Мой первый семинар

Николай Коняев

В ноябре 1984-го в Тюменской области прошла-отшумела грандиозная (и последняя, как оказалось) Всесоюзная творческая конференция «Новое в жизни – новое в литературе». Писатели России, союзных республик, братских и «небратских» стран многочисленными лавинами прокатились по всей территории Западно-Сибирского края, провели десятки встреч с читателями во многих городах и посёлках автономного округа — Сургуте, Нижневартовске, Советском, Нефтеюганске, Ханты-Мансийске… Созвездие имён, цвет советской литературы свалился на Югру! Когда и где бы ещё мы, начинающие литераторы из северной глубинки, могли увидеть, услышать живых классиков? Как бы в нынешние времена их ни называли, как бы к ним ни относились, но в ту пору они для нас были небожителями! Удивительно, но никому из нас и в голову не приходило воспользоваться знакомством с именитыми из меркантильных соображений: впихнуть им, к примеру, свои первые и не первые рукописи для отзыва, не говоря уже о том, чтобы с их помощью пробиться в столичную печать…

И в Тюмени в ту пору жили и творили известные, уважаемые нами прозаики Константин Лагунов, Зот Тоболкин, Геннадий Сазонов, чьи рассказы, повести, романы печатались в толстых журналах, а пьесы ставились во многих театрах страны. Все мы мечтали попасть к ним на ежегодные семинары, да не всем удавалось. Хоть и финансировал эти мероприятия обком комсомола щедро и безотказно, но отбор участников был довольно-таки строг – по конкурсу рукописей. Пришло время, когда и я решил для себя, что созрел для серьёзного обсуждения, послал рукопись в писательскую организацию и был счастлив, получив приглашение на семинар.

О том, как это было, лучше и объективней меня нынешнего расскажут странички дневника с моими поздними, необходимыми в отдельных случаях, комментариями…

23 декабря.

В 10.00 московского вылетаю из Ханты-Мансийска в Тюмень. Из аэропорта «Рощино», как и было указано в приглашении, прибываю в гостиницу «Восток». Оказывается, места семинаристам забронированы в «Строителе» на Мельникайте, 117. Уже стемнело. Город знаю плохо. Кое-как, с помощью языка, который «до Киева», нахожу эту гостиницу. В списках на столе администратора взглядом выхватываю фамилии своих земляков-северян — Николая Лебедева из Нефтеюганска, Валерия Мартынова из Надыма, Михаила Речкина из Салехарда. Мартынова и Речкина заочно знаю по публикациям в тюменских газетах. О Лебедеве понятия не имею.

Вселяют в 616-й номер, к Мартынову. У кровати стоят его вещи. Самого нет. Через некоторое время очумело вбегает крепко сбитый, широкоплечий мужик с грубо вытесанным природой лицом…

— А где Мартынов?

— Не знаю.

— Когда придёт, скажите, чтобы заскочил в номер напротив. Я там. Я – Речкин.

Решаю сходить в столовую. Горничная объясняет – это неподалеку, за углом. Мартынову оставляю записку. Долго ищу «за углом неподалеку» столовую, но безрезультатно. Возвращаюсь. «Так кафе же на втором этаже!» — подсказывает дежурная по этажу. В кафе на втором этаже перекусываю чем-то холодным и невкусным. Прихожу в номер. Мартынов уже на месте.

— Валерий! – представляется сосед по номеру. Кряжистый, сероглазый, с рыженькой клочкастой бородкой, глубокими залысинами, с крупными узловатыми руками. Приятный, располагающий к себе мужичок.

Знакомимся. 39 лет. Родом из Псковской области. Детство прошло в Западной Двине. С молодости в Надыме на Ямале. Окончил Московский заочный политехнический институт, но работал то буровиком в партии глубокого бурения, то в нефтеразведочной экспедиции, в настоящее время – плотник-бетонщик.

— А чего же плотник-бетонщик, с высшим-то образованием?

— А голова не по циркулю! — смеётся.

— Что значит, не по циркулю?

— В смысле, не о том думаю. Не тем живу, чем принято в моём-то возрасте. Как жена говорит: сорок лет, а ума нет.

Пишет давно. Еще девятиклассником написал повесть о сверстниках, послал в областную молодёжку в Калинин. Там загорелись напечатать. Прислали готовые гранки, но исправления не понравились. Забрал.

— Точно, не по циркулю! – соглашаюсь.

Пишет короткие повести, рассказы. С ними недавно участвовал на VIII Всесоюзном совещании молодых в Москве. Вроде, одобрили. В «Литературной учёбе» опубликовали рассказ «Дорога» с доброжелательным напутствием. Сдал в Средне-Уральское издательство рукопись первой книжки. В Тюмень привёз новую повесть «Близкие люди»…

Вечером всё так же очумело вбегает Речкин. Обнимается с Валерой. Знакомимся. 34 года. Работает в контрольно-ревизионном отделе облрыболовпотребсоюза в Салехарде. В позапрошлом году поступил в Новосибирский кооперативный институт, в нынешнем бросил. В марте напечатал в «Литературной России» первый рассказ «На масленицу»…

— Хороший рассказ, я помню, — подтверждает Валера.

— Литература требует самоотдачи! — пыжится Михаил. – Руки чешутся писать, какая, к чёрту, учёба?!

Родом из Муромцева Омской области.

— Из Муромцева? – удивляюсь я. — Муромцевский район – родина моих родителей. Я там школу окончил.

— Да-а? А откуда именно?

— Из села Камышино-Курского. В семидесяти километрах …

— О, знаю, знаю! Бывал у вас. Наезжал с проверками. Хорошее село. Меня там так встречали-привечали! Ты когда уезжаешь?

— Так я только приехал.

— Всё равно, дай-ка свой адрес. Так, на всякий случай!

Записав мой адрес в затёртую записную книжку, кратко докладывает Мартынову о каких-то своих нешуточных литературных успехах и вновь исчезает.

— Мне тут по редакциям побегать надо!

— Баламут! – усмехается Валера. – Третий год приезжает со своими «Записками ревизора». Очерки – не очерки, публицистика – не публицистика… Так, не понятно, что. Суетится много. Институт бросил, теперь замышляет и работу бросить…

— «Литература требует самоотдачи?»

— Вот именно. Но самоотдача хороша, когда есть толк.

На пару входят мои земляки – мансийский поэт Андрей Тарханов и хантыйский прозаик Еремей Айпин. Хоть один и кондинский манси, а другой ваховский ханты, но пишут оба на русском языке. Более того, Андрей «родным» — мансийским языком — не владеет. Вырос в русской среде. Оба члены Союза писателей СССР. Андрей – автор восьми сборников стихов. Тонкий лирик, но в Союз вступал трудно – с третьей, если не ошибаюсь, попытки.  Еремей — выпускник Литературного института, автор книг прозы «В ожидании первого снега» и «В тени старого кедра». Последняя критикой замечена. Мне в его книгах больше интересна этнография. Андрей завтра будет работать в секции поэзии, Еремей – в секции прозы. Скуластый Айпин в отличие от мягкого, сентиментального Андрея, суров и немногословен. Молча забирает у Мартынова рукопись и уходит. Тарханов обращается к Валере:

— Обязательно прочти Коняева и выступи ТАМ! Поддержите друг друга.

Обещаем выступить и поддержать. До глубокой ночи ведём разговор о том о сём…

24 декабря:

Просыпаюсь около 9.00. Мартынова в номере уже нет. Значит, ушёл в писательскую организацию. С вечера предупредил, что он жаворонок…

Умываюсь, одеваюсь, сбрасываю рукописи в дипломат и отправляюсь на поиски Дома Советов, где размещается писательская организация. Днём мне казалось, что он не так уж и далеко от гостиницы.  Нахожу опять-таки с помощью языка-«проводника». Встречаемся с Валерой. Ставим отметки о прибытии у представителя обкома комсомола.

В коридоре обкома неожиданно возникает Евгений Григорьевич Ананьев (Шерман). Приземистый, массивный, как дубовый шкаф, с огромной шапкой кучерявых, с проседью, волос (вчера Валера рассказывал, что он и в лютые морозы шапки не  признаёт), с аккуратно выстриженной, белой густой бородой, в очках с толстыми линзами в роговой оправе. Ему слегка за шестьдесят. Фронтовик. Дважды орденоносец. После войны работал в армейских газетах. Автор нескольких очерковых книг о нефтяниках, геологах, газовиках. Приобье и Ямал исходил-исколесил вдоль и поперёк. В общем, личность легендарная. Однажды в тридцатиградусный мороз вездеход группы поисковиков провалился в незамерзающее тухлое болото. Шерман разделся, взял конец буксирного троса и нырнул в смрадную ледяную жижу. С первой попытки зацепить трос за буксирный крюк не удалось. Хватив морозного воздуха, нырнул ещё раз… и зацепил-таки! Вездеход вытащили. Болотного «водолаза» растёрли и накачали спиртом, и поисковики продолжили путь… После этого случая Евгений Григорьевич стал своим человеком и в тундре, и в тайге. Ответственным секретарём писательской организации с прошлого года – сменил подуставшего Лагунова.

— На семинар? – почему-то вкрадчивым шепотком спрашивает Ананьев (Шерман). – Семинар открывается завтра, ребята. Сегодня заезд. Пойдите в гостиницу, почитайте друг друга, пока есть время!

В три часа дня вновь приходим в обком комсомола, получаем проездные, возвращаемся в гостиницу.

Валера читает мои рассказы. Раз за разом вбегает и выбегает от нас, кого-то всё разыскивая, про кого-то всё спрашивая, Михаил Речкин. Нефтеюганский Лебедев с шумной компанией со вчерашнего дня кутит в номере в конце коридора (здесь, в Тюмени, у него немало друзей и знакомых).

— Он журналист, а журналисты – народ дружный, общительный! – сообщает Мартынов.

— Что пишет?

— Очерки. О нефтяниках. Он знает, что ныне востребовано, нос по ветру держит…

Народ на семинар прибывает в течение дня. К вечеру коридор наполняется шумом и гамом приехавших и прилетевших со всех краёв огромной – от Карского моря до Ишимских степей – Тюменской области молодых и уже не молодых соискателей званий поэтов и прозаиков. Беспрерывно скрипят и хлопают двери номеров. Кто-то кого-то окликает, зазывает, то и дело раздаются вопли дружеских приветствий…

— Не обращай внимания, — говорит опытный «семинарист» Мартынов, — то поэты беснуются. Шебутной народ. Они теперь до утра не угомонятся!

25 декабря:

Семинар открывается в 10.00 в Зале заседаний Дома Советов. Ананьев (Шерман) и представитель обкома комсомола некто Пятилетов – высоколобый упитанный паренёк — приветствуют участников. Коротко, без излишних церемоний. Без каких-либо наставлений и поучений. Объявляется порядок работы, оглашаются списки семинаристов, имена руководителей секций прозы и поэзии. Поэтов, а их раза в три больше, чем прозаиков, разбивают на две группы, прозаиков собирают в одну.

Наши руководители – тюменские писатели Геннадий Кузьмич Сазонов и Сергей Борисович Шумский. Сазонов – небольшого роста, кругленький, медлительный, с астматической одышкой, Шумский – чернявый, юркий, худощавый. Оба с бородками и в каких-то тяжёлых, не по размеру, очках.  Обоим по пятьдесят.

Сазонова знаю. Геолог. Участвовал в полутора десятках полевых экспедициях на Полярный и Приполярный Урал. О геологах пишет с любовью. Я буквально проглотил его книги «Мамонты и фараоны», «Тропы к верховьям». А недавно они с моей мансийской землячкой Анной Митрофановной Коньковой в соавторстве создали великолепный исторический роман-сказание «И лун медлительных поток…».  По этому роману да снять бы художественный фильм. Это было бы нечто!

Шумского знаю хуже. Держал в руках его книжку «Соболихинский баянист», но прочесть пока не довелось. Вчера Валера назвал его гармонистом. На вопрос, почему «гармонист», усмехнулся: «По слухам, его в Литинститут в своё время приняли не за рукописи, а за игру на гармони. Уж больно он там кому-то понравился!».

В обсуждении примут участие тюменские прозаики Зот Тоболкин и Раиса Лыкосова, журналист, он же детский писатель Станислав Мальцев, Юрий Надточий из Тобольска, главный редактор журнала «Уральский  следопыт» Станислав Мешавкин, редактор отдела русской литературы Средне-Уральского книжного издательства Сергей Казанцев и редактор отдела прозы «Сибирских огней» Пётр Муравьёв из Новосибирска.

Из немногословных напутствий и пожеланий «мэтров» настораживают заключительные слова Тарханова:

— Мы иногда здесь отмечаем хорошие произведения талантливых авторов, но палец о палец не ударим для того, чтобы помочь им напечататься. А ведь все знают, как важно иметь вовремя публикацию.

Он приводит пример с Ириной Притчиной из Ханты-Мансийска. Оказывается, в прошлом году сборник её стихов здесь расхвалили, рекомендовали Средне-Уральскому издательству, но оттуда пришла разгромная рецензия…

— У девушки опустились руки, — говорит Тарханов, — и она не приехала сейчас…

— Одно слово – СУКИ! – мрачно изрекает Тоболкин.

— Зо-от! – одёргивает Ананьев (Шерман).

—  Что Зот? Для тех, кто не в курсе, расшифрую: СУКИ – это Средне-Уральское книжное издательство. Пускай молодёжь знает, с кем придётся иметь дело!

— И правильно сделала, что не приехала, — вскакивает сухопарый редактор отдела русской литературы упомянутого издательства Сергей Казанцев.  – У писателя при первой неудаче не должны опускаться руки. Он должен в себя верить… А на Зота я не обижаюсь. Его не переделаешь.

После краткой перепалки поэтов уводят на третий этаж, мы остаёмся  на пятом, в помещении писательской организации, в конце коридора напротив туалетной комнаты.

Сазонов начинает с обсуждения творчества высокого, седовласого, угрюмого старика, в осанке которого ещё угадывается выправка вышколенного офицера. Лопатин  из Тюмени. Фронтовик. Художник по мирной профессии. Представил «Воспоминания о войне (Хроника полка 11-й гвардейской дивизии)».

Сазонов:

— Может быть, сделать из этой хроники маленькую повесть о войне? Или большой рассказ, то есть, чисто художественное произведение?

Тоболкин:

— Сделать мемуары, а не повесть, на повесть она не потянет.

Ананьев (Шерман):

— Подробно и ни о чём. Много штампов. Хронику надо доводить до конца.

Мешавкин:

— Ряд лишних сцен, глав. Двадцать печатных листов — это очень много.

Муравьёв:

— Книгой это не смотрится.

Встаёт  автор. Что-то объясняет долго, невнятно и не по существу. Руководители снисходительно кивают, соглашаются, остальные  помалкивают. В конце концов, рекомендуют то ли автору, то ли кому-то из писателей довести рукопись до конца через Совет ветеранов. Как это сделать через Совет ветеранов, я не совсем, вернее, совсем не понимаю. Не уверен, что понял и автор.

В перерыве после ухода расстроенного Лопатина Сазонов объясняет  затянувшееся обсуждение:

— Ну что бы вы хотели? Был бы он молодым, ему бы честно сказали: плохо. А скажешь такое ему – старичка инфаркт хватит.

«Старичок» отобрал своим увесистым детищем добрую половину дня. На обед в столовую  наша секция опаздывает. Наспех перекусываем бутербродами в буфете.

После обеда приступают к Мартынову. Обсуждается рукопись  «Близких людей».

Муравьёв:

— Можно, конечно, найти какие-то изъяны, но как писатель Мартынов, думаю, вполне состоялся. У него в 1986 году в Свердловске выйдет сборник. Без пяти минут профессионал.

Шпак (Саша Шпак – из Сургута. Лет под тридцать. Кто он, что пишет – пока не знаю):

— Я читал рассказ «Дорога» в «Литучёбе». Рассказ мне не понравился.

Сазонов:

— А что не понравилось?

— Ну, не знаю… Нет образности.

— Есть замечания по языку?

— Да, по языку… Язык  не очень!

Кто-то с места:

— Ну, с языком-то у вас у всех не очень!

Неопределённо высказывается Айпин.  От  оценки произведения в целом уклоняется. Мне это не очень нравится.

Кто-то с места:

— Может, ему поступить в Литинститут?

Ананьев (Шерман):

— Через год-два мы его примем в Союз и пошлём на Высшие литературные курсы в Москву. Поучится.

Следующий — Павлов Евгений из Тюмени. Краснощёкий, упитанный, степенный. 37 лет. Окончил филфак Тюменского университета. Работает директором вечерней школы. Пишет шестой год. Вынес на обсуждение рукопись сборника рассказов.

Тоболкин: (уже хорошо «принявший на грудь» в перерыве ):

— Как ты думаешь, получится из тебя писатель?

«Мэтры» шипят на Зота со всех сторон.

Тоболкин:

— Пусть ответит.

Павлов:

— Воздержусь.

Муравьев:

— Женя, плохо. Слабая рукопись. Может быть, не стоит писать?

Надточий:

— Плохо. Слабо.

Ананьев (Шерман):

— Может, мы у него чего-то не понимаем? Он ситуации доводит до гротеска. — ( Даёт зацепку для смягчения руководителям ).

Сазонов:

— В ситуациях что-то есть…

Зот — с места:

— Женя, не переводи бумагу!

Ананьев (Шерман) предлагает Зоту освежиться. Тот выходит не сразу. В дверях оборачивается:

— Не бойтесь, ребята. Они говорят, а вы пишите!

Ананьев ( Шерман ) в оправдание Зота рассказывает историйку о том, как пьяный Шолохов в Москве подошёл к телефону, набрал номер помещения, в котором заседали писатели, произнёс: «Что, заседаете, мать вашу…». И упал.

— Зот хороший писатель и позволяет себе ёрничать именно поэтому. Не обижайтесь на него.

Следующий — Леонид Жаров из Тюмени. 30 лет. Научный сотрудник, не запомнил, какого, института. Мерзлотовед. Года полтора назад дебютировал небольшой повестью в журнале «Урал». Представил на обсуждение три доработанных рассказа.

Мешавкин:

— Хорошо.

Айпин соглашается с Мешавкиным, но отмечает некоторую монотонность повествования.

Надточий:

— Недурно, но хватает дежурного жаргона. И композицию продумать бы!

Казанцев:

— Прекрасный трёп интеллектуалов…

На том первый день работы семинара и завершается.

Вечером в гостинице читаю повесть Мартынова. Валера просит не стесняться и указывать на недостатки, которые я, обнаглев или осмелев, нахожу и на которые указываю… Но мне, если честно, не по себе от впечатлений первого дня. Если уж ребят, имеющих солидные публикации в «Литературной учёбе», «Урале», «Литературной России», так жёстко судят-приговаривают, что ждёт завтра меня, имеющего всего лишь несколько газетных публикаций?  Может, забрать мне с утра, пока не поздно, своих деревенских «старичков и старушек»? К тому же, первая рецензия на  рассказы, полученная месяц назад из «Литературной России», теперь уже не только не даёт мне оснований для надежд, но и подтверждает недобрые предчувствия. Делюсь сомнениями с Мартыновым. Показываю рецензию. Он с любопытством читает вслух:

«Внимательно прочитали предложенные Вами рукописи. Обращает на себя внимание цельность и единство стиля цикла «Камышинцы». Особенно удаются Вам описания природы – яркие, выразительные, пластичные. Хуже с характерами героев, читателю далеко не всегда легко их представить себе по Вашим описаниям…

Наиболее интересными показались нам новеллки «Письмо без привета от Кирилла» и «Крёстный Мишки Сурина». Вам удалось здесь найти новые сюжетные повороты, тонко подметить определённые черты психологии сельского человека…

Правда, хочется посоветовать Вам избегать стилизации под просторечье… Подобные «вкрапления», как правило, не добавляют рассказу выразительности, а создают стилевую эклектику…

Редколлегия отдаёт предпочтения сюжетным, конфликтным произведениям, логически завершённым, с актуальным социальным наполнением. Исключения делаются достаточно редко… Рекомендовать цикл «Камышинцы» к публикации в «Литературной России» не представляется возможным.

Всего Вам доброго!

П.И. Павловский, зам. зав. отдела русской литературы.

Л.У. Звонарёва, литературный консультант».

Мартынов смеётся:

— Да разве это убойная рецензия? Это — хорошая рецензия. Щадящая.  Ты ещё не знаешь, что такое жёсткий отлуп. Всё у тебя впереди. И Звонарёва,  в принципе, права… Не комплексуй. Главное, язык есть. Язык – это основа основ. Поработать ещё, конечно, придётся. Но задатки у тебя хорошие. Есть готовые, замечательные рассказы!

На том и успокаиваюсь.

В коридоре – пьяный шум и гвалт. «По кругу» читаются  стихи. Поэты выясняют отношения, кто из них «круче». Семинар продолжается…

26 декабря:

С утра принимаются за искромётного Речкина. Представил «Записки  ревизора» и рассказ «Митька-капитан». Рассказ одобряют. Добрый детский рассказ. Но «Записки» вновь разочаровывают…

Ананьев (Шерман):

— Медленно растёт.

Айпин:

— Слабо.

Тоболкин (с утра трезв и хмур):

— Я то же самое говорил ему на прошлом семинаре. Он, похоже, над ними и не работал.

Мешавкин:

— Это нельзя считать публицистикой. Публицист идёт от мысли, а Речкин от факта.

Муравьев:

— Это и не художественное произведение, и не публицистика…

Шумский:

— Словом не владеет. Нужно учиться, читать больше…

Речкин ошеломлён. Начинает робко возражать тем, кто «не понял». Объясняет замысел «Записок». Кто-то с места прерывает:

— Читателя не интересует отчёт о твоей работе ревизором.  Кому нужны твои цифры и факты правонарушений? Ты людей покажи. Героя дай!

Ананьев ( Шерман):

— У него автор – герой… Но интересен ли он читателю? Не мелковато ли?

Сазонов:

— Фактура хороша, но он не сумел ею воспользоваться…

Голос с места:

— Не возвысился?

Сазонов:

— Скорее, не осмыслил… О чём написал, понятно, а зачем, и сам не понял…

В перерыве с третьего этажа поднимается Тарханов, интересуется, как прошло обсуждение. Отвечаю, что моя очередь ещё не подошла. Андрей недоумённо пожимает плечами:

— Странно… А ну их! Ты не расстраивайся, готовь рукописи к публикации.

На очереди Светлана Ермакова  — дочь тюменского классика  Ивана Ермакова, жена Леонида Жарова. Социолог. 32 года. Рассказы печатались  в журналах «Литературная учёба», «Сибирские огни». Представила рассказ «Родительский день» и очерк.

Айпин высказывает замечания по стилю. Выпрашивает, наконец, слово неугомонный Александр Шпак:

— Рассказ я до конца не дочитал – он трудно читается.

Его немедленно осаживают.

Голос с места:

— Тот же случай. О чём рассказ – ясно, а для чего – не совсем…

Ананьев (Шерман) решает, что обсуждать Ермакову уже, вроде, и ни к чему: пишет профессионально…  Ну, почти профессионально. Нужно издавать книгу.

Времени остаётся мало. Сазонов объявляет, что всех остальных семинаристов включают в «обзор». В том числе, меня, Лебедева, тихо страдающего в дальнем углу «после вчерашнего», возбуждённого не в меру Шпака, немногословного пучеглазого паренька из Казанского района и ещё двух-трёх девушек из университета. Что такое «обзор», я узнаю очень скоро…

Слово берёт Шумский. Первые же его слова сражают нас, угодивших в обзор, наповал:

— В обзор мы включили тех, кто пишет плохо, кому, может быть, вообще не стоит писать…

Жестокий, неаргументированный приговор для всех, на кого не хватило времени.

После напряжённой паузы поднимается невообразимый шум. Шпак вскакивает с места:

— Я представил притчу и два военных рассказа. Требую персонального обсуждения!

Тоболкин ( в перерывах успевший «зарядиться» ) гневно вопрошает:

— Ка-ак? Шпака в обзор-р?! — ( Слово «обзор» из его уст звучит  как «позор»).

Вышедший из похмельной дрёмы Лебедев возмущается:

— Зачем меня сюда пригласили? Я привёз свой дневник! Вы его прочли?!

Я почему-то уверен — происходит какое-то недоразумение. Оглядываюсь, ищу глазами Айпина. Айпина в зале нет. И заступиться некому!

В ходе вынужденного обсуждения Шпака ко мне подходит Муравьёв с моей рукописью.

— Это ваш рассказ?

— Мой.

— Очень хороший рассказ. – И отходит.

Ещё более недоумеваю!

Притчу Шпака отмечают практически все. Надточий даже зачитывает вслух две странички. Но рассказы о войне единодушно разносят…

Ермакова:

— Так писать о войне? Кто дал тебе на это право?!

Сазонов:

— А что скажет Зот?

Зота в зале тоже нет. По-видимому, во время читки Шпака вышел освежиться…

Обсудив и осадив Шпака, Сазонов и Шумский сворачивают рукописи.

Всё, финита ля комедия!

И вдруг Ананьев (Шерман), сидевший рядом с Муравьёвым, обращается  к руководителям с вопросом:

— Говорят, у Коняева хорошие рассказы есть?

Шумский:

— Мы с Геннадием Кузьмичем посоветовались и решили отнести их в обзор.

Встаёт Муравьёв:

—  Вчера мне предложили провести ночь с «Плоской женщиной». Я не пожалел об этом. Так называется рассказ Коняева. Очень хороший рассказ. О памяти, которая не даёт человеку покоя…

Лыкосова:

— Я тоже прочла его рассказ «Отпустило». Это – рассказ-настроение. У Коняева хороший язык. Психологически очень верен. Автор на нас, по-моему, обижен. Мы должны были уделить ему больше внимания.

Мартынов:

— Мы с Николаем в одном номере разместились. Я прочёл все его рассказы. Выделю четыре: «Письмо без привета от Кирилла», «Плоская женщина», «Отпустило», «Костя-Мариша»… Очень хорошие рассказы. Над ними надо, конечно, поработать. Мы с ним поговорили, и он понял.

Ананьев (Шерман):

— Вопрос к руководителям семинара. Вы читали Коняева?

Шумский:

— Нет, не успели. Дело в том, что он привёз рукописи с собой.

Я — с места:

—  С собой я привёз два рассказа. Остальные были у вас с пятого декабря…

Шумский и Сазонов, переглянувшись, разводят руками… По их смущённым лицам догадываюсь, что мои рассказы каким-то образом прошли мимо их внимания…

Идём на пленарное заседание.

С сообщениями об итогах семинара выступают руководители секций прозы и поэзии, сотрудники журналов и Средне-Уральского книжного издательства.

Казанцев:

— Мы взяли на заметку Валерия Мартынова, Леонида Жарова, Светлану Ермакову, Николая Коняева. Взяли того же Шпака, того же Речкина, если они изменят своё отношение к литературе. Наше издательство надеется выбить к 400-летию Тюмени альманах «Истоки» у Москвы. Тогда эти «выделенные» авторы будут обязательно напечатаны в столичном альманахе.

По окончании подходит Ананьев (Шерман).

— Коняев, ты не уходи, подожди меня в писательской организации.

Направляюсь туда. В кабинете ответственного секретаря по рукам ходят мои рукописи. Вскоре возвращается и Ананьев (Шерман). Присаживаемся.

— Ты на руководителей не обижайся, — тихо говорит Евгений Григорьевич. – Ребята они добросовестные и писатели талантливые, да вот … казус с рукописями вышел. Совсем недавно такую конференцию свалили! Сутками мотались по области, не до рукописей, по-видимому, было…

— Я понимаю… С кем не случается…

— Я успел прочесть два рассказа – «Коллеги» и «Костя-Мариша». «Коллеги» не очень понравились – есть в них искусственность ситуации. А «Костя-Мариша» — просто здорово, тут даже и править нечего. И вообще, вы меня заинтересовали. — Находит глазами  высокого, стройного рыжебородого парня, работавшего с поэтами, — заведующего отделом критики журнала «Урал». —  Женя! Зашихин! Подойди!

Зашихин подходит.

— Возьми! – повелительно говорит Евгений Григорьевич и протягивает ему рукопись «Кости-Мариши».

Зашихин берёт, тут же присаживается и прочитывает небольшой, восьмистраничный рассказ.

— Я предложу, — обещает он. – Но ничего не гарантирую. Это очень сложно.

— Возьми! – настаивает Ананьев (Шерман).

На обороте рукописи вписываю свой адрес и телефон.

Подходит Станислав Мешавкин.

— Я прочёл два рассказа —  «Пальяновы талины» и «Письмо…». Первый не очень – условность ситуации с мальчиком, а второй хорош.

Светлана Ермакова просит несколько рассказов для готовящегося в Средне-Уральском издательстве коллективного сборника молодых тюменских авторов. Её назначили составителем сборника. Обещаю выслать.

Возникает Айпин.

— Ну как?

— Всё нормально, — отмахиваюсь. Я слегка на него обижен. Мог бы и поддержать. Ведь он читал у меня почти всё.

В гостиницу от Дома Советов иду пешком. Душа моя ликует. Всё-таки, прочли! Всё-таки, заметили! И с грустью понимаю: дело случая. Если б не Муравьёв!

Вечером в номер заходит обескураженный Речкин. Долго вздыхает, для чего-то объясняет нам, что его опять не поняли…

27 декабря:

В полпятого утра будят голоса. Открываю глаза – вижу Айпина. Еремей зубами срывает «белую головку» с бутылки и одним глазом косит на меня. Оказывается, он разбудил Мартынова, зная, что у того имеется в «запасе» водка. Валера как более опытный, купил водку вчера на случай визитов собратьев по перу. Он уже собран — улетает рано утром. Я встаю, прощаемся с Валерой, обмениваемся телефонами, адресами. Пригубив с Айпиным, Валера отправляется на автобусную остановку. Айпин буквально тащит меня в соседний номер, где с вечера идёт бурное «подведение итогов». За столом с закусками и на кроватях вповалку мой земляк Тарханов, чернобородые красавцы, недавние выпускники Литературного института, сургутские поэтические светочи Пётр Суханов и Николай Шамсутдинов, трое-четверо не известных мне молодых поэтов с юга области. Отрывает голову от подушки и туго оценивает невидящим взглядом обстановку тюменский поэт Николай Денисов…

Мне тут же наливают за знакомство. Куда денешься? Присаживаюсь.

Айпин вдруг спрашивает:

— У тебя что-нибудь есть?

Я решаю, что он спрашивает о рукописях.

— Всё, что было, я раздал, но есть вторые экземпляры… Правда, плохо пропечатанные.

Дружный гогот.

— Сразу видно, молодой. Неопытный!

Соображаю, что от меня требуется. У меня, естественно, ничего нет, но я поднимаюсь. Раз уж позволил втянуть себя в компанию, надо знакомиться…

— Буфет работает круглосуточно, — подсказывает кто-то.

Спускаюсь на второй этаж, набираю водки, холодных бифштексов…

Пока ходил, «мэтры», по-видимому, устроили турнир. Вернувшись, стоя в дверях, слушаю Суханова. С характерной хрипотцой в голосе поэт — водитель «Камаза» читает из своей новой, только что вышедшей в Свердловске, книжки «Встреча». Хорошие стихи. Мне нравятся. И всем, чувствую, нравятся…

Пропади она пропадом –

Эта дорога,

Безнадёжно

Застрявшая в дикой глуши:

На две тысячи вёрст,

Кроме бога,

Ни единой души!

Шамсутдинов, по-барски откинувшись на подушки, прикрыв утомлённые глаза, объявляет себя королём сибирской поэзии. Не пойму: в шутку или всерьёз? «Королевское окружение» посмеивается, но не возражает. Николай читает кусок  из своей поэмы «Лукьяныч», только что опубликованной в журнале «Урал». Типовая поэмка на рабочую тему. Герой, нефтяник Лукьяныч, горит на работе, несёт вахту сутками напролёт, жертвуя всем личным ради общественного… В таком духе. В результате он «высох в работе, как жердь…». Почему-то не впечатляет. Скорее, наоборот…

Водка своё дело делает. И так уютно и раскованно чувствую я себя в тёплой компании, что, не подумав о реакции темпераментного «короля», высказываю о поэме собственное мнение…

—  А мне жаль твоего героя… Ну, что за необходимость такая в работе до самоистязания? Не война, чай, на дворе, не послевоенная разруха… Что за Павка Корчагин нового времени?

— Что-о-о-о-о? – пружиной взмывает над кроватью уязвлённый критикой «мэтр». – Да что ты понимаешь, проза?! Да я!..

— Я говорю как читатель…

— Да ты!..

— Ну, что я?! – Я тоже вскипаю…

— Брэк! – дурачится кто-то, встав между нами. – Всё, раунд окончен. Короли и подданные, разливайте водку по стаканам! Скоро разъезжаться. На следующем семинаре договорите! А ты, — обращается ко мне «рефери», — запомни: мэтр всегда прав. Даже когда не прав!

Последнее нравится всем. За это дружно и выпиваем.

P.S. Только через два года коллективный сборник молодых тюменских прозаиков «Действуйте по обстоятельствам» откроют три моих первых рассказа, а журнал «Урал» напечатает первую небольшую повесть «Местные жители». Ещё через год я поступлю в Литературный институт и рассказом «Чужая музыка» дебютирую в популярной «Крестьянке». Первый сборник моих повестей выйдет через восемь лет, и только через десять я вступлю в Союз. Впоследствии я приму участие в десятках семинаров молодых литераторов, в том числе и в качестве руководителя. В разных семинарах – похожих и не похожих на тюменский. Но самым памятным останется первый.