Большой мир маленького дома

Валерий Белобородов

«Говорит Ханты-Мансийск»

Житейские обстоятельства заставили меня в конце 1963 года приехать в Ханты-Мансийск и искать новую работу. После нескольких безуспешных попыток появился шанс устроиться в окружной редакции радиовещания. Главный редактор Владимир Иванович Плесовских порасспрашивал и предложил место корреспондента. Так передо мной открылся вход в terra incognita — радиожурналистику. Случилось это 16 марта 1964 года. Я поступил учеником в школу, где все новые сослуживцы стали моими учителями.

Конечно, они не читали лекций, не устраивали мастер-классов, это была сугубо практическая школа: нужно было спрашивать самому, наблюдать за их работой, научиться различать и «плюсы», и «минусы» редакционного опыта, мотать на ус. А главное — практиковаться и извлекать уроки из собственных проб и ошибок и в конечном счете овладеть новой профессией.

Прошли десятилетия, многое забылось, но помнится редакционный дух тех лет и мои учителя. Почти никого из них уже не осталось, и я, обращая мысленный взгляд в далёкое прошлое, хочу засвидетельствовать черты того времени и его деятелей, близких мне людей, с надеждой сохранить духовную связь между поколениями.

Прежде всего нужно увидеть условия работы радиожурналиста 1960-х годов, чтобы иметь возможность сравнить с нынешними. Радийную специфику я начал познавать с практики звукозаписи. Мне дали увесистый, примерно в полпуда магнитофон «Репортёр-2» — единственный на всю редакцию и, вероятно, уже списанный, все остальные были вооружены «Репортёром-3». Эта отечественная техника была низкокачественной, зимой магнитофоны приходилось прятать под пальто и полушубки, иначе могли размёрзнуться батареи или застыть смазка крутящих кассеты валиков. Такое не раз случалось, и тогда журналист привозил из командировки «буратинящую» (был такой термин) запись, которую почти невозможно было спасти. Бывало и так, что вдруг «Репортёр» отказывался работать, и приходилось искать какого-нибудь местного умельца, чтобы отремонтировал.

Качество микрофонов тоже оставляло желать лучшего. В ветреную погоду на открытых местах записывать было невозможно, приходилось для записи прятаться в какой-нибудь укромный уголок. Могли на морозе потечь батареи, поэтому обязательно брали запасной комплект, оператор тщательно проверял их перед поездкой. Это тоже бывало причиной, по которой в редакции запись браковалась. Всё это затрудняло работу корреспондента, приходилось одновременно вести беседу и внимательно контролировать работу аппаратуры. Невысокого качества была и плёнка, и, кроме того, она была в дефиците, наиболее усердные из работавших в райцентрах радиоорганизаторов и любители магнитофонных записей музыки часто у нас просили списанную плёнку.

Для подготовки записей к эфиру в редакционной аппаратной имелись стационарные магнитофоны марки МЭЗ, и журналисту нужно было владеть техникой монтажа. На профессиональном жаргоне это называлось «чистить плёнку». Монтаж был должностной обязанностью операторов, но автор передачи, знавший её содержание, мог выполнить эту работу лучше. Особенно это умение пригождалось тогда, когда делалась срочная передача и оператор не имел отпечатанного текста или даже не был ещё «снят текст», т.е. переложен с голоса на бумагу. Всю техническую работу в те годы в разное время выполняли Владислав Сургутсков, Юрий Прибыльский, Эдуард Жуланов, Владимир Кушников.

Непременным элементом редакционной практики была необходимость перед выдачей передачи в эфир получить разрешение цензуры. Нужно было успеть все тексты программы отпечатать, отвезти цензору и дождаться его благословения. Весь этот процесс у нас назывался словом «лютовать» (от слова «лито», синонима цензуры). Цензором долгое время работала Васса Максимовна Гурьянова — человек добрый, но неумолимый, когда дело касалось охраны государственной тайны. И если (это случалось не часто и обычно тогда, когда делалась что-то срочно) она зачёркивала «крамольные» слова, для редакции это порой оборачивалось большой неприятностью: приходилось резать святая святых — эфирную плёнку, с которой транслировалась программа и склейки на которой были крайне нежелательны. Случалось, что во время трансляции плёнка расклеивалась в местах соединения обрывков, и, чтобы не прервать передачу в эфир (это было бы страшным ЧП с непредсказуемыми последствиями), приходилось весь часовой «блин» вместо сматывания на другую бобышку спускать на пол аппаратной. После этого дефицитная лента переходила из эфирной в разряд монтажной.

На радио я пришел в то время, когда практиковались ещё записи по за ранее написанному тексту, но уже переходили на «бестекстовую» запись. Запись по бумажке была ужасным примитивом, зачастую не сам герой передачи, а журналист писал то, что, по его разумению, надлежало сказать в микрофон якобы от себя. Обычно это были формальный отклик на какое-либо решение власти, поддержка политически важной инициативы, сообщение о трудовом достижении. Конечно, и содержание этой речи было бедным (нельзя же думать за другого), и читалась она тусклым деревянным голосом без живой интонации. Но зато корреспондент привозил из командировки почти готовую передачу, оставалось только приделать к записи краткую «подводку».

«Бестекстовая» же запись — результат живой неформальной беседы журналиста с героем будущей передачи. Информационно она «весила» неизмеримо больше и для автора, так как при «снятии текста» в записи обнаруживались важные моменты, обогащавшие содержание авторского текста, и для слушателя.

Ввиду малочисленности редакции над командировочными записями, конечно же, преобладали студийные, и мы старались пользоваться каждым случаем съезда в Ханты-Мансийск людей из округа — на сессию окружного совета, пленум окружкома партии или какое-либо совещание, — заранее договариваясь по телефону о встречах. Их приглашали в редакцию и записывали в студии. Помню, 2—3 раза просил выступить первого секретаря Сургутского райкома партии Василия Васильевича Бахилова — каждый раз он без оговорок соглашался, приходил без каких-либо бумажек и только просил: задавай вопросы.

Дольше прочих не могли расстаться с бумажкой ответственные работники окружных учреждений и отраслевые специалисты. Держались её не в последнюю очередь потому, что можно было не тратить много времени на подготовку к выступлению, а взять самую свежую и составленную самим же справку и прочесть в студии. Это также избавляло от неосторожной обмолвки, за которую можно было схлопотать выговор от начальства. Такой текст обычно содержал в себе много цифр и всяких выкладок и установок, и слушателю был мало интересен. Удовлетворения проделанной работой такие студийные записи не приносили, но с этим приходилось мириться, так как темы подобных выступлений редакция обязана была освещать, а их качество кураторов радио удовлетворяло.

Передачи шли в большинстве своём в исполнении диктора, журналисты читали свои тексты редко, прямого эфира не то что не было — он даже и не мыслился. Диктором была сначала Г. И. Мегеря, потом её сменила Р. Я. Саргина. Затем появился второй диктор — В. К. Зарубин. Хорошо читали Валерий Поливанов, Женя Куликова, ещё когда на первых порах готовила детские передачи. Впоследствии Е. Ю. Куликова и В. К. Аскеров стали маститыми и очень популярными среди слушателей дикторами. Летом, в отпускное время, мы часто прибегали к помощи педагога А. Т. Коробинцевой и её дочерей Иры и Наташи, учителя-физика П. В. Ческидова, врача О. М. Зороастрова — признанных в городе мастеров художественного чтения.

Популярности дикторов в немалой степени способствовали любимые радиослушателями концерты по заявкам. Редакция располагала неплохой фонотекой, которая постоянно пополнялась. Из Государственного дома радиозаписи (ГДРЗ) мы регулярно получали списки имеющихся музыкальных записей, много заказывали, в том числе и классики. Фонотекой долгое время заведовала В. Ф. Мотошина. Звукорежиссёра поначалу не было, и до прихода на эту введённую в штатное расписание, не помню, в каком году, должность В. С. Матвеевой музыкальным оформлением передач занимались фонотекарь или сами авторы.

Коллектив редакции радио 1960-х годов был подвижным и лёгким на подъём: только вернётся журналист из командировки, отпишется, сдаст главному редактору свои передачи — и опять просится в какое-нибудь интересное для него место. В округе творились небывалые дела; как грибы, на дикой почве вырастали новые трудовые коллективы, непривычные для старожила предприятия. Всё это завораживало, хотелось смотреть и смотреть, знакомиться с новыми, нездешними людьми, рассказывать о них.

Транспорт тех лет от нынешнего отличался, как небо от земли. Летом передвигались по воде — на речных трамвайчиках, маленьких пассажирских теплоходах, попутных катерах или на самолётиках Ан-2 с поплавками, садившихся везде, где была вода. Зимой — на тех же Ан-2, только уже с лыжами. Самолёты были отнюдь не всепогодными, порой в ожидании лётной погоды приходилось по нескольку дней драгоценного времени проводить в тесных аэровокзалах. Людей тогда в залах ожидания скапливалось столько, что трудно было протиснуться.

Для авиации того времени существовало понятие «распутица», в осенние и весенние периоды межсезонья самолёты по нескольку дней не летали. В морозные зимние дни самолёт мог, не совершив посадки в промежуточном аэропорту из-за морозной дымки, увезти пассажира до конечного пункта и доставить обратно туда, откуда он вылетел. Так, однажды на маршруте Ханты-Мансийск — Нефтеюганск — Нижневартовск я не смог попасть в Нефтеюганск и, покатавшись четыре часа в промёрзшем насквозь Ан-2, вернулся домой ни с чем. В октябре 1971 года мы, несколько человек, летели в Тюмень на областную конференцию Союза журналистов при сильном ветре, и болтанка довела одного из нас до того, что его пришлось из аэропорта Плеханово везти не в гостиницу, а в больницу.

Информация доставалась нелегко. Особенно это было видно по отделу, обязанному ежедневно делать выпуски последних известий. Утром журналисты звонили на телефонную станцию и заказывали разговоры с разными пунктами. Зачастую ждать приходилось долго. Время уходит, дневной выпуск всё ещё не готов, редакция торопит телефонистов, а те отвечают, что связи нет, уже несколько раз набирали номер. Но вот долгожданный звонок, а что тебе отвечают с того конца провода — разобрать невозможно, идёт сплошной шум. Тогда приходилось действовать уже в авральном режиме, мобилизуя все свои связи и опыт. Асом этого дела были Борис Пантелеймонович Прибыльский его сотрудницы Надежда Петровна Губина и Антонина Капитоновна Нестерова. Самим им вырваться хотя бы в однодневную поездку удавалось редко, и каждого едущего в командировку они просили привезти для выпуска новостей хоть какой-нибудь голосок. Считалось, что в новостных программах не должен доминировать диктор, нужно многоголосие.

Одной из непременных обязанностей едущего в командировку корреспондента была проверка качества звучания наших программ в населенных пунктах округа. Едешь с хорошим настроением, а включаешь в гостинице репродуктор, и настроение портится: идёт сильный шум, трудно расслышать, что говорят. А иногда и вовсе в отведенное сеткой вещания для окружного радио время транслировалось всесоюзное радио, оператор радиоузла вынужденно переключался на другую станцию, т. к. Ханты-Мансийск слушать было совершенно невозможно. Словно по иронии судьбы, время от времени в редакцию приходили открытки из стран Скандинавии и других далёких мест, сообщавшие о хорошей слышимости наших передач, но в округе нас слышала, по-видимому, небольшая часть населения и нерегулярно. Кардинально эта проблема разрешилась только в конце 80-х годов.

Ветхое и тесное здание нашей редакции кто-то из нас окрестил «радиосараем», и это словечко привилось. Отапливался дом дровами. В комнатах стояли высокие цилиндрической формы печи, выкрашенные в чёрный цвет, у которых можно было погреться, прислонившись спиной. Когда привозили новую партию топлива, устраивались дровяные авралы — все выходили на укладку дров в поленницы.

На этом рассказ об условиях существования ханты-мансийской радиожурналистики 1960-х годов я заканчиваю и дальше буду говорить только о людях — тех, с кем свела судьба и кто повлиял на содержание моей дальнейшей жизни.

Узкий круг

Редакция наша представляла собой некоторое подобие клуба — наверное, как и вообще любая другая редакция. Вряд ли был день, когда нас не посещали гости. Как правило, они приходили по делу и тотчас приглашались в студию, где читали свои тексты. Это были в большинстве своём сотрудники органов власти и специалисты разных отраслей, но лишь в редких случаях крайней занятости они уходили сразу после записи. О чём-то любопытствовали журналисты, и естественно завязывался разговор.

Интересных собеседников за те семь с половиной лет, что пришлось проработать в редакции, прошло через «радиосарай» великое множество. Разговоры с ними, пожалуй, могли бы отдалённо ассоциироваться со школьными уроками и университетскими лекциями. Назвать здесь поимённо всех таких желанных гостей совершенно невозможно, упомяну скороговоркой лишь некоторых.

Зоотехник окрсельхозуправления Василий Фёдорович Пичморга. Охотовед Пётр Давыдович Агеенко. Ихтиолог Григорий Иванович Никонов. Председатель городского комитета народного контроля Дмитрий Михайлович Шишкин. Научный сотрудник сельскохозяйственной опытной станции Валерий Бухменов, имевший интерес к литературному творчеству. Учитель Павел Васильевич Ческидов, заразивший всю редакцию шахматами. Частенько приносил корреспонденции о делах местного колхоза имени Чкалова бывший комсомольский работник и журналист, участник обороны Ленинграда Николай Николаевич Маркаланин. С этими и им подобными людьми завязывались увлекательные беседы, далеко выходившие из круга их профессиональных интересов, которые не хотелось прерывать, хотя этого требовали дела.

Любили заглядывать в редакцию много повидавшие на своём веку и очень словоохотливые люди почтенного возраста — Иван Лаврентьевич Худяков, заведовавший в начале 30-х годов Аганским красным чумом, наш сосед участник Гражданской войны на Тобольском Севере Михаил Митрофанович Скосырев. Иван Яковлевич Чешков иногда забегал мимоходом только для того, чтобы принести ветку багульника. Однажды летом мы с ним два дня провели на небольшом островке иртышской поймы, близ Морошечного.

Всегда желанными гостями были местные коллеги, настоящие и бывшие — собкор «Тюменского комсомольца», остроумный и талантливый, печатавшийся уже в столичных журналах Юрий Переплёткин, геофизик из Горноправдинска, бывший сотрудник редакции березовской районной газеты и стихотворец Борис Маклаков, недавний кондинский школьник, блестяще одарённый и сразу после выпускного экзамена принятый в редакцию районной газеты Валерий Косихин и другие. Если собрать всё это вместе, то, по терминологии сегодняшнего дня, наша редакция была ячейкой гражданского общества, средой, притягивавшей людей.

Когда весной оживала река и начиналась навигация, наступало время встреч с неожиданными гостями, приплывавшими на пароходах. Вдруг объявлялся знаменитый тюменский сказочник Иван Михайлович Ермаков, приезжавший в равной степени как за впечатлениями, так и за заработком. Он артистически прочитывал в студии несколько своих сказов и требовал в нарушение правила тут же выкладывать деньги на бочку, поскольку очень в них нуждался. Приезжал в гости к родным историк Леонид Екимович Киселёв и тоже, к обоюдной пользе, привозил статьи на темы культуры хантов и манси и национальной политики. Каких-нибудь 5—10 рублей гонорара тогда были большими деньгами. Появлялся, и тоже не с пустыми руками, московский поэт Алексей Степанович Смольников, окончивший здесь на втором году войны первую школу.

Как только пришвартовывался к пристани прибывший из Тобольска «Аркадий Гайдар» с театральной труппой, непременно у нас открывалась рубрика «Театр у микрофона». Её поддерживали и приезжавшие в отпуск или на каникулы наши доморощенные артистки Лариса Киркица и Татьяна Калинина. А то мог приехать странствующий цирк или зоопарк, или какая-нибудь изыскательская экспедиция, и тоже случались мимолётные знакомства с нездешними людьми с «большой земли».

Много чаще, чем зимой, заглядывали к нам и коллеги-журналисты. Помню приезды Павла Епифанова с областного радио, корреспондента омского радио Валерия Зинякова — обаятельного парня, у которого было чему поучиться: чуть ли не за день он мастерски сделал корреспонденцию о геофизиках с заголовком «Мирные взрывы». В моей памяти остался и урок, полученный от приехавшего в командировку собкора газеты «Лесная промышленность» Анатолия Конакова. Я черкал чью-то заметку, а он, стоявший рядом, следил за моим пером и вдруг спросил: «А почему ты это вычеркнул?». Как выяснилось, своей правкой я внёс в текст чуждый для него смысл, сам того не заметив. Тут я впервые познакомился со специфическим журналистским понятием «отсебятина».

Как-то под вечер в почти пустую редакцию явились драматург Александр Шерель и фотограф Валерий Арутюнов, приехавшие в командировку от редакции журнала «Телевидение и радиовещание», и мы с Валерием Поливановым провели в приятном и поучительном общении с ними два или три дня, о многом важном успев поговорить, показав в записи некоторые свои работы и наслушавшись московских анекдотов. Позже мне пришлось попросить Сашу раздобыть для Сан Саныча Кельберга тогда ещё не дошедшее до Ханты-Мансийска сердечное лекарство, и он прислал, купив его чуть ли не в кремлёвской аптеке. Журнал с фоторепортажем о поездке по Иртышу Шерель потом прислал, и он сохранился у меня. В другой раз москвичи приезжали к нам для монтажа нового оборудования — от них остались, помимо всего прочего, записи песен Высоцкого.

Всё это были элементы благоприятной для нас, учившихся журналистике, питательной среды.

Широкий круг

После беглого представления «узкого» круга общения редакции радио, замкнутого границами Ханты-Мансийска, хочу, тоже не претендуя на полноту, очертить более важный для нас широкий круг, охватывающий весь округ. Каковы были наличные средства связи — об этом уже сказано, интернет тогда и во сне не мог присниться — за информацией о том, чем живёт округ, нужно было ехать. И это была информация качественно отличная от той, что добывалась внутри «узкого круга», она дополнялась, обогащалась острыми впечатлениями от незнакомых мест, встреч, производств. Конечно, главным источником впечатлений были люди — новые люди, съехавшиеся издалека, со всех сторон страны, владевшие неизвестными здесь прежде профессиями, начинавшие какие-то неведомые дела, которые уже обретали плоть незнакомого вида, к которому ещё предстояло привыкнуть, — нефтяные резервуары, дороги из железобетонных плит, стальные нитки нефтепроводов, целые группы и микрорайоны двухэтажных домов…

Встречи происходили не только на рабочих площадках под открытым небом, но и в общежитиях, гостиницах, тесных аэровокзалах, пристанских дебаркадерах, речных трамваях, балках, в «чистом поле»… Первая командировка: Сургут, апрель 1964 года, первый слёт молодых геологов Тюменской области — читающий со сцены свои стихи сейсморазведчик Леонид Кабаев — поездка на буровую мастера Минца — знакомство с главным геологом нефтепромыслового управления «Сургутнефть» Р. Ш. Мамлеевым…

Вторая: май 1964, путь в речном трамвае навстречу ледоходу в Нефтеюганск, где впервые предстояло загрузить нефтеналивную баржу — громадные резервуары для нефти, только что построенные, оператор Пономарёв, обслуживавший это хозяйство — начальник нефтепромысла Виктор Михайлович Кудрин — знакомство с тюменским коллегой Василием Гилёвым — известинцы Бузылёв и Ахломов — торжество пуска нефти…

С первого месяца работы появился и уже не отпускал азарт к «перемене мест». «Широкий круг». У каждого из корреспондентов редакции он был свой. Мне помнятся встречи с сургутскими геологами Евграфом Артемьевичем Тепляковым и Аркифом Васильевичем Тяном, начальником районного управления газопровода в Пунге Львом Александровичем Бодровым и начальником Пунгинского газового промысла Иваном Спиридоновичем Никоненко, сейсморазведчиком Александром Ксенофонтовичем Шмелёвым, испытателем нефтяных скважин Виктором Фёдоровичем Черновым, директором Усть-Балыкской конторы бурения Александром Николаевичем Филимоновым, рыбаком Петром Алексеевичем Новаком, председателем Игримского поселкового совета Семёном Гавриловичем Собяниным, строителями Сургутской ГРЭС Иосифом Наумовичем Каролинским, Николаем Ивановичем Зеваковым, Владимиром Григорьевичем Гарафутдиновым, строителем жилых домов Григорием Архиповичем Кравчуком… И это, конечно, только часть «избранного».

Незабываема атмосфера открытости и взаимного доверия тех лет. Предъявление редакционного удостоверения, как правило, было излишней формальностью, и предъявлялось оно лишь по обязанности и с чувством неловкости, которая преодолевалась, как только начинался разговор. Зачастую в общении журналиста и его собеседника границы, очерчивавшие круг служебных обязанностей, растворялись, общение становилось свободным и увлечённым. Это сближало и оставляло иногда продолжительный след — мимолётное знакомство порождало взаимную симпатию, обмен письмами, и редакция приобретала ещё один источник информации.

Приведу пример. В начале зимы 1967/1968 годов у меня была командировка в Берёзовский район, частью которой было посещение Пунгинского газового промысла. Две ночи мне пришлось переночевать в общежитии вместе с операторами Виталием Репринцевым, Виктором Барсуковым и Мишей Соловьёвым. Наши вечерние разговоры каким-то чудесным образом сблизили нас, и с Виталием мы потом несколько лет переписывались. Он писал и о личной жизни, и о делах и людях промысла, и даже иногда присылал корреспонденции.

В годы строительства железной дороги Ивдель — Обь нам часто писали о ходе стройки начальник её Игорь Василевский, Самуил Верников и проходивший там срочную воинскую службу Олег Петриченко. Перед демобилизацией Олег в письме сообщил, что возвращается домой в Ленинград, и предложил продолжить сотрудничество, если мы найдём для него интересующие нас темы. Оказалось, что наш округ и Ленинград многое связывает, и несколько лет мы получали от Олега профессионально сработанные очерки и корреспонденции. Он учился на факультете журналистики университета, впоследствии работал в «Огоньке» собственным корреспондентом, был генеральным директором и главным редактором еженедельника «24 часа», в настоящее время — генеральный директор ООО «Издательский дом «Кирилица» в Санкт-Петербурге. Не забуду об одной услуге от Олега Тимофеевича. В 1973 г. ленинградское издательство «Аврора» впервые выпустило альбом репродукций с картин югорского художника Константина Панкова, о котором Олег присылал нам свой очерк. По моей просьбе он прислал три экземпляра книги, два из них достались Петру Шешкину и Геннадию Райшеву.

Это только небольшая часть моих связей. Из подобных же связей каждого из нас связывалась целая информационная сеть, накрывавшая всю территорию округа. Довольно редко эти возникавшие в командировках межчеловеческие связи находили отражение в нашем эфире, ориентированном на воплощение в жизнь задачи построения коммунизма. Интереснейшие факты и впечатления частной жизни по большей части не вписывались в создаваемую картину. Чтобы дать им выход, Владимир Иванович Плесовских придумал свободный от всего обязательного субботний радиожурнал «Радуга» — пёстрый, насыщенный музыкой и приправленный острым словом. В нём была рубрика «Встречи на дороге», где можно было рассказывать о людях с иной интонацией, чем о героях труда и передовиках социалистического соревнования. Внутри редакции эта передача была очень популярна, для неё охотно писали и записывали.

Теперь вернусь к разговору о коллегах — лидерах нашего небольшого журналистского коллектива, к которым сохранил давнюю симпатию, привязанность и благодарность.

Владимир Иванович

Наш главный редактор располагал к себе сразу же при первом знакомстве: доброжелательный и приветливый, с запоминающейся внешностью — крупный, с вьющимися волосами. Одевался он просто, не носил без особой надобности галстука, предпочитал рубаху с открытым воротом. Как-то я рассказал о Владимире Ивановиче Плесовских приехавшему в гости другу, а он говорит: «Я его сегодня видел». По моему описанию он узнал его во встреченном случайно незнакомом человеке. Из литературных героев Плесовских мне представляется очень похожим на полковника НКВД Свешникова, спасавшего невинных людей, из книги Владимира Дудинцева «Белые одежды», а из реальных исторических личностей — на писателя и учёного Ивана Антоновича Ефремова.

Жёстко требовательных, орущих и матерящихся руководителей у нас пруд пруди — от Владимира Ивановича я за многие годы знакомства ни разу не слышал резких повелительных слов, тем более сказанных в раздражении. В его поведении отсутствовали безапелляционность, претензия на всезнайство или непогрешимость, Владимир Иванович был выше таких состояний. О том, что это руководитель, люди узнавали по ощущению исходящей от него большой внутренней силы и того естественного достоинства, которое не нуждается во внешних атрибутах. Внешне он был мягок, но имел твёрдый внутренний стержень.

Работать с Плесовских и под его руководством было легко и радостно. Никого и ни на что он не «натаскивал», предоставляя всю возможную в рамках службы свободу, мерилом же ответственности он опять же предлагал каждому иметь прежде всего собственную совесть. Если кто-то заходил в редакторский кабинет отпроситься с работы по личной надобности, то безо всяких расспросов и оговорок получал шутливое благословение: «Катись!». В «переводе» это означало: «Верю, что тебе это необходимо и делу не повредит».

Владимир Иванович обладал редкой способность принять в себя человека целиком, ничего не отсеивая и не отбрасывая «для удобства». Он ценил людей не только как работников, но и по всей совокупности их человеческих качеств, при этом единого аршина на всех у него не было. И крайне неохотно, скупо говорил слова осуждения. Зато искренне и открыто радовался успеху коллеги — без пустых хвалебных слов. Точная мера одобрения была знаком уважения к сотруднику. Владимир Иванович опирался на лучшее в человеке и этим возвышал его.

Применительно к труду руководителя он употреблял рождённый его личным опытом термин «эффект присутствия». На месте он — и этого достаточно, чтобы работа шла в привычном порядке, без нервозности и срывов. Не было надобности в вызовах, указаниях и вообще во внешней активности. При этом он видел весь трудовой процесс, знал, что получается, что не удаётся.

Труд руководителя не был для Владимира Ивановича лёгким. По-видимому, в конце 1963 года ему, лектору окружкома партии, поручили из маленькой редакции радиовещания, в штате которой было всего несколько человек, создать более солидную, способную обеспечить значительно больший объём вещания. В марте 1964 года, когда я пришёл в редакцию, она уже была почти укомплектована. В ней работали опытные газетчики Борис Пантелеймонович Прибыльский, Надежда Петровна Губина, Фёдор Самойлович Корепанов, Полина Георгиевна Волосникова. Передачи на хантыйском языке готовил Владимир Семёнович Волдин, писавший стихи на родном языке, а на мансийском — старый педагог, бывший школьный директор Владимира Ивановича Алексей Васильевич Голошубин, не работавший в редакции. Сам Плесовских тоже в недавнем прошлом редактировал районную газету. И всем им предстояло возможно быстрее стать единым коллективом, овладеть радийной спецификой и поставить работу на достойный уровень.

В том, что это удалось, много значил редакторский стиль руководства. Обладая трезвым аналитическим умом, Владимир Иванович находил верные решения, выбирал оптимальные варианты, умел достаточно оперативно выправлять ошибки. Предоставление журналистам максимальной свободы стимулировало творческий рост и, благодаря такому «попустительству», в редакции второй половины 60-х годов жил дух раскованности, дружественности и каждодневного радостного ожидания чего-то неожиданного и волнующего. Если кого-то заносило и происходила грубая, с точки зрения партийного комитета, ошибка, Владимир Иванович брал на себя роль «громоотвода», оберегая журналиста от лишних волнений.

Здоровью редакционной атмосферы очень помогало то, что и сам Плесовских был человеком одарённым, ориентированным на творчество.

Спустя годы после смерти Владимира Ивановича, я спросил у его супруги В. Г. Плесовских, не осталось ли его неопубликованных работ. Вера Григорьевна передала мне стопку листов недописанной автобиографической повести, приоткрывшей духовные истоки личности нашего редактора. Часть её была напечатана в 4-м и 11-м номерах журнала «Югра» в 1993 году подзаголовками «Счастливое плавание» и «Земля в наследство».

В «Счастливом плавании» рассказ идёт о том, как мальчик Серёжа на катерке-тихоходе с паузком на буксире добирался со своей семьёй из Берёзова до посёлка Сосьва, построенного недавно для размещения мансийской культурной базы. Его отца послали туда открывать новое лесничество.

В тексте много живописных и точных подробностей, врезавшихся в память с детства. Река и её берега. Пацаны-ровесники, их игры, озорство, рыбалки, завязавшаяся в пути дружба. Наблюдение жизни взрослых. Уже тогда, впервые поднимаясь по Северной Сосьве, мальчик Серёжа заприметил, как различны могут быть мерки, прилагаемые к одному и тому же явлению. «Взять, к примеру, — подмечает автор, — расстояние от Берёзова до Сосьвинской культбазы. Мать считала дорогу сутками, отец — пристанями, где бывала выгрузка (он «для разминки» таскал сразу по два мешка муки или сахару, за что его уважали даже настоящие грузчики), капитан — перекатами…, матрос Лёнька Кугин — вахтами, а весёлый моторист Федя Мальчиков — баками топлива…». Понимание этой многомерности жизни — одна из отличавших Владимира Ивановича черт, многие явления текущего дня он оценивал по-своему, не как другие.

О Сосьвинской семилетней школе, сильно повлиявшей на становление B. И. Плесовских, надо сказать особо. Его соученик и друг Г. Н. Тимофеев вспоминает о ней с благодарностью. Кроме упомянутого А. В. Голошубина, в ней работали учителя М. Б. Боровиков, П. И. Власов, Д. К. Гилёв, А. С. Мостовских — каждый из них был замечателен по-своему. Боровиков, бывший корреспондент «Комсомольской правды», поэт, рассказывал ребятам, собиравшимся на его квартире, о творчестве Эдуарда Багрицкого, Иосифа Уткина, Сергея Есенина. В 40-е годы его призвали на фронт, где он погиб. Математик Пётр Иванович Власов руководил школьным оркестром и кружком изобразительного творчества, писал диссертацию. Анастасия Семеновна Мостовских была учёным-биологом. Географ Даниил Кириллович Гилёв позднее преподавал в Ишимском педагогическом институте.

Геннадий Николаевич вспоминал: «В школе и Доме народов Севера были большие по тем временам библиотеки, и всё свободное время мы отдавали чтению. Владимир, обладая превосходной памятью, поражал нас не только знанием содержания прочитанных книг. Он всегда имел собственные суждения, восхищая нас нестандартными оценками прочитанного.

Обращаясь к разделу повести, озаглавленному «Земля в наследство», легко заметить, что в нём отразилась авторская журналистская биография. Герой его повести Сергей Николаевич, ветеран округа, не раз вступал в противоречие с теми, кто ошибочные решения оправдывал словом «надо».

Как-то Сергея Николаевича позвал в Сосьву его школьный друг, знаменитый рыбак Прокопий Кириллов: «Приезжай, посмотри, что делается с нашим Ляпином». В одной из горных речек начали промывку золотосодержащих русловых отложений, но об отстойниках, где бы оседала муть, никто не позаботился. Результат: нерестовые ямы стали заиливаться, и рыба не пошла в Ляпин. Унаследовавший эту землю от родителей и земляков, герой повести протестует: «Конечно, надо добывать много нефти, ловить рыбу, заготавливать древесину, но весь вопрос в том, как это делать по-хозяйски, — спорил этот человек, любящий землю, на которой вырос. — Стройкам не хватает леса, а отличная древесина гниёт по обочинам расчищенных трасс, потому что её вывозка никакими проектами не предусмотрена. Нужна рыба, но она почему-то отказывается жить в реке, куда «случайно» сброшены сотни тони нефти. И побеждать приходилось не всегда, мешало всесильное «надо», подкреплённое планами, графиками, проектами…».

Очевидно, что здесь отразилась позиция самого автора. Журналист говорит от первого лица, а не «от имени и по поручению». И такая позиция ныне ещё актуальнее, чем тогда. Становится понятно, почему Владимир Иванович при всеобщем уважении не снискал больших государственных наград. Видимо, он умел сохранять независимость и не укладывался в прокрустово ложе.

Живший на мансийской культбазе, в центре культурной жизни Сосьвинского края, имея таких замечательных учителей, Владимир Плесовских естественным образом проникся интересом к материальной и духовной культуре аборигенов, её философскому и художественному осмыслению. К исследованию он приступил в начале 50-х годов, когда после окончания филологического факультета Тобольского учительского института приехал в райцентр Октябрьское. Здесь в качестве педагога, работника комсомольского и партийного комитетов, редактора районной газеты, постоянно разъезжая по району, он имел широкое общение с самими носителям этой культуры. И был у него достаточно эрудированный собеседник, а нередко и оппонент — соученик по Сосьвинской школе и институту, педагог-историк и художник-любитель Геннадий Николаевич Тимофеев. В очерке Тимофеева «Первый философ Югорского края» читатель найдёт много интересных подробностей жизни Владимира Ивановича и Веры Григорьевны Плесовских в Октябрьском, где они были в центре культурной жизни села.

Свой многолетний труд Владимир Иванович озаглавил так: «Динамика духовной культуры коренного населения Обского Севера». В первой половине 60-х годов он лёг в основу защищённой им с отличием дипломной работы на философском факультете МГУ. В последующие годы он продолжал работу. В 1992 г. часть этого исследования удалось, благодаря В. Г. Плесовских, опубликовать в журнале «Югра».

Своему труду, библиография которого насчитывает две сотни источников, автор предпослал такое лирико-философское вступление: «К избранной теме мне удалось прикоснуться случайно. В далёком теперь 1944 году мы с другом забрели в урман Люлимвор. Заменяя ушедших на фронт, мы, подростки, старались делать всё: рыбачили, зимой белковали.

Урман вздымался синей загадкой над Сосьвинской поймой, казался таинственным и романтичным. Едва дождавшись осенних каникул, по мелкоснежью отправились мы промышлять, но силы свои не рассчитали… И вот, когда, вконец измотанные, присматривали место, где развести костёр и устроиться на ночлег, случайно натолкнулись на избушку.

Столик в одну плаху, сиденья-чурбаки, нары, железная печка, дрова, спички, сухая растопка, крупа, соль, сушёная рыба… Дворец!

Кто-то неведомый позаботился о нас или о ком-то другом, кто так же мог попасть в критическую ситуацию. И только значительно позднее я узнал, что мне посчастливилось на себе испытать одну из добрых традиций таёжников-сибиряков — оставлять запас в охотничьей избушке…

…Я взялся за перо для того, чтобы в сущности продолжить эту традицию, оставить «запас» тем, кто придёт вместо меня. «Урман», в который я приглашаю, не менее сложен, чем Люлимвор. Он уводит в дебри истории, в сложный мир духовной жизни коренного населения Обского Севера».

Любовь к земле, на которой вырос, побуждала Владимира Ивановича не только к её познанию, но и к художественному отражению. В газетах он публиковал свои стихотворения под псевдонимом В. Крюков. Привожу несколько характерных для его поэзии строчек.

Я родины себе не выбирал…

Она пришла, как гимн, с сосновым звоном.

А дед Нер-ойка — мой седой Урал

Катил стекляшки Ляпина по склонам,

Поил водой, чтоб я сильнее стал,

Прямей и чище, чем любой кристалл.

С годами Владимира Ивановича всё сильнее тянули к себе река, луг — водный простор. В цветной фотографии, техникой которой он хорошо владел, его особенно привлекал пейзаж. Просматриваешь десятки слайдов и кажется, что автор не мог насытиться созерцанием картин изменчивости родной северной природы. Не удовлетворившись этими пробами «остановить мгновение», в конце жизни он обратился к пейзажной живописи.

Не могу не сказать ещё об одном счастливом даре Владимира Ивановича — даре дружелюбия. Он был личностью большой притягательной силы. Ему не особо требовалось заряжаться от кого-то, он был не столько аккумулятором, сколько генератором доброй энергии. Исходящее от него ощущение цельности натуры и нравственного здоровья привлекало людей, многие становились друзьями. Свет дружественности исходил и от семейного дома Плесовских.

Г. И. Макарова, знавшая Плесовских и в Октябрьском, и в Ханты-Мансийске, так отозвалась о Владимире Ивановиче: «… главные его качества — искренность и человечность. Он любил, ценил и уважал людей». Летом 1972 года, когда я собирался в длительную командировку в Берёзовский район, Владимир Иванович попросил: «Будешь в Сосьве — передай от меня привет Шишигиным и Михаилу Гигину». С этими приветами я был принят почти как родной человек.

Г. Н. Тимофеев вспоминает о существовавшем в Октябрьском в 1950-е годы небольшом «клубе любомудров», в котором, помимо Геннадия Николаевича, состояли Ю. С. Ахмадшин, С. П. Загваздин, Г. С. Мачехин — люди почти все мне знакомые и под стать Владимиру Ивановичу: добрые, умные, не заносчивые. Этот кружок часто собирался в доме Плесовских, а летом и осенью перемещался на левобережье Оби, в места рыбалки и охоты. «Рядом с нашей палаткой, которую мы называли «литературным салоном», — пишет автор очерка, — у самой воды, разгуливали турухтаны и веретенники, над тальниками и вдоль протоки пролетали с шумом чирки. Где-то далеко на озёрах слышались крики гусей, собиравшихся в табуны для осеннего перелёта».

В 60-е гг., при Владимире Ивановиче и, по установившейся традиции, позже мы так же выбирались по выходным по двое-трое, а то и группами на рыбалку, и эти выезды остались по сей день радостным воспоминанием.

Когда я просился на работу в редакцию, то прямо сказал Владимиру Ивановичу, что не намерен оставаться надолго, как только достаточно восстановлюсь — вернусь к своей профессии. Позднее он время от времени пошучивал: «Сколько геолога ни корми, он всё в лес смотрит». Но он же и оказался главным «виновником» того, что в конце концов я не смог оставить журналистику — «увяз» в ней с её командировками, знакомствами, ритмом существования…

Учил Владимир Иванович, неуча — своим каждодневным присутствием в редакции, манерой общения, немногословными репликами, открытостью, доверием, умением поддержать, своим отношением к тем или иным вещам и чем-то ещё и ещё… Сближало нас и то, что меня избирали председателем профсоюзного комитета, секретарём первичной парторганизации, и в силу этого приходилось совещаться, обдумывать вместе и перспективные, и спонтанно возникшие дела, иногда и у него дома. Порой просто хотелось выговориться. Встречи были нечастыми, но никогда не были душевно пустыми. Говорили о разном, иногда слушали произведения музыкальной классики. Для членов семьи Плесовских общими были любовь к литературе, музыке, театру, симпатии, друзья. От приветливой, дружной, счастливой семьи в меня переливалось чувство душевного комфорта, и теперь эта семья вспоминается как явление высокой культуры.

Вера Григорьевна при наших редких встречах 90-х годов говорила: «Володя тебя любил». Свет и тепло этой любви (хочется так думать) были, наверное, решающим фактором моего журналистского становления.

Весной 1967 года по редакции пополз слух о том, будто Владимира Ивановича от нас куда-то забирают. Мы очень не хотели расставаться со своим главным редактором, понимая, что таким умением без применения силы сплотить людей и настроить работу редко кто обладает. Владимир Иванович и сам не хотел уходить, говоря: «Такого коллектива мне уже не создать». Весной 1968 года мы всё-таки расстались, но, как впоследствии оказалось, не навсегда. Мне пришлось ещё поработать с ним в отделе пропаганды и агитации окружкома партии, к сожалению, очень недолго, а в октябре 1983 года, когда Владимир Иванович стал председателем телерадиокомитета, я ещё около полуторых лет проработал вместе с ним в должности собственного корреспондента в Урае. И, наконец, весной 1985 года Владимир Иванович, уже пенсионер и инструктор окружкома партии, благословил меня на тяжкий труд в должности редактора нижневартовской городской газеты. На пути из Урая в Нижневартовск я остановился в Ханты-Мансийске и забежал попроведать его в терапевтическое отделение окружной больницы. Это была наша последняя встреча.

Так сложилось, что творческая деятельность Владимира Ивановича выпадала чаще всего на внеслужебное время, часто — поздневечернее или ночное. Он сознательно шёл на разлад со своим больным сердцем, которое хотело отдыха, но служба оставляла для творчества только эти часы — и он трудился. И я пишу об этом почти без горечи, потому что служба не была для него лишь местом заработка. Он верил в возможность построения справедливого и счастливого общественного строя и тратил на это много своих сил. Плесовских был одной из тех не часто встречающихся цельных натур, принадлежавших своему времени, чьи биографии не нуждаются в редактировании при смене одной системы ценностей на другую.

Владимир Иванович до сих пор приходит иногда во сне — живой, находящийся где-то близко, но недоступный.

Продолжение следует