Из блокнотов

Николай Коняев

Опрос

Выхожу из Дома быта, а навстречу телекамера на плечах молодого человека. С ним хакамадообразная девушка – корреспондентка ГТРК «Югория». Опрос встречных-поперечных.

— День 21 января вам о чём-нибудь говорит?

— ?..

— Ну, может быть, из недавней истории?

Догадываюсь.

— Разве что день памяти Ленина?

— Именно это мы имеем в виду.

Пришлось ответить на несколько вопросов.

— Как вы оцениваете личность Владимира Ильича?

— Надо признать, выдающаяся историческая личность.

— В чём же его величие?

Ну, что можно сказать в двух-трёх словах? Вот так вот, на ходу и сходу? И всё же:

— Личность, предложившая новый путь развития человечества. Возглавить после Первой мировой нищую страну и через пять лет привести её к плану ГОЭЛРО, создать фундамент мощного государства – это из области фантастики. Вспомните реакцию Уэллса на «кремлёвского мечтателя.». Создать с нуля Красную армию в 1918 году и выйти победителем в борьбе с белой гвардией вкупе с её пятнадцатью союзными государствами, высадившими десанты во всех крупных российских портах – это, согласитесь, не хило…

Девушка явно разочарованна. Не за тем её напарник носит на плечах тяжёлую камеру, чтобы получать от «непросвещённых» такие вот «неправильные» ответы…

— А как быть с теми бедами, что он принёс России?

— Да, были и трагические ошибки. Но сказать, что во всех бедах виновен Ленин, я не могу. Всё гораздо сложнее… Один из известных современников знаете, что о нём написал? Он написал: «Когда ум Ленина светился, он видел весь мир сразу, весь его позор… Такие люди рождаются раз в сто лет».

— И кто же этот известный современник?

— Его главный враг и ненавистник – Уинстон Черчилль.

О бабушке-экстремистке, или О том, как меня не перевели в Азербайджане

Мой азербайджанский друг – поэт и журналист из северного города Пыть-Ях Княз Гочаг оглы Гурбанов из добрых побуждений решил ознакомить азербайджанских читателей с моими рассказами. Отобрал парочку, отослал (или – отвёз, уже и не помню) в Баку. Через некоторое время присылают мне журнал «Литературный Азербайджан» на русском языке. Раскрываю…Что такое? В рубрике «Слово — друзьям» вместо рассказа «Старинный городской романс» вижу три первые странички своего произведения, оборванного чуть ли не на полуслове…

Расстроился, конечно, но не очень. «Не вышло знакомства с русскоязычным читателем Азербайджана, утешаю себя, так, может, выйдет с азербайджаноязычным». Тем более, второй рассказ «Всё переврут», как утверждает Княз, уже перевели и вот-вот поставят в номер одноимённого журнала на азербайджанском.

Проходит ещё какое-то время, спрашиваю у Княза:

— Ну, что там, в Баку, с моим рассказом?

Мой добрый, застенчивый друг трётся-мнётся:

— Панимаишь, брат! Сам ни панимаю! Им в твоём рассказе слово ни панравилась… Абиделись!

— Что за слово?

— Турка.

— Турка?

— Турка, да! Абиделись. Но ты ни абижайся, брат!

И тут до меня доходит, в чём дело. Камнем преткновения стал не сосуд для приготовления кофе. Героиня моего рассказа — неграмотная русская бабушка Мария Шипицына в своём наивном письме сотрудникам районного архива приносит извинения за то, что «пишет, как курица лапой», потому что «ни единого денёчка в школу не ходила, век на свете туркой прожила».

Ни бабушка моя, ни я, автор, и подумать не могли, что слово «турка», употреблённое в значении «пешка», так оскорбит национальные чувства азербайджанских сотрудников журнала, что главный редактор категорически запретит печатать рассказ…

— Ай, ни абижайся, брат! – обнимает меня мой азербайджанский друг.

А я и не обижаюсь. Я перечитываю рассказ и теперь уже сам ужасаюсь тому, что натворила моя бабушка-экстремистка! Не быть мне переведённым и на татарский. Ибо дальше она и вовсе распоясалась: «Такой судьбы, как у меня, не пожелаю и злому татарину!»

Луша

…А ещё запомнилась хантыйка Луша.  Сухонькая, юркая старушка-дюймовочка.  Впрочем, старушкой её называю условно… Сейчас трудно даже предположительно определить её возраст – то ли 40, то ли 50, а, может, и все 70 ей было. В общем, хорошо пьющая, неопределённого возраста бабёнка…

В сером замызганном пальтишке, в красных резиновых сапожках на птичьих ножках, с тонкими, едва различимыми ниточками губ и не сходящими из-под глаз мужниными «пятаками». Числилась техничкой в рабочем общежитии сплавной конторы.

Бежит, бывало, по посёлку, энергично работая острыми, как штыки, локтями… И — будто в стенку лбом влетит перед первым встречным:

— Здра-а-авствуйте! –  И не просто «здравствуйте», а с поклоном, с заискивающим, умильным взглядом, как самому дорогому человеку.

— Здравствуй, здравствуй, Луша! – кивнут ей на ходу.

Луша и довольна. Дальше бежит, хлопая голенищами сапожек…

— Здра-а-вствуйте!

И так с утра до вечера. На работу идёт: «Здра-а-авствуйте!». С работы бежит: «Здра-а-авствуйте!». В магазин: «Здра-а-авствуйте!»…

Причём, несколько раз на дню с одним и тем же человеком. Неделю-другую так. С каждым от мала до велика перездоровается…

Но раз в месяц Луша преображалась. Всё в том же сереньком пальтишке, в красных сапожках, но с высоко задранной птичьей головкой шлёпает в контору, устремив сосредоточенный взгляд строго по курсу…

Молча пролетает мимо одного, другого, третьего. Ни слова, ни полслова, ни взгляда, ни улыбочки…

— Что с тобой, Луша, — не выдержит иной, — здороваться разучилась?

Луша приостановится, окинет враз оцепеневшего прохожего надменным, строгим взглядом:

— С каждым здоровкаться – дня не хватит!

И всё становится понятно. Сегодня у Луши зарплата.

Как я обидел «чужую»

Работа не «пошла». Решил отвлечься, сходить за сигаретами и свежей прессой. То и другое можно взять на ближнем Михайловском рынке, но погода чудесная. Не в самом добром расположении духа иду к  супермаркету, что на пересечении Пермякова и Широтной. Освежаю воспалённые мозги осенней прохладой. Вскоре замечаю, что за мной увязалась собачка. Собачка, пожалуй, ласково сказано – грязная, со скатанной шерстью, худющая чёрно-белая дворняжка. Держится позади, в пятки мордой тычется — не опережает и не отклоняется. Я и вообще-то не терплю, когда кто-то «дышит мне в спину», а тут какая-то дворняжка… Что у нее на уме? Ни с того ни с сего цапнет за ногу, какой с собаки спрос?

— Отстала бы ты, псина!

Дворняжка смотрит на меня удивлённо (не впервые замечаю в собачьих глазах искреннее удивление!), постояла как бы в раздумье. Затем обгоняет и выбегает на дорогу. Бежит впереди. Что-то вынюхивает, вроде, следы ищет…

Срезаю угол, иду дворами в сторону магазина. Дворняжка, вроде, отстала. Спустя минуту чувствую, тычется в ноги. Оглядываюсь – попутчица!

— Да что ж ты ко мне пристала? Беги домой! К хозяину!  Или, — догадываюсь, — ты хозяина потеряла?

Смотрит в глаза. Теперь уже не удивлённо, а, вроде, виновато… Грязным хвостом крутит, глаза в сторону отводит. Через минуту опять опережает, бежит с оглядочкой…

И так раза три-четыре.

Наконец, подхожу к супермаркету. Уже у самого входа чувствую – тычется мордой в ноги!

Да что ты будешь делать! Не хватало ещё в супермаркет грязную собаку впустить!

Она смотрит на меня просящим взглядом. Я терпеливо объясняю:

— Собачка, я не твой хозяин! Чужая ты мне, понятно? Чужая! Ищи хозяина!

Посмотрела дворняжка на меня с упрёком, опустила хвост, опустила мордочку, присела на задние лапы…

Купил сигарет, газету. Подумал и взял снизку дешёвых сосисок. Для «чужой». Выхожу, а её нет… Ушла.

Крепко обиделась.

Среди людей

Иду мимо Михайловского рынка. На тротуаре в снежном заносе у бордюра вижу крохотный серо-коричневый комочек. Нагнулся – воробей!

«Да ты не замёрз ли, дружок?»

Не похоже – день не морозный, тихий, безветренный. Стайка воробьёв на ближайшей яблоньке – бодрая и шумная, с синицами перебранку ведёт.

Вгляделся в своего найдёныша — лапки целы, крылышки, на первый взгляд, тоже целы. Но перья на брюшке в крови…

«Кто же тебя так? Кошка? Собака?»

Вроде, не наблюдал в своём микрорайоне безнадзорных собак. Все собачки у нас воспитанные, зимой в жилетиках на поводке с хозяевами прогуливаются. Воробьи, как и голуби, их не боятся – по соседству живут, все друг дружку знают…

Посадил подранка на ладонь, накрыл сверху другой. Стою, дышу на него – согреваю. Тёпленький комочек дрожит всем тельцем.

«Что же с тобой делать, бедолага? Куда тебя этакого? Домой бы отнёс, да ведь далековато возвращаться».

Невдалеке — магазин «Красное-белое». Не долго думая, захожу в тёплый тамбур, сажаю воробья в картонную коробку из-под вина…

«Погрейся пока тут, а я по делам сбегаю и вернусь!»

Часа через два-три возвращаюсь тем же путём мимо того же магазина.

Воробей в коробке. Крылышки распустил, головкой туда-сюда вертит. Хлебные крошки и пластиковая тарелочка с водицей перед ним…

— Жив, бедолага? — спрашиваю.

— Чив-чив! — отвечает.

Надо же, зачирикал голубчик!

— Чив-чив!

Кажется, смотрит на меня чёрными бусинками из-под жёлтых надбровий и благодарит (не зря говорят — воробьи видят мир в розовом цвете):

«Спасибо, мил человек!»

— Да чего уж там, среди людей живём… Среди людей и беда – не беда!

Свистун

После трёх лет добровольной разлуки вернулся в село Васятка Кутырёв по прозвищу Свистун. Вернулся. Отоспался. Надел костюм в полоску, повязал яркий галстук и в парадном виде вышел за ворота, просвистел раздумчиво. В надежде на нечаянную встречу со старыми дружками направился к сельпо.

Навстречу – Акулина. В одной руке – кошёлка, другую козырьком приставила к надбровью.

— Ба-а, никак, Васятка?

— Он самый, бабка Акулина!

— Сходу не признаешь – э-эвон обмужал! Да при таком кустюме. Будто и не нашенский. Иде ж тебя носило?

— Где Макар телят не пас! – хохотнул Васятка.

Бабка не расслышала.

— Робил, што ли, где-то?

— Пахал, бабусь. Пахал!

— Так ведь и нашенские пашут. Пашут, сеют, косют… На кой прах мотался на край света?

— Бабки, бабушка, сшибал! – невольно скаламбурил Васятка Кутырёв. Высвистнул колено, пошёл своей дорогой.

Акулина проводила его долгим мягким взглядом.

— В бабки, вишь, играл! Не-е, не жди путя, не будет. Свистуном останется. Хочь при каком кустюме!

«Звёзды реанимации»

Странный случай был со мной лет 20 тому назад…

После операции в одной из московских клиник прикатили меня в палату, в которой, кроме меня, было ещё двое прооперированных. Отхожу от наркоза. К вечеру заглянул хирург, поинтересовался самочувствием. Присел на краешек кровати, разговорился со скучающими пациентами. О том, кто и как «выходил» из наркоза…

— Ну, Витя, ты мастер материться! – с добродушным упрёком обращается к соседу слева.

— А что, я матерился? – испуганно приподнимается на локте москвич Витя.

— Ещё как! Трёхэтажным с завитушками! Всем сёстрам досталось!

— Да ну!

— Вот тебе и «ну»!

— А я? – интересуется сосед справа. — Что я?

— Ты? А ты, Слава, пел.

— А что пел-то?

— «Марину»: «Прекрасная синьора синьорина, ты как надежда мне всегда нужна…». Хорошо, кстати, пел. Душевненько! – смеётся хирург.

— Странно… Что это меня на Шуфутинского вдруг потянуло? – недоумевает Слава.

— А я? – Мне тоже интересно, что мог я под воздействием наркоза…

— А ты читал. Стихи.

— Стихи? Чьи стихи?

— Пастернака. Что-то там: «Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе…»

— Не может быть!

— Читал. Причём, с чувством… Ну ладно, звёзды реанимации, поправляйтесь!

Хирург встал и ушёл по своим врачебным делам, а я, как, впрочем, и Витя и Слава, долго ещё не мог поверить в его слова… Как это я мог читать Пастернака, если я ничего, кроме «Доктора Живаго», у него толком не читал? Не заучивал же концовку романа!

Первым делом после возвращения из больницы я нашёл томик стихов Пастернака и впервые в жизни прочёл его по-настоящему. Он, этот томик, и по сей день у меня на глазах в книжном шкафу.

К вопросу о нобелевских номинантах Севера

Коллектив Уральского федерального университета направил заявку в Нобелевский комитет для выдвижения на премию по литературе кандидатуры Анны Неркаги. Ненецкую писательницу с Ямала выбрали за «мифологизм прозы и отстаивание культурной самобытности» малочисленного северного народа. Как заявил один из инициаторов, профессор этого университета, критик Леонид Быков: «Отстаивание своей культурной самобытности выглядит гораздо симпатичнее, нежели милитаристское настаивание на своей неповторимости».

Напомню: семь лет назад Конгресс финно-угорских писателей в Ханты-Мансийске направил заявку для выдвижения на нобелевку ещё одного писателя из малочисленных народов Севера – хантыйского прозаика Еремея Айпина. Вице-президента своей международной Ассоциации финно-угорские писатели выдвинули за роман «Божья Матерь в кровавых снегах» о так называемом Казымском восстании хантов против советской власти в 1934 году, которого, по мнению большинства историков, и не было вовсе; по крайней мере, единого мнения по поводу этого события  у них так и не сложилось. Но было восстание или не было восстания — это не так уж и важно. Главное, Айпин – не из милитаристов, настаивающих на своей неповторимости…

Ни ханты Айпина, ни ненку Неркаги к нобелевке, разумеется, и близко не допустят – не тот масштаб. При всём моём уважении к ним.

А грустно оттого, что в самом факте выдвижения этих талантливых, но, скажем откровенно, совсем не выдающих писателей России, есть что-то наплевательское к той большой русской утверждений о неповторимости русского национального характера и лада народной литературе беловско-астафьевско-распутинского масштаба, которая, может быть, действительно давно получила бы нобелевку, отрекись она от  «милитаристских» утверждений о неповторимости русского национального характера и лада народной жизни.

На полях одной дискуссии

Ныне проживающий в Санкт-Петербурге сургутский поэт Сергей Сметанин, пожалуй, первым в писательском сообществе обозначил такую важную тему, как «Писатель — совесть — мужество», прервавшую в общем-то, «правильную», но слишком затеоретизированную дискуссию по поводу статьи Н. Ягодинцевой «Прикладной смысл»…

Кратко это выглядит так: «Мне думается, прикладной смысл творческого поиска писателя надо искать не в философии и не в науке. Писателю, прежде чем писать (творить или заниматься сотворчеством), надо понять, что у него с совестью. Кто он? Что он?.. Если у него есть совесть, следующее, что ему нужно – мужество, так как говорить подсказываемое совестью иногда, мягко говоря, неуютно и «некомфортно». Совесть подсказывает, о чём писать, а мужество помогает укрепить перо и не умолчать главного – ради чего затевается духовный труд… Каким бы великим ни был талант, отсутствие совести художника и его малодушие всегда скажутся отрицательно…»

А ведь он сказал не высокие слова. Об этом часто задумываются, но предпочитают умалчивать многие пишущие мои современники. Судя по их поступкам, гражданской позиции, по их отстранённости от сложных тем, от «земной» жизни, по их приверженности принципам «важней всего погода в доме…» и губительному для писателя «кабы чего не вышло», всё более убеждаюсь: 90% пишущих внутренне не в ладах с совестью, а потому совершенно не свободны при всей кажущейся внешней свободе. Они принижены, придавлены обстоятельствами, перепуганы общественными встрясками и переменами, а потому хитры, осторожны, изворотливы…

Зощенко знал, что говорил: «Писатель с перепуганной душой — это потеря квалификации»…

Чего от них ждать? А ничего ждать не надо.

«Сегодня так уже не пишут!»

— Это же девятнадцатый век! Так сегодня уже не пишут! – наставлял на семинаре молодых литераторов известный, преуспевающий писатель начинающего прозаика из провинции.

Неискушённый в литературе молодой человек действительно не очень умело, но искренне и трогательно воплощал на бумаге тысячекратно обкатанную тему ностальгии по босоногому деревенскому детству, когда «мама была молодая и отец живой».

— Все эти твои переживания, эмоции, пейзажи, монологи, пастухи и пастушки – это же каменный век! Время такой литературы в безвозвратном прошлом! Вычеркни эти сопли! Крутой сюжет, действие – вот что сегодня нужно! И не рассказ – роман. Короткий роман – вот что сейчас в формате!

«Если этот паренёк после такого семинара сможет и дальше писать, подумалось мне, то всю свою жизнь будет получать из журналов и издательств один и тот же ответ:

«Сегодня так уже не пишут!»

И немало мужества и стойкости потребуется ему, чтобы не впасть в искушение лёгкого успеха и не начать писать так, как пишут сегодня все…

***

Если жизнь – это река, то история – течение от истока, народ – стрежень, волны – барометр времени…

— А пена на волне?

— Пена себя к стрежню не относит. Она горделиво заявляет: «Я выше!», — не ведая о том, что скоро будет выброшена волной и закиснет на берегу…

***

Был на Червишевском кладбище. Постоял у могилок  Николая Денисова, Зота Тоболкина…

Вспомнилось когда-то от кого-то услышанное: смерти бояться не надо – пока ты жив, её нет; когда она придёт, тебя уже не будет…

И ещё: на том свете больше хороших людей.

Жаль, что понимать это начинаешь только к старости.