М. Корсунский
[Замысел. — Надежды юношей питают. — Снаряжение. — Мои хлопоты в Тобольске. — Финансовые трудности. — Состав экспедиции. — Наша лодка].
Безотрадно проводили начало 1908 года политические ссыльные в Сибири. Политическая реакция в связи с приходившими из России вестями о новых идеях, новых веяниях создавала страшно угнетенное настроение, и мучительно хотелось в какой-нибудь личной захватывающей работе забыться, оторвавшись от гнетущих мыслей.
В это время нескольким ссыльным села Самарово пришла мысль провести лето в каком-нибудь научном путешествии. Оставалось немногое — найти средства и избрать какой-нибудь из уголков Азии, наиболее доступных и наиболее неисследованных.
Сначала решили остановиться на верховьях Иртыша — озере Нор-Зайсан и прилегающих отрогах Алтая. Путь туда казался нам очень удобным, мы полагали построить хороший каюк, купить необходимые инструменты, заготовить на лето сухарей и консервов и плыть сначала до Зайсана на буксире у парохода, а затем своими силами в лодке подниматься по Черному Иртышу. В «Киргизском крае» (изд. Девриена) мы читали о возможности судоходства на нем и потому вопрос о физической возможности путешествия решали положительно.
Средства, которые нам удалось достать, были весьма и весьма малы, но «надежды юношей питают», достать недостающие 300—400 рублей нам казалось очень легким. Мы были уверены, что если мы энергично примемся за дело и затратим сами порядочную сумму, то нам охотно доверят такие небольшие средства.
К средине апреля, когда уже сильно потеплело, мы принялись за постройку лодки; два товарища-столяра и один кузнец взялись по чертежу строить лодку, и работа пошла, а покамест, в ожидании спуска на воду нашего «броненосца», мы подали «бумагу», списались насчет инструментов, а также написали кой-куда, прося помочь нам в нашем предприятии.
Тем временем подошло бездорожье, и три недели не было ниоткуда ни слуху, ни духу; приходилось день сидеть за книжками, раза три уходя на постройку — «верфь», как ее называла, смеясь, колония, а по ночам лежать без сна на кровати, высчитывая все шансы «за» и «против» нашей затеи.
18 апреля мимо Самарова понеслись первые льдины, уходя вдаль, на север, а через неделю пришла почта, привезшая нам инструменты, ружья и фотографические принадлежности, но ни одного ответа на наши просьбы о помощи, ни ответа на нашу бумагу. Но унывать пока не приходилось, надо было кончить работу и готовиться в путь, а то обстоятельство, что самаровский купец В.Ф. Соскин одолжил нам 100 рублей на выписку предметов первой необходимости, заставляло нас думать, что и другие не в конец же откажут нам. А время все шло да шло.
10 мая сильный удар вдруг круто решил судьбу нашей экскурсии: от «начальства» пришел даже не мотивированный отказ, а с первыми пароходами пришло предложение двум участникам экскурсии ехать в Н-ск. Один не мог его уже ни в коем случае принять, но предоставил другому «carte blanche», и тот решил последовать на зов; становилось сразу одним участником меньше. А ответов из России все не было. Тогда я выехал в Тобольск, решив во что бы то ни стало спасти начатое дело, и если не удастся уж ехать в желанный горный край, то использовать имевшееся уже для более близкой экскурсии. Проезжавший по зимнему пути на Ялмал приват-доцент Житков указывал мне на Кондинский край как на совершенно неисследованный, и хоть не особенно влекли нас к себе болота лесотундровой полосы, мы решили последовать его совету и взять разрешение на путешествие в Кондинский край.
Десять дней волок меня буксирный пароход «Сын» до Тобольска, и когда я приехал туда, я чувствовал себя очень скверно, рассчитывать на помощь где угодно было уж очень смешно, а в этом городе либеральных чиновников и революционных сурков даже нелепо.
На второй день после приезда я попал на прием к губернатору и, должен сказать, не жалел об этом. Разрешение я получил сразу, была обещана нам выдача кормовых за все лето единовременно; вообще от этого приема у меня осталось хорошее впечатление.
Затем через А.Н. Макаревского я получил в долг 25 рублей [и] на 31 рубль товару в одной лавке с условием вернуть все эти деньги к 20 июня. Из Тобольска в Самарово я ехал уже с большим облегчением.
Приехав в Самарово, я первым делом выслал А.Н. Макаревскому следуемые с меня деньги и стал готовиться к отъезду. Оказалось, что товарищи, уверенные в полном фиаско моей поездки, почти ничего не подготовили за эти 14 дней к отплытию и теперь тоже сильно колебались в том, ехать или не ехать, и только что исправившееся положение снова становилось отчаянным. Кое-как знакомым удалось уговорить всех в течение двух недель, и к 17 числу я первый раз почувствовал себя хорошо, когда товарищи стали свозить свои вещи в лодку.
Благодаря тому же Василию Федоровичу Соскину, давшему нам в долг необходимые припасы, мы смогли хоть хлебом и чаем обеспечить себя. Наши скудные запасы состояли из 20 пудов ржаной муки, 3 пудов сахару, 2 пудов белой муки для «галушек», 2 1/2 пудов дроби, 25 фунтов пороха, 12 фунтов кокосового масла, 5 фунтов чаю, 3 фунтов кофе, 2 фунтов какао, 2 фунтов соды, 1 фунта лимонной кислоты, 3 пудов соли, 1 пуда пшенной крупы и еще кой-какие мелочи.
Выехали мы в следующем составе: 1) А.Н. Агапьев, 2) Г.Б. Бабкин, 3) П.П. Годомин, 4) М.Г. Корсунский, 5) Т.И. Миронов (примкнул за 2 дня до отъезда), 6) Н.О. Редкий. Лодка наша имела следующие размеры: 5 сажен длины вверху и 4 саж. 1 арш. в дне; 1 сажень ширины вверху и 1 аршин в дне и 17 вершков вышины.
Сначала построили для нее деревянную с железными связями раму, затем проложили двойное (доски вдоль и поперек) дно, обшили бока, обили нижнюю часть свыше линии железом, залили варом, выкрасили, поставили над кормовой половиной на раме холщовую проклеенную и покрашенную крышу, одели руль, поставили 2 мачты — одну для прямого паруса размером 20 кв. аршин, другую — для косого размером 12 кв. аршин. Затем спустили на воду, поставили на мачте флюгер, а на корме дождемер и стали нагружать ее нашим скарбом.
Я не могу сказать, чтоб настроение наше было очень бодрое. Сам я имел такой вид, что видевшие меня в тот день знакомые говорили: «Разве можно так скверно себя чувствовать в день отъезда?». А о других и говорить нечего: достаточно сказать, что одни предлагали назвать лодку «Утопией», а другие даже «Гробом», ибо не все были уверены в благополучном возвращении.
2
[Отплытие из Самарова. — Первые версты пути. — Комары. — Полог. — Течь в лодке. — Блуждаем на пути к д. Манойловой. — Первая охота. — На быстрине. — Д. Фролова. — Ссыльный черкес о чудесах благодатного Кондинского края. — На буксире парохода «Тюмень»].
В три часа после хорошего обеда, изготовленного хозяйкой, мы вошли в лодку и сели на весла, товарищ Галкин, самаровский фотограф, снял нас, стоявшие на берегу товарищи крикнули нам: «Прощайте!», и мы поплыли.
За нашей лодкой на буксире плыла маленькая «переметная» лодка — род душегубки, долбленой из одного дерева. Мы ее взяли для мелких разъездов и на помощь большой лодке в экстренных случаях. За нами же в лодке плыла группа товарищей, желавшая проводить нас подальше, это были самые лучшие наши знакомые.
Проплыв по протоке, отделяющей часть Самарова от Иртыша, мы вошли в реку, и здесь сильное течение сразу дало нам себя знать — мы пошли черепашьим ходом, а проходя мимо «Ангары», стоявшей у берега, в самом быстром месте у крутого мыса мы и совсем не могли двинуться с места, несмотря на все усилия. Пот с нас катился градом, не хотели мы себя уронить в глазах многочисленной публики, бывшей на «Ангаре», но пришлось отказаться от прямого пути. Повернув почти под прямым углом, мы ушли к противоположному берегу, где был «сор» и где течение должно было быть меньше. Сором здесь вообще называются низины, в половодье далеко заливающиеся водой, и этот сор у Самарова далеко тянулся вширь, а левый берег Иртыша обозначался лишь водяными знаками.
В своем усердии в поисках мелких мест и малой скорости течения мы сильно переборщили, зашли за водяные знаки и раза три садились на мель, после чего пошли по створу знаков и довольно скоро потеряли из виду Самаровское — только гора его высилась вдали.
Часов около 5 1/2 нам впервые представился случай отдохнуть от весел и пойти парусами при сильном боковом ветре. Оказалось, что они действовали хорошо, и наши уставшие, покрывшиеся мозолями руки получили облегчение.
Годомин с Мироновым стали играть в «66». Бабкин завел полифон, а мы с Агапьевым под звуки «венского» стали варить на машинке кофе. Хороший это был часок.
Вот вдали, нагоняя нас, показалась «Ангара», и мы стали испытывать дальномер, определяя расстояние до нее. Чертовски оно уменьшалось, вот четыре версты сократились в три, две, стали виднеться фигуры пассажиров. Наша труба и бинокль встретили там тоже бинокли, и вот она плавно, величественно прошла мимо нас, и мы определили ее скорость — до 11 верст в час. Это уже было что-то неладно.
Поглядели мы на укрепленные шкоты парусов, на флюгер, на видневшийся вдали берег и решили, что мы во весь карьер мчимся обратно. За чашкой горячего кофе и «венским» мы пропустили перемену ветра, и теперь пришлось исправлять нашу ошибку. Опять мерно замахали весла, спустились паруса, и через час мы наверстали потерянное, вошли в суженную часть реки и, подойдя для облегчения хода к тальнику, пошли вперед, решив ехать только до первого удобного для остановки места, чтоб сделать привал. Волнения дня давали себя чувствовать, хотелось выйти из лодки, броситься на берег и заснуть.
Около часу мы плыли вдоль тальника, нигде не находя удобного места, всюду берег был залит водой, а из тальника все вылетали комары, превращая наш первый в экскурсии вечер в настоящий ад.
Мы почувствовали себя очень хорошо, когда за тальниками увидали песчаную гривку и узенький проход сквозь тальник. Повернув лодку, мы вошли в проход и бросили якорь.
В проходе было очень мелко, лодка не могла подойти к самому берегу, поэтому приходилось из лодки прыгать в воду и по воде всходить на берег. Вскочив на берег, мы стали первым делом раскладывать костер, уж очень надоели нам комары, и мы рассчитывали отразить их дымом, но сибирские комары, помятуя, что «и дым отечества нам дорог и приятен», не угомонились. Мы попробовали работать в сетках, но это оказалось невозможным. Если грести еще кое-как можно было, то искать дрова и производить мелкие работы никак нельзя, пришлось плюнуть на сетку и философствовать о суетности всего земного. Развели мы костер, напились чайку, хотели поставить палатку, но она оказалась неприспособленной, на беду еще в ней образовалась дыра от попавшей из костра искры, надо было еще много над ней поработать, и Агапьев взялся за шитье, мы же остальные стали ставить полога.
Полог — это сшитый из легкой и дешевой материи род мешка, четырехугольный, с пирамидальной крышей, размеры его около 3 аршин длины, 2-х ширины и 1-го высоты; по коротким его бокам устроены ушки, в которые продеваются палки, а последние привязываются к четырем воткнутым колышкам. Вершина крыши веревочкой перетягивается либо к ветвям дерева, под которым ставят полог, либо к особой палке. Поставленные полога видны на фотографии. Чтоб их поставить, стелют наземь постель, накрывают ее брошенным пологом, подворачивают нижние края его под постель и полог подымают. Влезают в него, отворачивая край, и быстро его снова закрывают, чтоб не впустить врага. Устроившись в пологе, избивают случайных посетителей (комаров, пауков и т.п.) и затем до утра спят спокойно, разумеется, если нет дождя. Так мы спокойно проспали эту ночь в пологах, а Бабкин, не имевший полога, завернулся в палатку. Утром в 6 часов мы встали совсем освеженные.
Утро 18 числа принесло нам много работы. Оказалось, что наша лодка, плохо залитая варом и не пропаклеванная, сильно течет, и лежавшие на досках чуть-чуть выше дна продукты стали подмокать. Поэтому пришлось лодку разгрузить и устроить под продукты помост. Материал для помоста мы нашли, раскатав старую развалившуюся от ветхости рыбачью землянку, распилили бревна на бруски, уложили их поперек лодки и на них устроили наш склад уже сравнительно безопасно. Разумеется, с тех пор ежедневно приходилось откачивать воду, и в хороший день мы выливали в два приема (утром и вечером) до 15, а в дождливые дни до 30 ведер воды.
С этой работой мы справились очень поздно; лишь около 12 часов мы были снова готовы в путь, причем нам оставалось верст 10 (водных) до Манойловой — первой деревушки на нашем пути. Это расстояние мы прошли с отдыхом в четыре часа и добрались до Манойлова, где опять сели на мель.
Пологий берег у Манойлова был залит на версту с лишком. Вся деревня была в воде. Лишь кое-где уровень воды был настолько высок, что можно было пройти нашей лодке, а этого «кое-где» мы и не знали. Тогда Агапьев сел в переметку и стал разведывать дорогу. Эта разведка длилась долго, и через час он заявил, что дорога есть, и направил по ней лодку.
Но и этой дорогой нам не суждено было попасть в деревню, мы стали на мель саженях в 50 от нее, после чего Агапьев с Годоминым отправились в переметке в деревню за «лоцманами». Лишь с их помощью мы вошли в деревню и пристали у забора нашего знакомого Ивана Яковлевича. Расположились мы у него во дворе, поставили полога, палатку и, достав молока и рыбы, устроили роскошный обед из жаренных на горчичном масле язей и крепкого какао.
Утром 19 числа Годомину (по профессии кузнецу) принесли работу: паять самовары. Так как мы с собой взяли почти все необходимые инструменты (кроме меха, о чем очень жалели), то он взял эту работу, и за нее нам принесли рыбы, сметаны, масла и водки. Почин, как видите, был хороший.
Конечно, это нам стоило порядочного промедления; выехать мы смогли лишь около двух часов дня, но при белых ночах июня месяца это было не так уж важно, можно было плыть несколько дольше. Дорогу, разумеется, мы порасспросили обстоятельней, чтоб идти наверх, не сбиваясь далеко в сторону.
Обогнув Манойлову, мы поплыли мимо покрытого березовыми рощами и озерцами правого берега Иртыша. Там скоро над одним островком, отделенным от суши разливом реки, увидели мы стаю уток, тянувшихся от одного озерка к другому. Это послужило поводом для высадки в надежде поохотиться и добыть на обед дичи.
На охоту отправились я, Агапьев, Годомин и Миронов, разделившись на две группы, из которых я с Годоминым стали заходить слева, а двое других справа. Наскучив хождением вдоль берега и вспугиванием уток с расстояния не меньше 150 шагов, я бросил озерко и пошел вдоль рощи, надеясь там скорее встретить что-либо съедобное.
Я не ошибся, ибо скоро передо мною промелькнуло что-то серое вроде тетерева, и я бросился по направлению, куда исчезла птица. Пробежав шагов 150, я чуть не сшиб с ног сидевшего под кустом зайку, который принялся улепетывать во все лопатки, а я, повернув оглобли, бросился за ним и наудачу выстрелил на бегу раз-другой, но оба мимо, от усталости я не смог хорошо прицелиться и подарил зайке два заряда. Но заяц, видимо, был сильно ошеломлен выстрелами и, увидев впереди себя спешившего ко мне Годомина, бросился на меня, как-то смешно приседая на задние ноги. Я выстрелил и опять промахнулся. Не успев перезарядить ружье, я бросился снова за зайкой, часто спотыкаясь и черпая воду из глубоких лужиц, но загнал его на край островка в воду. Здесь его догнал Годомин. Не успел заяц проститься с жизнью, как другой серенький выскочил из-под куста и стал озираться вокруг. Годомин успел перезарядить берданку и положить и этого зайца. Таким образом, к лодке мы пришли нагруженные дичью. Пока вернулись Агапьев и Миронов с пустыми руками, я ободрал зайцев, вырезал лучшие части и положил их в уксус, а затем мы двинулись в путь.
Около 5 часов дня остановились на обед в роще на левом берегу, где я с грехом пополам изжарил зайчатину, а Агапьев с Рецким промыслили несколько мелких куличков и одного крупного с красным длинным клювом… После обеда стали обдумывать, ночевать ли или не стоит, и большинством голосов решили ехать вперед.
Отъехали мы очень недалеко — гроза разразилась после душного дня, и мы простояли около часу у входа в какую-то протоку, укрываясь в каюке от дождя, играя в «66» и почитывая взятые книги.
Когда кончилась гроза, мы сели на весла, но, на нашу беду, страшная «быстреть» у поворота в протоку погнала нас к берегу; мы стали на мель в кустах тальника и поникнувших берез. Долго пробовали мы оттолкнуться веслами, течение воды оказывалось сильнее нас, и нам предстояло провести ночь на месте, подвергаясь риску быть замытыми водой, песком и илом.
Не удалось также и «свое средствие» — Бабкин задумал прыгнуть в воду и столкнуть нас с мели, но угодил в водоворот и чуть не утонул, только успев одной рукой ухватиться за борт лодки. Отчаянный крик его «Тащите, тянет вниз!» заставил быстро броситься к нему на помощь Агапьева, и он был кое-как извлечен из воды. Тогда мы придумали такой способ действия: запасным канатом удлинили якорь, Агапьев с Годоминым завезли его в переметке на противоположный берег протоки, мы, остальные, стали усиленно отталкивать загрузшую корму, а они тащили за канат и таким образом вытащили нас из капкана.
Вышли мы из него со свороченным на сторону рулем и сломав стойки дождемера, так что в скором времени предвиделся капитальный ремонт лодки. Но в этот вечер мы могли только спать, до того мы все устали, поэтому без долгих разговоров разбили лагерь, съели остатки зайчатины, напились кофе и задали храповицкого.
На другой день мы проснулись очень рано, спеша наверстать потерянное, и часов около 10 утра были в виду деревни Фроловой, от которой нам предстояло найти протоку, сокращающую почти втрое путь до села Базьянова, где мы полагали отремонтироваться.
Здесь, во Фроловой, жил тоже знакомый ссыльный черкес, ставший настоящим «челдоном»; он должен был провести нас этой протокой, и потому надо было его разыскать. За ним отправились Рецкий и Агапьев в переметке и привезли его через полчаса, а с ним свежего хлеба и молока. Стоя на якоре среди Иртыша, мы позавтракали, посадили черкеса на руль, а сами вшестером сели на весла. Как стрела понеслась наша лодка по залитому водой Фролову, самая широкая улица которого представляла искомую протоку, и, пройдя по ней через село, через деревенские луга, мы вышли снова на Иртыш уже в виду села Базьянова.
Старый черкес, когда-то ездивший по Конде с мелким товаром, насказал нам много чудес о благодатном Кондинском крае. Медведи, по его словам, десятками выходят к реке по ночам, оленей только ленивый не бьет, а «горная птица» — рябчик, тетерев и глухарь — чуть не сами в похлебку к нам станут падать. Это сильно подняло нам настроение, охотникам впереди уже грезились чудные встречи с Мишкой. Когда у входа в Иртыш нас оставил старый болтун, никто не жалел уже о поездке на Конду.
По дороге к Базьянову мы еще не раз попадали в быстреть, не раз сидели на мели и лишь с помощью мальчишек нашли узкий проход по сору к селу Базьянову. Когда мы остановились у Базьянова, мы увидали большой казенный пароход «Тюмень» и задумали пройти хоть немного на буксире у него. Хотя я знал, что возить политических им строго запрещено и что это запрещение можно при желании распространить и на нас, имевших разрешение на поездку, я пошел по настоянию товарищей к его командиру, и И.Д. Шевелев был настолько любезен, что, просмотрев наши разрешения, согласился взять нас на буксир, после чего мы подвели нашу лодку к корме парохода, и пароходная прислуга помогла нам привязать наш корабль за мачты к пароходу.
Весело было ехать на буксире у парохода; только ветер свистел вокруг да пенились волны, и за 1 ½ часа он доставил нас к деревне Тюлиной, на что нам самим потребовалось бы часов пять. Когда он оставил нас в виду деревни, а сам исчез вдали, мы чувствовали себя почти на Конде. Всего 10 верст оставалось до устья.
3
[Выселок Борки. — Вошли в Конду. — Гадюки. — Строение берегов. — Съемка Архиерейского сора. — Поиски Бабкина].
Ночь на 21-е мы провели в Тюлиной, где отдали напечь хлеба, а днем 21 числа чинили нашу лодку, прилаживали получше палатку и, покончив со всеми этими работами, поплыли к усть-кондинскому выселку.
У деревни Тюлиной я впервые попробовал сесть в переметку и, влезая, искупался сразу, набрав полную лодку воды, к великому удовольствию окружающих крестьян. Я уж думал, что не сидеть мне, видно, в этой лодочке, но впоследствии я привык к ее аллюрам.
Лет 20 тому назад, как говорят старожилы, усть-кондинский выселок Борки был в цветущем состоянии; находясь у устья Конды на Иртыше, он был станцией, которая жила поставкой продуктов для пароходов. Борковцы в летнее время для пароходов же запасали дрова и т.д. Но буйный Иртыш пробил себе новое русло, продвинувшись к Тюлиной, и теперь только дымок вдали говорит борковцам, что где-то движется пароход.
Проехав верст восемь по старице, мы остановились у Борков и вышли на берег, где нас ждала толпа крестьян, желавшая узнать, кто мы такие, ибо они предполагали, что мы торговые, т.е. везем в каюке всякий мелкий товар.
Они оказались все дельными, развитыми крестьянами с большой инициативой, с планами широкого хозяйства, но отсутствие рынка сбыта продуктов, недостаток сенокосов, рыбных угодий и т.д. мешают им поднять свое благосостояние.
Простояли мы в Борках очень недолго, сговорились с ними насчет кое-каких продуктов, обещали в праздник приехать с аппаратом и снять с них фотографии, а затем простились; мы хотели во что бы то ни стало сегодня ночевать на Конде, до которой оставалось всего две версты. Когда мы вошли в Конду, было уже очень поздно, и в темноте (несмотря на высокую северную широту здесь по ночам уже было порядком темно) не разобрали ее начала, въехали гораздо дальше и, увидев полянку, окруженную сосняком, остановились у ней на ночлег.
Выскочив на нее, мы сразу погрузились в болото, вода забегала в бродни, и почва под нами сильно колебалась. Но мы решили ночевать и стали устраиваться. Для этой цели мы нарубили молодых сосенок, выстлали из них помост, а на нем разложили постели и поставили полога. Легли мы спать даже без чаю.
Встали рано утром, и я с Рецким пошли на охоту в лес. Лес оказался рямником, стоящим на болоте, и в нем там и сям блестели «лывы» — небольшие пространства воды. Кое-где в лесу крякали утки, вероятно, под сенью трав выводя птенцов, но найти мы их не могли. Видя бесплодность ходьбы по лесу, мы разделились. Рецкий ушел искать озеро в лес, а я побрел берегом реки вниз по течению, взяв с собою сетку для ловли бабочек.
Разбежавшись в одном месте, ловя красивую желтую лимонницу, я вдруг спугнул из-под обрыва утку и, бросив сетку, выстрелил в нее, когда она взлетела на воздух. Утка полетела в реку, и я стал тормошить нашего песика Рапко, понукая его идти в реку. Но пес выл, отбивался и убежал от меня, а мне оставалось лишь смотреть, как утка уносилась вниз по течению. Пришлось уходить на стоянку ни с чем.
А на стоянке в то время товарищи решили разделиться на три пары: Бабкину с Рецким ехать на гриву, где было видно сухое место, Агапьеву с Годоминым ехать в деревню за продуктами, а мне с Мироновым заняться съемкой устья Конды.
Для съемки я решил на той поляне, где мы стояли, выбрать базу так, чтоб из ее концов можно было засекать другие точки на реке, и, выгрузив наши инструменты, мы принялись за работу, а обе лодки двинулись вниз по течению на новую стоянку. Отложив и вымеряв базу, мы взяли углы между ней и направлениями на несколько точек из ее концов, поскольку мы могли их заметить на другом берегу реки, и, окончив нашу работу, которую пришлось производить под тучей комаров, вернулись на стоянку вдоль берега реки, ярко освещенного солнцем. Здесь я чуть не наступил на двух гадюк, гревшихся на солнце, но они оказались очень миролюбивыми и с шипением поползли от нас по обрыву, а мы несколькими ударами кола умертвили их и на палке понесли одну как трофей на бивуак. Это был крупный экземпляр — около 1 1/2 аршина длины и в 2 1/2 дюйма в окружности, черного цвета с голубым оттенком брюха. Другую убитую змею мы не взяли, она куда-то завалилась, это была самая обыкновенная форма серо-бурого цвета с шахматной полосой на спине.
На стоянке уже варился обед — уха с сушеной зеленью, когда мы пришли на нее. Рецкий обладал умением ловко ставить переметы и в первое же утро добыл немного стерлядей и «лобарей» (недомерок осетра). Они-то и угодили теперь в нашу уху с грудой мелких окуньков. Там же лежал, ощипанный и опаленный, убитый мною чирок (мелкая порода уток). Его поднял ехавший мимо старик-крестьянин и доставил нам на стоянку.
Поевши ухи, мы занялись осмотром берега Конды. В этом месте он крут и обрывист, сквозь черную воду Конды видны были красные глыбы ортштейна — сцементированного железной окисью песка. Они здесь настолько тверды, что ими заменяют камни в грузилах у неводов. Позже мы встречали еще более твердые образцы ортштейна. Сверху лежал над ним желтый песок и, наконец, подзолистая почва. Слой почвы был очень тонок, а вокруг этих островков (грив) лежало топкое торфяниковое болото, и слой торфа виднелся у берегов.
22-го и 23-го числа к нам приезжали борковские крестьяне с различными просьбами, а Агапьев ездил к ним, снимал фотографии, и на этом деле мы заработали около 3 1/2 рубля. Так что наши сильно уменьшившиеся благодаря закупке хлеба (свою муку мы берегли для мест, где она дорога) финансы опять поправились.
Днем 23-го числа мы ходили в лес изучать строение грив. 24-го числа я схватил флюс и положил себе компресс, а потому мы работ никаких не вели, да и денек выдался прескверный, надолго зарядил мелкий дождь. Легли мы вчетвером спать в пологах, а к утру уже вся постель промокла, хоть выжимай, пришлось перебираться раздетыми под дождем в палатку. В ней было сухо, но зато комарики тоже оценили это ее качество и прилетели спасаться и кусаться. От них приходилось укрываться с головой под одеялами и свертываться калачиком. 26-го мой флюс почти прошел от сильной смазки камфарным спиртом, и около полудня мы отправились втроем на лежавшее в глубине леса озеро Архиерейский сор, захватив буры, инструменты для съемки, а Бабкин взял ружье и пошел на охоту.
Архиерейский сор представляет очень живописную местность: вдали на горизонте видны боры, посредине его лежит торфяной островок. Озеро очень мелко, и песчаное дно его покрыто торфом и прослойками ила. Торфа здесь немного, поверхность торфяного дна сильно искривлена и имеет волнистую форму. На берегу стоит рыбачья избушка и валяется ряд старых переметок; здесь весною промышляют окуней и язей; щук, изобилующих в Конде, в нем мало.
Кое-как удалось нам снять озеро на план, но когда я отправился берегом брать пробы его заболоченной части, то не выдержал и прошел в глубь буром лишь около 1/2 аршина. Комары и мошка облепили меня страшно, все лицо зудело и горело, как в огне, а руки представляли сплошную искусанную массу, ни керосин, ни скипидар, которыми мы натирали лицо и руки, не помогали; враг был страшно настойчив — пришлось уходить из этих злачных мест. Когда мы уходили, вдали за озером раздавались выстрелы, но мы не знали, кто стреляет, и не пошли на них.
Возвращались мы домой очень поздно. Тропинка меж кочек пушицы исчезла из глаз, мы и не заметили, как попали в заросли берез на болоте и побрели по колено в воде. А тут еще полил дождь, и с сотрясаемых нами деревьев струи воды лились за воротник, в бродни и т.д. Голодны мы были страшно. Видя, что лес берез все густеет, продираться сквозь чащу становится все труднее, я решил, что надо идти влево, и пошел, Годомин же держался старого пути, а Миронов утверждал, что надо идти вправо.
Я шел недолго и вышел на место ночевки первого дня. Напрягая все силы, я закричал Годомину, чтоб шел ко мне. Он услышал и пришел. Тогда мы стали звать Миронова. Он откликался, но, видимо, продолжал свой путь. Мы пошли на стоянку. Придя к ней, мы оказались одни. Агапьев с Рецким осматривали переметы, а Бабкин еще не приходил. Мы сварили чаю и напились, съев около четырех фунтов хлеба, — в этот день это был ведь весь наш обед. Когда вернулись Агапьев с Рецким, то оказалось, что и они ничего не поймали. Вскоре в лесу вдали показался огонек — это Миронов разложил костер, он, видимо, решил ночевать в лесу. А Бабкина все не было. Мы легли спать.
Утро 27-го числа было ясное и теплое. Стерлядь в такие дни любит играть у поверхности, и Рецкий наловил ее несметное количество. Уха была очень хорошая. Миронов, пришедший поутру, был очень доволен ею после голодной ночевки на болоте, но отсутствие Бабкина нам причиняло уже сильное беспокойство. Хотя мы думали, что он, вероятно, ушел в деревню, куда нас ежедневно звали в гости, но боялись и других возможностей. Днем Миронов пошел справиться в деревню, оказалось, что Бабкина там нет. Тогда мы собрались решать, как быть, дали знать по деревням, но самим нам предстояло ждать его 12 дней, если он не отыщется раньше. Леса мы совершенно не знали и, рассчитывая идти искать его, сильно сомневались в успехе. Когда к ночи он не пришел, мы составили две группы: я с Агапьевым пошли направо в лес к деревне, а Годомин с Мироновым налево. Рецкий остался дежурить на стоянке.
Запаслись мы, конечно, компасами, Годомин взял шагомер (другой я потерял на Архиерейском сору в береговой траве), взяли ружья и пошли. Взятое мною и Агапьевым направление не дало нам возможности долго следовать ему. Кочки, лывы и зыбуны были на каждом шагу, а кругом было тихо, страшно тихо, никто не откликался на наши выстрелы, лишь совы и филины кружились над нами да кое-где сквозь сон при выстрелах крякала утка. Вот показались болотные «окна», нога стала уходить все глубже; пришлось переменить направление, мы стали обходить трясину, но ей и конца не было. Вот вдали уже показалась темная гладь Архиерейского сора, а трясина уходила на северо-восток, прижимаясь к озеру. Дали мы сигнальный выстрел, и в ответ услыхали какой-то крик в трясине. Мне показалось, что это кричит наш товарищ (в душе я был уверен, что он сидит где-нибудь в такой трясине, облепленный комарами), и я бросился по кочкам в трясину, думая, что бегу на помощь, но крик не повторялся больше, и я вернулся в лесок, набрав полные бродни холодной воды и попав чуть не по пояс в болото. Пришлось мне сесть на кочку, снять бродни и выжать белье, иначе тяжело было бы ходить по кочкам, и, одевшись, снова мы продолжали поиски. Но сперва мы решили выйти на берег реки, чтоб точно ориентироваться, что мы и сделали.
Дальше шли мы по берегу, пугая спавших под обрывом в песчаных гнездах стрижей и давя попадавшихся под ноги гадюк, и, пройдя с час времени, вышли на какой-то небольшой сорок, покрытый камышом и заросший березами. Здесь мы снова услыхали какой-то шум, точно стадо оленей неслось по отдаленной тропе. Несмотря на беспокойство и усталость, забилось от радости сердце, и тихо, чуть не ползком, пошли мы к березнякам, подкрадываясь к месту, где был слышен шум. А он все усиливался, все приближался, вот он уже около нас, а оленей все нет. Осмотревшись, мы увидали, что на берегу озера из-под почвы бежит болотный ключ и пузыри воздуха с шумом вырываются из-под земли. Попробовали мы понюхать выделявшийся газ, поднесли спичку, чтоб убедиться, не с болотным ли газом или с углекислотой мы имеем дело. Но спичка спокойно горела, газ запаха не имел, и мы решили, что это просто поглощенный и выделяющийся теперь воздух, хотя пожалели, что благодаря недостатку посуды не можем взять пробу воды и этого газа.
Походили мы еще с час по гривам и болотам и под утро, часов в пять, вернулись на бивуак, где сидел у огня один Рецкий и чуть не плакал от беспокойства. У Рецкого чувствительность доходила часто до крайних пределов. Но делать было нечего, оставалась одна надежда на Годомина с Мироновым. Я постелил себе постель в пологу и заснул глубоким сном. Во сне я видел, что Бабкина разорвал медведь, что на нас движется болото, и всякую другую чепуху.
Проснулся я от выстрела, раздавшегося в лесу. Я вскочил с постели и прислушался; вот другой, третий и затем ответный выстрел Рецкого со стоянки. То был условный знак. Три выстрела означали, что нашли Бабкина. Я выскочил в одном белье на площадку, где был наш бивуак, а здесь уже танцевал от радости Рецкий, а Агапьев бежал в лес навстречу товарищам.
Вот показались они из лесу, ведя под руки Бабкина. Он еле волочил ноги и, придя к нам, сразу завалился спать.
Оказалось, что он, проплутав в лесу у Архиерейского сора, зашел далеко, на другое озеро Пеньков сор, нашел там лодочку, переехал на ней через озеро и, наконец, вышел на Конду верстах в семи выше стоянки, и вернуться пешком он уже не мог. Первую ночь он провел там, на берегу реки, а на второй день, голодный и усталый, снова переехал через Пеньков сор, вернулся на Архиерейский, но найти дорогу обратно не сумел. Проходив весь день и часть ночи, он поутру набрел на рыбачью избушку и, обессиленный, повалился в ней на землю. Догадался платок свой с написанными угольком словами: «В избушку войдите, человек умирает» повесить на дереве на берегу озера, но до того устал, что даже на мирно живших в избушке гадючек не обратил уже никакого внимания. Расстреляв все патроны, он лишь один пульный оставил для себя, чтоб в крайнем случае покончить со страданиями голода. При нем не было ни куска хлеба, а болотная ягода (морошка, голубика) еще только цвела, и воспользоваться ею он не мог.
Нашли его товарищи по оставленному на берегу платку, иначе они бы его никак не стали искать в этой избушке, всего в 2 1/2 верстах от стоянки. Они смогли дать ему только кусок хлеба, ибо подкрепляющих жидкостей мы не взяли, слишком уж малы были наши средства.
4
[Съемка устья Конды. — Кондинский сор. — Станок Реденькое. — Арендаторы местных угодий. — В лесу ].
28-го числа мы провели день опять в работе — измерили глубины Конды и Иртышской старицы при их слиянии в половодье и составили профиль реки. Поставили вехи для определения высоты и спада вод разлива, набрали образцов слоев, слагающих гривы и болота в устье Конды, и, выехав на лодочке на средину Конды и Иртышской старицы, взяли пробы воды. Линия, отделяющая эти две реки, ясно заметна: черная, богатая солями вода Конды и светло-серая, илоносная вода Иртыша не сразу смешиваются, а долгое время текут рядом, и граничная линия «черной и белой воды» служит здесь межой рыбных угодий села Реполово и кондинских остяков.
Не так удачно нам досталось определение скорости течения. Рецкий уехал на лодочке вверх по Конде и в условленные моменты с точно определенного расстояния бросил в воду три здоровенных бруска, а мы, напрягая зрение, в подзорную трубу и бинокль высматривали, не появятся ли где-нибудь наши поплавки. Но проходили минуты за минутами, прошел почти час, а их не было. С расстояния в 200 саж[ен] (приблизительно) они не успели пройти к устью реки. Оказалось, что их прибило к берегу где-то посредине пути. Так же неудачны были и вторые пробы, но было видно, что скорость реки здесь очень мала, не более ½ версты в час. Крестьяне говорят, что скорость так незначительна лишь во время разлива и что, когда вода спадает, то в устье Конды быстрина порядочная.
Покончив с работой в устье Конды, мы продолжали нашу поездку и, выехав 29-го днем, за три часа добрались до следующего станка на пути — Реденького.
По дороге в Реденькое, верстах в двух-трех от устья, река страшно разливается, берега отодвигаются друг от друга, и перед путником расстилается почти всегда волнующаяся ширь озера — Кондинского сора. Ширина его доходит до 6 с лишком верст в половодье, а когда спадает вода, то на месте сора остается довольно широкая, быстрая, вьющаяся змеей река да ряды «гольцов», покрытых илом. Мы очень жалели, что высокая вода этого года и поздний спад ее не обнажили гольцов, ибо здесь, можно полагать, большое поле для изучения речных дельт. Известно, что когда-то Иртыш подходил к Кондинскому сору. Предания остяков еще говорят об этом. И Конда тогда гораздо выше, но постепенно река занесла котловину сора песками и глинами, а Иртыш уже дважды передвинул свое русло. Незатейлив ландшафт на левом берегу Конды в ее устье. Торфяники и гривы с ортштейном скоро сменяются песчаным пологим берегом, прерываемым только речками Окуневой, Щучьей и Черной, текущими из расстилающихся за лесом озер Пенькова и Черного сора.
Лес в устье сумрачен и бесцветен в сырые дни, но яркие лучи солнца заставляют и его блистать зеленым таинственным убором деревьев, и журчание воды, текущей из болот по берегам, напоминает о чистых холодных родниках. Только терпка и неприятна на вкус вода этих болот, и, принципиально обходясь без фильтра, я часто ругал эту скверную гадкую воду, когда пил ее, прильнув к бережку, из лесного болотца.
В Реденькое приехали мы очень поздно, ибо часто отдыхали по пути, то осматривая рыбачьи избушки, то сходя в лес, надеясь убить что-нибудь. В сумраке ночи мы не различили издали домов на крутом берегу и в полуверсте от них спорили о расстоянии до станка.
Пусто было вокруг, только собаки выли при нашем приезде, и мы в тиши устроились на песчаном берегу. Я задумал было сходить на земскую, попросить ночлега, чтоб ночью вычертить карту и составить свои записки. Днем во время греби совершенно немыслимо было писать; отрываясь от гребей, я заставлял всех браться сильней за весла, а это было не очень-то удобно. Но мой план сразу был разрушен. Старуха-земкарша сильно испугалась нас, особенно потому, что странный вид Бабкина и его слова «нас шестеро» не внушили ей доверия, и хоть велела приходить спать на земскую, но после ухода нашего заперла двери и забилась на вышку. Так мы и остались с носом и понесли свой скарб снова на берег. На открытом песчаном берегу хорошо было спать, комар и мошка не любят ветра и предпочитают чащу лесную и защищенные гривами болота и луга.
Ночку эту мы проспали основательно, и жители раз пять являлись к нам знакомиться и лишь только около 12 часов нашли нас на ногах. Первым делом обратились мы к ним с расспросами о станке, количестве жителей, промыслах и т.д. Все жители (поголовно русские) оказались очень разговорчивыми, наперебой звали к себе в хибарки и затем принесли нам соленой оленины, так что мы оказались в состоянии сварить мясную похлебку, а это было нам весьма кстати после долгого рыбного сидения.
Реденькое очень давний станок, никто из обывателей не помнит, когда он основался, но жильцов своих он менял уже не раз. Остяки селения Чилимка сдают его в кортом какой-нибудь русской семье. Она приезжает на лодках с домашним скарбом, со скотом, с телегами и санями. Строить здесь жилье и обзаводиться хорошим хозяйством нет этой семье никакого смысла. Через три года, когда кончится кортомный срок, она будет зависеть всецело от желания остяков продолжить сделку и от количества выпитой ими водки. Поэтому кое-как наскоро сколачивает себе новоявленный фермер хибарку и несколько пристроек для скота, зачастую лучших хозяйского жилья, и начинает промышлять. К концу года, съездив в Тобольск, он подсчитывает, выгодно ли ему жить здесь, и если да, то он начинает ублажать остяков и на кортому, а не то невеликое дело погрузить свое хозяйство в завозни (род больших развалистых лодок) и отправиться либо домой, либо дальше «в остяки». Кортомщик этого года уже сам сдал часть угодий в аренду, но между ним и двумя новоприбывшими семьями происходят вечные споры.
Покончив со сбором статистики, мы стали распределять работы на день. Мне пришлось идти вычерчивать съемку первого участка (Усть-Конда—Реденькое) и писать записки, и я поневоле должен был забраться в избушку Степана Иваныча (нового кортомщика) и здесь на маленьком столике расположился работать. Другие же поехали на охоту, чтоб пополнить наши запасы, а Бабкин после своего блуждания уже не хотел идти в лес с ружьем, он предпочел дремать в палатке.
Семья Степана чрезвычайно благоговейно отнеслась к моей работе и все время старалась вести себя спокойно, хотя это им не всегда удавалось. В комнате стояла страшная жара от топившейся печи, где должны были печься хлебы нам на дорогу, и комары давали концерт, но я осилил себя и проработал весь день и всю ночь на 30-е число. Товарищи вернулись с охоты, принеся уток-«чернядей», как здесь звали убитую породу, и чирков, а Миронов тащил дроздов и куликов. Варево на следующий день готовилось хорошее, но в этот день мы удовлетворились похлебкой из оленины и чаем с хлебом, что составляло все наше довольствие.
Окончив работу уже к трем часам ночи, когда на дворе светало, я вышел на берег реки. На северо-востоке горела яркая заря, и поверхность сора рябила, пошевеливаемая легким ветерком. Отсчитав температуру воздуха и воды, я вылез из лодки, взял аппарат и снял нашу стоянку, а затем вскинул ружье за спину и направился в лес.
Я шел по широкой тропинке средь высоких красивых сосен, и мелкая травка, колокольчики, сон-трава и мхи окаймляли ее с обеих сторон. Кое-где чирикали синички, стучал по дереву дятел, а иногда по лесу, нарушая его утреннюю мелодию, пролетал кобчик, ловя маленьких пичужек. Я ходил так по тропинкам, пока не дошел до горы, где неподалеку от меня выскочил заяц и дал стрекача. Хотел я идти за ним, но, посмотрев на часы, решил вернуться, так как предполагалось сегодня выехать.
Придя на стоянку, я разбудил товарищей и после утреннего чаю отправился с Годоминым собирать растения и снимать лесные виды. В результате мы получили снимок гари и вида в бору.
Продолжение следует
