Леонид Бабанин
Расположенный в низовьях северной Оби, посёлок этот ничем не отличался от подобных посёлков нашей страны, за исключением того, что находился он в низких широтах Крайнего Севера и не имел поблизости ни железной дороги, ни какой-либо промышленности. Местное население было предоставлено самому себе, за исключением тех, кто трудился в социальных и административных структурах.
Посёлок славился с древних времён острогом – каторгой, куда ссылали особо опасных преступников Российской империи. Не миновали этого посёлка ни светлейший князь Меншиков, ни граф Остерман, ни князь Долгорукий. В 1905 году повезло лишь только одному Троцкому, который переодевшись в костюм «сенокосчика», сумел оттуда сбежать. Да ещё господину Ногину удалось со второго раза навсегда сбежать из этих северных широт.
Сотнями, а то и тысячами высланных из центральной России в вечную мерзлоту Крайнего Севера заявила о себе Сталинская эпоха. С давних пор здесь так и повелось: одни сидели, отбывали, другие охраняли. В результате сложились здесь две социальные группы: «сидельцы» и «администраторы», причём каждый представитель и той, и другой группы имел «понятия». Во многом определило менталитет местных жителей смешение кровей дворянских с каторжанскими.
По сей день недолюбливают друг друга селяне, настороженно друг к другу относятся. В каждой семье есть какой-нибудь давний грешок, который надёжно хранится в памяти каждого двора и передаётся от одного поколения к другому. К примеру если ты пошёл в магазин и вернулся, так как он ещё не открылся, иль не работает вообще, и на обратном пути ты встретил идущего в него- то ты промолчишь, не скажешь ему, что магазин не работает. И не потому, что ты не уважаешь его, или посмеяться хочешь над ним. А потому, что в менталитете каждого здесь преамбула-
«У каждого, своя дорожка». Видно, потому и проигрывали всегда местные на выборах в депутаты, что у каждого кандидата – а если не у него самого, то у кого-то из предков, во втором, а то и в третьем колене – обнаруживались какие-нибудь «косяки».
Побеждали пришлые, встраивались в бюджетную линию посёлка и хорошо жили, получая государственное жалование с северными коэффициентами, посмеиваясь, а то и восторгаясь колоритными, яркими персонажами этого северного посёлка.
Каждый местный житель, независимо от своего социального положения, в любой компании мог смело называть себя каторжанином – способствовали этому и условия здешней жизни, и специфика отношений.
Наличие судимости придавало человеку веса и авторитета в глазах жителей посёлка. Если ты работаешь в потребкооперации, значит, твоя статья – или обычная «хулиганка», или тяжкая – «причинение смерти». Если ты живёшь тайгой, то судимости имеешь, скорее всего, за браконьерство – отстрел лосей, вылов осетров или лов соболя. Те, кто имеют статьи за мошенничество, хищение государственного имущества, махинации, – в особом почёте у местной знати.
Были, однако, среди бывших сидельцев и презираемые категории: во-первых, осуждённые за изнасилование; во-вторых, «крысятники» – посягнувшие на имущество «своих» – тех, с кем пили чай или опрокидывали рюмочку. Принадлежавшие к этим категориям становились настоящими изгоями, местные их избегали. А если, не дай бог, такой случайно окажется рядом с мужиками, не миновать ему оскорблений, а то и пары хороших тумаков.
А какие колоритные личности здесь встречаются! Вот, например, Торлопов – в прошлом генерал Советской армии. Прошёл великую Отечественную войну, награждён медалями «За отвагу», орденом Красной звезды. Выслан как политически неблагонадёжный. На хлеб себе он зарабатывал как «золотарь». Заказчик платил ему за чистку ямы в общественном туалете. Представьте – «четырёхочковый» деревянный туалет, два «очка» в котором – женское отделение и два, естественно, мужское. Зимой, в лютые морозы, когда яма переполняется и из её содержимого вырастают целые сталактиты, всё это необходимо вычистить. Надо сказать, что работы по очистке выгребов оплачивались по тем временам щедро: двадцать пять рублей, чтобы вычистить выгребную яму с помощью лома, затем погрузить эти ледяные комья «золота» в тракторные сани и произвести выгрузку в установленном месте на поселковой свалке.
Генерал Торлопов отличался от остальной братии «Бичтреста» тем, что к его стёганной фуфайке всегда был пришит белый подворотничок, а щёки его всегда были выбриты дочиста. Прямой, пронизывающий умный взгляд – и смирение. Заказчикам, которые придирались к исполнению работ по вычистке туалета, он отвечал, кивая на тёмную яму: «Коммунисты, вперёд!». Хотя и знал Торлопов, что его в оплате не кинут, так как лучше его по срокам качеству эти работы никто не делал.
Торлопов – личность светлая, у всех вызывал уважение. Но были в посёлке и довольно мрачные персонажи. Например, Вася по прозвищу Крупа. Здоровый, высокий, руки – как грабли, ниже колен, с ладонями-«лопатами», с белесо — голубыми глазами. Голова у него – комок мышц, воистину редкое творение природы. Крупа второй раз сел за бригадира на покосе. Просто убил его совковой лопатой. Оснований было предостаточно. Во-первых, бугор разбудил Крупу, когда тому не надо было; во-вторых, у него брат был мент, да и сам бугор – «красный» в придачу – не стеснялся писать на подчиненных ксивы в ментовку да увольнял без жалости народ местный. «Человек что ли он, если сегодня чай с тобой пьёт, а завтра в тюрягу тебя загонит и счастлив будет? Чистить надо землю от таких», – рассуждал Крупа, оправдывая себя в КПЗ среди сокамерников.
Но там, на покосе, была и интрига, как говорят очевидцы. Дождь был, сидели в палатке, сено не косили, играли в карты, в дурачка подкидного.
«Садись, сыграем!» – предложил покойничек Крупе. Тот поводил носом и ответил: «А что так просто с тобой геморрой насиживать, червонец ложи на стол, тогда и сыграем!» Бригадир из кармана достал красненькую, положил, на стол и сказал: «Проиграю – заберёшь, а ты так играй, за понятия!»
Крупа тут же уселся напротив бригадира, размесили потрепанную колоду карт – и три раза кряду Крупа проиграл казённому бригадиру под радостные взгляды покосников. Ушёл Крупа из палатки, залёг в стогу сена, а когда бугор окрикнул его, Крупа встал, схватил лопату и с размаху несколько раз ударил его по голове. Видать, проигрыш «за понятия» Крупа решил смыть кровью. Дурной он был. Милиционер рассказывал, как в КПЗ забастовал Крупа. Наряд заходит в камеру, а он – глаза навыкате, пальцами оттягивает кожу на животе – и заточкой её срезает. Связали его, медики раны перевязали, в «стакан» посадили – делать нечего, успокоился. Только перевели его в общую камеру, слышим, докладывает дежурный: «Крупа ложку проглотил!» Ну, проглотил – и проглотил. Везём в больницу его. Достали врачи у него эту ложку.
Степаныч, начальник угрозыска, рассказывал тогда: «Захожу за ним в операционную, в упор гляжу на него, откидываю борта кителя, достаю ТТ из-за ремня, передёргиваю затвор и говорю: «Пошли!». ТТ обратно заталкиваю в ремень. Выходим на крылечко, я сзади, он впереди. Притягиваю его за локоть к себе и говорю ему в ухо:
– Как только удаляешься от меня на метр, стреляю. Я сегодня с похмелья, башка вообще не варит, так что давай, у тебя есть выбор.
Потом смотрю ему в глаза сурово так и добавляю:
– Вологодский конвой шуток не любит! Иди вперёд!
Тогда Крупа оборачивается и говорит:
– Вы тоже идите, Анатолий Степанович, а то возьмёте да выстрелите! А от вас, точно, перегарчиком попахивает!
Я в шутку толкнул его вперёд, а он вдруг остановился, встал, как свечка, выдохнул и запросил:
– Не надо, Степаныч! Ну, зачем я тебе?.. Доведи меня до камеры спокойно!
Я постоял и говорю ему:
– Смотри, Крупа, вологодский конвой шуток не любит!
И по деревянному тротуару мы дошли до милиции на глазах всего посёлка. Никакого ЧП, никакого усиленного наряда, мастерство не пропьёшь», – посмеивается Степаныч.
Семь лет ему дали. Отсидел почти Крупа свой срок, но опять раскрутился на новый, не выходя из зоны. Пришёл в зону конвой, привезли москвичей, большой отряд, те сразу давай свои понятия московские провозглашать. Понятно, что такому вольнодумцу, как Крупа, это не понравилось, да и москвичей на зонах в те времена уважали не очень, любое соприкосновение вызывало стычки. Вот Крупа и не утерпел, схватился с одним, тот покрепче был, да и дрался лучше. Побил он Крупу, тот еле встал, еле ноги уволок в барак, почки не чувствуя. Но это была не победа для москвича, это был конец. Крупа проссался кровью, прохаркался, отлежался. Угрюмый он был, глаз выше пояса не поднимал в зоне. Вышел в смену, работал на пилораме Р-63, дело в Ивделе было (колонии Ивдельлага специализировались на переработке леса). «Убью. Убью гада», – одна эта мысль, как вирус, завладела его разумом и не отпускала ни на секунду. Москвичи освоились, громко балагурили в столовой, на промзоне вели себя как истинные хозяева. «Как? Как его «вальнуть», – катал внутри себя мысль Крупа, и лагерная жизнь сама подбросила ему решение.
Москвича поставили на соседнюю раму, подающим брёвна в раму Р-63. Сама рама представляет собой вертикальный массивный станок, в котором вверх – вниз двигаются шесть вертикальных маховых пил. Адская машина – грохот, мощь. «Тут-то тебе и хана, – ухмыльнулся про себя Крупа, – дело времени». Москвич был крепкий, подтянутый; в стае земляков уверен был в себе и неподдельно улыбался, даже в зоне находя радостные оттенки жизни. А победа над солагерником – это очередное самоутверждение: «Подумаешь, надо будет – снова юшку ему размылю». А Крупа был истинный зэк, своё избиение он принял как вызов, позор этот смывается только кровью; глаза выше пояса поднять не мог, в висках тюкало: убей его! И время отсчёта пошло. Казалось бы, неделя позади, всё забыть, синяки сошли. Москвич даже пытался кивнуть Крупе, но Крупа работал, упорно катал брёвна, запускал их в раму… И вот он, момент. Москвич раскручивал тиски наконечника бревна, которое уходило в раму, скрючившийся силуэт его маячил у маховых пил рамы. Два прыжка сделал Крупа – и вот он, москвич – повернул голову в сторону грохочущих пил. Что было силы, толкнул его Крупа в раму, а когда увидел красного цвета доски и розовое облако крови, высоко подняв голову и отошёл к своей раме под крик охранника: «Стоять!»
Крупа встал. А дальше – как в песне: допросы «тошнёхонько» – и ещё десятка сроку. Хорошо, на Харпы не отправили, в Ивделе оставили, а то не выжил бы там.
С зоны Крупа пришёл уже заматеревшим зэком. Бывшие сидельцы потянулись к нему, да и вор в законе, обосновавшийся в соседнем городке, – как оказалось, хороший приятель Крупы- сидели вместе, так что у себя дома он сразу оказался на особом положении. Подвела Крупу самая обыкновенная глупость. Многие люди с годами умнеют, но теряют энергию и физическую силу. Крупе же его богатый жизненный опыт ума не прибавил. Он начал пить, вообразил, что принадлежит к воровской элите.
Но права народная истина – «как аукнется, так и откликнется». Не приносила блага, умиротворения и божьего прощения жизнь воровская, исход один – кладбище. Высока была и социальная разница в мышлении вышеперечисленных людей.
Как-то непогода во время охоты забила в пойме реки в «избушонку» Крупу с напарником и Петьку-мента, с братом. Растопили печь, потеплело, сгустились сумерки, вот уже и ночь. Петька достал бутылку водки, поставил её на стол и сказал:
– Давайте выпьем, день рождения у меня сегодня всё-таки!
Крупа серьёзно посмотрел на него и спросил:
– А вы что, милоицонеры? – дни рождений справляете, так же как и мы зеки?
«А где девушки? – спросите вы меня. – Есть! – Отвечу я, – есть, и хорошие девушки, а как же без них? Женщины – украшение нашей жизни, без них и жизни бы самой не было. Мы, мужики, без них одичали бы и попросту друг друга поубивали.
…Катя – высокая, статная девушка, яркая, всегда – с гордо поднятой головой. Происходила она не из начальствующих, из простой семьи. Жила одна в добротном домишке, была не то чтобы нелюдима, но редко посещала общественные места, всякие праздники и танцы, жила себе в посёлке – да и всё. Появится иной раз в обществе, просто, но красиво, с изюминкой одетая – платье кружевами украшено, шубка соболем отделана. А если улыбнётся – всё лицо её светом лучится. В её простоте, благородстве какое-то особое обаяние было. И даже крупноватый рот её ничуть не портил. Однако местные остряки погоняло ей дали – это в каторжанском посёлке обычное дело. И прозвище к ней прилипло, так и звали её все – Катя-Варежка.
Мать её умерла, когда Катя была совсем маленькая, а отца похоронила не так давно, утонул на рыбалке. Хотел на долблёном из осины обласке переплыть Обь во время шторма, но захлестнуло его холодной весенней водой – и всё, утоп мужик. И Катька осталась одна.
Сестра, правда, была у неё – Сара. Имя это родители ей дали, очевидно, по народной своей наивности, в знак сочувствия евреям, которых немало было выслано на север из тёплых краёв России. Но с ней Катя почти не общалась – разные они совсем. Сара, бывало, пьянствовала по месяцу, потом, правда, делала такой же перерыв, а когда вновь уходила в запой, выпивая первую рюмочку, выговаривала:
– Хорошо-то как! Пока постилась от водки, какие большие «пьянки» пропустила! Мишку зарезали, Тольку посадили, столько событий! Колька освободился, а я не пила!
В запой она уходила крепкий, могла пройти до магазина шатающейся походкой с явными признаками энуреза. Но Сара, когда после ей рассказывали о таких походах, не печалилась и не конфузилась, а, наоборот, искренне и громко хохотала над собой, вытирая озорные слёзы на щеках. А когда она не пила, то из её дома всегда лилась музыка, она громко смеялась, вот только от радости ли? В сорок лет у неё – отвисшая нижняя губа, сморщенное лицо, грубый, почти мужской голос. Не жалел алкоголь в этой жизни ещё никого и расписывал тела и лица своих подопечных узорами, шрамами и другими печальными следами пьянок.
Охотником-промысловиком был Катькин отец – почитаемая каста среди местных жителей. Только охотник мог украсить великолепным мехом женщину из статусного сословия посёлка. Это и чёрные соболя, и лиса крестовка, а если кто любит белого песца, то и он найдётся у опытного таёжника.
А кто хороший кулинар, тот из рук охотника получит громадного, отливающего чернотой глухаря. Вот ведь глухарь – прямо-таки кулинарное создание природы. Мясо у него белое, нежирное, при варке наполняющее дом ароматами тайги…
Целый год Катя прожила с нелюдимым невзрачным мужичком, пожарником. Вся его жизнь – работа, дом по выходным выпивка. Доставалось порой Кате от его кулаков. Смотрел-смотрел на это отец – и не выдержал, сказал ей:
– Бросай его, Катюха! Не достоин он наших кровей.
Катя, которая и сама давно задумывалась, что это не её счастье, медлить не стала, перебралась в отцовский дом.
А мужичок тот закончил жизнь свою бесславно. Вскоре после ухода Катьки лошадь он пристрелил чужую в поле, и на обдирке попался. Поймали его местные мужики на пойме реки, запинали со злости. Похаркал он после кровью, в больнице полежал – да так и помер, перестарались мужики от обиды за свою скотинку.
Ефимыч, отец Катин, был не только удачливым охотником-промысловиком, но и известным балагуром и бабником. Все его посиделки с мужичками начинались с сочных баек на охотничьи и амурные темы, а заканчивались перетягиванием на руках.
– Леонид Ефимович, а вы добывали когда-нибудь на охоте лося? – спрашивал его за бутылочкой пушной клиент, представитель райисполкома, любовно оглядывая купленные у него чёрные соболя.
– Добывал! Вот, пельмешки из него, – кивал на угощение Ефимыч.
А тот не унимался, и продолжал пытать северного аборигена об охотничьей доблести.
– А волка?..
– И волка, да не одного.
Ефимыч из-за настенного зеркала вытаскивал чёрно-белую фотку, на которой стоял с волком на плече, а из поясного ремня торчала пара горностаев.
– Ух ты… – дивился, гость разглядывая фотку. Килограммов сто в этом волке есть точно. Ну, а с медведем у тебя, Ефимыч, встречи были?
– Были и с медведем. Пять! Пять штук добыл за всю жизнь! Первого – от любопытства, остальные сами на мушку налезли, а так интереса моего они не привлекают.
Под водочку райисполкомовский чиновник наседал с вопросами всё больше и больше:
– А было такое хоть раз, чтоб ты, Ефимыч, заблудился в тайге?
– Было и такое, – признался Ефимыч.
– Ну и как? – зачарованный беседой, допытывался гость.
– А очень просто. Как пойму, что заплутал, сяду под кедр, костёрчик разведу и про деревню свою думаю. Так и в последний раз было. Помню, тогда почтальонка через дорогу от меня поселилась. Красивая, титькастая, посматривала всё на меня. Вот о ней-то я и задумался тогда, чаёк попивая. А он, – Ефимыч ехидно глянул в район своей ширинки, – он у меня зашевелился.
– Ну?.. Нетерпеливо спросил гость.
– Ну и всё, – продолжил охотник, – я встаю с земли. а он у меня на её дом и показывает, мне остаётся идти по нему, как по компасу, так вот и вышел!
– Не может быть, – бормотал обескураженный таким ответом собеседник.
– А вот, – продолжал в кураже Ефимыч, показывая ему фотку, на которой заливались смехом три приятеля с Ефимычем в центре. – Видишь, смеются…?
– Вижу!
– А ведь не знают, что с женой этого я вчера спал, а с женой того уже с полгода встречаюсь!
– Ничего себе, – забормотал, гость затолкал купленных у Ефимыча соболей в сумку и пошагал, к выходу приговаривая, – ничего себе, какие вы тут…
А Ефимыч довольный своими рассказами и выгодно торгонувшись собольей рухлядью, приговаривал вслед райисполкомовцу:
– Таёжники мы!
За месяц до смерти своей Ефимыч шагал с почты, навстречу ему – соседка. Уважительно поздоровавшись спросила:
– Здравствуй, хороший, как твоё здоровьишко? – На что Ефимыч, остановившись, опустил голову и сказал:
– Спасибо, дорогая, здоровье – ничего, вот только руки слабые стали.
Соседушка сконфузилась, зная, что сейчас последует очередная выходка, но не удержалась и спросила:
— Стакан воды поднять, не можешь что ли?
– Нет, не стакан, а вон… Раньше по утрам сил хватало руками его сломать, а теперь уже всё, ослабли руки.
– Тьфу, – плюнула соседка в его сторону и поспешно зашагала по своим делам.
Как-то Ефимыч стоял в сберкассе, в общей очереди, а когда подал квитанцию на оплату, кассир спросила его:
– За что платите?
Ефимыч под пытливыми взглядами односельчан потоптался на месте, поправил чуб и тихо ответил:
– Дак там же есть…
Кассирша не унималась и, видно, решившись во что бы то ни стало дождаться внятного ответа плательщика, ещё раз спросила:
– За что платите?
Ефимыч, зло стрельнув в неё своим взглядом, с раздражением выговорил:
– За что, за что! За службу знакомств, – и, ни на кого не глядя, вышел из сберкассы.
Вот такая она – жизнь в этом посёлке! Не скроешь, не захоронишь личное, всё на глазах! И ещё Ефимыч говорил крылатые постулаты:
– Если ты даже на удочку ловишь в реке щуку и не знаешь, как она тут оказалась, в этой речке, откуда пришла, где нерестится и где зимует, то ты дебил!
– Если ты добыл утку или гуся – и не умеешь свою добычу оттеребить и приготовить, то ты леший!
– Если ты добыл соболя, или лису и не умеешь снять шкурку, обезжирить её и выделать, то ты педик!
…Катя похоронила отца, уезжать из посёлка никуда не стала, да и куда? В посёлке она особо-то нигде и не отмечалась, вообще редко видели её. Была она из тех, про кого и сплетню-то не сочинишь. Но когда выходила она на люди, то это были выходы настоящей русской красавицы. Как-то на 9 Мая Катю припахали – поставили раздавать кашу на солдатской кухне. Крупная, стройная, в солдатской форме, Катюха накладывала желающим кашу и одаривала всех своей ослепительной улыбкой. Мужики подходили, брали у неё кашу и в восторге смотрели на неё, раскрыв рты, любуясь каждым её движением. А те, кто знали, что нет у них никаких шансов и пролетают они мимо неё, как фанера над Парижем, стиснув зубы, произносили:
– Варежка!..
Понятно, что такие словечки в Катюхин адрес сыпались, как горох на пол, в первую очередь – из-за злорадства.
Конечно, были и те, кто любил её безответно. К примеру, Васька-механизатор. Он был мастер на все руки – всё, что передвигалось в местном совхозе с помощью двигателя внутреннего сгорания, было под его контролем. Звали его Турпаном за косячок небольшой. Вообще турпан-это морская утка чёрного, как смоль, окраса, с жёлтым горбатым носом. Как-то на покосе не хватило мужикам браги – ну, и, конечно, Васька – посыльный. Запустил свой «Белорус», у которого не было кабины (перевернули его при выгрузке с баржи, смяли кабину, ремонтировать некогда, сенокосная страда; остатки кабины демонтировали, так и ездили на нём по сенокосным угодьям). И помчался Васька в соседнюю бригаду за бражкой. «Белорус» дымил, скакал по кошенине, темнело. Чтобы сократить путь, Василий направил свой трактор через кусты. Тут сучок от черёмухи возьми да и попади ему в нос. А трактор-то движется! Так полноса ему сучком и оторвало, а когда зажило, то нос стал, как у турпана, так это погоняло за ним и прижилось.
Васька был из семьи «сиделой», но сам он, несмотря на жёсткий характер, до зоны ещё не доходил. Мелочи всякие случались, даже не идущие в зачёт настоящему мужику севера: то драка на танцплощадке, то привод в милицию – так, ничего серьёзного.
Как говорилось уже, ходка в зону в этом посёлке – это визитная карточка настоящего мужика. Отсидел, как полагается, вернулся без косяков – значит, ты настоящий. А уж если были косяки, то на танцах или в местном ресторанчике ты спокойно не погуляешь. Особым почётом пользовались мужики покрупней, которые имели лет по десять «сиделого» стажа. Они могли громко смеяться, кому-то предъявить претензии. Тот, кто спокойно подходил к ним и здоровался, мог танцевать, приглашать девушек, ну, а если нет, то – смотря по обстоятельствам. Хотя тех, кто мог постоять за себя, уважали тоже, пусть и после хорошей драки, главное – чтоб не струхнул. Васька сиживал не раз в местном ресторане и в обиду себя не давал. Да и местный он был, с хорошей мужицкой репутацией, а это тоже кое-что значит. У Васьки Турпана была своя «фишка»: при небольших габаритах он обладал хорошим прямым ударом, устоять против которого практически никто не мог. Однажды в местном ресторане разгорелась драка, приехал наряд милиции, драчунов погрузили в машину. А наш Васька Турпан рядом был с этой катавасией. Казалось бы, есть нарушители, есть потерпевшие, есть свидетели – работай, наряд! Но… Творческую самодеятельность ещё никто не отменял.
Толя-мент, здоровый бугай под сто пятьдесят килограммов весу, в сержантском звании, уже уходя, увидел Турпана, скосился на него, презрительно осмотрел и процедил сквозь зубы:
– Ты ещё не сидишь, механизатор?
Василий за словом в карман не полезет, и дал он достойный ответ:
– Только после тебя, мент смердячий, или за тебя!
Сильный удар в лицо кинул нашего Турпана на пол, но не вырубил. Василий встал, прижался спиной к стене, в растерянности поглядывая то на Толяна, то на кучковавшийся на месте драки народ. А Толян пёр на него – радуясь победе, после красивого удара. Вот он протянул было руку к Василию, но мгновенный удар в челюсть – и всей своей массой сержант милиции, в шинели, опутанной портупеей и кобурой, рухнула на пол. Так бы Василия замели и упрятали, и сидел бы Турпан, как медный котелок, но когда наряд стал хватать егшо за шиворот и тащить в «воронок», то в дело вступила другая сила, более мощная, более организованная – женщины. Они обхватили Василия, загородили и начали кричать наряду, что завалят его жалобами прокурору за избиение невинного гражданина. Толян тем временем встал и, пошатываясь, вышел из ресторана, а офицер, послушав крики ватаги женщин и не желая больше портить свои нервы, ушёл. Да и задержанные были, уже сидели в машине. А сержант? Ну что – сержант, сам нарвался, кто его просил бить посетителя ресторана?
Авторитет Турпана после этого случая взлетел. Местные авторитеты утвердили ему благородную кликуху Турпан, что значило в этом каторжанском сообществе многое.
После смерти Ефимыча Василий стал к Кате Варежке забегать. Смущался, отворачивая в сторону свой «утиный» нос, глядел испуганно. Как-то принёс ей трёхлитровую банку рыбьей икры: «Вот тебе, Катюха, икорки щекуровой», – и с ужасом представил, как она откажется от его подарка. Но Катя не отказалась, взяла у Василия баночку и поблагодарила, добавив:
– Раньше нас папа икрой баловал, кушали её, сколько хотели!
Какая женщина не любит подарков! Сама того не ведая, Катя всё больше завладевала мыслями Василия.
По какой бы тропе Василий ни пошёл, за какое бы ни брался дело – например, ремонт техники, – будто бы какая-то сила заставляла его эту технику отремонтировать в рекордные сроки и, если это зима, проехать по Катькиной улице и расчистить снег вокруг её дома. О своих чувствах Василий с ней не заговаривал: во-первых, считал, что это проявление слабости, – кто узнает из мужиков, не поймёт; во-вторых, комплексовал из-за своей внешности – нос раненый, одевается не по моде. А она – вон какая, пусть без изысков, зато высокая, красивая, одета пусть и не в соболя, но строго и чисто. Ну и подумаешь, что у неё рот большой, когда смеётся! Это её совсем не портит.
Василий ждал случая, когда всё произойдёт само собой. Мечтал о том, как заживут, где она работать будет. А то непонятно, на что живёт, одно дело – родственники, а другое дело – он. И когда приходила мысль, что у Катьки появится кто-то, в душу Василия сначала вливалось уныние, а потом – ярость. «Убил бы его», – думал Васька, прокручивая в голове вихри мыслей вокруг этой поселковой леди по прозвищу Варежка.
Катька замечала страдания Василия, но виду не подавала, смотрела при встрече куда-то в сторону, улыбалась, в ответ благодарила; то пирожков вынесет ему, то рыбного пирога кусок – вот такой сельский роман и шёл у них.
Так какая же она всё-таки, любовь? Или это вымысел? Есть ли она вообще? И какая она, например, у президента страны, у лётчика или у прокурора? Или у механизатора, как Васька? Чем же она отличается – тем что у одних она – взаимная, а у других – вот такая, в одну сторону, как у Васьки? Почему мы любим одних, а живём с другими? Эх, знать бы!
При мысли, что в Катькины ворота войдёт кто-то другой, Ваську охватывала ярость, и одно только слово приходило на ум: «Убью!»
Политическая иерархия посёлка выстроилась по своему логическому принципу. Прокурор района и судья взяли себе в компанию директора местного рыбокомбината. Банкеты, застолья, праздники они осуществляли организованно, все вместе. Лучшие рыбные деликатесы – из осетра, стерляди, нельмы и муксуна – изобиловали на их праздничных столах. Прокурор особенно любил сосьвинскую селёдку. Все трое были крупными и толстыми, с лицами одинакового красноватого цвета – видать, питались из одного чана, вот и окрас получился единый.
Понятно, что это была каста неприкосновенных, – хоть и не властелинов мира, но достаточно крупных фигур, не знающих никаких проблем в своей жизни. Жена прокурора – хантыечка по имени Октябрина, названная так в честь революции. Ясно, что весь её клан купался в лучах прокурорских благ. Всех лучше жилось Петру- тестю прокурора: ему не нужна была крыша от рыбнадзора или охотинспекции, он не был ни рыбак, ни охотник. Ветеран Великой Отечественной войны, он на фронте потерял ногу и ходил по посёлку, хромая на деревянном костыле, смешно откидывая его в сторону. В те времена процветали медвытрезвители, милиция хватала даже тех, кто возвращался из гостей слегка подвыпивший. После трёх попаданий в такое заведение гражданина направляли по решению суда в ЛТП (лечебно-трудовой профилакторий) на год. Пьяниц необходимо лечить – такова было установка партии. А Пётру, прямому родственнику прокурора, медвытрезвитель с суровыми милиционерами был нипочём, так как брать его туда милиционеры попросту не решались. Вот и ходил Пётр под изрядным хмельком по посёлку, размахивая своим костылём, показывая кому-то кулак и изрядно ругая одному ему видимых врагов. Понимая свою неуязвимость, Пётр осмелел и мог, например, под воздействием «зелёного змия» уснуть на крыльце медвытрезвителя или самой милиции. Ну что поделаешь, не виноват ведь Пётр, что породнился с самим прокурором. Подвыпив в компании, он говорил:
– Так-то мы с прокурором не большие друзья, на девятое мая сидим за столом – и всё, вот только я – фронтовик, а он – нет!
Партийная и исполнительная власть держалась от прокурорской компании на расстоянии – у каждой кучки была своя поляна. Первый секретарь был худой, высокий, с косматыми бровями и всегда был хмурый. Председатель райисполкома, под стать первому секретарю, был такой же худой и почему-то бледный. Вокруг говорили – мол, подворовывает он, поэтому и бледный. В компании своей они пригрели председателя местного райрыбкопа – а как же, поляна-то нужна! Тот был из местных, хваткий мужик, масштабный, рыбкоп процветал.
Кланы не враждовали, каждый жил своими страстями и мыслями, хватало всем. Рабочий день у первых секретарей начинался с просмотра программы «Время», нужно было, как можно точней уловить политику партии – и действовать, воплощать её идеи в массы. «Только народ тут озлобленный», – сетовал первый секретарь на жителей вверенного ему района. «Выдумали какую-то перестройку, зачем это всё надо? – критиковал он про себя руководство страны. – Жили бы как жили!».
Начальник милиции был страстный охотник, и в его окружение входили начальники охотинспекции и рыбнадзора. Ясно, что житейская участь сельчан полностью находилась в руках этих главенствующих фигур, соучастников праздника жизни, – она могла решиться протокольно или «запротокольно», где-нибудь в кулуарах.
Разнообразную палитру поселкового люда дополняла парочка особ нетрадиционной ориентации. Боб, он же Толя, вёл танцевальные кружки в клубе, и Петруша, его сожитель, нигде не работал, оба они были из Ленинграда. Сначала одного занесла судьба в этот северный посёлок, а после и другой прибыл невесть какими судьбами; объединила их любовь. Выигрывали от этого союза оба: Боб пытался пару раз «снять» местного парня, подпаивал его, а когда переходил к решительным действиям, то получал жёсткий отпор. После нескольких таких избиений судьба послала ему Петрушу. Бобу администрация выделила квартиру, хорошую зарплату – его танцевальные коллективы украшали любой праздник, а когда он начал вести национальный танец народов ханты и манси, то география его жизни стала расширяться в виде гастролей уже по всей стране.
Во все времена люди с такими наклонностями были изгоями в обществе, понятно, что у них всё не «по-людски». Вот они и кучкуются по своим интересам. Где Боб снюхался с Петрушей, известно только им двоим, – как говорится, дурак дурака видит издалека. Нашли они друг друга – и зажили кум королём. При всём своём авторитете в районе, в местном обществе Боб встречал полное отторжение и презрение. Пока по посёлку пройдёт, то картошка ему в голову, угодит, брошенная грузчиками с проезжающей машины, то пьяный начнёт громко обзывать его на всю округу. Но от пристрастий своих Боб отказываться не намеривался, продолжал сожительствовать со своей любовью в выделенной государством двухкомнатной квартире. Не мы, а время да Господь наш Бог распоряжается судьбами людскими. В назначенный Им день Петруша не проснулся в двухкомнатных палатах Боба. Умер. Новость облетела посёлок в одну секунду, начались пересуды:
«У Боба любовник помер в постели! Петруша умер от буйного темперамента Боба!» И чего только не выдумали жители каторжанского посёлка! Похоронили Петрушу тихо, Боб выбил деньги на похороны у администрации райисполкома. Понятно, что только он один и оплакивал покойного у могилы. Печалился он долго, этого не могли не заметить в коллективе Дома культуры.
Большинство думает, что мужская любовь – это ошибка природы, и жалеет тех, кто ей подвержен. В каторжанском посёлке относятся этому однозначно – как к гадости и мерзости. Вскоре Боб сам доказал, что так оно и есть.
Примерно через год он вдруг начал писать жалобы во все инстанции, что его Петрушу похоронили с нарушением прав человека, так как не было произведено опознания родственниками его тела. А ещё через некоторое время Боб предъявил в прокуратуру доверенность от родственников на опознание. Если уж пошло такое давление на исполнительную власть, то она мгновенно отмахнулась, выдав разрешение на эксгумацию тела Петруши с целью опознания. И вот пригнали «суточников». Лениво, не торопясь, к вечеру они выкопали Петрушин гроб и вызвали наряд милиции. Оповестили и Боба, он прибыл в лощёном костюме, с галстуком, торжественный, возбуждённый, с горящими глазами.
– Можно поднимать? – учтиво спросил Боба майор, отец четверых детей. Не глядя ему в глаза, Боб хмыкнул:
– А для чего мы сюда приехали? Поднимайте скорее!
Похмельные мужички продели верёвки под гроб, переругиваясь, подняли его и поставили на землю. Потоптавшись, майор спросил Боба:
– Открывать?
– Конечно, – коротко ответил Боб.
– Вперёд, – кивнул работягам майор, и те с лёгкостью топориком отковырнули крышку гроба. Один из них вопросительно глянул на миллионера:
– Ну?..
– Снимайте, снимайте, – брезгливо ответил милиционер и сделал несколько шагов назад. Откинули и положили крышку рядом с гробом. Перед присутствующими предстал во всей красе Петруша, тело его не подверглось тлению, вечная мерзлота – это природный холодильник, сохраняющий всё, что попадает в его нутро.
Боб стремительно подошёл к открытому гробу.
– Ну?.. Ты что, думал избавиться от меня навсегда, Петруша? – проговорил Боб в позе Наполеона, с развевающимся на ветру красным галстуком. – Нет, дорогой, не избавишься ты от меня даже на том свете! Я тебе обещал, что достану с того света? Обещал? Так вот, дорогой ты мой, достал, как видишь! Передо мной ты, по моему велению!
Под воздействием солнечных лучей белое лицо Петруши стало синеть. Не смог не заметить этого и Боб. Сделав паузу, он произнёс:
– Что Петруша, стыдно тебе стало? – и, взглянув на майора, отдал команду, – это он, несомненно. Закапывайте! – и пошагал в своём лощёном костюме в посёлок.
– А протокол?.. – крикнул ему вслед майор.
– Ах, да, – запнулся Боб и понуро подошёл к майору.
Не поддаётся никакой человеческой логике поведение этих представителей сексуальных меньшинств. Кажется порой, что они – нормальные люди, такие же, как все, с отклонением в одной только сфере. Но разве нормальным поступком это деяние Боба назовёшь?..
…Время летит, смывает, как водой, всю грязь в надежде, что новых тёмных пятен на земле больше не будет. Наступила весна, орлы давно прилетели, за ними вороны, звонкие лебяжьи голоса заголосили в северном небе, и утки в брачном полёте, как стрижи, выделывают пируэты в небе. Прекрасная пора для охотников, да и для всех северян. На домашних столах – весеннее блюдо: щучья икра. После – чебак, обвалянный в масле и зажаренный до хрустящей корочки. Вкуснотища-то какая – со сладким чаем эти поджаристые икряные, воистину золотые рыбки. Есть их можно тарелками – и не наешься. Ну, а триумф – это утиный суп с вермишелью, ароматы то!.. Первые «утятники», добывшие первых весенних уток, победно и скромно, на работе или на улице, показывают утиные лапки – доказательство того, что они добыли уже утку. А буквально через несколько дней идёшь по деревянному тротуару – и тебя обволакивает запах палёного утиного пера. Значит, в домах после длинной морозной зимы наступил праздник. Утиный суп на севере всегда считался деликатесом. А аромат палёного утиного пуха, витающий над домами в майские дни, – визитная карточка северных таёжных посёлков.
Летит время, летит! Только что весна пришла, а вот уже и лето. Люди оделись в рубашки, заулыбались, у Васьки началась подготовка к сенокосной страде, да и так он нарасхват в своём совхозе: то на дойке, на пойме реки аппаратура сломается: «Вася, сделай!». То дизель в деревне заклинит: «Езжай, Вася». Ну, что сделаешь, хорошо, когда человек востребован. Ездил Вася, не рядился, а как итог – получал достойную заработную плату. Как-то бухгалтер в конторе, которая перешла в совхоз из аэропорта, сказала ему:
– У тебя, Василий, зарплата, чуть-чуть поменьше, чем у командира вертолёта в аэропорту!
Но Ваську интересовало не это. Хотя и это грело душу немало. Катя интересовала его больше всего и занимала всё место в его душе. Закрутился он по сенокосным угодьям, вот уже с месяц не видел её. А вот и повод её увидеть: сметаны ей Васька набрал свежей, прямо из-под сепаратора, творога. Ну, и, конечно, сосьвинской селёдочки – местной рыбки, – ешь её в малосольном виде – и оторваться не можешь.
Васька ехал из деревни на бударке в родной посёлок. Бударка – это деревянная девятиметровая лодка, в которой устанавливают стационарный мотор, как правило, Л-6 или Л-12, и ездят на ней по рекам. В лодке тихо работал двигатель, по течению два часа – и дома, вот только дождь моросил, портил всё настроение. Васька ёжился от сырости, но мотор отдавал свой жар, и было не так холодно.
«Приеду, напрошусь к ней на чай, и скажу ей: давай, Катя, может, заживём вместе, а то ты одна, я один, летит время-то. Работать умеем, проживём». Страх нападал на него при одной только мысли, что начнёт говорить про это. Но Васька находил в себе силы отогнать эти страхи и вновь проигрывал в уме сценарий по предложению своей руки и сердца Катюхе. «Эх, – ёжась от сырости, вздыхал Вася, – на всё готов ради неё! Скажи она мне – встань на колени. Встану! Даже при братках! Ну, если вот так, то что я могу поделать! Ну и что, что нос у меня, как у турпана, горбатый, зато не пью и работаю!»
Вот так, в душевных терзаниях Василий доехал до своего посёлка и, наполненный решимостью идти свататься к Катюхе, вышел на берег лодочной станции. У сторожки кучковались мужички. «Бухают опять», – смекнул Васька. Во главе компании был не кто-то, а сам Крупа, который, увидев своего соседа, подошёл к нему, протянул свою лапищу и хриплым, пропитым и прокуренным голосом поприветствовал:
– Здорово, тракторист — механизатор! Откуда чалишь?
Васька глянул на свои банки и кульки для Катюхи и ответил:
– С угодий еду, опять дойки бабы «покончали» – ремонтировал!
Крупа усмехнулся, кивнул на балок и сказал:
– А мы тут флягу с брагой ремонтируем, подключайся, Турпан!
– Не, – отказался Васька, – я не могу сейчас, дело есть.
И чуть было не выпалил Крупе о своём деле к Катьке, но осёкся, достал двухлитровую банку свежих сливок, протянул её Крупе и сказал:
– Расслабляйся, уважаемый, а у меня ещё дел куча. А это вам сметана на похмелье!
Крупа обхватил двухлитровую банку сметаны, кивнул в благодарность и, обдав Ваську сивушным перегаром, сказал:
– А ты знаешь, Турпан, про кипиш в посёлке?
Васька серьёзно посмотрел на пьяную ухмылку Крупы и спросил с настороженностью:
– Какой?
– Катьку-Варежку знаешь?
– Ну, – сглотнул от испуга слюну Васька.
– Замели их в Ивделе. Заводили их в зону, и они за бабки обслуживали зэков, – хихикнул Крупа.
– Точно, что ли? – испуганно спросил Васька.
– Бля… буду, – цыкнул Крупа и пошагал в балок с банкой сметаны. Уже взявшись за дверь, Крупа оглянулся, взглянул на оцепеневшего от информации Ваську и проговорил:
– Да не стой, Турпан, айда к нам!
Васька качнулся, сделал было в сторону Крупы два шага, потом остановился и сказал:
– Нет! Поеду я!
– И куда?.. – чуть с издёвкой, в роли хозяина положения, спросил Крупа, даже не подозревая, что творится в душе у Василия.
– В Ивдель!.. – едва не плачущим, хриплым голосом прорычал Васька и пошагал быстро в гору, говоря:
– Заберу, откуплю, привезу – моею будет!
