Серьезный конфликт разгорелся между сургутскими воеводами в 1620-е годы. Воеводы Никита Евстафьевич Пушкин и Богдан Иванович Белкин получили назначение в Сургут 7 февраля 1625 г. Совместного управления городом и уездом у них не получилось, что, впрочем, в сибирской практике местного управления не было редкостью. Неизвестно, почему Пушкин и Белкин столкнулись на сургутской земле в смертельной вражде, но, скорее всего, ее нити тянулись к их взаимоотношениям еще до назначения в Сибирь.
Оказавшись «товарищами» по воеводству, Пушкин и Белкин взялись за сочинение кляузных челобитных, выискивая любые поводы, чтобы дискредитировать противника. В порыве обличения друг друга оба воеводы создали колоритнейшие картины нравов своего времени, сдобренных спецификой существования далекого сибирского города.
Реальную власть в городе захватил Пушкин, умело используя слабости противника — страсть к хмельному питию и прекрасному полу. Если верить Пушкину, то Белкин как администратор вел себя безответственно, а как человек — безобразно.
Судя по разнообразному перечню провинностей, Богдан Белкин не давал себе скучать. Так, 25 марта 1626 г. в караульную избу ввалился «пьян казак Мишка Леонтьев сын и десятников и казаков, которые стоят на карауле, лаял матерно и хотел бить». По приказанию Пушкина буяна посадили в тюрьму, однако этим же вечером Белкин, «идучи от вечерни пьян, ис тюрьмы тово Мишку взял к себе на двор». Возможно, таким образом Белкин вербовал себе сторонников среди сургутских казаков, к тому же близких к нему по наклонностям.
Летом этого же года просвирница Пелагея донесла Пушкину, что дворовые люди Белкина разломали часть городской стены и сделали лестницы на городские стены. Смысл этого деяния для меня остался неясным, как, впрочем, и для воеводы Пушкина. На запрос последнего Белкин ответил в сильных выражениях и, более того, якобы заявил: «я де так заворую, что меня велят, сковав, взять к Москве». Может быть, Богдана Ивановича настолько одолела ностальгия по московским колокольным перезвонам, что он был согласен прибыть в столицу даже в кандалах?
Пушкин неоднократно жаловался и в Тобольск, и в Москву, что Белкин не ходит в съезжую избу, то есть присутственное место воевод. Возможно, Богдану Ивановичу было действительно не до того, поскольку у него в дому разыгрывались любовные страсти. Дело в том, что еще по пути в Сургут (а путь проходил через Тобольск) Богдан Белкин «подговорил» и увез с собой некую Ирину, жену тобольского стрельца Макара Ортемьева. Сам стрелец в это время находился в походе на Ямыш-озеро, где ежегодно добывалась соль.
Помимо пропажи жены, Макар обнаружил, что вместе с ней исчезло «живота ево — платия и денег на 60 рублев». Стрелец пожаловался архиепископу Макарию и тобольскому воеводе князю А.А. Хованскому, которые указали Пушкину произвести «выимку» неверной жены со двора Белкина. Воеводе предписывалось в присутствии свидетелей допросить стрелецкую жену, а затем допросные речи и саму Ирину выслать в Тобольск.
Узнав о распоряжении тобольских властей, Белкин решил не уступать женщину без боя. Как донес воеводе Пушкину один из дворовых людей Белкина (бывший тюменский палач Ивашко Васильев), «и Богдан де Белкин позвал нас всех, людей своих, к себе в горницу и говорил де им: не выдайте де меня, как придет ко мне на двор Микита Пушкин с служилыми и с своими людьми выимать у меня жонки, и вы де порадейте, мимо всех служилых людей и Микитиных людей убейте из лука или из пищали преже Микиту Пушкина, а в том де я государю за вас отвечаю… Емлите де себе пищали и сабли и держите у себя готово; а ему де, Ивашку, дал остяцкой лук и стрелы». Заодно доносчик сообщил, что у Белкина живет другая «подговорная жонка», татарка, которую он переманил от муллы, Бог весть каким ветром занесенного в Сургут.
Бой за Иринку, Макаркову жену, разгорелся 18 октября1626 г. на дворе у Богдана Белкина. Для выемки неверной жены воевода Пушкин создал представительную делегацию, состоявшую из священника соборной Троицкой церкви Илинарха, подьячего Афанасия Кондакова (подьячих, кстати, на тот момент в Сургуте было двое), атамана Тугарина Федорова, какого-то количества казаков и двух целовальников из торговых людей. Колоритной и уважаемой личностью был старый атаман Федоров, который начал службу в Сибири еще в 1591 г.
Для встречи делегации Белкин, причем «пьян», вышел на крыльцо со своими людьми Митькой Тютчевым и Ефремкой Петровым — все с саблями и пищалями. Заявив, что никакой «подговорной жонки» у него нет, Богдан «учал их лаять матерны и подьячего Офонасья Кондакова убил до полусмерти и за бороду драл и на голове волосы выдрал». В своей челобитной, поданной через несколько дней, Кондаков внес уточнение: «И, убив меня замертва, покинул и оглушил».
Помимо Кондакова, пострадали десятники Ивашка Арап и Максим Валцов, которых били и кололи саблями. После этого Белкин со своим войском сел в осаду: запер двери сеней и окна, а двери горницы заложил. Казаки не растерялись и вломились в задние сени, ворвались в горницу и обнаружили, что «в залавке схоронены» две женщины — роковая Иринка и подговорная татарка Кузака. Их обеих, так же как холопов Белкина, привели в съезжую избу для допросов.
Здесь выяснились некоторые подробности частной жизни холостого воеводы. Кузака показала, что в ее «похищении» активно участвовала жена атамана Богдана Зубакина (второй атаман в Сургуте наряду с Федоровым). И жила она «в горнице с Макарковою женою с Оринкою и спали вместе с Богданом Белкиным. И хотел де Богдан с Макарковою женою и с нею итить в мыльню паритца».
Впрочем, на следующий день Кузака внесла уточнения в совместное проживание данного трио. По ее словам, Белкин с Ириной «жил, что с прямою женою, и спал с нею вместе». Кузака же за 10 недель пребывания у воеводы сшила ему кафтан пупчатый из соболей. Это наводит на мысль, что татарка, скорее всего, являлась прислугой, кем она, видимо, и была у муллы.
Сама же Ирина никаких показаний дать не могла, потому что в съезжую избу ее привели в крайне больном состоянии. Единственная ее фраза сводилась к тому, что Белкин «окормил ее кореньем», и «потому де она больна и не говорит и опухла вся». Дело, однако, представляется более тонким. Воевода, очевидно, искренне любил Ирину, и, когда та заболела, принял меры, которыми располагала народная медицина. Та же Кузака показала: «А как де Макаркова жена учала быть больна, и Богдан де и от своих людей почал таитца и казать Макарковы жены не стал, а на двор де и в мыльну носил ее сам». Лечение болезни Ирины, диагноз которой я, разумеется, не рискну ставить, было таким. Белкин послал своего человека к казаку Ивану Бесперстово за травами, и тот дал «коренья иру степного».
На допросе казак-травник заявил, что с этого лекарства «люди не пухнут, нешто де будет Богдан ей иное коренье лихое давал». Далее Богдан прибег к помощи двух казачьих жен. Допрошенная Оксютка Кайдалиха нарисовала поневоле трогательную сцену. Призванная на двор к Белкину, она обнаружила Ирину, которая лежит «больна, брюхо де у ней опухло… А сам де Богдан у той Оринки груди и брюхо и рожу мажет мазью и, стоя де над нею, плачет». На вопрос Кайдалихи воевода ответил, что использует как мазь деревянное масло.
Своевольный воевода бил челом казачьей жене Аксинье Кайдаловой, чтобы она вылечила Ирину, и при этом обещал ей: «что пожалуешь, возьмешь». Кайдалиха пустила в ход медвежью желчь, которой смазала живот больной. На следующий день (а было все это за неделю до «выимки» Ирины) пришла другая казачья жена, тоже Ирина. Богдан попросил ее сходить с больной в баню. Однако и это лечение оказалось неудачным. Принесенная в баню на руках, больная не дала снять с себя рубашку и «велела вынесть себя из бани вон, а велела де себя маслом коровьим по брюху рукою помазать». Все способы лечения оказались неэффективными, и потому понятны перепады настроения Белкина — от слез до хмельных возлияний.
Воевода Пушкин отдал «подговорных женок» на дворы к казакам, поскольку, в случае заключения их в тюрьму, кормить женщин было некому. Более того, имея приказ отправить их в Тобольск, Пушкин оказался в затруднении. Он не знал, можно ли им дать подводы, что нанесло бы урон государевой казне. Пушкин решил: пусть Богдан Белкин доставит женщин в Тобольск за свой счет. Однако тот отказался, следуя, видимо, принципу «ни себе, ни людям». К сожалению, характер наших источников таков, что они не дают возможности проследить окончание этой истории.
Зато мы можем выслушать другую сторону — обвинения Белкина в адрес своего противника, выраженные им в двух челобитных и отправленных в Москву еще до описанных выше событий. Белкин утверждал, что 25 декабря 1625 г. Пушкин со своими людьми прямо в съезжей избе его «лаел позорною лаею и били насмерть».
Белкин просил отпустить его с воеводства или в Москву, или хотя бы до специального указа в Тобольск. Однако тобольский воевода распорядился по-прежнему быть Белкину в товарищах у Пушкина. Белкин якобы стал ходить в съезжую избу, но Пушкин приказал подьячим отстранить его от делопроизводственной и финансовой документации. Жаловался Белкин и на то, что любые указы и меха с собранным ясаком Пушкин запечатывал только своей печатью (до 1635 г. Сургут не имел казенной государевой печати, поэтому использовались личные печати воевод). В целом же обвинения Белкина сводились к тому, что его противник проводит махинации при сборе ясака и посылает в ясачные волости уезда и за его пределы своих людей с товарами — с целью приобретения добротных мехов. А это воеводам было строго запрещено. В противоположность своему корыстолюбивому коллеге Белкин те личные поминки, которые принесли ему ясачные ханты (44 соболя и красная лисица) сдал в государеву казну. Впрочем, вряд ли стоит полностью доверять самохарактеристике Богдана Белкина как честного, но незаслуженно обиженного исполнителя царской воли. Его пристрастие к «хмельному питию» делала из него весьма сомнительного администратора. Зато он, видимо, обладал талантом быть любимцем женщин. Во время допроса татарки Кузаки выяснилось, что существовала и третья «подговорная жонка» — некая Анютка, жена кузнецкого казака Федьки Васильева, которую Белкин «сплавил» казаку из Нарыма Федоту Федорову. Да и слова Белкина о том, что он «от Микитина убийства… лежал болен» вызывают большое сомнение.
В Боярской книге 1627 г. Пушкин и Белкин были записаны как московские дворяне. Если материальное положение Пушкина в этом источнике не указано, то Белкин имел денежный оклад в 15 рублей и поместный в 600 четей. Очевидная вражда между этими воеводами повлияла, возможно, на известный указ 1627 г. о ликвидации должности второго воеводы в ряде сибирских городов. В 1627 г. в Сургут прибыл уже один воевода князь М. С. Гагарин.
Цитируется по: Вершинин Евгений Владимирович «Воеводское управление Северо-Западной Сибири в конце XVI — XVII вв.»
