Сибирское начало

Геннадий Бардин

…Себя в отдельные моменты жизни помню с пяти лет. Перед войной мать поступила в Тюменский педагогический институт и поселилась в женском общежитии. Меня с большим трудом удалось устроить в круглосуточный детский сад, но на воскресные дни нас выдавали на руки родителям. Девушки меня баловали, как могли, когда были в хорошем настроении. Однажды на день рождения на свою беду они подарили мне чудесную детскую игрушку — заводную пожарную машину. Это был просто потрясающий подарок! Я долго ждал, когда все уйдут из комнаты, чтобы испытать ее в деле. Оставшись один без капризов и слез, чему мама была приятно удивлена, я быстро нашел спички, высыпал их из нескольких коробок на гнутый венский стул, добавил деревянных кубиков сверху и поджег, чтобы потом с колокольчиками приехать на «пожарке» и гасить. Огонь разгорался сначала нехотя, и я долго елозил на коленях по полу, катая свою машину и громко крича: «Динь-динь-динь -би-бии!». Потом все весело запылало, огоньки быстро побежали по тюлевым занавескам к потолку и открытой форточке. Начало трещать, стало жарко, и от страха я залез под кровать. К счастью, дым вскоре заметили, соседки прибежали с ведрами и все успели погасить. Ущерб был хоть и небольшой, но мне досталось прилично.

Как-то мама купила мне «испанку» — красную пилотку с кисточкой впереди, и я, посмотрев в киножурнале интербригадовцев, решил стать командиром республиканской армии. Найдя в шкафу красивое коричневое платье, по расцветке как раз подходящее для изготовления ремней, я разрезал его ножницами на полоски и сделал замечательный широкий командирский ремень с портупеями через плечо. Туго подпоясался обновой, на бок прицепил деревянную саблю и стал в дверях, ожидая восхищения моим «настоящим боевым нарядом». Но этот благородный порыв был неправильно понят мамой. Последовал взрыв бурного негодования, море слез и последующая порка, так как это было ее последнее выходное платье.

В первом классе я учился в Ханты-Мансийской средней школе довольно неровно. Зато второй и третий классы закончил с похвальными грамотами. В это время мать переехала учительствовать в Сургут — большое сибирское село дворов на триста. Территория села с одной стороны окаймлялась небольшой речкой Бардаковкой, а с другой — Саймой. Вокруг на тысячи километров в голубой дымке раскинулась урманная тайга с множеством зверья и птицы. Однако в то тяжелое для всех военное лихолетье с питанием было очень плохо.

Проникающий в каждую душу лозунг: «Все для фронта! Все для победы!» — действовал повсюду. Я утащил из дома на приемный пункт в фонд обороны все посеребренные ложки, бронзовые подсвечники, старый медный самовар с царскими двуглавыми орлами и множеством медалей на пузатых боках и даже никелированные набалдашники от спинок кровати, за что получил благодарность от школы и головомойку от деда, когда он с тетей Клавой приехал к нам на следующий год.

В селе дед скоро приобрел большую популярность, добровольно и бескорыстно устанавливая порядок в длинных очередях за скудными продуктами по карточкам. Большая, белая, как снег, борода лопатой и такие же слегка волнистые волосы, крупный от постоянного нюхания табака нос и очки с толстыми стеклами в металлической оправе придавали ему строгий и внушительный вид, да и зычным, когда надо, голосом его тоже Бог не обидел.

С весны до самых осенних заморозков вся пацанва бегала босиком. Подошвы ног за лето настолько дубели, что когда однажды я случайно наступил на острый осколок стеклянной банки, образовалась глубокая бескровная вмятина, а не порез. Через пять минут от нее не осталось и следа. Купаться начинали после 20 мая, через несколько дней после ледохода. Носили, как правило, холщевые домотканные, обязательно длинные, штаны с множеством заплат. Коротенькие штанишки не любили. Видимо, чтобы комар и гнус меньше кусал, а скорее всего потому, что они напоминали нам ненавистную форму бойскаутов, про которых мы читали у Аркадия Гайдара и Николая Островского. Выбиваясь из последних сил, мать как-то сшила мне новенькие шортики с лямочками, а было мне в ту пору лет десять, и я в тот же день умышленно так их извозюкал в смоле и навозе, что был опять изрядно выдран. Зато уж больше эти «буржуазные отрыжки» никогда не повторялись.

Теплое время все мы, особенно дети, ждали, «как соловей лета», в надежде перейти в основном на подножный корм. Постепенно буйная щедрая сибирская природа пробуждалась. Постоянное сосание под ложечкой от голода уже не грозило. Запасшись на целый день куском хлеба и парой картофелин, отчаянными ватагами, беспечно резвясь и играя, мы рыскали по ближайшим окрестностям в поисках чего-нибудь съедобного. Слегка надрезая кору, вволю пили березовый сок, драли свежее сосновое лыко и с удовольствием поедали желтоватую нежную мякоть, объедались верхними хвойными побегами молодых елочек, щавелем и цветами сладковатой сиреневой кашки, совали гладко оструганный прут в муравейник и с перекошенными физиономиями обсасывали его. Многие, как нынешние американцы, активно двигали челюстями, жуя древесную смолу, которую мы называли серой. Потом поспевали ягоды: сладкая земляника на солнечных полянах, душистая малина в чащобе старых таежных прогалин, густые и обильные кустики черники и голубики. Ближе к осени туесами и ведрами собирали с огромных ковров яркокрасную бруснику, а на предболотных моховинах — крупную багряную клюкву. Большим подспорьем был также богатый ассортимент грибов и ядреные кедровые орехи. Не приходится удивляться, почему у сибиряков, как правило, до глубокой старости крепкие и здоровые зубы.

В поисках живности мы не знали усталости. Охотились за сусликами, заливая их норки водой, не брезговали дикими голубями и беспечными галками, ставя на них силки. После десяти лет удавалось иногда пальнуть по уткам из маленького ружья 24-го калибра, которое мне давали мои старшие друзья. Это была большая, настоящая, ни с чем не сравнимая радость охотника-мужчины. После четвертого класса я уже прилично управлял обласком — хантыйской долбленкой-однодеревкой. Ловко загребая и чуть разворачивая весло для выравнивания хода, можно было быстро скользить по воде на верткой лодочке-душегубке. Рыбаки ханты ходят на обласе даже по большой Оби, которая весной разливается на десятки километров и иногда штормит крутой высокой волной.

Кроме речных катеров и старых колесных пароходов, колесных тракторов марки ЧТЗ и видавшего виды обшарпанного грузовика ЗИС-5, никакой порядочной техники мы не видели. И какова же была наша ребячья радость, когда однажды на Бардаковке прямо под крутым яром Барской горы на воду сел самолет-амфибия — «Шаврушка», как его тогда называли. Мы с опаской щупали его пружинящие под нашими пальцами зеленые перкалевые крылья, удивляясь, как такую хрупкую махину, да еще с людьми и грузом, поднимает маленький пропеллер. Восхищенные мальчишки не отходили от двух молодых пилотов в кожаных шлемах с крупными очками на лбу, желая им чем-нибудь помочь. В этот волнующий момент все захотели стать летчиками.

Но главное событие меня ждало впереди. Из-за вечной занятости матери со старшеклассниками в колхозе на уборочных работах и в рыбачьих артелях я в пионерлагере проводил все три смены. За активность в общественных делах, несмотря на маленький рост, меня избрали знаменосцем пионерской дружины. И вот к нам прямо с фронта, с боевого корабля, весь в орденах и медалях приехал на побывку настоящий моряк Балтийского флота. Он был в парадной форме, полосатой тельняшке и бескозырке с гвардейскими ленточками и золотыми якорями. Его невеста была у нас вожатой.

До сих пор сохранилась пожелтевшая фотография, где мы с бравым моряком стоим на фоне красного пионерского знамени, правой рукой я держусь за древко и вокруг ребята всего лагеря. С тех пор я стал мечтать о морях и дальних странах, проглатывая массу географической и приключенческой литературы. Теперь уже можно с уверенностью сказать, что детская моя мечта полностью осуществилась. Я побывал на многих морях, на всех пяти океанах, включая ледовитый Южный, и на всех шести континентах планеты.

Одним из любимых наших фильмов был «Тимур и его команда». В то время электричества в селе не было и, чтобы кинопроектор показывал, старшие ребята по очереди крутили динамомашину, получая за это бесплатные места в клубе. Тимуровское движение нас захватило полностью. Сколько ни искали, мы не могли найти своего Мишку Квакина. Никто не хотел на него даже походить. Солдатским семьям прибивали на ворота красные звезды. Начиная с пионерского возраста, чем могли помогали таким дворам: пилили и кололи дрова, таскали воду из речки, готовили летом траву для скотины, девочки мыли полы и посуду, нянчились с малыми детьми. Дело находилось всякому, а таких семей становилось все больше и больше.

После пятого класса один месяц в летние каникулы мы работали по-настоящему, за зарплату, на Черномысовском рыбоконсервном комбинате, расположенном в пяти километрах от Сургута. Там была и речная пристань. Работу нам давали не очень тяжелую: специальным скребком чистить свежемороженую рыбу или сколачивать из дощечек деревянные ящики под консервные банки. Рабочий день был коротким— пять часов, да и лет нам было всего по тринадцать, а кому и меньше. Из-за частого недоедания некоторые выглядели маленькими старичками и поначалу все здорово уставали.

Лето красное пролетало незаметно. Сибирское лето хоть и жаркое, но короткое. Надо было снова готовиться к школе, от которой мы уже изрядно отвыкли. Длинное одноэтажное здание, в котором учились, напоминало барак, а мы называли его «гробницей». Возмужавшие за три каникулярных месяца, первого сентября мы приходили в следующий класс. В каждом классе было по сорок человек. Учебник был в среднем один на пятерых, тетрадей не было вообще. Писали в обычных книгах между строк. Особенно хорошо было писать на старинных книгах, где была гладкая, с блеском, вощеная бумага, и перо само по ней бежало с нужным нажимом. Как правило, искали и находили их на заброшенных чердаках изб дореволюционной постройки среди опутанной паутиной старой рухляди, ломаной мебели и потемневших икон. Там наверняка валялось немало ценнейшего антиквариата, но мы об этом не знали. Чернила делали, настаивая разные красящие коренья, чаще всего коричневого цвета. Когда начинало рано темнеть, в школе зажигали тридцатилинейные керосиновые лампы. Обычно в классе их было две, но по углам все равно было темно. В большинстве домов жгли лучину или пользовались самодельными лампадками: на блюдечко наливали немного рыбьего жира и вставляли крученый фитилек из ваты. Читая очень много вечерами при таком свете, я основательно подпортил зрение. К окончанию средней школы развилась близорукость, что мне помешало потом поступить на желанный судоводительский факультет.

Зимой село по крыши погружалось в глубокие сугробы, морозы бывали временами очень сильными. Я сам неоднократно был свидетелем того, как птицы замерзали на лету. Чаще всего это были бедные воробьишки. При температуре минус сорок пять и ниже школа официально не работала. Застывали чернила, превращаясь в густую кашицу. Иногда на перемене какой-нибудь не выучивший урока нерадивый школьник-лоботряс нарочно открывал все форточки, чтобы, не выдержав холода, добрая учительница отпустила нас по домам. Мы радовались таким дням и даже в трескучие морозы играли на улице.

Из учителей хорошо помню Вассу Дмитриевну Пугно, учившую нас в начальной школе, и Аркадия Степановича Знаменского, богатой библиотекой которого я с благодарностью пользовался, потому что дружил с его сыном Аркадием, хотя он и был на два года меня старше. Европейски образованный человек, Аркадий Степанович всю свою сознательную жизнь посвятил Северу, в те времена довольно глухому «медвежьему углу». У нас не было театра, но была великолепная художественная самодеятельность, организованная Аркадием Степановичем. Мы не слышали настоящего симфонического оркестра, но он прекрасно играл на рояле и сочинял музыку. Нам не хватало своей «публички» — библиотека Знаменских по качеству подбора книг, пожалуй, превосходила районную. Учитель в самом высоком смысле этого слова, блестящий преподаватель физики и математики, Аркадий Степанович был мудр прежде всего тем, что помогал ребятам не только усвоить определенную школьной программой сумму знаний, но будил буквально в каждом жадный интерес к ним.

Серии его занимательных задач были в семидесятых годах опубликованы в научно-популярном журнале «Наука и жизнь», переведены на иностранные языки. Не случайно почти все его выпускники получили в дальнейшем высшее образование, многие стали докторами и кандидатами наук. Основы, полученные в маленькой северной школе, помогли им выдержать самые строгие конкурсы в жизни. В Санкт-Петербурге работают известный в стране востоковед П.А. Грязневич, профессор-микробиолог ханты Ю.Е. Конев, кандидат технических наук К.А. Ландграф и кандидат экономических наук Л. П. Баранова (Пугно) — бывшие ученики школы Знаменского. Он был замечателен еще и тем, что круглый год в любую погоду, даже зимой, ходил с непокрытой головой, вызывая зависть и восхищение. Уже потом я вычитал, что его дед, известный тобольский священник Знаменский, очень помогал ссыльным декабристам.

На чем каталась детвора зимой! Настоящих, магазинных лыж, санок или коньков практически не было. Все делали сами из подручного материала. Обычную деревянную скамейку распиливали пополам, получались заготовки для двух санок. Сиденье бывшей скамейки густо, в несколько слоев обмазывали коровьим навозом, потом многократно заливали водой до зеркального блеска и превращали их (по теперешним понятиям) в финские сани, на которых с упоением носились по раскатанным, обледенелым дорогам. Коньки были тоже деревянными, а полоз изготовлялся из железной обточенной проволоки. Сыромятным ремнем они намертво крепились к валенкам-пимам. Специальным крюком цеплялись к проезжающей мимо повозке саней, запряженной бодреньким Сивко-Буркой, и с шиком катили на буксире, пока под ноги не попадал парящий на морозе, свежий конский катыш. Тогда летишь в растяжку и в худшем случае кровенишь себе нос. Любили кататься с бугров на лыжах-самоделках, устраивая на крутом склоне подряд несколько трамплинов. С девчонками еще любили прыгать с высоких сеновалов с пятиметровой высоты прямо в сугроб снега, особенно в начале зимы, когда он был пушистый, как лебяжий пух.

Из праздников помнится февральская масленица, когда зима чуть сдает свои позиции. Из других поселков и деревень съезжаются гости на тройках с бубенцами, сбруя сверкает начищенными бронзовыми бляшками, в гривах резвых коней шелковые ленты, в роскошных и простецких розвальнях развеселый народ — подвыпившие молодящиеся старички, солдатики-инвалиды с войны и бабы, принаряженные по такому случаю. С низовьев и верховьев Оби на быстрых оленьих упряжках на большой русский праздник приезжают рыбаки и охотники, степенные ханты. Мех модных малиц и кис-торбасов молодых румяных женщин украшен разноцветными суконными лоскутами и расшит ярким цветастым бисером. Головы их покрыты большими пестрыми кашмирскими платками, завязанными на спине. Мужчины одеты гораздо скромнее, хотя тоже сплошь в мехах, каждый подпоясан сыромятным ремешком с висящим на боку спереди острым охотничьим ножом в деревянных ножнах, обшитых кожей. Как правило, несмотря на морозец, капюшон парки-малицы откинут назад, и на ветру шевелится копна густых черных волос. Уже много позже я обратил внимание, что лысых среди северян-аборигенов практически не бывает. А почему! Может быть, этому способствует употребление в пищу рыбы и мяса в сыром виде!

После съезда всех гостей начинались соревнования, в том числе гонки на оленьих упряжках и на тройках лошадей, национальная борьба и прыжки в длину через несколько нарт, лазание за подарком на высокий вертикальный столб, отполированный до блеска. Тут же в изобилии на ящиках и импровизированных столах из глубоких запасников были выставлены богатые по тем военным временам сибирские угощения. Мы терлись тут же, и от взрослых нам тоже кое-что перепадало, грех жаловаться. Чаще всего на наши горящие глазенки откликались сердобольные и стеснительные рыбачки-хантыйки, которые вытаскивали из своих бездонных мешков свежемороженую нельму или муксуна, тут же мастерски разделывали острым ножом, превращая в тонкую стружку, и угощали нас национальной пищей — патанкой, которую ели, слегка посолив или окуная в специальный раствор «маканину». Особенно ярким и веселым этот праздник запомнился в начале сорок пятого года, когда уже чувствовалось скорое приближение долгожданной Победы.

До сих пор до глубины души потрясает исключительная доброта людей в тяжелую годину. Моя мать работала, как и все, не считаясь со временем, и я был часто предоставлен самому себе, особенное младших классах. Как-то исподволь и незаметно я стал членом большого и дружного семейства Горбачевых, жившего по соседству. Тетя Дуся работала уборщицей и семью практически кормила без мужа, одна. Старший сын Василий погиб на фронте. Его имя золотыми буквами выбито на камне вместе с именами других сургутян, отдавших жизнь за Родину. На содержании старой женщины были Надежда, Полина, Александра и Миша. Я был шестым ртом, хотя мать иногда и пыталась им немного помочь продуктами, получаемыми по скудным карточкам. С Шурой я учился в одном классе, а с Мишей дружил. Самые добрые отношения с Горбачевыми я поддерживаю и теперь, по прошествии многих лет, хотя Евдокии Ивановны уже давно нет в живых. Михаил живет в Сысерти Свердловской области, а все сестры по-прежнему в Сургуте, ставшем за пятьдесят лет совсем неузнаваемым.

После шести классов я хотел убежать в школу юнг города Тобольска, но мать поймала меня на пристани. Она решила поискать счастья в другом месте. Мы поехали в город Шадринск. Но счастья в этом тихом уральском городке она тоже не нашла, и ранней весной следующего года мы вернулись в Ханты-Мансийск, где жили ее сестры и престарелый отец, дед Егор. Летом я сдал документы в фельдшерско-акушерскую школу, надеясь потом выучиться на морского врача, но заболел гриппом во время вступительных экзаменов и осенью пошел в восьмой класс средней школы № 1.

Учеба всегда давалась мне легко. В восьмом классе началась дружба с девочками, дело доходило иногда даже до поцелуев. Помню, как моя первая подруга Маня Данилова специально облизывала губы на морозе, чтобы наши губы слиплись. Но при всем этом мы были очень целомудренными и уважительно относились к нашим первым чувствам и друг к другу.

Год пролетел незаметно, и вот я на пороге новой жизни, своего совершеннолетия. В окружной отдел народного образования (возглавлял его в то время уважаемый в народе Аркадий Николаевич Лоскутов, впоследствии председатель Ханты-Мансийского окрисполкома и директор краеведческого музея) поступила разнарядка из Ленинграда на учебу в университет. Как представителю северной народности, а также отличнику, эту путевку предложили мне, однако я долго колебался — ведь это означало скорее всего быть учителем. А как же моя будущая морская карьера, о которой я столько мечтал! Однако мама быстро меня уговорила, объяснив, что при отличной учебе и большом желании мою мечту всегда можно осуществить, ведь Ленинград — город морской славы!

Вскоре после получения новенького паспорта все мои скромные пожитки были уложены в маленький фибровый чемоданчик. В основном — съестное, ведь дорога предстояла дальняя и неизвестная. Наскоро распрощавшись с родными и друзьями, радуясь новизне ощущений, свободе и одновременно волнуясь в душе, на телеге (автобусы тогда еще не ходили) я отправился на пристань в Самарово, что в пяти километрах от Ханты-Мансийска. До Тюмени через Тобольск надо было Добираться пароходом по Иртышу, Тоболу и Туре. Стоявший у дебаркадера-причала белый и симпатичный издалека, а на самом деле старенький колесный пароход «Жан Жорес» дореволюционной постройки ходил на дровах, которые на специальных остановках-лесоучастках заготавливали сами пассажиры. На таких вынужденных остановках работали все без рангов и различий, включая команду, по два-три дня. Потом пароходик неторопливо шлепал дальше. При удачном раскладе всех обстоятельств эта поездка речным путем занимала дней десять. От Тюмени начиналась железная дорога, о которой я имел весьма смутное представление, в основном по кинофильму «Путевка в жизнь», где Мустафа дорогу строил. На пассажирском поезде, называвшемся почему-то «пятьсот-веселым», все замелькало, как в калейдоскопе. Многие, познакомившись, делились едой. Скоро в нашем битком набитом купе все знали, куда я еду и даже где зашиты мои деньги. Но в этот раз обошлось, меня не обворовали. Через две недели, отоспавшись на узкой, самой верхней багажной полке, я благополучно добрался до Ленинграда.