М. Корсунский
[Курс на Чилимку. — Буря; идем под парусом. — Цыган Семен Барбачев. — Ночевка под дождем. — «Медвежьи следья»].
Нам пришлось ждать еще немного, пока наступило безветрие, так как товарищи не надеялись, что наша лодка выдержит волны на сору. Отправились мы из Реденького около пяти часов дня, но курс взяли не прямо на видневшуюся вдали Чилимку, а пошли сначала берегом, чтоб сократить длину пути в открытом сору.
На одном из поворотов наша собака заворчала и стала проситься на берег. Скверный Рапко так был изнежен Агапьевым, что только на пустырях позволял себе некоторые не совсем приличные вещи и не раз заставлял нас жалобным воем приставать к берегу. Пристав к берегу, мы взяли с собой ружья: на уединенном островке мы рассчитывали встретить зайцев. Но таковых здесь не оказалось, и лишь я, попав на выводок куличков, подстрелил одного влет, и страшно было неловко, когда приходилось добивать несчастную птичку, знал, что убита она бесполезно — на что нам был один маленький куличок?
От этого островка мы очень скоро стали переваливать на другую сторону сора и сначала шли некоторое время на гребях. Но к вечеру стал подниматься ветерок, и мы подняли паруса. Любо было глядеть, как бороздила наша лодка волнующуюся поверхность сора и с усиливающимся ветром росла скорость нашего хода. Мы переплыли сор и пошли саженях в 50 от противоположного берега, не беспокоясь тем, что черные тучи закрыли вечернюю зарю и с волн уже летела белая пена; но вдруг ветер круто повернул, и мы с размаху понеслись на берег. «Бросай парус!» — кричал рулевой Годомин, но парус был туго затянут, и только ножом удалось перерезать его, причем тяжелая рейка ударила меня по голове. Но было уже поздно, мы со страшной силой влетели в береговой тальник и, пробив в нем брешь, врезались в песок. А ветер все свирепел и нашу лодку качало, как детскую колыбель, а валы хлестали в нее и перелетали через крышу каюка. Наскоро был брошен якорь с кормы, лодка накрест обвязана веревками, у кормы вбили по бокам два кола, и лодку перестало качать, только вода все лилась через корму, несмотря на ее высоту 1 ¼ аршина от воды.
Редкий уже стал раскладывать огонь, чтоб варить чай — это было его первой мыслью, где бы он ни сходил на берег, и мы с ним часто из-за этого ругались, но буря скоро улеглась, стихла поверхность буйного сора, и мы продолжали наш путь близ темнеющихся очертаний берега, напрасно силясь разглядеть что-либо на берегу. Еще верст до пяти сделали мы, пока услышали лай на берегу, указавший нам на жилье. Пристали мы уже около часу ночи и здесь также расположились на песчаном берегу.
Проснулись мы довольно рано и в первый раз на Конде стали купаться, хотя вода и не была слишком тепла, но провели мы в ней около получасу, так приятно было после целого года окунуться в речную воду.
Наш бивуак находился на берегу речки Чилимки, которая приходит далеко с юга, где только кое-какие остяки промышляют зверя и ни одно жилье не нарушает дикости урманов и боров. Но когда-то Чилимка была местом весьма заселенным, и то там, то сям попадаются теперь черепки и остатки оружия — следы хоть недалекой, но ушедшей в глубь веков культуры.
По ней же наблюдается ряд выходов голубоватой, тощей, но пластичной глины, и, как я думаю, в связи с этим стоит ее богатство кедровниками, которыми бедна Конда.
К нашему лагерю скоро пришли посетители, именитые владельцы Чилимки — семья остяков и семья вкупившегося навечно цыгана Семена Барбачева. С самим Семеном Барбачевым я познакомился еще в 1907 году на пароходе и потому на правах старого знакомого пошел в гости с товарищами к его жене (сам он уезжал загораживать рыбные речки) и здесь достал сметаны, молока и снова оленины, а Годомин занялся статистическим опросом.
Когда-то Чилимка была довольно значительным пунктом, и в ней жило несколько семейств остяков, но они давно вымерли, и теперь лишь семья бездетных стариков владеет вотчиной довольно значительных размеров.
Семен Барбачев недурно устроился, заплатив старикам 100 рублей за «вкуп навечно»; чрезвычайно богатая рыбой и ягодой Чилимка дает ему недурной доход, а когда старики перемрут, он останется владельцем вотчины. А человек он предприимчивый и оборотливый. От своих предков цыган он унаследовал подвижность, лукавство и большую способность к развитию и теперь уже набрал большую артель для совместной рыбной ловли в вотчине, где один он уже, конечно, не управился бы. Он и жена грамотны, детей учат и мечтают и дальше учить, и можно побиться об заклад, что через несколько десятков лет на Конде будет помещичий род Барбачевых.
Жена его, славная и добрая баба, угостила нас самодельным печеньем и вареньем и, видимо, была рада гостям. Из скопившихся у нас запасов хлеба она наделала сухарей, а за работу и за оленину ничего с нас не хотела брать. Такое гостеприимство нам сильно облегчало дорогу.
Часа в 4 вечера мы отъехали от Чилимки. Съемкой уж заниматься не приходилось — во-первых, мы не шли совершенно параллельно берегам сора, а запись по часам и компасу при неравномерности хода лодки и частых уклонениях свыше 5° дала бы слишком грубые величины. Потому мы решили пройти сор без съемки и снимать его на обратном пути, когда река войдет в русло и ясно будет видна картина гольцов и «курей», заливов в логах.
Ветер опять благоприятствовал нам, и почти весь вечер мы шли парусом с весьма солидной скоростью, вероятно, не менее 7 верст в час. Если бы не ветер, то нам идти было бы очень удобно, но в темноте нужно было часто слезать, чтоб осмотреть местность и идти осторожно, не приближаясь к берегам, чтоб не сесть на мель. Всю дорогу мы шли параллельно борам, замыкавшим повсюду разлив реки. Было уже очень поздно и темно, когда мы решили пристать, ибо не знали, куда ехать. Вокруг боров вилось пространство воды, там и сям виднелись гряды тальника и берез, кое-где наша лодка плыла по траве, но где лежит Кама, мы никак не могли определить.
Остановились мы на берегу у смешанного леса, где среди грив, одетых соснами, ютились заросли тонкоствольного березняка, устроили сходни из различных кусков дерева и перенесли на берег свою постель. Ночь была тихая, безоблачная, и мы легли спать в пологах. Проснулся я в пологу рано утром весь мокрый, дождь лил как из ведра, и на наших постелях стояло болото. Я стал будить соседа — Годомина, но он только выругался и, натянув на себя шерстяное одеяло, снова заснул. Но я не мог спать. Мое одеяло пропускало воду, как решето, подушка была холодна и мокра, а потому я забрал свои вещи и постель и пошел в каюк, где сладко заснул. Но вскоре, весь мокрый, дрожащий, ворвался в каюк Бабкин и улегся чрезвычайно неудобно для меня, а затем вернулся Миронов, уехавший на ночную охоту, бросил в лодку трех убитых уток и тоже залез, отчего у нас поднялась ругань. Когда за ним пришли еще Агапьев и Рецкий, тоже выгнанные дождем из полога, мы покорились року, судившему нам не выспаться, и, скрючившись, полусидели-полулежали, пока не перестал идти дождь. Только Годомин хорошо выспался, стоически перенеся дождь, да Миронов сладко вздремнул после дождя на правах удачливого охотника.
Затем наши ребята принялись за стряпню, а я, соблазненный найденными Рецким роскошными грибами, отправился в лес по грибы. Ходил я довольно долго и, углубившись в поиски грибов, забыл смотреть на местность, и когда собрался идти домой, то зашел к черту на рога. То там, то сям виднелся среди деревьев просвет, и я шел на него, но это оказывался редевший лесок, скоро вновь переходивший в чащу. То заходил я на пушичные болота и, запасшись крепкой веткой, высматривал гадюк и скоро убил одну, переползавшую дорогу, а затем я попал на свежепротоптанную тропу, на которой еще дымились «медвежьи следья», как говорят сибиряки в приличном разговоре. Хотя я был без ружья, но мне вздумалось идти по тропе и, если возможно, выследить Мишку, и, пройдя около ½ версты, я увидел загораживавшую тропу кучу валежника и дальше идти по ней не решился, ибо «натыкаться» на Потапыча с голыми руками не хотел.
Тогда я решил выбираться из лесу, чтоб, взяв ружья, идти по следам, но никак не мог ориентироваться; прибегнув к компасу, я инстинктивно взял направление SE 220° и пошел по нему, стараясь идти совершенно ровно, по временам я смотрел на шагомер, через 200 шагов принимаясь аукать. Пройдя около 1 ½ версты по этому направлению и не получая отклика, я заорал как можно громче и вдруг услышал почти рядом голос Агапьева: «Чего вы кричите?». Я не сразу увидел, но когда разглядел его в зарослях березняка, то оказалось, что я пришел прямо на стоянку, и товарищи, испуганные моим криком, уже хотели бежать на помощь. Теперь они потребовали, чтоб я никуда без ружья не уходил.
Нажравшись вкусной утиной похлебки с пшенной приправой, мы поехали к Каме с Мироновым на руле. Оказалось, что мы попали в курью, и Миронов на охоте видел Каменские юрты вдали за рядами тальника, отгораживавшими курью от Конды. Если б мы ночью продолжали свой путь, то мы бы забрались глубоко в сторону и, вероятно, отсиживались бы долго в какой-нибудь протоке, пока наша рассыльная лодочка искала бы выхода.
Вышли мы на Конду во время слабого, но холодного дожцика при северном свинцовом небе и, изрядно покачавшись на волнах, часто борясь с противным ветром, промокшие, продрогшие, пришли часа в три дня к Каме.
6
[Юрты Каменские. — Проявление фотопластинок. — Безрезультатная прогулка].
Наше положение было чрезвычайно неприятное: во время бури на сору подмочили почти все запасное белье, а сами были мокрехоньки и в эту скверную погоду нуждались особенно в просторной и теплой комнате, чтоб обсушиться и высушить белье, чего в палатке уж, конечно, не удалось бы сделать. На земскую нас могли бы и не пустить, так как мы приехали не на земских, и на это, значит, была добрая воля земкаря. Тогда я решил пойти к нему и, приняв важный вид, извлекши свою студенческую фуражку, потребовал отвода нам комнаты; я не ошибся в расчетах — нам отвели самую чистую горницу, поставили самовар, притащили молока и сметаны, словом, мы почувствовали себя точно в раю.
Юрты Каменские — одни из самых бедных в остяцкой части Конды. Обладая очень малыми сенокосами, они мало держат скота, находясь за областью Кондинского сора, мало пользуются ценной рыбой (стерлядью, лобарем, крупной щукой), зато жители Камы более других занимаются охотой, а земкарь, наш хозяин, добывает немало оленей и лосей в год, охотясь по насту в борах и болотах на речке Каме, и считается одним из лучших охотников в низовьях Конды.
Стоят юрты Каменские не у самой Конды, а в обмелевшей курье (заливе). Когда-то здесь проходила сама Конда, но благодаря ее тенденции спрямлять из года в год свой путь, она ушла от села за полосу пойменных лугов. За юртами тянется далеко сосновый бор. Вообще боры здесь различны, и для характеристики их можно сказать следующее: если бор стоит на крутом берегу и в массе его почвы и подпочвенного песка нет толстых прослоек ортштейна, то он ровен и сосны его высокие, с зеленой кроной, но очень часты, и как огромный паркет тянется его поверхность, уходя за многие версты. Те же высокие боры, но с достаточно ясными прослойками ортштейна уже не так ровны и склонны к измельчанию и заболачиванию. Но боры, как Каменской станции, на пологом берегу всегда дают поле для образования рямов, кочкарников и т.д., а их сосны не так стройны и более ветвисты, чем кондовые сосны чистых боров.
В общем остяки каменские грубее, чем те, которых мы встречали далее, и плохо говорят по-русски, не так, как выше. Единственная семья русских, допущенная ими, никакого влияния не имеет и заметно обостячилась.
Ночь этого дня мы хотели употребить на проявление пластинок, но первые же опыты были отвратительны. Крайне неудобный формат пластинок (8×14) мешал их обрабатывать в тарелках, а ванн мы с собой не имели. Первые же пластинки были неравномерно смочены проявителем и получились с пятнами; так, пропали вид устья Конды, вид стоянки в устье, вид обнаженного берега у Реденького, где ясно были видны три прослойки ортштейна, и т.д. Из-за них очень был сердит Агапьев, протестовавший против проявления, и мы прекратили работу. Все пластинки пришлось проявлять по приезде.
На другой день мы разузнали дорогу к озеру, где остяки бьют оленей, и, снарядившись, мы с Агапьевым к ночи отправились на охоту. Мы сели в переметку, я еще с опаской, ибо и сидеть-то сносно в ней почти не умел, и поехали. Около двух часов ехали мы вдоль бора курьи, тихо гребя, чтоб не пугать птицу или ненароком выбежавшего на берег оленя, и наконец увидели срубленные деревья, указывавшие тропу к озеру. Вытащив лодку на берег и поправившись, мы пошли по тропинке, повесив шагомер у пояса, чтоб знать пройденное расстояние, так как до озера должно было быть три версты. Мы пошли по узкой, серевшей меж зелени тропе и по дороге срывали и складывали на тропинку грибы, чтоб подобрать их на обратном пути.
Вот уже шагомер показал три версты, тропинка кончилась и привела нас к моховому болоту, мы вошли в него и по колено в воде перешли на другую сторону. Давно не осаждавший нас из-за дурной погоды враг, комар, появился и облепил всю физиономию. Нашли снова тропинку, дальше углубились в лес, и вот уж не стало тропинки, но не оказалось и озера. Посмеявшись вдоволь над глупой охотой, с которой мы принесли одни грибы, мы начали обратное шествие, и здесь я подивился, как Агапьев ловко находил, казалось, совсем исчезнувшую во тьме тропу. Наконец, подобрав грибы, мы поехали домой. На обратном пути мы видели яркую зарю, прорывавшуюся сквозь тучи, и раза два безрезультатно стреляли по уткам и гагарам. Затем поднялись волны, и лодочка наша стала грациозно прыгать с гребня волны на гребень другой. Но в ней надо только сидеть твердо, вода — хорошая стихия, и больше смелости нужно, чем уменья, чтоб в утлом челне-душегубке хорошо держаться на волнах.
Вернувшись домой, мы положили грибы у лодки, а когда проснулись, были чрезвычайно изумлены — ни одного грибка не было видно в лукошке, куда мы их положили, а вокруг ходили коровы, очевидно, желая выразить нам признательность за вкусный завтрак.
7
[Юрты Алтайские. — Остячка-шаманка. — Гнус. — Бабочки. — На мели. — Годомин заблудился].
Из юрт Каменских мы выехали очень рано; хотя дорога предстояла и не дальняя, но мы захотели попасть в Алтайские юрты достаточно рано, чтобы не ночевать где-либо в лесу. Сор оставался уже за нами верстах в пяти, но расстилавшаяся пред нами водная равнина поймы была еще очень велика, и средь отдельных грив, средь кустов тальника там и сям виднелись одинаково широкие протоки. Пред ними мы остановились в недоумении, подобно тому царевичу, который увидал себя на перепутье трех дорог. По счастью, нам нигде не предстояло ни убитыми быть, ни коня терять, а потому мы наудачу пошли по той из них, где дул удобный ветер и можно было идти на парусах.
Денек начался как бы хороший, тучи расходились, временами сияло солнце, но потом снова все изменилось, тучки низко-низко опустились над рекой и дождь заморосил. А тут еще мы, как назло, раза два стояли в тальниках на мели и должны были лезть в воду сталкивать лодку. Но когда паруса вынесли нас из протоки и перед нами показались юрты Алтайские, мы глазам не верили, думали, что мы кружили и пришли снова к Каме. А вид их издали действительно немного схож.
Придя рано к Алтаю, мы сумели многое сделать в один день, опять приобрели продуктов (лосины и печеного хлеба), собрали сведения и нашли на ночь пустую избу, где сушились кирпичи. Здесь мы отлично выспались.
В юртах Алтайских представительницей остяков-вотчинников была лишь одна старуха-вдова, пустившая множество кортомников. Русских семейств здесь шесть, да еще болчаровский торговец Шадрин каждое лето неводит здесь с артелью в восемь человек, а к осени с первыми льдами отвозит свой улов через Реполово на Тобольск.
Одно из русских семейств по фамилии Капитановские здесь уже совершенно обжилось и теперь имеет два-три жилых дома, порядочное количество скота и живет весьма доходно. В доме, как и везде в Сибири, большая печь, но здесь еще ниже, чем в иртышских селениях, в самом доме, даже при среднем росте, подпираешь потолки. Скамьи вдоль стен, большой стол, несколько маленьких столиков, кованые сундуки с певучими замками составляют убранство такого домика. Но живут здесь тоже не слишком зажиточно. Хотя деревня и стоит на высоком берегу у своего деревенского бора, но грязь в ней непролазная, любит сибиряк чистоту в комнатах, но без грязи за окном он жить, кажется, не может.
Старуха-остячка живет в отдельной хибарке и при своих невеликих потребностях: чай кирпичный без сахара, черный хлеб, немного рыбы и немного молока — вот все, что ей нужно для жизни, она довольна своей судьбой, дающей ей с кортомщиков по 20 рублей и по четверти водки в год. Она исправно пьет сивуху и курит махорку. Она же и шаманит здесь, и в маленьком амбаре у нее лежат шайтанчики. К ней съезжаются остяки из многих мест, а подчас и пьяные русские, как, например, наш знакомый Степан из Реденького, и начинают шаманить. Русские шаманят «на всякий случай», а остяки с убеждением и с верою в своих шайтанов. Сама шаманка толстая, неуклюжая, грязная баба, и мне хотелось спросить: не в ее ли темных объятиях лежал Георгий Чулков, прежде чем воспеть свою «тайгу»? Шаманство у них уже не имеет того поэтического вида, о котором писали исследователи Сибири. Шайтанчики, вероятно, тоже работы какого-нибудь досужего мастерового. Нам не удалось ни разу видеть, как шаманят, но, по рассказам остяков, это происходит так: собираются вместе в избе шаманки и первым делом полощут горло — водкой, а не водой, конечно. И больше всего выпивает сама шаманка, так как ей подносит каждый, а она никому. Затем она велит всем петь остяцкие песни, достает шайтанчиков — лошадок из дерева, лебединые чучела, оленьи рога и, потушив огонь, начинает гадать, и всему, что ни сорвется с языка пьяной бабы, тому и верует остяк.
Охота у Алтая тоже очень хороша — жарким летом здесь можно на болотах бить лося, но удовольствие это не из важных. Для лосиной охоты забираются в самую глушь какого-нибудь лесного болота, где начинаются уже трясины, и устраивают здесь «сиденье». Иногда суток двое сидит охотник, съедаемый комарами, не разводя огня, не шевелясь, пока увидит изнывающего от насекомых лося, бросающегося в глубь болота. Здесь и пускает в него охотник кусок свинца из своей кремневки, и почти всегда бьет наверняка — лось далеко не уйдет после его пули… Но охотник последнего времени нелегко преодолевает комариное сиденье, и лось остается цел, зато настоящий промышленник в лето бьет до пяти штук. Да мало их осталось, настоящих промышленников. Лось спасается в болоте не от комара, ему больше вредят слепни и особый вид мух — пауты. Эти два насекомых появляются в конце июня и на средине июля исчезают. Человека они мало трогают, но коли укусят, то наплачешься — кусают они до крови. Главный враг человека — это комар и мошка, но комар боится плохой погоды и к августу уже почти исчезает, да и привыкнуть к нему легко. Из нас особенно страдал только Бабкин, в первые дни он весь распух. Мошка — та много ядовитей, целые дни она облепляет вас на болотах в июле и августе месяце, только появление белой мошки — снега — кладет предел ее неистовству. Еще июльская мошка крупная так-сяк, зато мелкая мошка августовская невыносима, она пробирается сквозь сетку из кисеи, сквозь чулки и одежду и пребольно кусает. А когда стоишь с инструментами в болоте, то она так облепит объектив дальномера и визиры пантометра, что хоть караул кричи.
Зато красавиц-бабочек очень мало на Конде и обилия их почти никогда нет. Наших капустниц, боярышниц, павлиньих глазок, роскошных бражников и ночниц — орденских лент здесь совсем нет. Боярышницу еще заменяет красивая антиопа черная с желтой каймой, сильно портящая березы; в крапиве южных берегов Конды водится крапивница, в лесах в августе часто вьется крушинница. Еще прибавить три-четыре бледных красками вида дневных бабочек, соснового шелкопряда и одну мелкую совку — и вся фауна бабочек наперечет.
* * *
Сами юрты Алтайские тоже лежат в курье, как и Каменские, а курья эта замыкается пойменными лугами, где сильноразрослись ивняки на гривках. В это время пойменные луга были покрыты высокой водой и за ивняками виднелись проходы к самой Конде. Опять заниматься съемкой не было никакой возможности, уже помимо того, что нормальные очертания реки составляли тайну, даже стать-то с инструментами было некуда. И пришлось нам снова ехать «напроход» до Красного Яра. Рассчитывая идти прямым путем, мы поставили паруса и понеслись к ивняку надпойменными лугами мимо деревенского бора. Несколько раз мы удачно прошли меж лозами, как вдруг рулевой зазевался, и мы влетели носом в тальник и глубоко в нем засели. Выйти из него нам никак не удавалось, ветер делал бесплодными все наши усилия, и нам пришлось бросить якорь и отстаиваться в тальниках, а Рецкий уже начал варить чай на керосинке. Но ветер все не унимался, а ждать нам надоело, тогда мы решили пройти насквозь тальник и устроили так: на носу стал Агапьев, рубя мешавшие нам лозы, а за боковые деревья мы стали протягиваться в тальник, и нам помогали ветер, надувавший парус, и Годомин, пихавшийся с кормы. После получасовой работы мы пробились сквозь два ряда тальника и вышли на простор Конды.
Часам к 12 дня ветер нас принес к высокой береговой гриве, поросшей сосной и березой. Обилие цветов привлекло нас высадиться здесь и пополнить свой гербарий, и тем временем сварить кофе. Совсем некстати я тогда, во время переправы через тальник, разбил стекла в очках и должен был теперь заняться их ремонтом. На этом берегу товарищи раздобыли много черники и княженики, последняя ягода в особенном почете у местных жителей, и наш удачный сбор сулил нам впереди хороший кисель, который я и сварил после в лодке. Здесь же мы нашли первый экземпляр большой черной гусеницы соснового шелкопряда.
Очень комическая история вышла здесь с Годоминым. Он ушел в лес по грибы, а как везде по Конде, типичная форма суши — грива — сменилась типичным осоковым болотом, перешедшим снова в березняк, и т.д. Вот в этом-то ряду грив и заблудился Годомин и никак не мог выбраться. Скоро мы услыхали его крик, из которого я ничего не понял, а Рецкий расслышал: «Я залился». Увидав бледное лицо Рецкого, побежавшего в лес, я решил, что с Годоминым что-либо приключилось серьезное, и, зная, что здесь нередки медведи (как говорили нам в Алтае), я схватил двустволку, зарядил ее жаккановскими пулями и, босой на одну ногу (я переодевался перед этим), бросился за Рецким в лес, а за мной побежал Агапьев. Каково же было наше изумление, когда мы увидали его не в когтях медведя и не в болотной трясине, а на верхушке березы, откуда он осматривал местность. Оказалось, что он просто «меж трех сосен заблудился» и об этом сообщал нам своим криком.
Отдохнув на этой гриве, мы продолжали путь и, сделав парусами и на веслах несколько крутых поворотов, очутились в виду Красного Яра на левом берегу Конды у оставшегося от разлива островка, покрытого зеленой лужайкой.
Сильное течение, всегда сопутствующее на Конде одиноким островкам на поворотах, в связи с ветром довели нас до того, что мы никак не могли двинуться от берега и, пройдя саженей 100 бечевой, должны были пережидать ветер. Тем временем Миронов, дежуривший в тот день, варил обед, т.е., намесив теста, нарвал его на кусочки и кипятил в пустой воде. К такому «вареву» мы прибавляли немного кокосового масла и сушеной зелени, и выходил довольно сытный обед, после которого только сильно бурчало в животе.
Когда ветер стих, мы направились к Красному Яру, кое-как одолев течение. Красный Яр тоже стоит на старице, и Конда далеко ушла от него, отделившись лугами и березняком, а старица до того измельчала, что по ней и весной, во время разлива, трудно проехать, ее верхний вход с Конды после спада воды представляет совершенно сухую ложбинку.
Мы сами вряд ли добрались бы до Красного Яра. Мы то и дело становились на мели, но увидевшие нас остяки послали к нам на помощь двух парней, которые провели нашу лодку к селу, хотя тоже раз посадились на мель.
8
[Юрты Красноярские. — Зажиточность местных остяков. — Промыслы (рыбная ловля, сбор брусники, охота). — Духовный мир остяка. — Грамотность. — Отношение к земледелию. — Вымирание]
На берегу старицы у Красноярских юрт стояла уже толпа остяков, принявших нас очень хорошо. Их, правда, беспокоило то, что мы собираем у них статистику, а ходившие среди них слухи о переселении к ним из «Расеи» сильно утверждали их во мнении, что мы посланы, чтоб «разузнать и отобрать», и очень трудно было разубедить их. Но все же мы для них были «дорожны люди», а остяк, как и все инородцы, очень гостеприимен, кроме, конечно, испорченных цивилизацией остяков в юртах выше по Конде.
Будет казаться сначала парадоксальным, что к верховьям инородческой Конды население становится все цивилизованней, но дело в том, что Конда сама по себе плохой путь сообщения, она извилиста и часто слишком быстра и течет так, что ее средина ближе к Тобольску, и зимние пути здесь очень хороши, а верховья с давних пор населены русскими, и цивилизация сюда шла через Пелым, где верховья Тавцы почти сходятся с кондинским верховьем.
В Красном Яру мы устроились, как дома. Нам отвели хорошие две комнаты, ставили самовары, только обед мы варили сами. В болотах Красного Яра много уток, и иная охота давала по 9 штук в день, так что мы жили припеваючи. Если бы не дурная погода, холодные и сырые дни с частым дождем, то много можно было бы здесь сделать, а теперь приходилось сидеть сложа руки. Чтоб исследовать окрестности, нужно было ездить в лодочках с остяками, а они еще больше нас не любят плохую погоду.
Юрты Красноярские довольно велики и сравнительно богаты. Стоят они на берегу старицы у речки Красноярки, покрытой водяными лилиями и кувшинками. За ними тянутся рямники, но очень небольшие. Верстах в двух отходят от Конды высокие роскошные боры. Лет 120 тому назад Конда делала здесь сильный изгиб и проходила у самых юрт, но с того времени она сильно спрямилась и отошла от деревни. Ночью легко проехать мимо деревни, не заметив ее. Красноярские юрты очень древние. Когда происходило крещение остяков, какого-то остяка, жившего по Красноярке, окрестили и поселили здесь, и теперь вся деревня числится за родом Пахтышевых, и лишь два пришлых остяка носят фамилию Тойгиных.
Красноярские юрты — центр чистых, беспримесных остяков, и большинство исследователей остяков избирало их местом для наблюдательного пункта.
Среди большой публики еще сохранилось связанное с остяками представление об юртах из бересты с очагом посредине, о почти диком состоянии остяков. Но побывавшим в Кондинском крае, аттестованном даже в «Западной Сибири» (изд. Девриена) диким и пустынным местом, уже нельзя держаться этого воззрения. Красноярские юрты, центр чистых остяков, могут легко конкурировать с любой русской деревней. Дома высокие, почти все двухэтажные, имеют вид домов любой сибирской деревни в каком угодно месте. Те же резные узоры на окнах, те же пристройки, завозни, стаи и почти та же чистота в хозяйстве. Единственное отличие среднего остяка от среднего русского — это удовлетворенность жизнью, отсутствие других запросов, кроме желания выпить, хоть и у русских кортомщиков этого края вся жизнь сводится лишь к наживе, о которой не так заботится остяк.
Но и эти свойства мало отличают остяка от русского; с течением времени жажда к наживе пробуждается и у них, уже появились свои кулаки, своя денежная знать, имеющая не одну тысячу рублей и не менее цепко, чем русские кулаки, держащая в своих руках и остяка, и русского кортомщика. Но вообще остяки далеко не так уж беззащитны и не так нуждаются в покровительстве, как об этом всегда поется. Они отлично знают тобольские цены на рыбу, ягоды и на звериные шкуры и почти всегда выжидают подъема этих цен, и в кабалу они уж не очень-то легко идут.
Предметами остяцкого потребления служат следующие вещи: хлеб (ржаной и пшеничный), кирпичный чай, рыба свежая, соленая и вяленая, мясо, преимущественно оленина и лосина, соль, керосин, предметы домашнего хозяйства и одежда. Чтоб добыть средств для удовлетворения этих ничтожных потребностей, немного нужно работы, и большую часть года остяк проводит в полной «far mente». Весенний лов рыбы различными плетушками (мордами, кривдами) дает ему запас соленой и вяленой рыбы. Ее скупают здешние кулаки, причем основой их выгоды является трудность переезда с рыбой для остяка летом и необходимость «уважить» торговому, у которого он берет в долг чай, сахар, махорку и разные мелочи хозяйства. В сумме эти две причины и создают прибыль местного кулака. Но кулачествуют не одни русские, даже напротив: остяки почти не уступают им. В Красном Яру, например, совсем нет русских, всей огромной вотчиной пользуются одни остяки, две лавки «торговых» в Красном Яру принадлежат тоже им. А остяк-торговец Алексей Нялин в Болчаровском даже по всей губернии известен как «кондинский цыган» и своего брата-кулака подчас околпачивает.
Летом рыбу ловят переметами и удочками только для личного потребления, а главный лов сосредоточивается в сентябре месяце, когда рыбу «запирают», т.е. перегораживают реку забором, где это возможно, и не дают ей свободно уходить, а где невозможно (слишком большая глубина, отсутствие отмелей), там неводят ее проще, без запоров. Эта осенняя неводьба — главный рыбный промысел, и пущенная после него в садки рыба вылавливается кзиме и увозится в Тобольск в замороженном виде.
В средине лета, после спада воды, когда обнажаются пойменные луга, начинаются сенокосы. Травы здесь очень плохие, большей частью косится пырей, попадается, кажется, и осока. Скошенное сено долго не сохнет на мокрых лугах; вместо аромата от него издали разит. Но это сено все-таки поддерживает скотину в течение зимы; летом она пасется на тощих лесных лужайках и подкармливается «талом» — молодыми ветками ивняка. Вид у нее скверный, заморенный. Редкий бык дает пять-шесть пудов мяса.
Сбор брусники, начинаясь с 1 сентября, дает крупный заработок почти ежегодно. В борах вся земля усеяна крупной темно-красной ягодой, и за 10 дней ее набирают до 30—40 пудов. Красноярцы имеют огромные ягодные угодья в борах на Кондинском сору. Там, напротив юрт Чилимки, стоит ряд домиков, образуя летние юрты под названием Аравант. Только ранней весной да в конце лета появляются здесь жители — красноярские рыболовы и ягодники, а остальное время года Аравант пустеет.
Первые снега здесь открывают сезон белкования; кто не ленится, тот берет свою «рушницу», кремневку, пистоновку или берданку и ходит по борам и урманам с собакой, стреляя белку. Но этот промысел малодоходен. В среднем от 50 до 100 белок приносит домой охотник и, при разносортности их, зарабатывает не более 10—15 рублей.
Весной, до таяния снега, когда природа начинает оживать и из своих трущоб выходят олени и лоси, кое-кто из остяков занимается охотой «по насту» — преследованием дичи на лыжах по замерзающей за ночь поверхности лесных снежных сугробов. Но лось и олень все реже и реже попадаются охотнику, и теперь уже мало найдется желающих проводить недели на охоте, выслеживая оленей: охотничьи инстинкты остяков все падают, и лишь подальше к вершине Конды, в вогульской части ее, охота осталась одним из главных промыслов.
Таким образом, рыбная ловля, сбор брусники и охота дают теперь ему (т.е. остяку) все нужные средства, и много времени у него остается еще свободным. Но долго это продолжаться не может. С каждым годом падает рыболовство, рыбы становится все меньше, а про охоту и говорить нечего. Брусника, правда, почти постоянна по количеству, но цена ее сильно колеблется — от 80 коп. до 2 р. 50 [коп.] за пуд, и обеспечить остяка она одна не может. Будущее готовит остякам, вероятно, очень тяжелые испытания, и, рассматривая его жизнь, надо искать, нет ли в ней каких-нибудь задатков более высокой культуры, но мы полагаем, что вряд ли таковые существуют. Охрана остяка правительственными мерами ни к чему не приведет; тысячу раз избавьте его от кулаков, даже запретите остякам принимать «на кортом» русских, хоть даром кормите их, но заставить его духовно прогрессировать вряд ли удастся этими мерами, а без духовного прогресса не видать им и прогресса материального.
Прежде всего жизнь в Кондинском крае даже в течение столетий не научила остяка борьбе, не заставляла его много думать. Напрасно станете вы искать на Конде развивающих воображение красот природы, напрасно искать на ней гроз и ураганов, вьюг и метелей, безмолвных гранитных скал и бушующих потоков. Остяцкому племени почти не приходилось ни бороться, ни удивляться, ум его спал, не производя на свет даже значительных суеверий, а чему не научила его природа, не научат и люди.
Случайные и недавние пришельцы в этот край, они почти не имеют преданий (боюсь сказать «совсем не имеют», ибо этого мало касался); вся древняя жизнь края представляется им в виде сказок о «чуди», а слово «чудь» ясно показывает, что сказки эти самые чисто русского происхождения.
Подданные вогулов, они не выработали себе даже особого, хотя бы упрощенного культа, вогульские шаманы стали их шаманами, вогульский, а затем русский костюмы — их костюмами. При святом крещении, принятом ими от Филофея Лещинского, они почти не сопротивлялись и не вдумывались в него, крестились из-за целкового или новой рубашки по нескольку раз и теперь, как и прежде, имеют лишь обряды, а не религию, да и те исполняют лишь случайно при наезде духовенства, как в старое время шаманили, когда приезжал нахрачинский шаман.
Образования среди них уж, конечно, нечего ждать, те две школы, что существуют в Кондинском крае — в Болчаровском и Нахрачинском, еле существуют населением этих деревень, а из иных селений ни один остяцкий ребенок не попадает туда. Но стремление к грамотности у остяков все же есть — в юртах Красноярских в былое время специально нанимали какого-нибудь «прохожего» учить детей грамоте, а многие старики действительно умеют читать, но теперь вера в чтение, как в средство приобретения материальных благ и сопротивления обману, угасла, и снова годами никто не обучает детей, у грамотных отцов сплошь да рядом неграмотные дети.
Возможно ли привитие остякам земледелия как нового средства пропитания, создающего вместе с тем новую жизнь, и есть ли в остяке задатки для него? На этот вопрос приходится ответить отрицательно. Низовья Конды, почти сплошь занятые болотами, оставляют очень мало места для земледелия. Сносных почв, по-видимому, тоже нет; огромная площадь поймы, затапливающейся на большую часть лета, делает невозможным пользование даже имеющимися полянами, а превращение под пашню леса должно следовать за земледелием на открытых местах, а не предшествовать ему, ибо эксплуатация лесов под пашни требует сознательной, хотя бы простой, земледельческой системы, которую вряд ли постигнет остяк.
Но, кроме того, остяк уже относится недоверчиво к земледелию, и на наши расспросы о земледельческих стремлениях мы получали более чем отрицательный ответ: «И сами не станем, и другим не дадим». Даже картофель, и тот находит противодействие, хотя по примеру русских уже кое-где сажают и остяки по 3—4 ведра «пудовые», но низовье Конды и центр его Красный Яр не признают картофеля.
Еще та беда, что уборка хлеба совпала бы со сбором ягод и неводьбой, так что пришлось бы выбирать, но ведь ясно, что никакая земледельческая работа не даст такого дохода, как легкий сбор ягод в течение недели, а приложить много труда остяк не захочет. Даже когда в лесах остается еще масса ягоды, он уже не желает работать из-за пуда в день и сдает остатки кортомщикам. Северно-сибирская пословица «Хлеб сеять — хлеба не видать, на охоту ходить — мехов не носить» всецело принята остяком. Но, стало быть, остяку грозит действительное вымирание. Оно, безусловно, грозит и, безусловно, осуществится, остяки как племя, как народность исчезнут, и природа не станет сохранять живой эту археологическую ценность: что не может развиваться, должно пасть. Остяки вымирали еще до заноса к ним оборотной стороны культуры, пресловутых кулака, водки и сифилиса. Еще до них сильно опустели Чилимка, Алтай, Кельсино. Водку они поют не более, если не менее любого русского кортомщика и с небольшими последствиями, а сифилиса среди остяков почти нет (мы встретили лишь три случая), он распространеннее у русских, которые бывают в Тобольске и отлично знакомы с «цивилизацией». Гораздо распространенней среди них трахома, от которой гибнут целые деревни (Кельсино, Сиглино, Богоданово, Летние Пушты), и малярия, которой последние годы сильно страдают охотники.
Но вымирая как народность, они могут не вымереть как люди. Не имеющие никаких специфических национальных особенностей, они легко будут ассимилированы, легко вступят в смешанные браки, если здесь появится оседлое русское население. Но для спасения остяков это потребовало бы обильной колонизации Конды в массе, в которой растворился бы инородец, а эта страна, по крайней мере ее низовье (Нахрачинское — устье Конды), мало пригодна для колонизации.
9
[Игнатий Петрович Пахтышев. — Поездка на «чудский городок». — Праздник в Красном Яру. — Запаслись провизией. — Прибрежный бор. — Юрты Байбалинские. — Старый остяк Сергей Яковлевич. — Сбор статистических данных. — Юрты Кельсинские].
На второй день я познакомился со старым остяком Игнатием Петровичем Пахтышевым, которого мне еще в Алтае аттестовали как умного и толкового старика. У него в книге посетителей (какой-то печатной книге, где было несколько чистых страниц) значатся финский путешественник Карьялайнен, какой-то венгерский ученый из Будапешта и из русских К.Д. Носилов и, если не ошибаюсь, Патканов. Здесь же рядом есть безграмотные расписки каких-то лиц в том, что они брали у И.П. Пахтышева в долг и т.д., подписи все неразборчивы. Это мне напомнило, как иртышские торговцы дают остякам расписки: подпаль 30, чистая 20, что должно означать: «Я, торговец такой-то, живущий там-то, взял у остяка такого-то столько-то белок таких-то сортов за такую-то плату, которую обязуюсь заплатить тогда-то». Как всегда, лаконичность чисто спартанская. Так оно оказалось и здесь, а между тем Игнатий Петрович сам бывший торговец. Собственно, на нас он произвел впечатление вовсе не умного, даже совсем бестолкового старика, хоть его маленькие лисьи глазки на безбородом бабьем желтом лице и смотрели очень хитро, а голос, которым он говорил свое неизменное «здравствуй, здравствуй», был пискливо слащав. Его хитрость после сказалась на обратном пути при продаже нам сметаны, когда он усердно старался лить в нее простоквашу, что ему, конечно, не удалось. У него я познакомился с его братом Ксенофонтом Петровичем, хорошим, хотя более грубым малым, и он вызвался свозить меня с товарищами на городок, где, по их преданию, жила «чудь».
Этим предложением мы, конечно, воспользовались и, несмотря на дурную погоду, поехали на городок. Лодку-неводник достал Ксенофонт Петрович и привел еще одного остяка Николая Павловича в качестве гребца.
Нас поехало только трое: я, Агапьев и Миронов, причем мы захватили с собой инструменты и провизию.
Езда на городок продолжалась всего около четверти часа, и вскоре мы подъехали к высокому холму вроде гривы высотой в 1‘/ 2 сажени и длиной около 30 саженей, одиноко стоявшему среди равнины заболоченного леса и пойменных лугов. Сначала Агапьев снял городок, я определил нивелиром его высоту и профиль, а потом мы принялись за раскопки и бурение на его вершине и склонах.
Часов около двух мы возились совершенно даром. Бур, пущенный на сажень, не проник ниже толщи насыпного песка, в котором желто-бурые <…> беспорядочно перемешивались с чисто-серыми, а раскопки дали только один песчаный булыжник да кучки ярко-красного порошка — остатки перегнивших сосновых корней. Лишь к концу работы Миронову посчастливилось на северном склоне найти глубоко под землей несколько черепков битой посуды. Остяки, сами очень скептически относившиеся к рассказам о «чуди», теперь уверовали и ждали, не откроем ли мы клада. Но клада мы, конечно, не открыли и отправились домой поздно вечером с мешочком, полным черепков, но не золота.
На другой день Агапьев и Рецкий отправились на медведя, который уже около недели драл в лесу коров. Остяки долго ходили за ним, настораживали ружья, но безрезультатно. Зверь, видно, был очень хитер, он приходил к приваде, ружья стреляли, но он оставался цел и невредим. Тогда они устроили засаду человек в двадцать, и зверь, конечно, не был настолько глуп, чтоб подойти к людям. Еще вдобавок они курили и покашливали.
В этот день опять компания охотников уходила в лес, и к ним присоединились наши товарищи. Годомин занялся слесарным ремеслом, и ему понаносили самоваров, ружей и т.д., поэтому он был тоже занят. Тогда мы, остальные, отправились сами на городок, но в этот день совсем неудачно: мы нашли лишь два черепка, да и то в той же яме. Таким образом, наши археологические поиски были покончены, старый городок упрямо молчал и не давал материальных ответов на наши вопросы, а милый Ксенофонт Петрович только твердил про жившую здесь чудь, ничего о ней не зная.
9 июля в Красном Яру был праздник. Взошло солнце и после долгих серых дней радостно засияло над землей, утих холодный «сивер», и пустая поляна пред селом, где у берега колыхалась наша лодка, оживилась, пополнилась народом. Начались игры, песни, пошло веселье. Пьянства, конечно, не было, здесь оно, по крайней мере, необязательно сопровождает праздники. Из игр не виделось ничего самобытного, те же жмурки, те же фабричные песни у молодежи, а старики мирно курили трубки да еще кое-кто из них прыгал через веревочку, которую быстро крутили два здоровенных парня, причем вся суть состояла в том, чтоб подпрыгнуть как раз в то время, когда веревочка проходит у земли, и пропустить ее, не получив удара по ногам. В старину игра эта была сильно в моде у них, и старики ловко прыгают, раз 40 описывает круг веревочка, проходя под их ногами. Молодежь не так ловка, она получает удары с пятого-шестого раза, а мой знакомый Игнатий Петрович побил рекорд, хотя ему уже около 50 лет.
Наша публика в тот день была на охоте, и мы, трое оставшихся: я, Годомин и Бабкин, сидели весь день на берегу, готовя обед. В этот день нам посчастливилось: мы добыли сметаны, масла, нашли грибов, свежих сочных боровиков, где-то отыскали чернику, купили немного мяса задранной медведем коровы и обед сварили из трех блюд: похлебки, жареных грибов и киселя. Второе блюдо я, правда, испортил: привыкнув за дорогу есть недоваренное и недожаренное и не будучи очень разборчивым, я хотел прекратить жаренье грибов, когда Бабкин нашел их еще сырыми. Тогда я их попросту пережарил и к обеду мог подать лишь несколько угольков, плававших в сметане. Ругали меня, конечно, порядочно, и приходилось молчать, самому было еще обиднее. Агапьев и Миронов в этот же день настреляли великое множество уток, в их переметках лежали чирки, «свизи» и «черняди» и в довершение два «хархаипа» со своими огромными красными головами. К отъезду мы провизией были обеспечены.
Из Красного Яра выехали мы 10 июля, и многочисленная толпа провожала нас; с красноярцами мы весьма сдружились, и воспоминания об этих днях у нас остались самые лучшие.
Продолжение следует
