Сеульская Атлантида. Глава 3. Рейд. 1960-й

Николай Коняев

Наша семья разместилась в доме, в который позже переедет контора лесопункта. Дом располагался метрах в десяти от мёртвого болота. Должно быть, ещё в конце 1940-х первыми лесозаготовителями через него был переброшен настил из тонкого кругляка — гать. В сезон затяжных дождей болото «вспучивалось», и по затонувшей в зловонной жиже гати с многочисленными опасными проломами мы, закатав штанины до колен, бегали к отцу в единственный в посёлке магазин смешанных товаров. На полках из толстых сосновых плах буханки хлеба соседствовали с тёмными брусками хозяйственного мыла, отрезы тканей чередовались с упаковками папирос и банками тушёнки в просолидоленной обёрточной бумаге, кули с макаронами и крупами располагались на полу вперемежку с эмалированной и цинковой посудой, а у входа в углу, сколько помню себя в Сеуле, стояла деревянная кадушка под железными обручами, из которой покупатели «вылавливали» ржавую от давности селёдку…

Деятельный Дубровин решал не только леспромхозовские задачи, но справедливо вторгался и в сферу ОРСовских проблем. Он категорически запретил продавцам встречную торговлю с магазинами кооперации тёплой одеждой, валенками, резиновыми и кирзовыми сапогами, мясом и сливочным маслом, о чём разослал соответствующие уведомления. Работу магазина, столовой и буфета привёл в соответствие с распорядком рабочего дня на основном производстве. Магазины в Сеуле и Тавотьяхе работали: утром с 6.00 до 8.00 (чтобы отъезжавшие в лес рабочие могли купить пачку папирос; спиртное же с утра не отпускалось); днём — с 12.00 до 14.00 и вечером — с 17.00 до 20.00. В таком же режиме работали и столовые.

Помимо обязанностей начальника торгового отделения отец исполнял и обязанности заведующего базами. Кроме того, он должен был выдавать ежедневные наряды на работы всем хозяйственникам отделения. Приходилось вставать в пять, а то и в полпятого утра, домой возвращаться в девять-десять часов вечера. А к тому времени к «переехавшей» из Майковского лесопункта нашей корове Майке добавились поросёнок и куры. Не знаю, когда в это суматошное, дождливое лето отец умудрился накосить сена. Но самой трудоёмкой была работа с документами. После ужина, обвязав для снятия боли сырым полотенцем голову, он порой до поздней ночи просиживал над всевозможными счетами, фактурами, накладными и нарядами. Головные боли всё чаще давали о себе знать. Сказывалось, по-видимому, утомление. Говорить о каком-либо серьёзном лечении в посёлке не приходилось. «До недавнего времени в Тавотьяхе и Сеуле медпункты работали нормально. Но вот фельдшер из Тавотьяха уехал, медпункт закрыт, — писал в районную газету один из рабочих лесопункта. — В Сеуле фельдшер ушла в отпуск. Теперь мы не можем получить медицинскую помощь».

В конце января 1960-го руководство ОРСа вняло просьбе отца об освобождении от должности начальника. Бухгалтером торгового отделения назначили Николая Викторовича Овсянникова, на него и возложили по совместительству обязанности начальника. Правда, уже через месяц отцу пришлось-таки встать за прилавок вместо уволенного за растрату продавца. Он проторговал месяца два-три, и первая же ревизия вдруг выявила серьёзную недостачу. Вот уж появился у мамы повод для упрёков!

За время работы в Трудовике, Конёво и Майке отцу нередко насчитывали разного рода недостачи, но при более скрупулёзном подсчёте претензии, как правило, снимались. В Сеуле же не снялись. Пришлось погасить компенсацией за неиспользованный отпуск. В июле 1960-го из посёлка Выкатной вернулась чета Рубцовых, работавшая в Сеуле ещё до осуждённых отцовых предшественников. Ивана Владимировича назначили начальником торгового отделения и заведующим базой, а его жену Клавдию Ивановну — продавцом магазина. Отец же перевёлся в леспромхоз рабочим.

В октябре его ввели в бригаду слесарей-ремонтников Владимира Семёнова. Анатолий Нецветаев, Алексей Горобец, Павел Нешатаев, Виталий Самоловов и отец всю зиму занимались ремонтом техники, используемой на трелёвке и вывозке древесины… Благодаря Дубровину, с начала 1960-х не только текущий, но зачастую и капитальный ремонт производился своими силами под руководством опытного механика Владимира Николаевича Картузова. И лишь в исключительных случаях, как правило, из-за отсутствия необходимых запчастей, трактористы или сам Картузов командировались в Ханты-Мансийск…

Объём лесозаготовок в округе в 1960-м составил 1245 тысяч кубометров древесины против 1000 в 1955-м и в стоимостном исчислении сравнялся с объёмами рыбной промышленности. В лесу на делянах работало 511 тракторов, 381 лесовозный автомобиль, 200 передвижных электростанций, 1300 бензопил «Дружба». Реформирование же лесного дела только начиналось. В феврале Ханты-Мансийский леспромхоз объединился с лесхозом, а в связи с вырубкой доступных гужевому транспорту лесов ликвидировались Красноленинский и Елизаровский леспромхозы — они вновь вошли в состав Ханты-Мансийского как лесоучастки. Теперь леспромхоз состоял из Елизаровского, Майковского, Пырьяховского, Салымского и Сеульского лесопунктов. В посёлках Елизарово и Луговском были пущены в эксплуатацию узкоколейки…

Рост числа лесопунктов, наращивание объёмов лесозаготовок с пренебрежением элементарных правил лесопользования, порою преступное нарушение инструкций по проведению молевого сплава привели к повсеместному засорению водоёмов района. Первым в полный голос прокричал об этом известный хантыйский журналист и литератор Григорий Дмитриевич Лазарев:

«…Родной дочерью Оби является Ендырская протока — богатейший водоём округа. Проходя по пойме свыше 300 км, она образует множество заливов, соров и служит кормовой базой для огромной массы рыбы, движущейся по многоводной реке. Хорошо известны промысловикам такие сора, как Маткинский, Больше-Юртовский, Кальмановский, система Востыхойских и Поснокортских проток. В Ендырскую протоку впадают речки, куда рыба поднимается на зимовку… Здесь богатая кормовая база для стерляди. Нередко от рыбаков слышишь:

— Пропадает протока. Нет за ней хозяйского присмотра. Одну щуку ловим — нет сырка, язя, нельмы…

Большой вред наносится водоёму в результате бесхозяйственности лесников. Ежегодно на протоке ветер и вода разносит сотни кубометров леса, засоряя заливы и сора.

— Курьёй она стала, воду не проносит.

Это так…

Устье протоки на протяжении полукилометра забито лесом. А ниже, на запани, образовался залом, на котором растут берёзки и талины. Вода с трудом просачивалась сквозь него… Потоки обской воды, не находя свободного выхода на протоке, подмывали берег…

То, что совершается на устье Ендырской протоки, нельзя назвать иначе, как варварством. Это прямое уничтожение водоёма…

Ниже залома скапливаются к осени большие косяки молодой нельмы, которая после отгула на сорах ищет себе выхода в Обь. А здесь, как вороньё, налетают на неё браконьеры. В одном только ставе за ночь иные вылавливают по 150-200 кг нельмы…

Ведя строительство Белогорского деревообрабатывающего комбината, никто не подумал о том, чтобы построить гавань для отстоя леса. Решили просто: устроили гавань в устье протоки. И загубили водоём. Из-за залома рыба плохо заходит на Ендырскую протоку на нагул и в период весеннего половодья».

Нас воспитывали наши родители, а родителей — штатные воспитатели.

Воспитателей в лесопунктах назначало и увольняло руководство леспромхоза. С 1 ноября 1959-го в Сеуле воспитателем был назначен по совместительству завхоз, он же — заведующий конным обозом Леонид Иванович Новосёлов. Руководители леспромхоза и лесопункта, разумеется, понимали, что при полной загруженности завхоза текущими делами проводить воспитательную работу, сводившуюся, в сущности, к организации досуга рабочих во избежание поголовных пьянок, Новосёлов был не в состоянии. Он, в свою очередь, понимал, что им «заткнули дыру» в штатном расписании. Хотя, уверен, при желании и большем содействии Дубровина Леонид Иванович смог бы организовать спортивную жизнь лесопункта. Из-за толстых линз очков его глаза имели выражение постоянной беспомощности, тем не менее этот невысокий, спортивный, русоволосый парень являлся неформальным лидером сеульской молодёжи и великолепным спортсменом. Пишу: «парень», потому что в 1960-м ему наверняка не было и тридцати. В июле на Первой спартакиаде лесозаготовителей в Ханты-Мансийске Новосёлов стал чемпионом в беге на стометровку и по прыжкам в длину. Возглавленная им волейбольная команда очень скоро огорчила постоянных претендентов на лавры леспромхозовских чемпионов — волейболистов Елизаровского и Салымского лесопунктов, а на районной спартакиаде в июне 1962-го порадовали сеульских болельщиков чемпионскими «лаврами» подопечные Новосёлова Геннадий Титов, Валентин Перевалов, Виктор Федотов…

Леонид Иванович мог стать авторитетным руководителем, но «выпал» из номенклатурной обоймы за «нарушение морального облика строителя коммунизма». В 1956-м, работая в Бобровском лесопункте, он, будучи женатым и отцом ребёнка, встретил женщину, с которой и связал свою дальнейшую судьбу, переехав с ней сперва в Салым, а затем и в Сеуль. Заурядная, казалось бы, жизненная ситуация, которая, однако же, перечеркнула карьеру молодому специалисту. «Нужно вокруг подобных лиц создавать общественное мнение, ибо укрепление семьи — общенародное дело!»—не могла пройти мимо этого «вопиющего» факта районная газета.

Потому и в воспитателях Новосёлова «продержали» чуть больше месяца. В декабре 1959-го его сменил некто Николаев Николай Николаевич, ничем, кроме забавного сочетания фамилии-имени-отчества, не запомнившийся…

А сменившая Николаева Галина Павловна Белкова, убеждён, на всю жизнь запомнилась не одному рабочему лесопункта. Высокая, статная, смуглолицая красавица с чёрными раскосыми очами, унаследованными от отца-полумонгола (её отца — дядю Пашу Белкова, рождённого в 1909-м русской матерью и монголом-отцом, отсидевшего за что-то восемь лет в 1930-х, помню как незаменимого скотобойца). Галина Павловна свела с ума не одного сеульского холостяка!

Она была старшей сестрой лидера команды наших «противников» — Юрки Белкова. Сеульская детвора, насмотревшаяся фильмов про «наших» и «не наших» — «белых» и «красных», «русских» и «фашистов» — делилась на две примерно равные по численности группы, находившиеся между собой в состоянии «перманентной войны». Но войны своеобразной: «воевали» мы по расписанию — после уроков, по выходным и в каникулы. Баталии-сражения происходили в основном зимой, в максимально приближённых к боевым условиях — в «окопах», вырытых в затвердевших сугробах, с блиндажами-переходами, с секретными отсеками-складами для «патронов» и «снарядов». Юркина команда шла в «атаку», забрасывая «окопников» бутылками — «гранатами», «лимонками» и «пулями» — мёрзлыми конскими катышами и плоскими батарейками из отработанных щелочных аккумуляторов. «Окопники» держали оборону до последнего «патрона», а затем переходили в рукопашную. Не обходилось без «ранений» — синяков и шишек. В перерывах между «ожесточёнными боями» мы ходили в одну школу и друг к другу в гости. С закадычным «врагом» Юркой мы, случалось, ели хлеб с маслом за одним столом. Его мать — тётя Зина (Ксения Егоровна Шадрина) работала пекарем, пекарня находилась за перегородкой, и ни с чем не сравнимый запах свежеиспечённого тёти Зининого хлеба я помню и доныне. А уж горячую пшеничную ковригу, толсто намазанную сливочным маслом, мы с Юркой уплетали наперегонки. Он был старше на четыре года, ростом выше на голову, весом тяжелее раза в полтора, потому и в мирном состязании неизменно одерживал верх. Но я отвлёкся…

Галина Павловна, конечно же, не упускала случая повоспитывать и своего далеко не примерного поведения братца, и меня, грешного, за компанию. Её воспитание было безобидным: чего нам стоило прерваться на минутку от поедания горячего хлеба со сливочным маслом и побренчать соском рукомойника за цветной занавеской в углу, имитируя тщательное мытьё и без того чистых, по нашему мнению, рук. Не могу сказать, где она училась или работала до приезда к родителям в Сеуль, но с её появлением в лесопункте что-то изменилось. Холостяки повалили в клуб выбритыми, трезвыми, в пиджаках и отутюженных рубашках…

На расчищенном от хлама пятачке возле общежития появилась растянутая на двух столбах сетка. Молодёжь до поздней ночи «резалась» в волейбол. Случалось, мастера и бригадиры отнимали мяч и отсылали распалившихся игроков в общежитие, чтобы утром не проспали на работу и не «клевали носом» в лесосеке…

Мы являлись преданными болельщиками волейболистов. Помню, как подпрыгивали от восторга, если кто-то из игроков в великолепном «винтовом» прыжке вколачивал мяч на сторону соперника. И если разыгравшихся спортсменов загоняли в общежитие мастера и бригадиры, то нас, болельщиков, окриками загоняли родители…

При Галине Павловне появилась штанга. Она стояла у рейдовского клуба на подмосте рядом с кинобудкой. Мужики с затянутыми на животах широкими поясами один по одному подходили к штанге и на выдохе вздымали над головой тяжёлый снаряд. Сразу же выявились свои чемпионы и рекордсмены. Одним из них, помнится, был кряжистый здоровяк дядя Гена Куренной (Куренной Геннадий из Октябрьской сплавной конторы). Нам подходить к снаряду строго возбранялось, а так хотелось дотронуться до отливавшего синевой стального рифлёного грифа, ощутить если не вес, то хотя бы холодок железа!..

Но иногда и нам доводилось побаловаться. Гриф в пятнадцать килограммов был под силу многим, а вот осилить штангу с навинченными на гриф пятикилограммовыми «блинами» и удерживающими их «замками» под силу было только старшим — Юрке Белкову, Вите Лободе да ещё, помнится, круглолицему крепышу Косте — сыну механика Картузова…

Чтобы «положить» тяжёлую штангу на живот, а затем, резко выдохнув, «вбросить» и удержать её на груди, и, в довершение успешного «подхода», «выбросить» над головой на вытянутых, дрожащих от напряжения руках, нужно было много сьесть каши, за что мы и принялись с удвоенной энергией в первый же турнирный день сеульских штангистов. А поскольку к штанге нас не подпускали ни родители («развяжутся пупки!»), ни заядлые штангисты (а среди них появились действительно заядлые!), нам оставалось тренироваться дома…

В каждом дворе нашлись старые ломы. Их мы использовали вместо грифов, за «блины» шли обычные кирпичи, завернутые в тряпьё и подвязанные к концам лома. С такой штангой можно было приседать и разминаться… Но, как и всякое детское увлечение, штанга для нас оказалась увлечением кратковременным…

Галина Павловна часто выезжала в Тюмень и Ханты-Мансийск, и каждый раз привозила новые идеи. Работавшая в те годы в одном из районных сельских клубов, ныне — жительница села Зенково, Людмила Иванова вспоминала: «В Ханты-Мансийске на семинарах мы сожалели, что нет в городе и районе хореографов, руководителей хоров, драматических кружков».

В июне 1961-го Галина Павловна уволилась и переехала в Омск. Воспитателем с кратковременными перерывами, вызванными чередою увольнений с последующими восстановлениями в полюбившейся ему должности, являлась очень странная в Сеуле фигура: Чемоданов Михаил Данилович…

Но о нём речь впереди.

Помню наш первый выход к Сеульской речке. Мы с братишками подошли к плоту, связанному стальной проволокой из десятка обескоренных сосновых брёвен. Обычно с плота женщины полоскали бельё после домашней стирки и черпали воду для питья (колодцев или каких-либо скважин в Сеуле не знали)…

Втроём мы подошли к плоту…

Вдруг сильный толчок в спину сбил меня с ног. Я ничком упал в серую няшу и метра два буквально пробороздил носом.

— Бе-е-е-е! — донеслось из-за моей спины.

Когда, наконец, смог вздохнуть полной грудью, открыть глаза и обернуться, увидел такую картину.

Вооружённые подобранными с берега палками, братишки держали оборону от наступавшего на них грязного, будто только что выскочившего из мёртвого болота безрогого барана. Казалось, наглому животному не было дела до моих братишек — он настырно прорывался именно ко мне — добить поверженного в няшу чужака, осмелившегося шагнуть на контролируемую им территорию…

— Бе-е-е!!!

Братишки пятились, прикрывая меня, а наглец, низко склонив широкий, мощный лоб, пытался обойти их с флангов…

В это время от щелястого дощатого забора, отгородившего высокий дом со всевозможными постройками на просторном дворе, донёсся дружный хохот…

Трое мальчишек нашего возраста прямо-таки умирали со смеху. Один, по виду, старший — кучерявый, круглолицый, с различимыми даже на расстоянии тёмными ямочками на пухлых щёках. Другой — черноголов и черноглаз, как цыганёнок, а третий — упитанный белобрысый карапуз. Он, казалось, ещё и не понимал, над чем смеются старшие, но глядя на них, тоже заливался колокольчиком…

Старшенький выкрикивал, приседая со смеху:

— Гля, как наш баран базистиков лупасит!

— Базистиков! Базистиков! — вторил черноголовый…

И даже карапузик лепетал:

— Зистиков! Зистиков!

«Почему — базистиков?» — разгадывать загадки, однако, было недосуг. Коварный баран перешёл к атакующим действиям. Он с разбегу боднул в живот кого-то из моих братишек…

— Шо там за «базистики»?! — С вопросом вышел со двора невысокий чернявый мужчина.

Старший, черноглазый, а за ними карапуз опрометью кинулись во двор.

— Марш до хаты, обормот! — скомандовал мужчина словно оторопевшему вдруг барану, и тот послушно, как собака, потрусил вослед за троицей…

— Проходите, хлопчики! Не бойтесь!

Так произошло наше знакомство со знаменитым в Сеуле бараном, которому за неукротимый норов хозяин (Андрей Павлович Кашпур) сперва спилил оба завитых в лихие кольца рога, а затем, под давлением многочисленных жертв, заколол.

Так мы познакомились с первыми сеульскими сверстниками — «кашпурятами» — старшим Сашкой (в 1961-м он станет моим одноклассником), средним Колей (в 1962-м он пойдёт в первый класс с моими братишками) и младшим — карапузом Витей.

А «базистиками» нам на некоторое время суждено было стать потому, что отец исполнял обязанности заведующего базами. По законам детской (да и женской тоже!) логики, если отец — базист, то мать (как правило, помощница базиста) — базистиха, ну а детям базиста с базистихой никуда не деться от прозвища «базистики»…

Большую часть погожих летних дней мы пропадали на Тёплой воде (хорошо прогреваемой тихой заводи) и на мелководной речке Хомъяге. Купаться в Тёплой воде или в Хомъяге начинали сразу после схода верхнего льда, предварительно запалив на берегу костёр для «продажи дрожжей». Входили, съёжась от холода, в ледяную воду, окунались разок-другой, не замочив головы, потому что волосы могло схватить ледяной коркой и — вприпрыжку мчались к жаркому костру. Стояли вокруг гудящего пламени, с «гусиной» от холода кожей, и только стукоток стоял от наших зуб! Согревались («продавали дрожжи») и вновь бесстрашно шли в ледяную воду. И так до тех пор, пока кто-нибудь из взрослых не шугал нас из воды. И ведь не помню случая, чтоб кто-нибудь серьёзно заболел!

С июля же до глубокой осени дни напролёт проводили на Сеульской речке. Удили на запани с плотов горбатых краснопёрых окуней и серебристых чебаков. Со спадом воды из соров неисчислимыми стаями шла вдоль берегов щурогайка… Её мы ловили петлёй из мягкой медной проволоки, подвязанной к удилищу, или на обычные рыболовные крючки, на изготовленные из консервных банок блёсны. Наживкой служили дождевые черви, катыши чёрного хлеба, щучьи кишки и хвосты. Прожорливая хищница заглатывала всё, что цеплялось на крючок, хватала даже красную тряпицу! На блесну вылавливали и солидных щук. А если случались зацепы, не раздумывая снимали грязные, сплошь в речном зелёном иле майки, сдёргивали трусы и ныряли, как утята, в ледяную глубину, отцепляли от затонувших коряг драгоценные крючки и блёсны. Снастями дорожили. Купить их можно было только в Ханты-Мансийске. Поэтому в ход вместо лески нередко шли капроновые нитки, поплавками служили бутылочные пробки, грузилами — снизки дроби и картечины. Крючки зачастую изготавливались умельцами-отцами из расплетённых концов стальных тросов…

С утра до вечера выстаивали на вязком берегу с исцарапанными в кровь руками и коленками, с распухшими от укусов комаров и мошкары лицами, заплывшими глазами, но не было силы, способной оторвать нас от рыбалки, особенно когда вовсю шёл «жор». Родители, дабы не обидеть неуважением к нашему промыслу, нахваливали за улов, называя нас «добытчиками», жарили добытую нами рыбу с картошкой и без картошки, но, откровенно говоря, щурогайка приедалась быстро, ели мы её без аппетита, а то и вовсе не притрагивались к ней, и зачастую наш «обыгавший» в посудине улов поедали разжиревшие в «путину» кошки и собаки…

Летняя рыбалка на время заменяла всё…

Глубокой осенью, после ледостава, но до уплотнения на реке снежного покрова, любимым развлечением было катание на коньках. Настоящие фабричные «снегурки» имелись не у каждого. Катались в основном на самодельных — изготовленных в кузнице изобретательными нашими отцами…

У нас же появились настоящие «снегурки»! Не знаю, где их раздобыл отец, но катались мы с братишками по справедливой очереди…

Помню, сижу на пороге и хнычу:

— Не замё-ёрз! Не замё-ёрз я! Не замёрз!

На самом деле — я замёрз, продрог до посинения. Одеревеневшими пальцами распутываю тугие узлы сыромятных ремешков на своих «снегурочках». Сижу с коньками на обледенелых валенках, хнычу и упрямо шмыгаю носом…

— Не замё-ёрз я… Не замё-ёрз нисколько!

Мама поражается моему циничному упрямству.

— Как же не замёрз, когда губёнки синие и пальцы как ледышки!

— Не замё-ёрз!

Попробуй-ка сознаться, что замёрз, что ноги и руки и впрямь как кочерыжки — значит, завтра мама не отпустит на речку. А речку сковало прозрачным, с вкраплениями белых воздушных «ракушек» льдом, сквозь который у берегов видно даже песчаное дно. Снегу еще не намело, а тонкий слой снежной крупки белыми барашками сметает ветерком к застывшему берегу. По свежему льду чудесно бежится на «снегурках»! Широкий лист фанеры парусом над головой, и вперёд — только ветер в ушах! Вперёд — до поворота, во-он до той «петли»! Но возвращаться против ветра трудно. Зато какой был бег! Какой полёт под парусом!

— И нисколечко я не замё-ёрз!

— Ладно, ладно, — уступает мама. — Не замёрз, так не замё-ёрз. Дай-ка, отвяжу коньки, горюшко моё!

Она с трудом распутывает тугие узлы сыромятных ремней, я стряхиваю с ног у порога валенки, пытаюсь снять фуфайку. Но и того не получается. Окоченевшие пальцы не выковырнут из узких прорезей крепко вшитые пуговицы.

Мама подолом фартука вытирает мой влажный нос и помогает раздеться…

— И он утверждает, что не замёрз! — Снятыми с печной плиты шерстяными носками растирает мои ноги и руки. — Попробуй только завтра расхвораться!

— Не замё-ёрз я!

— А вот мы сейчас проверим, как ты не замёрз, — подаёт голос отец. — Ну-ка, скажи нам «Тп-пр-р-ру!»

Я едва шевелю непослушными губами.

— П-пу… П-пу!

— Вот тебе и «пу!»

— П-ру… — Как непросто, оказывается, произнести эту «лошадиную» команду.

— При за стол и в постель! — командует мама.

Со слезами обиды за предательский язык пью горячий чай с вареньем и укладываюсь спать. Но перед тем, как погрузиться в сладкий сон, предпринимаю отчаянную попытку:

— Тп-пр-р-р-р-ру!!!

Я и сам не ожидал такой раскатистой команды!

Смеётся мама. Хохочут сестра и братишки.

— Что, сынок, приехал? — улыбается отец.

— Это мой язык оттаял!

Продолжение следует