Валерий Белобородов
Сан Саныч
Зная о намерениях окружкома партии перевести его на другую работу, Владимир Иванович был озабочен вопросом: кто заменит? Вопрос этот заблаговременно разрешился в 1967 году, когда в редакцию пришёл на должность старшего редактора опытный журналист Александр Александрович Кельберг. До этого он работал собственным корреспондентом «Тюменской правды» на бойком месте — в Кондинском районе, где уже началась добыча нефти. Кельберг и стал главным редактором после Плесовских. Замена оказалась удачной, при нём ничего хорошего из того, что было при Владимире Ивановиче, на мой взгляд, не потерялось.
Сан Саныч, как звали Кельберга в редакции, был намного старше Владимира Ивановича (родился в 1911 г. в Петербурге) и, можно сказать, годился ему в отцы, но отношения между ними сразу же сложились взаимно уважительные, товарищеские и тёплые. Сохранились они и после ухода от нас Владимира Ивановича.
Журналистский опыт Кельберг имел солидный: в 1940—1941 гг. редактировал в г. Нарва уездную газету «Советская деревня», выходившую на русском и эстонском языках, в 1949 г. — республиканский журнал «Эстонский большевик», в 1958—1965 гг. был заместителем редактора газеты «Адыгейская правда» (г. Майкоп), корреспондентом ТАСС по г. Туапсе и Черноморскому побережью, сотрудничал в газетах «Огни Кавказа» и «Рассвет» в Краснодарском крае. Бывший сотрудник Кельберга по нарвской газете С. В. Рацевич так характеризовал его в воспоминаниях: «Состав редакции «Советская деревня» небольшой. Редактор — энергичный, способный Александр Александрович Кельберг, воспитанник Нарвской гимназии, как говорили, в буржуазной Эстонии действовавший в подполье».
Каким запомнился Сан Саныч как руководитель? Человеком умным, образованным, многое на своём веку повидавшим, способным на быстрые нестандартные решения, открытым и доступным, с чувством юмора. Отличался стойкостью, умел постоять за себя и за другого. Не раз слышал от него фразу: «Лучше пять минут страха, чем всю жизнь быть покойником». Бывали обстоятельства, когда мог взорваться, но ненадолго. Бывал и сентиментальным.
Удивительно, как он решал кадровые вопросы — спонтанно и при этом удачно. Тут, видимо, сочетались опыт и интуиция. Так, однажды услышав выступление секретаря комсомольской организации из Нефтеюганска Вячеслава Аскерова, он немедленно пригласил его в редакцию диктором. С лёгкой руки Сан Саныча Слава из слесаря-ремонтника с годами превратился в отличного диктора, любимца слушателей наших передач. До конца жизни Аскеров считал Кельберга едва ли не главным своим учителем и написал о нём превосходный очерк.
Однажды мы поместили в журнале «Журналист» объявление о том, что требуются на вакантные должности корреспонденты. Летом стали приходить письма от желающих поступить к нам на работу. Одно из них — от Николая Алипова из Ялты — особенно заинтересовало меня. Пошёл к главному домой с письмом (Сан Саныч был в отпуске). Он прочёл и вынес односложное решение: «Вызывай». Николай вскоре приехал, он оказался человеком литературно одарённым, готовил запоминающиеся передачи. Кельберг с интересом наблюдал за его работой и поддерживал с ним связи и после того, как вышел на пенсию и уехал в Ленинград. «Было письмо от Коли, — писал он оттуда, — сделал телеспектакль о каком-то крымском художнике. Собирается в Ленинград… Интересно будет повидать».
Вкус к воспитательной работе у Сан Саныча вполне определённо был, и, как мне казалось, иногда он даже «экспериментировал», вводя сотрудника в ту или иную ситуацию и наблюдая за его поведением. При всём при том он не был отстранённым от подчинённых чиновником, не демонстрировал своего превосходства. Не помню случая, чтобы на летучке или собрании он выступал с позиции силы, подолгу. Как воспитатель не был назойлив и нуден, не морализировал. Никаких общих рассуждений, всё по делу. Однажды, помню, он на партийном собрании заметил, что я имею склонность к формализму. Для меня это было неожиданным, но, поразмыслив, внутренне с ним согласился.
В некоторых случаях Сан Саныч мог высказаться в резкой, но не оскорбительной форме. Случались и ссоры. Например, однажды, ещё когда Кельберг был старшим редактором, мне как секретарю парторганизации пришлось разбираться в его конфликте с Валерием Поливановым. Вспышки были кратковременными и не имели последствий, затяжные конфликты, злопамятность были не в его сильной натуре. Симпатии и даже привязанности у Сан Саныча, конечно, были, но он старался их не выпячивать, не делил коллектив на «элиту» и «прочих».
В общении Кельберг был прост, ни от кого не отмахивался: мол, не до тебя, занят. Зачастую вечером с работы он уходил с кем-нибудь из нас. Разговор шёл простой, обоюдоинтересный — на равных. Даже жаргонные словечки были естественными в его речи. По озорству молодости кто-то из нас внедрил в обиход несловарное значение слова «мистика» — как нечто пустое, завирательное. Попутчик в увлечении спором говорит: «Сан Саныч, это же мистика!» — «Мистика, конечно, — тут же на полном серьёзе подхватывает Сан Саныч, — но…». Временами он вдруг останавливался, брал под язык таблетку нитроглицерина и, постояв немного, шагал дальше, включаясь в разговор с прежним оживлением.
Нить разговора часто наводила его на воспоминания. Тут мы имели возможность соприкоснуться с его сложным жизненным опытом, слышали много любопытного, необычного. Например, если я говорил Сан Санычу, что редакторская работа не для меня, он тут же отвечал: «Каждый редактор мечтает уйти в корреспонденты, а партийный работник — в преподаватели». Это было чем-то вроде утешения: мол, тяни свою лямку и не сетуй. В другой раз он мог со смесью иронии и скепсиса заметить к слову, что искусство руководства сводится к двум простым правилам: распределяй работу между всеми и не решай сложных вопросов. Если разговор касался семейной жизни, от него можно было услышать такую заповедь: «Не говори о жене плохо и другим не позволяй говорить». Или: «Никогда не ссорься с женой, всё равно придётся мириться». Наверное, мы считали неудобным пользоваться открытостью Сан Саныча и поэтому не задавали ему вопросов об его прошлой жизни. Теперь приходится об этом жалеть.
Ежедневно общаясь с Кельбергом, я не раз имел возможность убедиться в его доброте, замечательным качеством которой была её действенность. Простым сочувствием Сан Саныч не ограничивался. В начале лета 1968 года он уходил в отпуск и оставлял исполнять редакторские обязанности меня, а я в тот момент оказался перед необходимостью срочно искать квартиру. Выход из этого затруднения оказался внешне простым: Сан Саныч предложил нам с женой пожить в его квартире. А когда он вернулся из отпуска, я неожиданно сразу получил ордер на комнатку в общежитии. При дефиците жилья всё это выглядело чудом.
Три года спустя от Сан Саныча я получил не менее ценный подарок: зная о моём нежелании отвлекаться от журналистики на исполнение разных управленческих дел и общественных обязанностей, он не стал препятствовать моему уходу на собкоровскую работу на областном радио.
Осенью 1971 года Кельберг вышел на пенсию и уехал в Ленинград. В подобных случаях чаще всего старые связи быстро слабеют и обрываются, но тут всё оказалось совсем по-другому. Благо, что тогда люди ещё посылали друг другу по почте письма. Сан Саныч переписывался с В. И. Плесовских, Н. П. Губиной, Ф. С. Корепановым, М. В. Мусиенко, В. П. Поливановым, Р. В. Приваловой, Николаем Алиповым, автором этих строк. Разделённые большим расстоянием, мы не только не расходились, но даже в чём-то и сближались. Оживлённая переписка открыла нам, чем в действительности были для Сан Саныча наша редакция, Ханты-Мансийск и весь округ. В письмах он задавал много вопросов, продолжая участвовать в наших делах.
«Какое у тебя мнение о новом радиодоме? Получилось, что надо, или всё-таки не так? Ну хоть такой есть, можно как-то жить, а думать надо сразу о следующем, каменном и четырёхэтажном. И не только думать, но и действовать».
«Что с Поливановым? Выздоровел ли? Вообще напиши подробно, как у нас там в редакции, расстановка «классовых» сил, качество передач…».
«Что это за новый нефтепровод на Куйбышев и будет ли ещё один по северу округа и вдоль дороги Ивдель — Обь?».
Меня он спрашивал: «Как живёшь-то, собкор? Доволен ли своей журналистской судьбой, какие перспективы тебя сейчас увлекают, что пишешь? Я тебе завидую, по-хорошему, конечно, потому что ты на главной орбите, в гуще событий, да ещё каких».
Содержание писем Кельберга говорило нам, что четыре года, прожитых в Ханты-Мансийске, были каким-то очень значительным этапом его биографии. Однажды, спустя два года после отъезда в Ленинград, отвечая на письмо одного из бывших коллег, он написал: «Теплом повеяло из холодного Ханты-Мансийска, настоящим человеческим теплом. И за это я благодарен всем сердцем этому северному городку и его людям, с которыми свела и сдружила в те годы меня жизнь».
Человек деятельный, сразу после приезда в Питер Сан Саныч взялся за дела: писал в «Ленинградскую правду» о Севере, а о том, что делают для округа предприятия и исследовательские институты города на Неве — в нашу редакцию радио и «Тюменскую правду». Просил посылать ему книги и вырезки из газет на нефтяные темы. Тогда же стал читать лекции на тему «Нефть и политика» на крупных заводах, в общежитиях, воинских частях, школах. «В общем эта новая жизнь мне нравится, — писал он. — Живу, «расту». Да и в материальном плане это кое-что даёт. В сентябре прочёл 22 лекции и мне выписали 102 рубля… Вот тебе и вторая пенсия».
Сан Саныч уже подыскивал себе постоянную работу, но планы нарушило нездоровье: опять гипертония, сердце, нарушилось мозговое кровообращение. Угнетало и состояние здоровья жены, Галины Фоминичны. В это мрачное время он не бросал переписки («Пиши почаще, письма сейчас — моя отдушина»), приглашал в гости к себе, собирался даже приехать в Ханты-Мансийск. Тяжелейшим ударом стала смерть в 1976 году жены, с которой жизнь свела ещё в гимназические годы. «Счастье моё ушло, здоровье тоже», — писал он с горечью. Через два года ушёл за любимой женой и он.
Дядя Боря
Борис Пантелеймонович Прибыльский был первым радиожурналистом, с которым я познакомился в редакции. Мы встретились в маленьком холле «радиосарая» перед тем, как меня пригласил для знакомства Владимир Иванович, и сразу обнаружилась связавшая нас ниточка: я в совсем недавнем прошлом геолог, и он ещё до войны, в юности бродил с геологами экспедиции видного ученого Александра Васильевича Хабакова по Полярному Уралу — побывал на хребте Пай Хой, островах Новой Земли. В первые месяцы моей работы на радио, когда мало что получалось и мучили сомнения в способности к журналистике, он сочувствовал и подбадривал, вселяя веру в то, что со временем «поднатаскаюсь».
Сам «дядя Боря», как звали его молодые сотрудники, был старым газетным волком, но на радио пришёл всего лишь тремя месяцами раньше меня и тоже в этом деле был новичком, однако большой опыт газетчика помог ему быстро освоиться. Работая на Ямале, а потом в Ханты-Мансийске, он привык к большим расстояниям, длительным командировкам, хорошо знал экономику округа и имел многочисленные знакомства с рыбаками, лесозаготовителями, животноводами, геологами.
Журналистской хватке Прибыльского можно было позавидовать, а в способности оперативного поиска информации в редакции ему не было равных. При скверной телефонной связи 60-х годов подготовка дневных выпусков новостей нередко проходила в авральном режиме, и тут много раз выручало виртуозное владение Борисом Пантелеймоновичем источниками информации. Дымя дешёвой крепкой папиросой излюбленной марки «Красная звезда» («звёздочку» на случай дефицита он запасал по нескольку пачек), он снимал трубку и принимался названивать по разным адресам. Вскоре 2—3 недостававших «информашки» отправлялись на перепечатку.
Валерий Зарубин, бывший наш диктор конца 60-х годов, в очерке «Журналист — это боец» приводит такой отзыв о Борисе Пантелеймоновиче Владимира Ивановича Плесовских: «Он первым среди нас понял специфику радио, первым в совершенстве овладел репортажным магнитофоном, часто ранним утром уходил в лес и записывал на плёнку голоса птиц, шум ветра, журчание ручья. Одним словом, создавал настоящую живую фонотеку. Всё это в течение многих лет помогало при оформлении различных передач. Не скрою, я учился у него работать, мы не стеснялись попросить его: «Пантелеймонович, помоги!». И он никогда не отказывал». А работавшая с ним в одном отделе Надежда Петровна Губина позднее писала: «Я часто вспоминаю «дядю Борю». Его я всегда представляю живым. Стоит он у печки и, улыбаясь, говорит: «Ну вот, Петровна, ты опять тут чепуху напорола…».
«Дядю Борю» журналистика привлекала, по-видимому, не в силу литературного дарования, а потому, что, как и геология, давала возможность повидать жизнь в её многообразии и активно участвовать в ней. Борис Пантелеймонович был человеком своего поколения, прошедшим суровую школу жизни. Война не дала ему получить высшее образование. В послевоенное время по военной привычке (служил в армии с 1939 по 1946 г.) он, как все, зачастую не сам выбирал себе дело, а шёл туда, где остро нуждались в надёжном работнике. Теориями заниматься не было времени, всё постигалось на практике, в том числе и журналистика. Коньком его были острые критические корреспонденции и фельетоны.
Один из самых старших среди нас, Борис Пантелеймонович был скромен и молчалив. Имея два ордена Славы, о своих подвигах никогда не распространялся, орденов и колодок не носил. На летучках и собраниях высказывался кратко и определённо, не рассусоливал и туману не напускал. В отношениях с редакционной молодёжью менторского тона себе не позволял. Это была не нарочитая, а естественная скромность.
В моей памяти Борис Пантелеймонович остался не только авторитетным и уважаемым журналистом, но и близким товарищем. Влекла к нему его глубокая привязанность к лесу и воде. Как и во всём другом, своей любви к природе он не декларировал. Раным-ранёхонько поднимался и шёл в одиночку или с компаньоном в лес, на бережок. Шёл не столько за добычей, сколько, по-видимому, за ни с чем не сравнимым ощущением своей растворённости в естественной среде. О том, насколько действенной может быть такая тихая любовь, говорят строки его дочери Людмилы, в то время студентки факультета журналистики МГУ: «Мы часто ходили в лес с целью и без цели. Отец учил меня, ещё совсем маленькую, ориентироваться в чаще, куда не пробивается порой ни один луч солнца. Зато как приятно, выйдя на пригорок, с которого в синей дымке виден город, присесть на траву, достать из необъятного охотничьего рюкзака хлеб и молоко и долго-долго смотреть на солнце, остроконечные верхушки деревьев, игрушечные домики окраин… Наши таёжные прогулки не были похожи на ставшие сегодня притчей во языцех «походы на природу». Так уж заведено у сибиряков — беречь красоту, не уродовать, а украшать».
В первый же год моей работы в редакции Борис Пантелеймонович познакомил меня с ханты-мансийским лесом. Выход назначался на четыре часа утра. С улицы Калинина мы сразу попадали в лес, где дядя Боря учил искать здешние белые грибы — совсем не такие, как с детства знакомые мне белые сургутских сосновых боров. Иногда мы брали с собой «Репортёр». Ранним утром в лесу до нас доносились то мычание коровы где-то вдалеке, то гудок самоходной баржи с Иртыша, то щебетание лесной пташки. Количество грибов было для нас не так важно, как погружение в лесную среду. (Однажды с удочками мы забрели на Учхоз. Рыбы не поймали, зато побывали в гостях у знакомого Бориса Пантелеймоновича — Ивана Анастасиевича Летова, интереснейшего, много повидавшего старика.)
Впитанный с юности бродяжий дух жил в дяде Боре всю жизнь. Уже тяжело больной, он не оставлял чтения книг о путешествиях и приключениях. У меня больше 40 лет хранится подаренная им на день рождения книга Д. Колдуэлла «Отчаянное путешествие» с надписью: «Надеюсь, что на 31 -м году твоей жизни мы совершим, может быть, не столь отчаянное, но неоднократное путешествие».
К тому времени первое из путешествий у нас уже состоялось. В середине 60-х годов в продаже появились лодочные моторы «Ветерок». Борис Пантелеймонович купил в 1966 г. шлюпку и мотор и обновить свои приобретения позвал меня. Путь наш был на одно из таёжных окунёвых озёр в Полудённой горе. Была большая вода, и мы пересекали пойму напрямик, лишь иногда царапая мотором дно сора. На этом озере дядя Боря никогда не бывал, какой-то рыбак рассказал ему, как добираться, и мы поплутали среди заливчиков у коренного берега, пока не нашли ориентир — мыс с висящим на суку старым чайником. До озера добрались уже в сумерках, сразу закинули удочки и быстро надёргали окуней, перемещаясь вдоль качающегося торфяного берега. На той же торфяной перине и заночевали. Путешествие это живо помнится и сегодня. Позднее на этом озере я побывал ещё несколько раз с другим постоянным спутником — Валерием Поливановым.
Как-то в конце сентября того же года Борис Пантелеймонович пригласил меня в поездку, рассчитанную на несколько дней (мы оба были тогда в отпуске). И опять мы держали путь в незнакомое нам обоим место — по протокам Неулевой, Трениной, Ондырю на обской Сафьяновский песок. Соорудили на берегу шалаш, в Комлинской курье на противоположной стороне Оби поставили сети, а возле нашей стоянки закинули донки. Забылись редакционные дела, всё наше время занимали простые заботы праздных отшельников. До того было хорошо, что я начал задумывать летнее путешествие с братом Колей. Четыре дня провели мы здесь, как Робинзоны, умиротворённые тишиной, безлюдьем и нежданным осенним теплом, накоптили в ведре пойманных на донные удочки чебаков, подъязков и окуней, выпутали из сетей щук и нехотя вернулись домой. На следующий день Борис Пантелеймонович угощал всю редакцию рыбой собственного копчения.
Не часто, но бывал я у Прибыльских и дома. Этот старый двухэтажный деревянный дом до сего времени стоит на Комсомольской в полуквартале от окружной больницы. На столе гостеприимных хозяев появлялось коронное блюдо — маринованные грибы. К нашим разговорам с Борисом Пантелеймоновичем присоединялась Зинаида Алексеевна, тоже несколько лет отдавшая журналистике. С маленькими Манечкой и Люсей мы читали про Винни Пуха и ещё каких-то литературных героев. Иногда я приносил грампластинки, и вместе слушали произведения композиторов-классиков. У Прибыльских было пианино, учился музыке кто-то из девочек и немного играла Зинаида Алексеевна. Помню, однажды прослушали 4-й Бранденбургский концерт Баха, и Люся спросила: «А когда музыка играла, дяденьку хоронили, да?».
От родителей интересом к журналистике заразилась младшая из дочерей, Людмила Борисовна. После окончания журфака МГУ она уже много лет плодотворно трудится в Риге. Её сестра Мария Борисовна Светличная окончила медицинский институт и вернулась в Ханты-Мансийск, где по сей день лечит больных. А старший сын Юрий, работавший в нашей редакции оператором, выучился в Рижском институте гражданской авиации на инженера-конструктора.
В нашем маленьком «радиосарае» каждый был на виду, и мы знали о нездоровье Бориса Пантелеймоновича. Как писал младший брат его, Юрий Пантелеймонович, живя в 50-е годы в Заполярье, Борис стал одной из жертв ядерных испытаний на полигоне Новая Земля. Лимфосаркоматоз не поддавался лечению, но наш «дядя Боря» ни разу не пожаловался ни на боли, ни на слабость. Летом 1972 г., перед отъездом в долгую командировку, я в последний раз застал его дома за чтением какой-то книги. Он сказал тогда, что анализы плохие, но борется и надеется на благополучный исход. По возвращении я вместе с сыном Бориса Пантелеймоновича Юрой проведал его уже в больнице. Видно было, как он слаб и как ему тяжело, но и при этом встреча не была ему безразлична. 23 августа нашего «дяди Бори» не стало.
В день похорон во второй раз мы встретились с его братом Юрием Пантелеймоновичем, приехавшим из Тобольска. А памятная первая встреча произошла шестью годами раньше. С дядей Борей мы ехали каждый своим путём, но до Тобольска оказались попутчиками, и он привёл меня к брату. Юрий Пантелеймонович с того дня запомнился мне как человек гостеприимный, темпераментный и с чувством юмора. Тогда он работал в горкоме партии, а потом перешёл в педагогический институт, где преподавал историю.
Позднее, с начала 90-х годов, мне много раз пришлось ездить в Тобольск в командировки и быть его гостем. Сблизил нас общий интерес к краеведению. Ю. П. Прибыльский был уже профессором педагогического института, доктором исторических наук и главой местной исторической школы. Узнавая о моем приезде, он каждый раз приглашал к себе, и со временем эти встречи стали обязательной частью моих командировок. Юрий Пантелеймонович сначала расспрашивал о новостях Крайнего Севера, моих краеведческих делах, потом рассказывал о своих. Обменивались опубликованными работами.
Встречал он просто, без «профессорства», также приветливы были его жена Тамара Григорьевна и пёсик Ямал. Выглядел молодцом, без малейших признаков седины, здоровье поддерживал ежедневной зарядкой. Вот только видеть стал плохо, и зрение быстро слабело. В середине 90-х годов он совсем ослеп, но ничуть не ослабил деятельности — как ни в чём не бывало продолжал работать с аспирантами, доводил их до защиты диссертаций и, больше того, — писал и издавал собственные книги по истории Тобольска и Тюменской области. И при этом ни на что не жаловался. Видимо, стойкость была семейной чертой Прибыльских.
Осенью 2002 года Юрий Пантелеймонович рассказал мне, что пишет автобиографическую книгу. («Оказывается, труднее всего писать о себе», — заметил он.) Этот авторский труд очень напоминал описанное в книге «Как закалялась сталь». Работа продолжалась всего лишь два часа в день — таковы были возможности Тамары Григорьевны: из-за болезни ног она не могла сидеть и писала лёжа. Обнаружилась и специфическая трудность: автор был настолько правдив и откровенен, что в некоторых местах Тамара Григорьевна наотрез отказывалась записывать, неожиданно становясь цензором. Книга всё-таки была написана и выпущена в нескольких экземплярах — только для близких. Всё это вызывало глубокое уважение и восхищение.
Мысленно я много раз благодарил Бориса Пантелеймоновича за это знакомство, равно как и за всё, о чём сказано выше и что обогатило меня драгоценными воспоминаниями.
Надежда Петровна
Журналистика как профессия обрекает сотрудника редакции на жизнь сегодняшним днём. В тесной комнатке радиодома мы сидели, как помнится, вчетвером: Надежда Петровна Губина, Володя Волдин, я и, кажется, Борис Пантелеймонович. Мы не могли, конечно, не отрываться от своих бумаг и не вовлекаться в разговоры, но довольно скоро вспоминали о деле и умолкали. На пространные беседы, воспоминания времени не было, о прошлом мы если и расспрашивали, то изредка, между делом, вполне довольствуясь тем, что знали друг друга по ежедневному общению в маленьком коллективе.
Что я тогда знал наверняка о Надежде Петровне Губиной? Что она ни за что не бросит работу, какой бы она трудной ни была, и обязательно закончит её — такой уж её воспитала жизнь. Что не останется равнодушной, если кто-то рядом нуждается в помощи. Не промолчит, когда нельзя не высказаться. Трудолюбивый, надёжный, высокопорядочный человек. Тяжёлый крест добытчика информации для ежедневных выпусков новостей она несла безропотно, не прося перевести на более лёгкую работу. Сверх того на ней в первые годы лежали ещё и заботы секретаря партийной организации. Только после выхода в 1970 году на пенсию Надежда Петровна почувствовала, какой тяжкий груз спал с её плеч. И когда мы через год, летом, пригласили её помочь в подготовке информационных программ, она согласилась, но через несколько дней ушла. Уже не в силах была впрячься снова в прежний хомут.
В начале 1970-х годов Губины уехали в украинский город Конотоп, где был построен на кооперативных началах многоквартирный дом для хантымансийцев, в большинстве своём пенсионеров. Связи наши не разорвались, и я в продолжении многих лет имел возможность общения с Надеждой Петровной через переписку и постепенно узнавал историю её жизни.
Родилась и выросла она недалеко от того места при устье Иртыша, где десять лет спустя начал строиться центр новообразованного национального округа Остяко-Вогульск — на берегу Конды, в маленькой деревушке Зимняя Чекатка близ райцентра Нахрачи (ныне посёлок Кондинский), в мансийской семье. Ко времени окончания школы у девочки вполне проявились способности и интерес к знаниям, и её послали учиться в Ленинград — в педагогическое училище при Институте народов Севера.
Произошёл поворот в судьбе с трудновообразимой перспективой: Надежда Баскакова стала горожанкой, да ещё столичной. Училась у хороших педагогов и вполне успешно, занималась спортом: лыжами, гимнастикой и даже альпинизмом. Значок «Альпинист СССР» получила за восхождение в 1938 году на Эльбрус и Кочубай-Баши. Окончив техникум, была сразу принята в институт и после первого курса поехала домой с поручением вербовать для института абитуриентов. Это было лето 1941 года, начало войны, и в Ленинград Надежда уже не вернулась. В районе ей дали место учителя начальных классов в селе Болчары.
Военный тыл испытывал острый дефицит кадров, и в 1944 году Губина потребовалась уже на должности секретаря райкома комсомола и вскоре вступила в партию. Теперь она уже принадлежала не столько себе, сколько партии, таким было время. В 1948 году снова была послана в Болчары — на этот раз директором школы и учителем истории.
Следующая перемена была совершенно неожиданной, но вполне в духе времени. Осенью 1950 года умерла при родах редактор районной газеты А. В. Жилина. А о Губиной уже знали: чувство ответственности таково, что справится с любым делом. Её и призвали в редакторское кресло. Этот вынужденный экспромт партийного руководства определил всю последующую жизнь Надежды Петровны. Первую половину 50-х годов она редактировала районную газету «Сталинский путь».
Жизнь «ответственного работника» (был такой термин) теперь мало кто помнит. О некоторых её подробностях я узнавал из писем Надежды Петровны. В 2002 году, в последний год её жизни, послал ей книгу О. А. Кошмановой «Вот моя деревня…» — о Кондинском районе. Чтение разбудило дремавшие воспоминания о сороковых — пятидесятых годах.
«Кондинский район не только я изъездила на лошадях и лодках, но и исходила пешком, — писала мне Надежда Петровна. — Там я тонула, блудила не раз, а однажды зимой чуть не замёрзла до смерти. Был и такой случай. Когда я была в командировке, у меня украли хлебную карточку. В отчаянии ночью я отправилась в другую деревню. Хоть волки где-то вблизи сильно выли, но не съели меня. Видно, не судьба… Когда я читала книгу, то вспомнила один эпизод. Работала я тогда инспектором РОНО по начальным классам… И вот однажды послали меня в командировку в Шаим. Река Конда обмелела. Пароход обстановочный с трудом дотянул до деревни Урай, а дальше нам, 10 пассажирам, пришлось добираться на лодке-кедровке. В корме сидела я как опытная лодочница, другие посменно работали на гребях… К тому же ещё две пассажирки были старенькие и немощные. С трудом мы добрались до Шаима. Правда, погода была тёплая, солнечная. В этом нам повезло».
В 1979-м, на первом году моей работы в редакции газеты «Знамя» теперь уже не деревни, а города Урая, я писал Надежде Петровне о своих редакторских заботах. В ответ она вспоминала: «Много бессонных ночей приходилось за долгие годы работы в районной газете проводить в редакции. Теперь тебе понятно: то наборщик заболел, а их всего два, то печатник по какой-то причине не пришёл. А поначалу печатная машина была ручная. Вот мы посменно и крутили всю ночь это большое колесо. А машина, когда отпечатывали лист, вздрагивала, и мы при каждом оттиске боялись, как бы не выпала рама. Потом эту машину списали. Я такую видела в Берлине в музее, на ней будто бы печатали ленинскую «Искру». Теперь даже смешно вспоминать, как мы работали. А тогда было горе. Помню, было это тоже в кондинской районной газете. Давали отклики на смерть Сталина. В заголовке «Тяжёлая утрата» в слове «утрата» выпала буква «р», валиком её обломило. Обнаружили тогда, когда больше тысячи экземпляров были отпечатаны. Сели мы с секретарём (нас в редакции было только двое) да наборщики и так до утра вручную ставили букву «р».
В 1955 г. окружком партии направил Н. П. Губину из Кондинского в Березово ответственным секретарём районной газеты «Путь к коммунизму». «Теперь, я думаю, что только безумные люди могли работать в районных газетах, — со всей откровенностью вспоминала Надежда Петровна в 1984 г. — Сам пиши, сам печатай, сам читай полосы — всё один. Газета была двухполосная и в штате двое — редактор и секретарь. Ни корректора, ни машинистки не было. Да иногда самому приходилось и набирать газету. Кроме того, в 4 часа утра надо было ходить в редакцию принимать материалы ТАСС, а к 8 утра приходить на работу, чтобы сдать материал в набор. Это был ад, а не работа. Глаза не видели букв, голова совершенно не работала, а надо полосы читать. Подчас сутками спали и ели в редакции».
По этим фрагментам жизнеописания газетчика можно себе представить, с каким «багажом» пришла Надежда Петровна в 1962 году в Ханты-Мансийскую редакцию радиовещания, помещавшуюся тогда на улице Мира в маленьком двухэтажном домике вместе со сберкассой, а в 1964-м — в «радиосарай» на улице Ленина.
В начале 70-х годов Губины переехали из Ханты-Мансийска в украинский город Конотоп — в стоквартирный пятиэтажный дом, построенный на кооперативных началах для ветеранов войны и труда Ханты-Мансийского округа. Открывалась перспектива частной жизни «для себя» в тёплом крае, где лето занимает половину года, где можно было надеяться на поправку здоровья, растраченного за годы работы в северных условиях. А о том, что здоровье человека в годы построения коммунизма было далеко не первостепенной ценностью, свидетельствуют некоторые реплики Надежды Петровны, рассеянные по письмам с Украины.
«Нам некогда было лечиться. Мы считали, что дело превыше здоровья, о себе не думали», «… не привыкла стонать и роптать… Никола [муж Надежды Петровны Николай Иванович] всегда удивлялся моему терпению. Да и я никогда не жаловалась ему и вообще не говорила о своих болезнях, а просто жила да и всё, превозмогая боли».
«Всегда дел было невпроворот, забот и горя хватало. И кажется: ты не жил, как человек, а как загнанная лошадь, на последнем дыхании всё ещё бежал вперёд, спешил. А к чему, зачем? Никто в этом не нуждался, порой никто этого и не требовал с нас, а сами просто привыкли к себе подходить с такой меркой».
И вот ещё красноречивая фраза: «За свою жизнь нас хорошо обкатали и сделали послушными».
…В 80-е и 90-е годы жизнь чем дальше, тем больше отягощалась, и те, у кого было пристанище на родине, возвращались. Другие уходили в мир иной. Письма начинали приобретать черты мартиролога:
«Умер Николай Антонович Шаламов, был главным ветеринарным врачом в Ханты-Мансийске. Год исполнился со дня смерти Е. Е. Кеушковой».
«Недавно похоронили мы Соловьёва Сергея Георгиевича. Вы его должны знать, у него дом в Хантах был напротив нашей редакции». «… у нас в подъезде умер Юрий Алексеевич Первов. В Хантах он работал последние годы бухгалтером книготорга, инвалид войны второй группы». «Пока я писала вам письмо, умер Шатов».
В 90-е годы отток хантымансийцев из Конотопа усилился. В Ханты-Мансийск вернулись Пашины, в Красноярск перебрались Недоспасовы, в Тюмень — Гордеевы…
«Что касается нас, бывших хантымансийцев, то скажу — осталось нас совсем мало… Оставшихся нас всех роднит и объединяет одиночество. Живём сладкой болью воспоминаний о своём прошлом, несём груз раскаяния за то, что вовремя не уехали на свою родину. Время немилосердно. Смотрю я на деревья, которые мы когда-то посадили. Они выросли и шелестят своими могучими кронами. И навевают порой мрачные мысли, особенно о тех, кто посадил их и ушёл в мир иной. А таких немало. Ушло в прошлое то время, когда мы, старики-пенсионеры, старались украшать землю, свой дом делами и любовью. Теперь понятия добра, чистоты и справедливости размыты».
Кооперативный дом, построенный для заслуженных северян на далёкой Украине, стал для них ловушкой.
Все годы жизни в Конотопе Надежда Петровна не теряла связи с бывшими коллегами. Многолетняя традиция общения через почту, к сожалению, отошла ныне в прошлое. Только старые бумажные листки с их душевной открытостью и неповторимой графикой авторского почерка и доносят до дня нынешнего живое дыхание давнего времени, помеченного датой в начале или конце письма. Телефонные разговоры через большие расстояния были тогда роскошью, всё сокровенное выговаривалось именно в письмах.
О том, сколько значила наша редакция в жизни Надежды Петровны, говорят её письма. Она переписывалась с В. И. Плесовских, А. А. Кельбергом, А. К. Нестеровой, В. Ф. Мотошиной, в письмах ко мне просила передавать приветы Галине Слинкиной, Владиславу Сургутскову, В. С. Матвеевой. Эти строчки, как ниточки, поддерживали общность того незримого редакционного коллектива, который существовал уже только в памяти людей. Когда я звонил и передавал приветы тому или другому адресату, разговоры бывали обычно долгими и полными воспоминаний.
В письмах я находил краткие, но очень здравые, точные и сочувственные суждения о коллегах, по ним видно было, что в редакции Надежда Петровна была очень зрячим человеком.
Об А. К. Нестеровой: «Она, судя по её письмам, очень больна. Она не пишет, что с ней, но говорит, что её мучают не столько физические боли, сколько угнетает одиночество. Но думаю, что и то, и другое, ибо в здоровом теле — здоровый дух. Порой ей приходят страшные мысли… Это она, которая, имея инвалидность, ездила по командировкам и никогда не жаловалась. Что-то неладное с нами творится».
О Г. И. Слинкиной: «Если увидите Галю Слинкину, передавайте этому нежному и очаровательному существу большой привет. Она в моей памяти оставила особый след. Не знаю, как сложилась её жизнь, но была она очень добрым человеком. Но таким людям, как правило, не везёт в жизни».
О ней же: «Большой привет обаятельной, женственной и неунывающей Гале Слинкиной. Я её уважала за добродушие и сердечность. Только жаль — почему она в церковь стала ходить? Что сломило эту милую женщину? У неё крепкое природное дарование и магия притяжения к себе».
На стихотворное поздравление из редакции по случаю 60-летия Надежда Петровна отозвалась так: «Приятно всё мне было. Раньше я как-то на это не обращала внимания. А теперь всё это мне очень дорого. Даже слезу прошибло. Это всё, что осталось у меня от многолюдья и многоделья, каким была завалена поверх головы во время работы. И дорожу этим».
В марте 2002 года, менее чем за полгода до смерти, Надежда Петровна писала из больницы: «Мне очень хотелось бы увидеть всех тех, кого я особенно уважала: вас, Тамару Зороастрову, Женю Куликову, Валю Мотошину, Галю Слинкину, Владика Сургутскова. Хотелось бы помянуть добрым словом Владимира Ивановича Плесовских — человека незаурядного ума, Сан Саныча Кельберга, Бориса Пантелеймоновича Прибыльского и других».
Окончание следует
