На свободу через Берёзов. Глава 5

Николай Коняев

Берёзов. Инородческая больница. 1907. 15 февраля

Крепкий сосновый дом с лиственничными нижними венцами стоял в просторном, расчищенном от снега дворе. От калитки к крыльцу вела выложенная из кирпича дорожка. От тесовых глухих  ворот с двускатным козырьком до сеней тянулся деревянный навес с поленницей колотых берёзовых дров. На гвоздях и скобах в стене высоко висели хомуты, седёлки, дуги, мотки ременных вожжей и верёвок, ветхое тряпьё и прочий хозяйственный скарб. Слева, вдоль дощатого, сбитого внахлёст забора стояли развалистые розвальни, сани с железными полосами на полозьях, оббитая изнутри войлочным ковром, выкрашенная в чёрный цвет кошёвка. У забранного с трёх сторон жердями крытого сеновала виднелись задние колёса задвинутой в угол телеги, а у распахнутых настежь дверей тёплого хлева, откуда понизу стелился пар, понуро стояла гнедая лошадёнка, впряжённая в сани с высоким дощатым коробом…

Из хлева донёсся глухой стук, затем в дверном проёме замельтешил совок лопаты. В короб россыпью полетели комья раздроблённого навоза…

— День и ночь в работе, — сочувственно пояснил Рошковский. – Двух дойных коров, бычка, пару лошадей держит. Детишек  как гороху!

Лейба понимающе кивнул.

— Отдышись, Кузьма Ларионыч! – подал голос Рошковский.

В хлеву звякнула лопата,  через минуту показался мальчик лет семи в нахлобученной на глаза  шапке-ушанке, а за ним с пешнёй в руках вышел хозяин. В сереньком кургузом пиджачке, в мятой шапчонке, в валенках на литых калошах. Маленький, сухонький, с русой бородкой клинышком, с ясными голубыми глазами. Молча приставил пешню к стене, сдёрнул с головы шапку, ладонью пригладил взмокшие волосы…

— Отдышусь, придёт время… — Мельком исподлобья взглянул на Лейбу, оббил от навозной трухи о дверной косяк снятые с рук верхонки и вновь нахлобучил шапчонку.  — Ну, айдате в избу! — И обратился к мальчику. – Шурка, сам не долби — пупок развяжется, смени солому в яслях и – домой.

Мальчик шмыгнул носом и вновь скрылся в хлеву.

В доме с высоким белёным потолком, с пёстрыми половиками на полу из толстых плах было жарко натоплено. Справа от входа стояла большая русская печь с чугунками и ухватами на шестке. Из отгороженного ситцевой занавеской закутка вышла не высокая, но почти на полголовы выше мужа, полногрудая крепкая женщина в платке, завязанном в узел на затылке.

Рошковский в полупоклоне снял у порога шапку. По привычке хотел, было, перекреститься, уже поднёс ко лбу сложенное в щепоть троеперстие, да вовремя остановился: в красном углу, обратил внимание Лейба, не было ни иконостаса, ни иконки…

— Моё почтение, Христина Михайловна!

— Здравствуйте! – обозначил поклон и Лейба.

— И вам доброго здравьица! – Христина Михайловна чуть задержала взгляд на незнакомом ей молодом человеке. Из-за её спины на Лейбу  вытаращилась белокурая худенькая девочка лет десяти с двумя косичками без ленточек. С полатей одновременно высунулись две стриженные наголо головки — мальчика и девочки…

— Колька, Дуня, чего уставились? – беззлобно повысил на них голос  отец. – По местам, и чтоб тихо мне!

Дети, хихикнув, вновь юркнули вовнутрь полатей.

Коровьи-Ножки у порога стряхнул с ног валенки, повесил пиджак и шапчонку на свободный от детской одежды крючок вешалки и пригласил переминавшихся с ноги на ногу гостей:

— Скидывайте  шубы, проходите, Фаддей Николаевич,  и вы… не знаю, как вас по батюшке…

— Лев Давидович!

— Проходите к столу, Лев Давидович.

Гости разделись, прошли.  Коровьи-Ножки зашёл в горницу,  оттуда последовало новое распоряжение:

— Христя, поставь самовар,  а сама с Нюркой куда-нибудь сходи…

Жена слегка растерялась:

— Куда «сходи»?

— Да хоть к братке Лариону…

— С какой стати? Зачем?

— Надо.

Больше Христина Михайловна вопросов не задавала. Поставила на стол не остывший ещё самовар, хлебницу, вазочку с брусничным вареньем. Выставила чашки…

— Одевайся, Нюрка, сходим к тёте Маше с дядей Ларей…

В горнице, откуда, откинув занавеску, в чёрных суконных штанах и рубахе вышел к гостям Коровьи-Ножки, стояли две высокие деревянные кровати с горками цветных подушек на синих покрывалах, столик под вышитой скатертью и старинный, оббитый по углам мягкой жестью сундук. На железном кольце, вбитом в матку, покачивалась зыбка со спящим младенцем. В передней на таком же кольце  висела незажженная керосиновая лампа с небольшим зелёным абажурчиком. На широкой, встроенной в гладко обтёсанную стену лавке, громоздилась нехитрая крестьянская посуда от чугунков до мисок, а на кованых гвоздях в стене над лавкой висели снизки лука, пучки трав, кирзовый патронташ и старое охотничье ружьё…

— За Васяткой поглядывай! – наказала Христина Михайловна.

— Ступай уже! – отмахнулся Коровьи-Ножки. Он уложил на стол руки с жёлтыми подушками мозолей на ладонях, глазами показал на вазочку с  вареньем.

— Угощайтесь, Лев Давидович! Давненько, поди, чаю домашнего пивать не приходилось?

— Давненько, Кузьма Илларионович. И не только чаю.

— Вот и побалуйте себя брусничкой-то. Я эту ягоду люблю!

— Спасибо. С удовольствием!

Коровьи-Ножки придвинул к себе чашку, долил в горячий чай из вазочки варенья.

— А семья-то есть у вас?

— Как не быть? – ответил Лейба. — Есть и семья. У вас вот, вижу, пятеро?

Хозяин отхлебнул чай из чашки и поставил её на стол.

— Пятеро. Галчата! Анютка, с матерью которая, старшенькая – десять, а младшенькому, в зыбке-то, полгодика… Был ещё один. Первенец. Да помер. Вот уже три года, как…

— А у меня трое. Две девочки. Старшенькой — седьмой, младшенькой  – шестой… А мальчику полгодика… Ещё и не видел…

— Вот оно как, а ведь молодой ещё! — сочувственно кивнул Коровьи-Ножки. – Как же тут душе не рваться!

Лейба перевёл разговор на другую тему:

— А что, Кузьма Илларионович, вижу, крепко на ногах стоите. Дом, хозяйство, дети… Жить-то в этих краях мужику можно ли?

— Так ведь, какой мужик, и как посмотреть… Мужик мужику рознь… Один от водки не просыхает, другой от пота… С одной стороны, обживёшься, так и в аду хорошо. Только дух перевести некогда. Без коровы-лошади куда? А со скотиной работы хватает. Накосить, вывезти надо. Дров заготовить, хлев вычистить. Снег со двора сгрести, а его в иную зиму выше крыши наметает… Летом-осенью когда сетёшки поставишь, когда пошишкуешь, когда ягоду поберёшь. Когда и кирпича поделаю – заводишко свой на Вогулке стоит. Так вот и крутишься! А с другой стороны, худо. Дорого всё, ничего не укупишь. Купчишки совсем прижучили. Что хотят, то и воротят, никто им ни указ. Ни пристав, ни урядник, ни исправник. Ворону ворону глаз не выклюет. Мука вот давно ли была по рубль пятьдесят, а сейчас, гляжу, уже по рубль восемьдесят. Куда это годится? В лавках ни одёжи, ни обужи, ребятишки пимы по очереди носят. А к весне на прилавках совсем шаром покати. Кроме как водкой да рябинкой торговать и нечем. Остячишки что за рыбу, за пушнину в Обдорске на ярмарке выручат, там же, с места не сходя, и оставят… Всё пропьют, ещё и в долги влезут.  Вот и посудите, можно ли…

— Где теперь в России сладко мужику?! – заключил Рошковский.

— А вы ещё и промышляете? – Лейба кивнул на висевшее на стене охотничье ружьё.

Коровьи-Ножки отмахнулся:

— Было б чем… Этому орудию сто лет в субботу будет!  От родителя досталось. Спрынцовка – не ружьё. Не то, что зверя, а и утку с десятка шагов не возьмёшь…

Лейба непринуждённо рассмеялся:

— Спрынцовка, говорите?

— Спрынцовка и есть… Висит себе, и ладно.

Когда за разговором о житье-бытье было выпито по чашке-другой самоварного чая с брусничным вареньем,  хозяин вдруг решительно привстал, сдвинул самовар и вазочку в сторону:

— Ну, Фаддей Николаевич, с чем пожаловал-то?

Рошковский молча прошёл к вешалке, из кармана полушубка  достал карандаш и сложенный вчетверо лист плотной бумаги. Это была рабочая карта Тобольской губернии. Он расстелил её на столе, ребром ладони расгладил сгибы.

— Для сведения, Лев Давидович… Вот Берёзов, — он ткнул карандашом в точку, обозначенную на карте буквой «Б». – А вот Рудники! – ткнул в обведённую кружком точку, обозначенную буквой «Р» на западной части карты.

— Что за Рудники? – поднял глаза Лейба.

— Это и есть Богословские заводы.

— Не близко…

— Не близко, — подтвердил Рошковский. — Между Берёзовым и Рудниками,  — карандаш вернулся в исходную точку и соединил её с точкой  «Р» жирной сплошной линией, — примерно семьсот пятьдесят-восемьсот  вёрст. Как я уже предупреждал, от нас до Рудников – ни единого русского селения…

— Царство холода и дикости?

— Совершенно верно. Уяснили! Так вот, примерно через полтора суток хорошего бега оленей  при условии такой, как сегодня, погоды, будете в юртах Шоминских. – Точку в конце первой трети линии «Б» — «Р» карандаш  Рошковского обозначил буквой «Ш». — Тут лучше дать передышку себе и оленям, потому что ближайшие от Шоминских юрты Оурвинские в трёхстах верстах. – Буква «О» возникла в конце второй трети линии. — Себя советую  выдавать за обдорского купца. Будут предлагать пушнину, не отказывайтесь, но обещайте заехать на обратном пути. Учтите, Лев Давидович, если возникнет  необходимость в замене уставших или заболевших оленей, сделать это можно будет только в юртах Шоминских или Оурвинских… Дальше через Нильдинские, Сарадейские и Ханглазские юрты – я их не обозначаю, они неподалёку друг от друга, — попадёте в юрты Няксимвольские. Их я обозначу буквой «Н». Это – последний пункт оленнего тракта. Отсюда до Никито-Ивдельского полтораста вёрст на лошадях. Лошадей наймёте или купите на месте. От Никито-Ивдельского до Рудников – еще вёрст сто тридцать… Такая вот прогулочка! Эту карту я оставлю вам. Мало ли что может случиться в пути? С тем же проводником…

Лейба озадаченно молчал, не отрывая глаз от карты.

— Но и это ещё не всё… От Рудников идёт узкоколейка. Отсюда через сутки будете в Кушве. В Кушве сядете в поезд Пермь-Котласской железной дороги. И с божьей помощью до места, до самого Петербурга!

— Хорошая прогулочка! — мрачно усмехнулся Лейба.

— Хорошая! Вот почему нужен надёжный проводник… Чтобы мог и по-остяцки, и по-русски изъясняться. Что нам необходимо? Для начала — тройка добрых ездовых оленей, нарты, тёплая одежда… В одном полушубке да в ботиночках, Лев Давидович, далёко не уедете…

— Это мной уже испытано.

— Гуся, малицу, кисы найдём в Берёзове, а вот купить оленей можно только в юртах…

Молча взглядывавший до сих пор то на одного, то на другого Коровьи-Ножки в неожиданно осенившей его догадке вдруг вскинул палец.

— Постойте… В юртах, говорите?

— В юртах, где ж ещё? – выжидательно уставился на него  Рошковский.

— А я, однако, это вам устрою! – объявил Коровьи-Ножки. – Кого ещё искать?

Рошковский весь подался вперёд:

— Ну же, не томите, Кузьма Ларионович!

— Есть тут зырянин один, лето в Нерёмовских юртах живёт, зимой у брата в Берёзове. Вонька… Вонифатий Батманов. Утром видел его в лавке на Базарной, за водкой приезжал. Этот бы вывез. Уж такой пройдоша!

— Так ведь пьёт он, как собака, этот ваш пройдоша! – разочаровался  Рошковский.

Коровьи-Ножки утвердительно кивнул.

— Как не пьёт? Пьёт, паразит. Зато по-русски, по-остяцки знает  чисто… И по Оби, по Сосьве езживал. И Урал переваливал. И ни бога, ни острога, ни чёрта не боится. Отчаюга, что и говорить!

— Он ещё в Берёзове? – заинтересовался Лейба.

— Да где ж ещё, у брата!  Тот мужик серьёзный  — в ночь пьяным не отпустит. Я схожу попозже, разузнаю… За хорошие деньги Вонька не откажется…

— Пообещай рублей тридцать, — посоветовал Рошковский.

—  Отдал бы и полсотни, лишь бы только вывез… – согласился Лейба.

Рошковский добавил:

— Если довезёт, получит и тройку оленей в придачу… Лев Давидович в поезд оленей не посадит. Ему же и достанутся.

— Да за такие деньги он не только в Рудники, а и на край света повезёт! – уверенно сказал Коровьи-Ножки. – Где ещё он столько заработает! Не горюйте – вывезет!

События последующих дней развивались стремительно. Уже вечером Лейба встретился с Рошковским на мосту.

— Ну, что там? Рассказывайте, Фаддей Николаевич!

Рошковский коротко доложил:

— Вонька дал согласие. Зырянин, конечно, пьян, но не настолько, чтоб ничего не соображать. Всё понял и оценил правильно. Завтра спозаранку отправится в юрты к остякам, послезавтра, в субботу, пригонит оленей. Если всё сложится удачно, то семнадцатого, в ночь на воскресенье, можно выезжать… Провиант, тёплые вещи Кузьма Ларионович взял на себя. Когда всё решится окончательно, я дам знать…

Лейба ждал этого известия и, казалось, был готов к положительному результату, но, тем не менее, его объяла внутренняя дрожь…

«Неужели послезавтра? В ночь на воскресенье?»

— А не запьёт, Фаддей Николаевич?

— Брат с утра его выпроводит трезвым, а там уж… кто знает? Хотя… – Рошковский неопределённо пожал плечами. – Деньги ему хорошие обещаны, не думаю, что не ухватится. Зыряне – они не остяки-простаки, своего не упустят… Будем надеяться, Лев Давидович!

— Да, да, конечно! Остаётся надеяться!

Рошковский подал руку.

— Дел ещё много, пойду. Завтра тоже встретиться необходимо… Вечером, часам к шести, как стемнеет, сможете?

— На мосту?

— Нет, лучше у Коровьи-Ножки…

Утром, после бессонной ночи, сославшись на «заметное улучшение», Лейба отказался от очередной процедуры. Юркий Копытов лишь пожал плечами: «Как хотите!». Находиться в душной, зловонной палате стало совсем невмоготу. Спозаранку вышел на прогулку.

В городке из полутора сотен домов, с населением около полутора тысяч каждый новый человек был на виду. Неспешно прохаживаясь возле  больницы, Лейба постоянно  ловил на себе взгляды прохожих – то тёплые, добрые, сочувствующие, то надменные, злые, насмешливые…

Снег перестал, подморозило, необычно ярко светило красное северное солнце, радовало глаз и грело душу. Вопреки опасениям Рошковского, февральские метели запаздывали, по крайней мере, на сутки-двое…

В рассеянных мыслях о том, каким образом и откуда безопасней послать известие Наталье,  которой за дни пребывания в больнице не послал ни весточки, Лейба вышел на Базарную улицу с её длинными, в беспорядке разбросанными торговыми лавками, оставшимися после недавно отшумевшей ярмарки; с её впечатляющими одно- и двухэтажными купеческими особняками с высокими крыльцами и дощатыми сенями; с её фасадами, украшенными резными пилястрами, мезонинами, аттиками, слуховыми окнами в виде портиков, с затейливой резьбой на заснеженных наличниках…

«Вот и дикий Север! Могут же красиво жить, если захотят. Не все, конечно, могут. Как и по всей России, возможности у «подлых», у мещан, у состоятельных купцов – у каждого сословия свои… Но эта тонкая резьба на окнах не знает, по-видимому, сословных различий… Наталью бы она заворожила»!

Он в мыслях перенёсся в Петербург, к Седовой. В отличие от Соколовской – акушерки по профессии, женщины практичной и целеустремлённой, Наталья, получившая педагогическое образование на Женевских и Сорбоннских курсах, в девятьсот пятом отсидевшая полгода за пропаганду в среде питерских рабочих, всё же была восприимчивей к красоте, более склонна к искусству, чем к партийной работе… Она могла часами любоваться архитектурными изысками дворцов и фонтанов Петербурга, Парижа, Сорбонны, восхищаться шедеврами европейских мастеров кисти…

«Наталье бы понравилось…

Как связаться, где встретиться с ней? Безопасней дать в Терриоки телеграмму на одной из остановок при подъезде к Петербургу. Назначить встречу не в столице, а на какой-нибудь тихонькой станции, а оттуда уже вместе въехать в город. К Наталье в Терриоки путь, естественно, закрыт – там могут его ждать, телеграмма о побеге к тому времени дойдёт до Петербурга. Может быть, с вокзала заехать сразу к Литкенсам? Семья очень надёжная. И Александр Александрович, и Александра Оскаровна будут искренне рады. На день-другой, конечно, приютят. Можно будет затаиться, отдышаться, дух перевести. А дальше надо будет думать, что предпринять с грудным ребёнком на руках… Может быть, в Финляндию? В Гельсингфорс? К Ленину, к Мартову? Если по-прежнему они живут там по соседству в полной безопасности в своих маленьких селениях…»

С улицы Базарной Лейба незаметно вышел на высокий, заснеженный берег Сосьвы.

Первое, что бросилось в глаза, это – пушки. Обнесённые низкими оградками, две литые чугунные  пушки лежали то ли на обледенелых кирпичных кладках, то ли на каменных лафетах. Лейба рукавицей смахнул снег, с трудом разобрал вычеканенные на жерлах клейма: «1740 го С.Б.Р: КS» и «1740 го С.Б.Р: ПЕ». Если цифра «1740» означала, вероятно, год выпуска орудий, то странные буквосочетания не поддавались расшифровке…

«Любопытно, каким образом и за какой надобностью эти древние пушки оказались в Берёзове? Уж не Емельки ли Пугачёва орудия сосланы сюда на вечное поселение?»

Невдалеке, у церкви, из-за оградки высился почерневший от ветхости деревянный крест. Приблизившись к нему, Лейба без труда рассмотрел чёткие изображения букв «А» и «О» и графского герба над ними…

— Вот вы где упокоились, граф Остерман! Неуютное место вам досталось. Холодное. Пустынное. Но всё же, лучше в диком захолустье с головою на плечах, чем на ухоженном погосте в Петербурге обезглавленным… — Он криво усмехнулся и раздумчиво добавил. – Удивительная линия судьбы! Фантастически кривая, ломаная линия! Думал ли когда-нибудь вестфалец Генрих Иоганн Фридрих – Остерман Андрей Иванович – первый кабинет-министр империи, любимец Петра Первого, фаворит  Анны Иоановны, великий лжец, приспособленец, интриган, сваливший многих супротивников, — думал ли когда-нибудь, что сам не избежит мести императрицы Елизаветы?

На самом яру за церковной оградкой, среди молодых сосен виднелась ещё одна могила с чёрным деревянным крестом.

— Прямо-таки музей в центре города на Сосьве!

Каких-либо опознавательных надписей или знаков на кресте не оказалось. Поди разбери, кто здесь упокоен – то ли сам Меншиков, то ли княжна … Любопытно, местные жители знают ли? И знают ли вообще, что это за личность такая – Меншиков? Неужели под этим неприметным бугорком, в заброшенной, промёрзшей могиле покоится прах самого Александра  Даниловича – «вороватой, да верной руки» Петра Великого,  властного, честолюбивого, возомнившего на свою беду, что всё ему дозволено? И как могло случиться, что судьбу этого, по существу, властителя империи решили интрижки какой-то ничтожной в своих притязаниях и страстишках жалкой боярской кучки?

Как всё сложно и просто одновременно! Что это, если не жестокий урок настоящим и будущим властителям?

Коровьи-Ножки всё в том же кургузом сером пиджачке, в мятой шапчонке и валенках на калошах встретил во дворе, но в дом не пригласил, а провёл в баню.

— Уж извините, Лев Давидович, что не в избу… Все мои домочадцы на месте, к вечеру не выпроводишь, а лишние уши нам ни к чему.

Разговор состоялся в холодном предбаннике при свете тусклой керосиновой лампы. Скорее, даже не разговор, а краткий деловой отчёт о ходе подготовки к побегу.

— Сегодня днём у проруби видел Батманова-старшего, — сообщил Кузьма Илларионович. – Воня, как и обещал, выехал в юрты. Завтра будем ждать.

Рошковский костяшками пальцев постучал по лавке.

— Сплюньте трижды через левое плечо!

— Не беспокойтесь понапрасну. Этот отчаюга своего не упустит. Пригонит олешек завтра к обеду. День возьмёт для отдыха,  приготовлений, а потому назначим выезд в ночь на воскресенье.

— Резонно, — согласился Лейба. – Нам тянуть нельзя.

— У меня всё готово, — доложил Коровьи-Ножки. — Гусь, малица, кисы… Провианта дней на десять… Сани, лошадь под рукой.

— А при чём тут сани, лошадь? – не понял Рошковский. — Не на санях же Лев Давидович отправится!

— Фаддей Николаевич, неужели вы думаете, что Вонька за Львом Давидовичем заедет в больницу? По-хорошему, ему вообще бы не появляться на упряжке в городе. Такой лай собаки подымут, всё внимание будет на него, вы же не первый день в Берёзове. От брата вечером он выедет из города один и будет ждать в леске неподалёку. Лев Давидович к полуночи явится ко мне. Я вывезу его по-тихому в санях.

— Разумно, — согласился Рошковский. – Очень разумно. Есть и у меня разумное, надеюсь, дополнение. Предположим, побег будет обнаружен через день-два, если не раньше. Может такое случиться?

— Не может, а случится обязательно, — в недоумении пожал плечами Лейба. – Моё отсутствие в палате  будет обнаружено утром следующего дня. Кстати, врач уже вернулся из поездки…

— Отсутствие и исчезновение – это не совсем одно и то же, — возразил Рошковский. – Сразу и в голову не придёт, что вы бежали. Но через какое-то время о вашем подозрительном отсутствии будет доложено исправнику. Представьте себя в шкуре Евсеева. Кого вы допросите в первую очередь?

— Того же врача или фершала, — предположил Коровьи-Ножки.

— Полицейского надзирателя Клёпикова или старшего городового Лапина, – уточнил Лейба. – Кстати, ни тот, ни другой в больницу так ни разу и не заглянули. Это обнадёживает.

— Совершенно верно, — подтвердил Рошковский. – И ещё – дежурного пожарника.

Ни Лейба, ни Коровьи-Ножки этого не поняли.

— Причём тут пожарник?

Рошковский разъяснил:

— С пожарной каланчи в ясную погоду всякое движение по Тобольскому тракту видно за несколько вёрст. У дежурного пожарника спросят, не видел ли он кого выезжавшего из города? Если утром в воскресенье отправить по тракту подводу, то погоня обязательно будет за ней… Мы выиграем время. Это очень важно!

— Да вы стратег, Фаддей Николаевич! – восхитился Лейба.

— Хорошая придумка, — оценил Коровьи-Ножки. – Только вот кого пошлёшь?

— А подумать бы, Кузьма Ларионович!

— Разве братку Лариона попросить до Шайтанки сгонять? Родичей

проведать? Ладно, что-нибудь придумаем!

Рошковский увеличил фитилёк зажжённой лампы, раскрыл принесённый с собой саквояж.

— Лев Давидович, тут необходимая мелочь… Карта, компас, спички, папиросы, нож, конфеты, спирт, по бутылке коньяка и рома…

Лейба в недоумении развёл руками.

— Для чего всего столько?

— Папиросы, спирт для остяков, — объяснил Коровьи-Ножки. — Пьют и курят стар и мал… Если угостите, сделают всё, что ни запросите, а не угостите, отвернутся…

— А коньяк и ром на случай встречи с русскими купцами. В целях устранения лишних вопросов… — отшутился Рошковский. Помедлив, достал из кармана полушубка бумажный пакетик. – А это, Лев Давидович, посильная помощь моих местных товарищей-ссыльных. Сколько смогли…

Лейба был искренне тронут.

— Спасибо. Передайте, что я очень благодарен. Это дорогого стоит.

— И последнее. –  Рошковский извлёк из саквояжа большой газетный свёрток. В нём оказался револьвер с деревянной рукояткой.

— А вот это совершенно ни к чему! — отшатнулся Лейба.

— Возьмите, Лев Давидович. Это револьвер системы Смитт-Вессона. В нём два патрона. Он прост в обращении, с надёжным предохранителем, но стрелять из него не рекомендую – очень старый. Можно попугать в случае чего. Путь у вас неблизкий, в дороге всё случается. Примут за серьёзного купца… Тому же пройдоше спьяну может всякое в голову взбрести… Везёт безоружного, беглого… Возьмите. Пригодится!

Теперь, когда всё было решено окончательно и бесповоротно: найден проводник, определён маршрут, назначен день и час отъезда, течение времени, казалось, безнадёжно увязло в душной атмосфере больничной палаты. Лейба в смутной тревоге ходил из угла в угол, поминутно взглядывал на часы. Ложился, пробовал читать принесённые Рошковским газеты, но абсолютно ничего не воспринималось. Он оделся и под поощрительный кивок Локица вышел на улицу. Уже привычным маршрутом проследовал к мосту и застыл на месте… Навстречу быстро шёл Коровьи-Ножки. Поравнявшись, сдёрнул с головы шапчонку, пригладил взъерошенные волосы…

По его обескураженному виду Лейба догадался: случилось что-то непредвиденное.

— Заминка, Лев Давидович. Бежал предупредить.

— Что случилось? — От недоброго предчувствия по спине пробежал холодок.

— Вонька до сих пор не появился. Обещал к обеду – дело к ночи…

— Та-ак! И где же он?

— А кто его знает! Ему одна дорога, а ты тут всяко думай… Видно, запил, паразит!

— Где запил? С кем? В городе? В юртах? Можно узнать?

— В юртах, видно, у приятелей!

-Та-а-к, — у Лейбы опустились руки. – Что же получается? Приехали, Кузьма Илларионович?

— Да не отчаивайтесь вы! – в сердцах махнул рукой Коровьи-Ножки. – Время ещё есть. Он и в полночь может прискочить. Если за полночь не явится, тогда уж будем думать… Не сегодня в ночь, так завтра. Всё-равно уедем!