, прежде бывшая у монголов единственным средством ведения войн и ловли зверей, ныне составляет любимую забаву, и каждый монгол умеет попадать в цель так ловко, что, пустивши одну стрелу, другою, сильнее пущенной вслед за нею, раскалывает первую во всю её длину.
Кукуй не отставал от других в умении стрелять и даже на народных празднествах выигрывал искусством этим, если не призы, то крики удивления зрителей. Кукуй направил стрелу в несчастную птичку и она, простреленная насквозь, упала под дерево, вскрикнув несколько раз:
– Куку, куку, куку.
Монгол был изумлён разительным сходством этого крика птицы с призывным голосом красавицы, которую он видел едущею на вороном коне.
Он начал вслушиваться вдаль, ожидая призыва, но, увы! – на этот раз никто не называл его имени.
Несчастный понял, наконец, что обманулся криком убитой им птицы, приняв его за голос человека, называвшего его по имени.
Кукуй воротился домой, едва собрав часть своих стад… Я бы мог прибавить, что ревнивая старая жена его, озабоченная отсутствием, отыскала свою соперницу и, по крайней мере, выцарапала ей глаза и проч. и проч., но эти подробности не входят в план моих воспоминаний.
