Николай Коняев
Берёзов. Инородческая больница. 1907. 13 февраля
Вросшее в землю деревянное здание инородческой больницы с опушёнными снегом резными наличниками на оконцах и просевшей крышей стояло на краю тихой улочки в окружении таких же древних, с необхватными, замшелыми стволами, кедров.
В палате с окнами на солнечную сторону, куда востроносый паренёк-фельдшер Копытов по указанию доктора Малинина услужливо проводил Лейбу с сопровождавшим его Фейтом, находилось двое – тщедушный, ушастый старичок-остяк с красными, воспалёнными веками, с жиденькими седыми волосёнками на несоразмерно крупной голове, которого, впрочем, Копытов тотчас же и спровадил в соседнюю палату, и светловолосый круглолицый мальчик лет семи-восьми. В серой посконной рубахе и портках он полулёжа на кровати щёлкал кедровые орешки из стеклянной банки, угнездённой в складках одеяла, и сплёвывал скорлупки в бумажный кулёк…
— Ты язык ещё не смозолил, бельчонок? – мимоходом поинтересовался шустрый Копытов.
— Не-а… — крутнул головой мальчик. Он слегка смешался с появлением в палате новых людей. Отставил банку с орехами на тумбочку, повернулся на бок и с нескрываемым любопытством стал наблюдать за происходящим.
Копытов и доктор Фейт помогли сгорбленному Бронштейну снять верхнюю одежду, переодеться в застиранную больничную пижаму и улечься в разобранную постель…
— Сейчас подойдёт Мих Василич, не вставайте пока без надобности! – Оставив «больного» и присевшего на краешек кровати доктора Фейта, Копытов юркнул в коридор.
Всё в этой душной палате – обшарпанные стены, прогнивший пол из широких, с глубокими продольными трещинами, плах с пятнами былой краски, ватные матрасы, подушки, серые суконные одеяла — всё было пропитано неистребимыми запахами карболки и хлора. В дополнение ко всему из коридора несло клозетной вонью…
— Это невыносимо! – Лейба брезгливо поморщился.
Андрей Юльевич подошёл к окну, с трудом оторвал присохшую к раме форточку с заклеенной полоской жёлтой бумаги трещинкой на стекле…
— Вы бы погуляли немножко в коридоре, молодой человек, – обратился он к мальчику. – Пусть проветрится помещение.
Мальчик проворно соскочил и, прихватив банку с орехами, вышел, плотно прикрыв за собой дверь.
— Ничего, Лев Давидович, придётся потерпеть. Я надеюсь, вы здесь не задержитесь… Нищета! – повторил Фейт, оглядевшись. – Боже мой, какая нищета!
— Да, ужасные условия у всех этих «тунгусишек», как выражался один мой знакомый купчик с Илима…- согласился Лейба. — Насмотрелся я на прелести сибирской глубинки. Дикость, нищета, невежество! Куда ни глянь, куда ни ступи, всё прогнило, всё обветшало. И не починишь уже, не отреставрируешь. Всё придётся рушить, отстраивать заново! Иного не дано… А теперь по делу, Андрей Юльевич. — Лейба рывком сбросил с себя одеяло.
Фейт мягко опустил ладонь на его грудь.
— Спокойно, больной. Не забывайте – у вас сильные боли. Врач с минуты на минуту явится, а вы тут козликом с кровати прыгаете!
Лейба послужно принял прежнюю позу.
— Андрей Юльевич, вы запомнили человека, с которым я вчера вышел из чайной?
— Да, припоминаю…Высокий, в рыжей шапке…
— Сможете узнать его при встрече?
— Несомненно.
— Этот человек — политссыльный из Тобольска Рошковский. Фаддей Николаевич. Снимает угол где-то на Мещанской улице, но обедать постоянно ходит в чайную. Передайте, что я в больнице. Мне с ним необходимо встретиться.
— Нуте-с, молодой человек, будем знакомиться? – не поворачивая головы, обратился Лейба к вернувшемуся в палату после ухода Фейта мальчику. — Как нас зовут?
— Меня? – удивлённо переспросил мальчик. – Мишкой меня зовут. Мишкой Коневым. А вас?
— А меня Львом Давидовичем…
— Львом? – засмеялся Мишка.
— Львом! — подтвердил Лейба.
— Чудно! – сказал мальчик.
— Что же в том чудного? Имя как имя… Ты – Мишка, я – Лев. И давно ты здесь, Мишка Конев?
— Больше недели уже, — вздохнул мальчик. – Моченьки нет… Но завтра мамка меня заберёт.
— Что же у тебя болит?
— Горло. Меня ангина чуть не задушила. Я лёду нализался.
— Вот чудак-человек! Зачем же ты лёду нализался?
— Да так… — Мишка сел, свесив босые ноги с высокой кровати. – А у вас поясница болит, да?
— И нога, и поясница.
— Ой, не приведи, господи! – Мишка не по-детски горестно поморщился и зажмурился, как от собственной боли.
Лейба непринуждённо рассмеялся.
— А ты разве знаешь, как поясница болит?
— Да как же не знать-то! Папку, бывает, так скрутит — криком кричит, ни дня, ни ноченьки не знает. Мамку изведёт и сам изведётся. Не приведи, господи! – Мишка перекрестился и неожиданно предложил. — Орешек не хотите?
— Орешек? Нет, не до орешек мне, Миша.
— Знамо дело, секануло, дак!
— Секануло, брат!
— А редькой не пробовали?
— Как это – редькой?
— Так ведь первейше дело – редькой. Как папку секанёт, так мамка редьки натрёт, с водкой смешает, в платочек и – на спину, а сверху шерстяным обвяжет… А ещё пояс из собачьей шерсти папка носит. А можно пчёлками спину накусать…
— Ну, ты наговорил, знахарь, – рассмеялся Лейба. – Редька, пояс, пчёлки! Где же я зимой у вас пчёлок раздобуду?
Мишка озадаченно поморгал. Помолчал с минуту и осмелился задать мучивший его вопрос.
— А правда, дядя Лев, что вы из Петербурга?
— Правда.
— Из самого – из самого?!
— Из самого что ни на есть!
— А правда, что вы против царя-батюшки?
Лейба от неожиданности даже приподнялся на локте.
— Это кто тебе такое сказал?
— В соседней палате про вас так сказали. Я у них сейчас был… Одни говорят, что вы смутьяны — против царя-батюшки идёте, а другие, что вы – большевики, за народ стоите… Что вас на каторгу турнули!
— «Идёте-стоите»! Глупости всё это, Миша. Не слушай никого. Рано рассуждать тебе на эту тему. Не рекомендую.
— Я так и знал, что враки! — обрадовался Миша. — Как же без царя-то-батюшки? Порядку ведь не будет!
— Скажи-ка лучше, в школу ходишь?
Ходит ли он в школу, ответить Мишка не успел. В палату, широко распахнув дверь, быстрыми шагами вошёл врач Малинин, а из-за его спины возник расторопный фельдшер Копытов. В одной руке он держал круглую колбу с колышущейся по стенкам бесцветной жидкостью, в другой – расправленное полотенце. Острый запах скипидара мгновенно распространился по палате, перебив на какое-то время устоявшуюся в духоте помещения клозетную вонь с хлором и карболкой…
Врач незамедлительно обратился к Лейбе:
— Как мы себя чувствуем?
Лейба лёжа развёл руками.
— Пока лежу – терпимо, а чуть повернулся…
— Ясно. Что же вы хотите? Воспаление седалищного нерва – дело серьёзное, само по себе не пройдёт, но и не смертельное, слава богу! Придётся полежать. О немедленном продолжении пути с такой болью, разумеется, не может быть и речи. Да и вам, как я понимаю, спешить особо некуда и незачем? А я вот, к сожалению, спешу. Сейчас же срочно на пару дней выезжаю в село Шеркальское. По случаю дифтерита. По возвращении осмотрю как следует, назначу лечение. А пока фельдшера поделают втирания, спиртовые компрессики… Кстати, как у нас со сном, аппетитом?
Лейба выразительно поморщился.
Малинин понимающе кивнул.
— Ясно. Не забудьте записать в журнале, Георгий Прокопьевич: «Жалобы на периодические боли в ноге и пояснице, отсутствие сна и аппетита…». Неврастения. Типичный набор жалоб ссыльнопоселенца… После процедур, Лев Давидович, вставайте, разминайтесь, выходите даже на прогулки, я не возражаю. Хоть и в полусогнутом положении, но всё же лучше, чем лежать…
Копытов поставил колбу с жидкостью на тумбочку, забросил на плечо полотенце, закатал запятнанные йодом рукава халата.
— Снимите, пожалуйста, пижаму, повернитесь на живот.
Лейба, кряхтя и постанывая, разделся, повернулся сперва на бок, затем на живот и затих, вытянув руки вдоль туловища.
— Немножечко пожжёт, — предупредил Копытов, — потерпите малость…
Мишка Конев вдруг вздохнул глубоко и прочувствованно:
— Ой, не приведи, господи, никому такой маяты!
Малинин, а за ним и фельдшер рассмеялись. Улыбнулся и уткнувшийся в подушку Лейба.
— А вы почему ещё здесь, милейший Михайло Иваныч? – строго поинтересовался врач. — Разве вчера я вас не выписал?
— Так, выписать-то выписал, — подтвердил Мишка, — да только в чём же я до дому доберусь? У меня ведь ни одёжи, ни пимов. Мамка обещала завтра принести.
Малинин вопросительно взглянул на Копытова.
— В чём дело, Георгий Прокопьевич?
Фельдшер, усердно втирая едучую жидкость в ногу и поясницу «больного», объяснил:
— Так ведь, Мих Василич, мать с отцом в лесу на дровозаготовках у Гурьянова. Утром забрать обещали!
Мишка счёл необходимым уточнить:
— Мамка Гальку в школу не отпустит, а пимы мне принесёт.
— Ну-ну, – принял к сведению Малинин. – Ладно, только до утра!
Копытов прихватил колбу с остатками скипидара и тенью выскользнул вслед за врачом.
Мишка придвинул банку и со скучающим видом вновь принялся за орешки, а Лейба долго ещё лежал неподвижно лицом в подушку…
Организовать побег из Верхоленска ранней осенью девятьсот второго года не составило особого труда. В то время не бежал только ленивый. Доходило до того, что устанавливалась очередь. За два года, проведённые в Усть-Куте, в Верхоленске, на Илиме, он даже при своей разборчивости в знакомствах всё-таки оброс друзьями и союзниками из седовласых народников и молодых марксистов. В их надёжности он был уверен, ни один не отказал бы в содействии. Но, главное, рядом была Александра, взявшая, по сути дела, в свои руки нелёгкие хлопоты по подготовке побега. Знавшая наверняка, что удачный исход обречёт её на одиночество. В каждом селении по пути следования к железной дороге, жили ссыльные, потомки бунтарей и революционеров. Одни бескорыстную помощь беглецам считали делом чести, другие перевозку тайных пассажиров превратили в рисковый, но доходный промысел. Как бы то ни было, вывозили в любое время года… Да и в самом Иркутске единомышленники доставили чемодан с одеждой прямо в вагон за четверть часа до отправления поезда…
Там всё было проще. Здесь же придётся поломать голову. Каким образом бежать из этого захудалого городка, в котором не то, что друзей и единомышленников, но и ни одного мало-мальски проверенного человека, за исключением, может быть, случайного Рошковского, который не известно ещё, как поведёт себя завтра? Люди, подобные иркутским старожилам, конечно же, есть и в русских сёлах по Тобольскому тракту, в том же Самарово, где полно ссыльных. И они наверняка способны доставить кого угодно и куда угодно, но при определённой подготовке, а времени на это нет. Самый торный тракт оказывается самым безнадёжным. Значит, путь один — через Урал…
В глушь, безлюдье, в снежную пустыню. В царство дикости и холода…
Доктор Фейт навестил к вечеру следующего дня. Он был обеспокоен не столько объявленным наутро отъездом первой партии, сколько непростым разговором с Хрусталёвым. Оказалось, губернатор известил Евсеева о том, что третьего дня из Тобольска выехали жёны Хрусталёва и Сверчкова, и попросил сделать так, чтобы они застали мужей в Берёзове. Поэтому исправник распорядился задержать того и другого. Но опытный Хрусталёв заподозрил Лейбу в замысле побега, против которого он не возражал бы там, в Обдорске, но категорически возражает здесь, в Берёзове, так как опасается, что в случае побега их со Сверчковым незамедлительно отправят к месту поселения в кандалах или наручниках. Андрею Юльевичу стоило немалого труда убедить бывшего председателя в «ошибочности» предположений…
В порядочности неизбалованного жизнью Сверчкова Лейба был уверен. С четырнадцати лет Дмитрий Фёдорович самостоятельно вершил свою судьбу. Из Новочеркасска после смерти родителей подростком переехал сначала в Москву, затем в Петербург, где окончил гимназию и вступил в «Союз за освобождение рабочего класса». Поступил на юридический факультет университета, но учиться не пришлось – вскоре за участие в демонстрации был арестован. После четырёх месяцев одиночки выслан в Оренбург, а по возвращении в начале третьего года исключён без права поступления в другие учебные заведения за участие в протестном выступлении против расстрела рабочих в Златоусте. Осенью того же года уехал в Швейцарию, какое-то время учился на медицинском факультете Лозаннского университета. После раскола РСДРП примкнул к большевикам. В Петербурге после январских событий пятого года принялся за организацию профсоюзов. В Совет пришёл от союза конторщиков, и сразу же, в двадцать три года, был избран в исполком и в президиум. И даже несмотря на то, что из-за разногласий с комитетом в оценке роли профсоюзов вышел из большевистской партии, всё же на пленарном заседании Совета 27 ноября вместо арестованного к тому времени Хрусталёва был избран в председательствующую тройку вместе с ним, Лейбой, и Злыдневым. Сверчкову, как и кристально честному Злыдневу, доверяли все без исключения…
Чего не скажешь о Хрусталёве – баловне судьбы, оказавшемся на гребне революционной волны в результате кровавых событий января пятого года. Никогда не знаешь, что он может выкинуть…
Окончательный разрыв и без того натянутых отношений с Георгием Степановичем произошёл в начале июня прошлого года, когда из Петропавловской крепости их перевели в предварилку. К тому времени членам Совета стало известно о показаниях бывшего председателя на допросах. Решили предъявить ему жёсткие требования. На одной из общих прогулок Хрусталёву от имени исполкома вручили обращение, подписанное «председательствующей тройкой», в котором были изложены требования об отказе на суде от данных им показаний под угрозой отмежевания от него всех без исключения подсудимых. Хрусталёв, конечно, догадался, кто был инициатором этого жёсткого и унизительного послания. Догадался и о том, что копия письма передана в ЦК партии, поэтому решил до поры до времени не противопоставлять себя Совету и в какой-то степени реабилитироваться. На следующей прогулке передал Злыдневу письменный ответ: он признавал вину и объяснял свои показания состоянием «нервной развинченности», в котором пребывал в первые дни после ареста…
Вот и думай теперь, не в состоянии ли очередного приступа «нервной развинченности» предупредил его через Фейта? И что может последовать за предупреждением? Да, в случае его, Лейбы, удачного (и неудачного – тоже) побега отсюда условия этапирования в Обдорск остальным ссыльным могут быть ужесточены вплоть до применения наручников и отмены всяческих поблажек со стороны конвойных. Но кто ещё вчера предполагал, что Хрусталёву со Сверчковым придётся ожидать жён в Берёзове? И даже если бы он, Лейба, и предполагал, разве отказался бы от побега ради комфортного отъезда в Обдорск Хрусталёва?
Чужой, случайный в революции человек! Тем и опасен!..
Фельдшер, на этот раз — высокий, грузный Антон Иванович Локиц, заглянувший в палату к «особо важному больному», искренне обрадовался встрече с коллегой – доктором Фейтом. Поставив Лейбе спиртовые компрессы, делился с Андреем Юльевичем мечтой о строительстве новой больницы, проект и смета на которую вот уже несколько лет безрезультатно рассматриваются, а, может, вовсе и не рассматриваются губернским чиновничеством…
— А в наших условиях, Андрей Юльевич, — жаловался он словно бы высокому заезжему начальству, — не только доктора, а и толковые фельдшеры в уезде не задерживаются… И очень мне и Михаилу Васильевичу мечтается, что по прибытии на место причисления вы усилите уездную медицину….
Он ещё долго рассыпался бы в любезностях, но в палату вошёл Рошковский с кипой старых тобольских газет под мышкой.
— Вот вам местная пресса, Лев Давидович, по вашей просьбе…
Фейт понял, что его дальнейшее присутствие здесь становится нежелательным… Он решительно встал.
— Ну что, Лев Давидович, будем прощаться?
Лейба с компрессами на пояснице с усилием поднялся. Сейчас, при посторонних, не находилось подходящих слов признательности этому немолодому уже человеку…
Нельзя сказать, что их связывало полное единодушие. Этого не было и быть не могло. В Совете и между ними случались стычки и перепалки. Вполне объяснимые споры наследников народничества с молодыми социал-демократами. Общим было, пожалуй, одно – убеждение в необходимости свержения самодержавия.
Немец по происхождению, Андрей Юльевич родился и вырос в России, знал и любил её как родину. Уже на первом курсе университета в восьмидесятых был арестован за участие в студенческих волнениях и выслан из Петербурга. С тех пор аресты следовали за арестами. В девяносто шестом как один из руководителей «Группы народовольцев», располагавшей тайной типографией, попал на восемь лет в Восточную Сибирь. И только в Чите, в девятьсот первом, отдалился от изжившего себя народничества и примкнул к эсерам. В Петербургском Совете уже представлял ЦК своей партии. Что особенно импонировало Бронштейну, как опытный, мудрый политик, порядочный, принципиальный человек безоговорочно подчинялся принятым большинством голосов решениям. На него можно было стопроцентно положиться. Лейба знал, что жена и соратница Фейта – Анна Николаевна (её Андрей Юльевич даже при коллегах называл не иначе как «моя Анютка») — одна воспитывает его сыновей – старшего Колю и младшенького — «Андрей Андреича», фотография которых на картонной подставке стояла на подоконнике в камере. Когда-то он ещё увидит своих мальчиков!
— Спасибо вам за всё, Андрей Юльевич!
— Вам спасибо, Лев Давидович!
— Да уж мне-то…
— За уроки мужества и стойкости!
Крепко обнялись.
— Держитесь, Лев Давидович. Всё будет хорошо. До встречи!
Фельдшер Локиц уточнил:
— До скорой встречи, Андрей Юльевич! Не успеете прибыть в Обдорск, как Лев Давидович тронется вдогонку… Я провожу вас!
Как только в коридоре удалились шаги и стихли голоса, Лейба сдёрнул со спины осточертевшие компрессы, от спиртного запаха которых уже тошнило…
— Фаддей Николаевич, я пригласил вас, чтобы сообщить…
— Я и не сомневался… Значит, на Урал?
— На Урал. Паспорт есть. Деньги тоже… Возможно, не так много…
— Деньги потребуются немалые, но в первую очередь нужно найти хорошего проводника, — перебил Рошковский. — Из зырян или остяков. Из тех, кто уже хаживал за Урал зимним путём. Это не просто – не каждый пойдёт на риск. Тем более, проводник должен знать, кого везёт. Скрывать нельзя. Зная, будет трижды осторожней и осмотрительней в пути, потому как рискует и своей головой…
— Но имейте в виду, Фаддей Николаевич, любой день по воле исправника или врача может стать последним днём моего пребывания в Берёзове, — предупредил Лейба.
— Да, нужно спешить. Закавыка в том, что я не очень хорошо знаю местных инородцев, поэтому считаю необходимым привлечь к совету одного моего знакомого…
— Инородца?
— Русского… Вроде, русского… А, может, и не русского…
— Вот как! – улыбнулся Лейба. – «Может, русского, может, и не русского…». Как такое может быть?
— Да он и сам определённо не скажет. Не так уж и важно, кто он по крови. Главное, человек надёжный, рассудительный. Это местный житель Кузьма Ларионович… Коровьи-Ножки.
— Коровьи-Ножки? – у Лейбы высоко вскинулись брови. – Это что же, фамилия у него такая?
Рошковский двусмысленно пожал плечами.
— Да кто его знает? Родом из Гомеля Могилёвской губернии. Родитель был выслан оттуда вскоре после польской смуты. Не очень-то словоохотлив, а уж о предках и слова не вытянешь. Один ответ: «Не знаю, не ведаю, по малости лет не интересовался, не приходило как-то, а родитель помер, и спросить не у кого…». Ходят слухи, вроде, из староверов…
— Но это и не важно, — после некоторого раздумья произнёс Лейба. — А не пьяница ли он, этот … Козьи Ножки?
— Коровьи, Лев Давидович. Коровьи, а не Козьи Ножки. От роду не пьёт, не курит. Надёжный, совершенно бескорыстный человек. Нам необходимо встретиться и вместе всё обговорить. Разумеется, не в больнице… Вы не могли бы завтра на часок-другой покинуть эту богадельню?
— Да, пожалуй… Врач настойчиво рекомендует прогулки…
— В таком случае, завтра в двенадцать я жду вас у моста…
