М. Корсунский
[Летние Пушты. — Гостеприимство пуштинцев. — Ермаковские юрты. — Григорий и Петр Иванычи Елины. — Живописные берега].
К отъезду из Зимних Пушт мы приготовились лишь 1 августа, так как долго ждали, чтоб нам изготовили запасные весла на смену наших старых, частью поломанных, частью давших трещины гребей. Под конец нам все же пришлось уехать без них и оставить Агапьева с новой лодочкой, поручив ему принять заказ и догонять нас. На место него с нами поехал молодой остяк, насилу уговоренный Архипом Афанасьевичем провести нас ближним путем по лайдам и протокам к Летним Пуштам. По его указанию мы плыли все время то сквозь травы, то сквозь кусты тальника мимо грив и боров и к закату солнца пришли в Летние Пушты.
У берега нас ждала там огромная толпа народа, каждый хотел взглянуть на невиданных гостей. Нас пригласили в хорошую просторную избу, напоили чаем, накормили сметаной и свежим хлебом и затем один за другим являлись давать сведения. Менее чем в два часа мы собрали полную статистику и, чрезвычайно довольные удачным днем, отправились к себе на ночевку. Между прочим из рассказов остяков оказалось, что по некоторым речкам, именно по Катыму, где охотник Осип Иваныч бьет весной оленей, он нашел глубокое болото с чистой прозрачной водой, почти неизвестной на Конде, и слой какой-то твердой породы под небольшим слоем торфа. Сами они разно объясняют ее и, называя породу «рудой», то говорят о толстых льдах, то о железе. Нам очень улыбалась идея поездки туда в лодке, но 10 дней пути туда требовали больших затрат, и поехать в Катым от этого нам не пришлось.
Проснувшись под утро, мы сходили снова к гостеприимному остяку, в благодарность сняли с него фотографию, напились чаю и стали ожидать Агапьева. Когда он явился после 12 часов к нам, мы прицепили новую переметку и отправились к «Ермаку», как здесь сокращенно называют Ермаковские юрты.
Туда мы пришли 3-го числа, и после двух тихих хороших дней снова попали под грозу и страшный ливень. Было довольно холодно, и приходилось жаться друг к другу в нашем тесном каюке. 2-го и 3-го числа мы ели сносную пищу. Картофель с похлебкой из уток, убитых по дороге при взлете их из камышей, нас сильно поддерживал. Теперь же мы ехали голодные, мокрые, а серое небо становилось все темней и темней. Наскучив ожиданием, я выскочил на песчаный берег и поднялся по тропинке. Наверху, на опушке у чудного бора, безмолвного и таинственного в своем мрачном виде, на сером фоне туч расположилось 6—7 домиков, таких же темных и невзрачных. Лишь земская квартира выделялась своим свежим видом недавно построенного крепкого дома.
Я не пошел к ней, а побрел наудачу по деревне, разыскивая, что бы купить съестного. Кое-где в окнах виднелись головки любопытных детей, но взрослых нигде не было видно. В одном дворе три свирепых пса бросились на меня, их отогнала вышедшая из дому старуха, а Рапко вступил с ними в драку. Старуха надеялась поживиться на мне и запросила невероятные цены за рыбу, чернику, хлеб и молоко. От первых, сильно привлекавших меня, я отказался, а молока и хлеба все же купил, хотя и вдвадорога. Мы кое-как поели, выпив по 1 ½ стакана молока и съев две четырехфунтовых ковриги хлеба. К вечеру я и Годомин снова вышли для статистики и покупок. Так как нам кое-кто снова отказался давать ответы, то мы решились на отчаянное средство. Придя на земскую, велели вызвать к нам всех хозяев поочередно и грозили чем могли… Статистика была собрана, а хозяева земской предложили быть их гостями. Целую крынку сметаны, полные тарелки творога, масла и прочего поставили перед нами радушные хозяева, а когда мы насытились и принялись за чай, то пошли уже веселые и интересные разговоры.
Наши хозяева, коренные остяки Григорий и Петр Иванычи Елины, были оба женаты на русских. По сравнению с другими остяками они были гораздо развитее. Остяки почти не следят за природой. Их занимает только река, они знают, где есть старицы, где пробивает себе река новое русло, где растут перекаты, но больше ни о чем не думают. А эти два брата нам многое рассказывали о явлениях заболачивания реки, о росте рямников и развитии древесной растительности. Им был известен почти каждый кедр в окрестности, а сами они уходили далеко в южные урманы за длинную протоку Урманскую, проходящую южней Конды от Ермака до Нахрачей.
Хотя утром был дождь, но делать было нечего, надо было ехать вперед. Распрощавшись с хозяевами, мы закружили по плесам Конды. Здесь она как змея причудливо вьется, то уходя вдаль, то возвращаясь почти назад, и снова и снова появлялись на горизонте оставленные Ермаки.
Очень скоро по отъезде мы попали под грозу и были вынуждены выстаиваться. На стоянке, не отъезжая, сварили картофель, и скудный обед в связи с только что прошедшей грозой снова вызвал руготню и споры. Мы варили обед почти что в болоте. Еле-еле достали несколько щепок. Вокруг нас все тянулись пойменные луга, и на них лишь кое-где торчали жалкие березы. Когда мы отъехали, вдали слышался плеск весел, скоро показалась земская лодка, и в ней сидел приятный и симпатичный на вид нахрачинский батюшка. Мы стали на якорь и сцепили лодки. Завязался разговор. Он был нам очень рад и все просил непременно ждать его в Нахрачинском. Он долго махал нам шляпой, отъезжая, а мы еще веселее отвечали, радуясь и новому знакомству, и дорожным слухам о нас. И он, и есаульский земкарь произвели на нас хорошее впечатление. От батьки я, кроме того, надеялся получить сведения о путешествии Носилова, который гостил у него на Сосьве. Ввиду надвигавшейся тучи мы, по совету земкаря, остановились недалеко впереди на левом берегу в сенном шалаше и чудно выспались.
На следующий день, проплыв верст пять, мы решили отыскать прямицу, огибавшую уже ясно видный Есаульский бор и сокращавшую путь верст на десять. Миронов и Годомин пустились на розыски, а мы вновь варили обед в тех же неблагоприятных условиях, что и вчера, — по колено в воде.
Часа два блуждали товарищи и то и дело расстреливали воздух, не попадая в кружившихся чаек и уток. Над рекой вились, чуя дождь, мелкие чайки «кенарки». Их можно есть без ужаса и отвращения, мяса на них мало, но на похлебку годятся, и мы иногда сдабривали ими нашу похлебку. Насилу удалось Годомину найти средь травы узкую протоку — вход в прямицу, и после обеда он поместился на руле. Шли мы с помощью ветра и быстро попали в протоку, уходя вдаль от берегов блестевшей на солнце реки.
Местность, по которой мы плыли, была прямо-таки роскошна. Дыханье юга сказывалось сильней и сильней; все ярче становилась зелень и богаче разнообразие дерев и кустарников; луга пестрели ромашкой и массой желтых цветков, а вся протока была покрыта пышным ковром кувшинковых и других водяных цветов. На их стеблях сидели ракушки мириадами, и нам снова приходилось жалеть, что недостаточность средств не дает возможности собирать богатую фауну беспозвоночных края и что благодаря разливу нельзя достать хороших проб дна, где мы предполагали присутствие лугового мела. Кое-где вода бурела от обилия планктона, но все это было не для нас. Оставалось только кулаки бессильно сжимать, ругая людей, не оказавших нам никакой поддержки. А когда тихий вечер опустился над равниной и в темном воздухе виднелись темные тени деревьев, змеились протоки и лайды и слышны были звуки животного царства в лесах, мы чувствовали себя точно не на Конде, а в далеких тропиках Индии.
14
[Блуждание по речным протокам. — Деревня Есаул. — Богатое застолье. — Старик Голошубин. — Мечты об исследовании верховий Конды. — Пришли в Нахрачинское].
Долго плыли мы по протоке, пока около часу ночи не вышли на Конду. Но нигде не видно было Есаульских юрт. Вокруг нас все было покрыто мраком; там, где на правом берегу за изгибом реки рос залитый водой тальник, мы стояли на якоре и силились решить, где же, собственно, Есаул. Решили мы только отправить двоих на разведку, а самим заняться варкой кофе. Зажгли лампочку в фонаре, пустили в ход керосиновую кухню и под ее гуденье отдыхали от долгой гребли, в то время как Агапьев с Годоминым пошли на разведку. Я стоял с ружьем в руке, ожидая, когда сигнальный выстрел известит нас, куда ехать, и силился различить вдали что-либо, похожее на огонек. Прошло с четверть часа после того, как уехали товарищи, и первый выстрел известил нас, что надо подниматься вверх по реке. Мы даже бросили было варить свой кофе, стали садиться на весла, но снова раздались уже два выстрела — сигнал ехать вниз. По этому направлению мы и пошли, выбравшись из тростника, и скоро на левом берегу увидали фигуры товарищей. Им сначала померещился огонь вверху, а затем Годомин набрел на берегу на стоявшие лодки и известил нас об ошибке. Оказалось, что мы вышли на реку выше деревни, случайно попав не в ту протоку, и теперь пришли к Есаулу верстах в двух от ее выхода.
Здесь, на поляне у могучих кедров, мы стали разбивать лагерь, но не успели покончить с работой, как к нам подошел какой-то мужчина, поздоровался и пригласил к себе. Он уже ожидал нас по слухам, и теперь на столе в его доме было все готово, весело пыхтел самовар и красовались тарелки грибов, сметаны, пирожков и прочей снеди. Разумеется, мы не заставили себя просить и энергично принялись за еду. Погуторив с хозяином, русским местным уроженцем, участвовавшим драгуном в японской войне, мы, чрезвычайно довольные, разошлись по своим пологам. Одно было неприятно при таких угощениях, что хозяева стояли навытяжку, и товарищи требовали от меня положить этому конец. Но, зная, что население лишь удивляться будет этому, я, конечно, оставлял. Прием на второй день был еще лучше. Остяки и вогулы (мы вступали уже в Вогульский край) были чрезвычайно любезны, русские то и дело звали к себе, угощали, советовались по поводу своих отношений к инородцам, и было видно, что, чем дальше мы станем подыматься по Конде, наше значение в глазах населения будет расти.
Особенно большое значение придавал нам старик Голошубин, коренной кондинский житель, много рассказывавший о Носилове и других личностях, появлявшихся в местном крае. Когда-то богатый торговец, он теперь обеднел, заботился лишь о том, чтоб получше дожить свою жизнь, и сильно ненавидел остяков, с каждым годом становящихся самостоятельней и вымещающих прежние обиды. Часто они, конечно, доходят до прямых насилий и, приняв его (Голошубина) на вечное жительство, теперь то придираются к его потомству, то мешают производить рубку леса, сбор ягод, ибо «об этом отцами не уговорено», вообще стараются возместить былое. А между тем здесь было бы возможно укоренение русских, так как и Есаул, и Ермак прямо чудные уголки края. Роскошные луга облегают их кругом, первые пробы посева хлебов (овес, ячмень) удаются роскошно и принадлежат уже к той местности, которая вполне пригодна к земледельческой культуре, а население почти сплошь (кроме части инородцев старого закала) явно стремится к ней. Далее, минуя Нахрачи, уже попадаете прямо в благодатный край, где земледелие уже ведется регулярно, но нам не пришлось там побывать.
Когда мы к ночи собрались на ночлег, я, обрадованный отношением к нам населения, уже лелеял мечты о том, чтоб плюнуть на этот неудачный год и идти все дальше и дальше к верховьям Конды, а там зимовать, поставив станцию и изучая местный край, а весной начать новую работу. Я рассчитывал на то, что достану у купца Попова в Нахрачах рублей 200 на несколько времени, чтоб устроиться, а потом уже смогу, съездив в Тобольск, найти пособие. Я в ту ночь голову бы поставил на пари, что это мне удастся, и когда утром мы отъехали, взяв добровольного проводника на Нахрачи, и я, и товарищи чувствовали себя веселее.
Благодаря нашему проводнику мы в тот же день к вечеру пришли в Нахрачинское, по дороге только раз чуть не засев на лугу, куда по ошибке провел нас вожатый, не соразмерившись с величиной лодки, и только часа два прошли под сильным дождем. К вечеру снова моросило, но это не помешало нам провести ночь в палатке, а вечер просидеть у костра, попивая наскоро сваренный какао.
В Нахрачинском я на второй день завязал знакомство с кое-какими старожилами и с местной интеллигенцией — писарем, учителем и фельдшером.
От крестьян я добился многого, нам предлагали помещение, рассказывали о местности, о жизни здесь, а старик Пуртов таинственно сообщил мне о стране, лежащей по течению северного притока Конды Юконды. В ее чудных борах, по его словам, масса зверя, и, что всего интереснее, в тех местах по речке Уинтье (кажется, соединяющей систему Конды с Обью), в бору, верстах в 100 от селения Карым, находится каменистая почва (по Юконде) и лежат огромные валуны, и «среди них никогда никто не видел снега». И чудные планы зимних экскурсий и охоты вставали передо мной, а товарищи так же бодро смотрели вперед.
Не столь много дали нам местные интеллигенты — трусливый учителишко, жалкий, убогий фельдшер и писарь. Они были нам наружно рады, выказывали полное уважение, кормили вареньем из чудной морошки, но со всего этого было мало толку, а отсутствовавший батюшка оказался черносотенцем, читавшим лишь «Русскую речь» и смертельно боявшимся политиков, несмотря на его ласковую встречу с нами.
15
[Село Нахрачинское. — Пакты. — Купец Попов разрушает надежды на продолжение пути. — Болезнь Лгапьева. — Отъезд Лгапьева и Рецкого. — В обратный путь. — Подгоняемые течением и ветром, приплыли к Есаулу. — Три дня в Зимних Пуштах у Архипа Афанасьевича. — Чесноковский торфяник. — Блуждание Миронова на охоте].
Село Нахрачинское — самое большое село на Конде. Около него есть старая, но красивая пароходная пристань, есть хорошая по внешности школа и церковь, несколько лавок богатых купцов Поповых, о которых даже тобольский исправник мне говорил, как о пауках, обижающих остяков (вообще соболезнование и покровительство остякам считается — от правительства вплоть до революционеров — почему-то бон-тонным).
Здесь, в Нахрачах, когда-то жили вогульские князья, за восстание лишенные своего звания. О них давно забыли, но и теперь в роду Пакиных сосредоточено жреческое сословие края, и старик Пакин, где-то в тайных ларях хранящий серебряных «шайтанчиков», пользуется почетом на всем протяжении северо-западной Сибири и, выезжая (хотя очень редко) для шаманства, собирает огромную дань с инородцев. Непреклонный старик уже под суд попадал, но стал только осторожней, и о кладах его и шайтанах не знает точно даже родная семья.
Вдали от Нахрачинских юрт, на другом берегу, есть остатки старинных городков — летних юрт. По слухам, туда ездил Носилов, но мы не смогли отправиться к ним — печальные обстоятельства коренным образом изменили наши планы.
Вообще говоря, я мало могу сказать о Нахрачах в силу того, что этими юртами лишь началась следующая волость, собирать статистику для них одних не стоило, и ни о богатстве ее, ни о прочих делах мы не собирали данных. Но знаем мы, что там гораздо крупнее развито скотоводство, кое-кто сеет овес, в устье Юконды добывается много рыбы, а боры и кедровники, расположенные к югу за Урманской протокой, дают много брусники и «кедры», т.е. кедровой шишки.
Местность эта прямо роскошна. Зелень лугов и боров видна отовсюду, и здесь есть особенно чудные уголки, как нежный, богатый цветами, кустарниками и осиной Сенькин бор в одной из прямиц, ведущих к Нахрачам, где Конда все сильнее прорывает себе новое русло, спрямляя свой путь.
Этот год был очень плох для нахрачинских обитателей, рыба плохо ловилась благодаря высокой воде. Сено ставили на завознях (больших лодках), кося с переметок в глубокой воде, и кое-кто уже поставил более 1000 копен, как прибывшая (уже после 11 августа) вода снесла его почти целиком.
За исполнение своего плана я принялся 9-го числа и пошел к Ивану Попову, о котором мне говорили учитель и фельдшер как о человеке, у которого мы можем успеть. Но на свою беду я попал к Попову в неудачное время. Этот субъект все время боролся за свое первенство в селе и теперь вследствие «непочтения» к нему со стороны батюшки, учителя, фельдшера и урядника объявил им бойкот, т.е. не продавал хорошего табаку и заставлял курить махорку. Он ожидал, что я перво-наперво зайду к нему, и потому, когда я явился, уже побывав у его врагов, он меня не очень милостиво принял и очень вежливо отказал. Мои воздушные планы, таким образом, сразу лопнули.
И вот теперь перед нами стоял вопрос о возвращении. Мы все же не совсем пали духом и решили снять хоть пройденный путь и на 11-е число назначили свой отъезд.
На беду, еще одно несчастье присоединилось сюда — заболел очень сильно Агапьев. В зеве у него образовались опухоли, и он не мог уже принимать твердой пищи. Надо было поспешить с отправкой его домой, а если бы не нашли другого пути, то пришлось бы везти самим.
Тогда я воспользовался остатками того престижа, которым окружило нас население. Я пошел в волость и потребовал отправки его на земских. Я сильно боялся, что мне откажут, и действовал нахрапом, но выпад мой оказался удачным — ему дали казенный пакет, и к утру 11-го числа он выехал из Нахрачей, и провожатым с ним поехал Рецкий, а мы остались на берегу, наша семья вдруг осиротела.
А вдали за Нахрачинскими юртами синела даль, где скрывались красивые «туманы», огромные озера с высокими боровыми берегами, и манила к себе, а нам надо было уезжать. Теперь, когда стояла чудная погода и мы ожидали хорошую теплую осень после холодного дождливого лета, мы поставили паруса, и южный ветер, сменивший холодный NNO, стал нас относить от Нахрачинского к северу.
Крестьяне, прощаясь, предлагали нам вернуться на зимовку, обещая показать много интересных местностей, но мы навсегда прощались с Кондой, не надеясь продолжать свою работу.
Тихо и уныло потянулись мы в обратный путь; боясь потерять время и не успеть снять даже нижнее течение, мы решили вчетвером плыть поскорее до Болчарова, чтоб кончить там свою работу, и теперь перед нами только мелькали берега, то развертываясь в луговые равнины, то переходя к борам. В тот же день мы, погоняемые течением и ветром, пришли к Есаулу. Переночевали у Голошубина, подарили ему за радушный прием несколько фотографий и 12-го числа проплыли большой кусок дороги, обогнули Ермаковские юрты и к вечеру остановились на небольшой березовой гривке, застигнутые дождем. Сильно уменьшившиеся наши средства мы пополняли продажей пороха и на эти деньги приобретали картофель, молоко и масло… Сильный дождик, заставший нас на гривке, немного развеял нашу тоску, промочив нас и заставив заботиться о тепле, и за горячим картофелем в нашей палатке мы забыли о неудаче нашего путешествия.
В день 13-го числа мы прошли мимо Летних Пушт, обогнули замечательно красивый, построенный за наше отсутствие запор и скоро подошли к нашей старой пристани у Зимних Пушт. Мы страшно жалели, что не могли снять вид запора — огромной изгороди через реку, украшенной флажками и крестами, из-за невозможности зарядить аппарат благодаря отсутствию темной комнаты, и одну из любопытных особенностей местного рыбного промысла на Конде мы не запечатлели.
В Зимних Пуштах мы провели целых три дня. Гостеприимный Архип Афанасьевич ни за что нас не отпускал и просил подождать, когда кончится пост, обещая задать нам пир. Это время нам пригодилось для составления записок, производства фотографических снимков и охоты. Товарищи по целым дням охотились и привозили порядочно уток. Жена Архипа Афанасьевича нас снабжала картофелем, сметаной и луком, и похлебка у нас выходила на славу. Но дыханье осени становилось сильней и сильней. Ночью был уже иней, и средняя температура ночи была очень низка. Нас по ночам сильно знобило, и, попривыкнув к невзгодам пути, мы легко переносили холод и были совершенно здоровы. Даже купались днем, когда температура воды бывала не выше 15° Цельсия. А угощали нас в Зимних Пуштах на славу, мы там как сыр в масле катались, и хотя это нас сильно задерживало, мы чувствовали себя хорошо.
16-го числа мы покинули гостеприимного хозяина. Мы спешили к Чесноковскому торфянику. Не зная его точных размеров, мы надеялись снять его на план и покопаться в нем порядком.
Дорога к торфянику тянется мимо огромных заболоченных пространств реки. Среди ковра водяных цветов узкими стрелками в реку врезаются гривы, окаймленные осоковыми болотами, а по пути до них расположился большой заболоченный березняк.
У этого березняка мы остановились перво-наперво, чтоб снять его и осмотреть вглубь. Взобравшись на высокий берег, где песок был наслоен на суглинки, мы очутились в темном лесу, заваленном гнилыми стволами берез, а стоящие стволы были покрыты трутовиками и лишаями. Тонкий слой мха меж трухлявыми стволами служил сильным агентом болота, и кое-где среди сырой черной почвы виднелись лужицы воды. Наклоненная вглубь поверхность березняка все больше и больше заболачивалась и вдали переходила в болото, где уже виднелся слой торфа.
Этот мрачный лес был богат кустами малины. Позабыв о необходимости поскорей прибыть на трунду, мы увлеклись малиной и долго изучали вкус ягод, обеими пригоршнями наполняя рты. Это был чудовищный по величине подлесок малинника. Наевшись до отвращения, мы бросили это благое занятие и дружно сели на греби. Вдали очерчивались берега торфяника, и к вечеру мы прошли мимо него и расположились на его нижнем конце.
Распределив между собой работу следующего дня, мы напились чаю и легли спать. Было сравнительно тепло. Мы с Годоминым устроились в палатке, другие двое в каюке. Отсутствие комаров давало возможность убрать полога.
Когда мы проснулись под утро, Миронова не было среди нас. Он с ночи ушел на охоту, нарушив распределение работ, но мы ждали его к утреннему чаю. Нам пришлось, однако, напиться без него и отправиться на работу. Бабкин пошел по торфянику, чтоб определить его границы, а мы с Годоминым поехали в лодочке вдоль берега для осмотра обнажения торфяника.
Этот торфяник имел форму полукруга с диаметром до двух верст по берегу. Здесь сравнительно недалеко по берегу тянулся в глубине торфяника по уровню воды слой голубой глины, а на нее был напластован слой желто-коричневой глины. Я часто вылезал на берег для осмотра его, и почти каждый раз Годомину приходилось тащить меня из вязкой глины. Над ней лежал слой сначала бесструктурного землистого черного, затем коричневого слоистого торфа, очень мощный и ясно раздваивавшийся на два горизонта: темный нижний, лишенный древесных остатков, и светлый верхний с корнями и стволами берез и сосен. Наверху сильно развивалась нормальная растительность торфяников с низкорослой сосной и кривой березой. В верхнем слое глины я находил конкреции глинистого железняка — тонкие причудливые трубочки с веточками. Они круглыми и эллиптическими пятнами вырисовывались на слое глины, а кое-где стояли столбиками, отмытые водой разлива. От торфяника отрывались и неслись по реке глыбы торфа, и образец оторвавшегося куска мы взяли с собой с другими образцами. Под конец при выглянувшем солнце мне удалось снять торфяник и даже на двух пластинках, и после этого мы вернулись домой. Ни одной окаменелости не видно было на обнажении его, и мы не стали искать их в глубине…
А Бабкин меж тем определил, что торфяник все больше и больше расходится, отходя от берега, и стало ясно, что перед нами не заболоченные залив или лес, а исчезнувшее озеро. Голубую окраску подстилающей его нижней глины можно отнести к влиянию животного населения озера, а коричневую верхнего слоя — к увеличению содержания окиси железа за счет больших масс получавшейся от гниения растений углекислоты. Торф нижних слоев, вероятно, принадлежит травно-осоковому периоду заболачивания, а верхний тому периоду, когда среди развившейся на торфянике древесной растительности появился моховой ковер.
Этот торфяник, по рассказам остяков, тянется далеко в глубь страны на юг, подходя к Чесноковскому сору и другим озерам, параллельным реке. Местность под торфяником имеет выпуклый вид, и вершина выпуклости служит водоразделом Конды и Иртыша. Там, в глубине торфяника, то выходя на свет в виде лайд и лыв, то скрываясь под торфом, течет речка Турсунка. Часть ее подходит к Иртышу, часть к Конде, и с водораздела она имеет прямо противоположное течение в ту и другую стороны. Поговаривали о прорытии «трунды» в здешних местах, чтоб образовать прямой путь к Иртышу, но затею эту оставили именно вследствие этого двойного течения.
После обеда круто изменилась погода, ветер начал рвать палатку и бить о берег наш каюк. Пришлось укрепить их получше. Палатку мы обмотали варовиной, а лодку привязали за оба конца.
Скоро начало моросить, стало очень холодно, а Миронова все не было. Беспокойство овладело нами. Товарищи поехали в Чесноковское за провизией и чтоб известить крестьян о пропаже охотника. Я остался один и часто бегал в лес, стреляя из ружья и призывая Миронова. Уже к вечеру приехали товарищи и привезли картофеля, молока и масла. О Миронове они узнали лишь то, что он утром стрелял в виду деревни и около него была собака. К ночи сильный холод заставил нас потеплее одеться и спрятаться от дождя. На душе было тяжело. Этого густого урмана не знали как следует даже старожилы, и мы должны были готовиться к мысли потерять товарища. Бабкин всю ночь не мог сомкнуть глаз. Сам пережив блуждание по лесу, он живо представлял себе умирающего от голода товарища и мучил нас разговорами о нем.
Всю ночь выла буря и сердито падали капли дождя. Мы поддерживали костер, чтоб товарищ мог увидеть нас, если выйдет где-нибудь на берег Конды. Но до самого утра, мрачного и туманного, никто не подходил к нашему огню. Утром мы сварили какао и стали готовиться идти на розыски. В какую сторону — мы и сами не знали. Какова же была наша радость, когда вдруг раздался плеск весел, лодочка прошла мимо берега, и два остяка с нашим Мироновым вышли из нее.
Он был страшно бледен и трясся, как в лихорадке. На нем не было сухой нитки, и сам он был мокр, как губка. Кое-как он переоделся, и, собрав всю нашу постельную одежду, полушубки, халаты и прочее, мы уложили его получше в каюк. Теперь еще предстояла опасность, что он заболеет, а на беду наши скудные средства не позволили нам взять согревательных напитков и втирания. Но все же он отделался без болезни.
Он нам рассказал, что, гоняясь за птицей, забрел далеко в лес и верст 20—30 прошел по торфянику, минуя лайды и проточки и часто проваливаясь по живот в болото. Собаку кормил, стреляя белок, а сам к вечеру развел костер и на нем изжарил убитого рябчика и съел его, обмыв в болоте. Так как при нем не было спичек, то он разрядил два дробовых патрона, вместо дроби вложил обрывки своей рубахи и двукратным выстрелом в кучу хвороста удачно зажег ее. Этот костер разложил он под кедром и под ним провел ночь, поддерживая огонь.
К утру он вышел верстах в двадцати выше по реке за какой-то протокой и, узнав место, задумал идти по берегу к стоянке. Но ему мешала протока, и он уже разделся, чтоб переплыть ее, как вдруг увидал челноки и окликнул. Шумиловские остяки-охотники, ехавшие в них в Болчарово, сначала не решались идти на зов, но, увидав голого человека, подошли к нему и, рассыпавшись в любезностях, отвезли его к нам. Сами они ехали за порохом и дробью, надеясь скоро уходить на охоту в урманы. Мы попробовали снять их, но из-за скверной погоды не вышло никакого толку.
После их отъезда отправились за ними и мы. По дороге зашли в Чесноково, где нас приняли куда лучше, чем в прошлый раз, и купили продуктов, а затем стали добираться до Болчаровского. Весь день то переставал, то снова моросил дождь. Над рекою тянулись низкие свинцовые облака, то развертывавшиеся в полосы, то переходившие в дождевые тучи. Мокрые весла было трудно держать в руках, коченевших от холода. В мокром белье нелегко было сидеть на скамейках, а струйки воды, холодные и частые, текли по телу. Противный ветер не давал нам покою, приходилось грести безостановочно, и, как всегда в таких случаях, дело не обходилось без споров.
16
[Село Болчаровское. — Съемки реки между Болчаровским и Богодановским. — Торг в Байбале иртышских крестьян с остяками об аренде ягодных мест. — За продуктами в Красный Яр. — Ненастье. — Продолжаем съемку].
Часов около 9 вечера подошли мы к Болчаровскому, и мы с Мироновым, мокрые и озябшие, пошли искать пристанища в спящей деревне. В одном доме нам согласились поставить самовар и пустить одного на ночлег. Более мы никуда не пошли, вернулись к лодке, позвали товарищей и, посидев около часу в теплой комнате за чаем и обсушившись, оставили на ночевку Миронова, который больше всех нуждался в тепле. Сами мыпошли к своей лодке, фонарик которой белым пятнышком сиял сквозь холст каюка. Выложив вещи наперед и забаррикадировавшисьот ветра, мы очень комфортабельно устроились и уснули.
Утро 19-го числа было прямо-таки роскошное. Ветер ночью сорвал нас с якоря и поднес к пристани, что было нам очень на руку. Теперь над нами ярко светило солнце и не было ни малейшего ветерка. Я пошел на село за письмами в волость и подороге узнал, что Алексей Нялин, приехавший после нас в Болчарово, нас чуть не в вымогательстве обвинил, и, когда Агапьев прибыл к нему на земскую, он очень скверно с ним обошелся. Я потребовал от писаря, чтоб он составил протокол, но он стал упрашивать меня этого не делать. Так как у меня не было особенной охоты возиться с «остяцким цыганом», как звали Алексея Нялина, то я согласился на его просьбу. Затем товарищи пошли к вдове умершего в наше отсутствие Шадрина и забрали наш оставленный ящик. Покончив со всем этим и продав еще несколько фунтов пороху, мы уехали.
В этот день мы начали уже нашу съемку и регулярно вели ее до конца. Наши импровизированные штативы — колья — сильно мешали делу; труба дальномера и пантометр колебались при сильном ветре, и рейка рябила в глазах красным и белым цветом своих делений. В непогоду это доводило нас чуть не до отчаяния, по получасу приходилось ждать, пока уляжется ветер, или втыкать штативы так глубоко, что отсчитывал я в трубу, лежа на земле или стоя на коленях в болоте. Но первые дни все же шло хорошо; ветер стих понемногу, и, начав 19-го числа, мы 21-го кончили съемку первого интервала между Болчаровским и Богодановским.
Когда мы 21-го вечером пришли в Богодановские юрты, то уже ясно заметен был здесь спад воды, легче становилось стоять на лугах, и пойма обнажилась. А о спаде вод в низовьях ходили невероятные слухи, будто на сору Конда уже вошла в свое русло и совершенно обнажились берега.
В Богодановском мы переночевали, купили хлеба, получили даже на память несколько «морковных шанежек», любимого лакомства сибирских крестьян, а одна старуха даже подала нам Христа ради половину рыбного пирога с просьбой помолиться за ее душу.
До Сиглина мы пошли напрямки на парусах благодаря тому, что этот промежуток был уже снят во время нашего прежнего пути, и, придя к Сиглину, мы расположились на берегу лишь для обеда.
Годомин попробовал при этом съездить в деревню за продуктами, но в пустой деревне (жители были на покосе) не было ни души, и пришлось ему возвратиться ни с чем, так что теперь приходилось разделить имевшиеся запасы на порции.
После обеда мы продолжали нашу работу и к 24 числу вечером после очень удачного переезда при хорошей тихой погоде, когда благодаря прозрачности воздуха на 300 сажен хорошо можно было отсчитывать по рейке, снова пристали к старому месту у Байбалинских юрт.
В то время как я, лежа на берегу, вычерчивал съемку на карту, товарищи сварили чудный обед из нескольких убитых уток, и, пообедав, мы разошлись, кто на охоту, а кто по крестьянским домам. Я пошел на земскую, а затем к нашему старому знакомому Сергею Яковлевичу, где присутствовал при торгах о кортоме на ягоды с новоприбывшими «верховными» крестьянами с Иртыша. Споры были долгие и горячие, обе стороны никак не могли сойтись, и особенно командовали бабы, которым приезжие привезли мало водки. Уже остяки стали сдаваться и почти поладили на высокой цене по 7 рублей за пай, как снова заголосили бабы. У приезжих не оказалось «байков», т.е. водки, и весь торг был снова разрушен. Приезжие назавтра уехали с носом, грозясь когда-нибудь утопить остяков в вине, а Сергей Яковлевич энергично их поддерживал, ругая баб на чем свет стоит. Сам он не пьет и ненавидит пьянство, как губящий охотников разврат.
От него я пошел к Тимофею, и на той же лежанке, что и в первый раз, крепко-крепко заснул. Наутро жена Тимофея приготовила для нас вкусный пирог, а Бабкин с Мироновым набили несколько штук уток на реке верстах в девяти от Байбалы, так что и 24-го числа, и 25-го у нас было вдоволь пищи. Из-за охоты мы потеряли, однако, довольно много времени и, когда отъехали под вечер из Байбалинских юрт, очень скоро были вынуждены брать расстояние не более 60 сажен — темнота вечера мешала рассматривать рейку и отсчитывать деления. Пройдя версты три, мы остановились на ночевку.
25-го числа мы сняли очень большой кусок реки, а к вечеру на стоянке под соснами на гриве я праздновал годовщину своей ссылки. Утром пошел мелкий дождь, но скоро рассеялся; во время сборов в путь я снимал нашу гриву, а потом по рассеянности положил футляр с аппаратом на носовую часть лодки, и сильный толчок лодки о берег сбросил его в воду. Насилу мы его извлекли со дна багром, и, к моему ужасу, затвор стал отказывать; после уже приходилось закрывать и открывать аппарат от руки изготовленной Годоминым медной крышечкой. Кое-как просушив аппарат в тени, мы продолжали свой путь и вечером, около пяти часов, пришли к Красному Яру, где стали на пустыре у полуразвалившихся домов.
По дороге мы встретились с болчаровским священником, возвращавшимся из Тобольска. Оказалось, что он хоть и горький пьяница, но все же лучше и искреннее нахрачинского. Долго говорить с ним нам не пришлось. Только Миронов, стоявший с рейкой на другом берегу, где заводи облегчали подъем по реке вверх, разговаривал с ним и пришел от него в восторг.
В Красный Яр съездил я с Мироновым за покупками. Зайдя к нашему старому знакомому Игнатию Пахтышеву, мы купили у его снохи хлеба, сметаны и сушеной старой-престарой оленины. Старик теперь решил наверстать потерянное и драл неимоверно. Несмотря на это, пришлось купить все, что можно было, так как впереди не предвиделось возможности даже картофель достать. Кроме того, пришлось купить сахару, чтоб заменить наш старый, подмоченный керосином запас. Уже было полторы недели, как мы питались вонючими кусками сахара, пропитанными керосином, и пили лишь кирпичный чай. В тот же день наши охотники убили уток, из них трех положил одним выстрелом Годомин. Поэтому мы отложили сушеную оленину про запас и питались свежей дичью.
Вечером я определил приблизительное склонение магнитной стрелки пантометром по Полярной звезде и получил 13 градусов 40 минут восточного уклона в 11 часов ночи по отношению к Полярной звезде. Покончив с этой работой, мы улеглись в пологу, поставленном в палатке, и, защищенные от ветра, от холодного воздуха, расположились, как дома.
Когда утром я выглянул из палатки, погода уже страшно изменилась, крепчал ветер и нес еле заметно вперед сырые низкие тучи, и обильно моросил дождь. Об отъезде нечего было и думать, оставалось только получше укрыться от дождя и выждать.
Мы забрались в один полуразрушенный дом, кое-как забили часть окон, чтоб не было сквозного ветра, чего мы, впрочем, не предотвратили, и три дня провели в этом скверном помещении. Все эти дни было страшно холодно, барометр низко упал, и дождь моросил не переставая. 29-го мы не выдержали, попробовали пуститься в плавание, но переметку Миронова, ездившего с рейкой, почти мгновенно залило водой, и волей-неволей пришлось вернуться в дом и сидеть. Погода круто изменилась к утру 30-го числа. Выглянуло солнце, и улегся ветер.
Сначала для пробы я съездил с Годоминым на красноярский торфяник, чтоб снять растительность на нем, которой снимка у нас не было. Когда это нам удалось, мы вернулись и начали вновь работу по съемке.
В день 30-го числа мы прошли около 13 верст, максимум того, что можно было пройти шаг за шагом, снимая местность. На другой день, по нашим расчетам, оставалось всего семь верст, так что мы не сильно беспокоились о том, что завтра попадем к Алтаю, а это нам было важно из-за оставшихся у нас всего лишь двух ковриг хлеба.
Стоянка наша в тот день была чуть пониже того места, где в первый раз по пути в Красный Яр мы варили свой кисель и где блуждал Годомин.
Считая, что в Красном Яру мы пережили циклон, я полагал, что теперь установится ясная погода, но мы как будто снова пересекли его путь и попали в сильную бурю. День 31 августа был так холоден и мрачен, так часто шел дождь и бушевал ветер, что мы были уверены в невозможности доехать даже к ночи до Алтая. Лишь сильная необходимость заставила нас работать. Бабкин чуть не под волнами плыл, пренебрегая опасностью, на своей переметке, и я все время делал отсчеты, лежа на земле за щитом из годоминского пальто, да и то от ветра, качавшего дальномер, почти сутки спустя ходили перед моими глазами красные и белые пятна. Уже в виду Алтая ветер был так свиреп и так бил нас о берег, не позволяя ни на шаг отойти от места остановки, что пришлось звать Бабкина на помощь, и лишь со страшными усилиями удалось нам оттолкнуться. Несмотря на сильное течение Конды, ветер все же гнал нас куда попало, и около часу плыли мы одну версту, отделявшую нас от Алтая. Ветер стих, как только наш каюк подошел к берегу.
Тогда началось опять осточертевшее беганье за хлебом и молоком по ругавшимся за назойливость крестьянам, и почти насильно приходилось отбирать продукты, никто не хотел ни продать, ни напечь нам хлеба ввиду страдного времени. Кое-как мы, однако, добыли хлеба на два дня, и теперь перед нами стояла перспектива жить лишь чаем, хлебом и наваром из оленины. Молока мы достали здесь в последний раз и в последний раз на Конде напились какао.
17
[Ярость ветра. — Последняя краюха хлеба. — Крайние меры для приобретения продуктов в Каме. — Невозможность съемки на Кондинском сору. — Пир в устье Конды. — Буря на реке. — Конец пути].
Первый день пути до Камы был очень удачен. Тучи ушли далеко на юго-запад, и погода стояла чудная. Шли мы довольно скоро, хотя часто задерживались на лугах и в лесах, осматривая почву. Обыкновенно всегда, когда я наводил инструменты, Годомин отсчитывал и записывал углы по пантометру, а после принимался копать землю, чтоб осмотреть почву и подпочву. На высоком правобережном лугу, целиком сложенном из луговой глины, книзу переходившей в суглинок, мы остановились, чтоб определить хоть раз скорость течения реки. Но это нам снова не удалось, все поплавки не прошли и 20 саженей, как прибились к берегу, а наша дистанция была взята в 200 саженей. Когда все лишнее дерево, бывшее в лодке в виде досок, остатков весел и т.д., ушло в дело, а на берегу не было ни куска дерева, пришлось волей-неволей уходить ни с чем, а более нам ни разу не попадалось на реке до сора такой тихой, удобной, безветренной погоды.
Скоро мы встретили каюк реполовского торговца Шалимова, спешившего для сбора ягод в Алтайские юрты, и с ним ехала учительница в Болчарово. Когда мы уезжали из Нахрачей, то Миронов подал прошение о зачислении его учителем в Нахрачи или Болчарово, откуда уходили учителя Голубов и Хлынов. Он надеялся, попав туда учителем, получить возможность изучать край, но теперь уже одно место для него было потеряно.
На другой день, т.е. 2 сентября, мы окончили съемку до Каменских юрт. Этот день был далеко не так благоприятен для нас, как первый. Хотя облака ни разу не покрывали всего неба, но ветер поднялся невообразимый. Около 12 часов сила его чуть не была равна силе урагана. Волны перелетали через нашу лодку и страшно били ее о берег; не будь она так крепко сделана, быть бы ей в тот день на дне реки. В момент наибольшей ярости ветра с юга медленно поднялась резко очерченная черная туча и заслонила солнце. Я возымел желание снять небо по направлениям S, О, N, Е для сравнения облачной картины — тучи на юге, барашков на севере и тонких полосок [облаков] по сторонам. Из моей затеи, однако, ничего не вышло. Не приноровившись как следует к моментальным снимкам от руки, я лишь испортил 4 пластинки. Когда ветер утих, мы обогнули луг, отделявший новую реку от старицы, и подошли к Каме.
Пообедав наскоро олениной, которая в сухом виде равнялась по твердости подметке, а в вареном — подошве, и покончив с последней краюхой хлеба, мы решили озаботиться приобретением новых запасов. Для этой цели мы разбрелись по деревне и стали просить, чтоб нам продали или напекли хлеба. С этой приятной работой мы возились около 3 часов, и когда к вечеру пришли к лодке, то оказалось, что результаты у нас одинаковы. Занятые работой бабы отказались наотрез продать или печь хлеб, а о молоке или чем другом и говорить не приходилось.
Наше положение становилось критическим, без пищи мы могли бы надеяться добраться до Чилимки, где жена Барбачева, наверно, не отказала бы нам в хлебе, но работать без еды было совсем невозможно. Тогда мы решились на крайнее средство: я пошел на земскую и потребовал немедленно отдать мне имевшийся хлеб. Тогда хозяйка вытащила 6 брусничных шанег — небольших хлебцов, покрытых ягодой, и получила за них 30 копеек. С этой драгоценностью в руках я побежал на стоянку, крича: «Есть! Есть!». Бабкин бросился ко мне навстречу и, схватив шаньгу, стал ее усиленно грызть. Она оказалась далеко не вкусной, брусника на ней была страшно горька, но все же мы их бережно уложили в ящик припасов. А в то время Годомин отнес мешок муки к какой-то остячке, бросил его у нее в избе и велел к утру напечь нам хлеба. Как ни ругалась остячка, но решила, очевидно, во избежание худшего, исполнить требование, и из Камы мы выехали нагруженные хлебом.
Третьего числа, выехав из Камы, мы отошли около 5 верст и нанесли их на план, а 4-го уже подошли к сору, где, по рассказам остяков, уже будто бы река вошла в русло. Но это оказалось неверным. Сор сильно уменьшился в ширину, ряды террас виднелись на мокрых берегах, но все еще она была достаточно широка, чтоб сделать невозможной его съемку из-за ветра, не дававшего помощнику возможности ехать в переметке по сору. Его било к берегу, и раз пришлось Годомину, единственно умевшему благодаря своей силе двигаться против бури и волн, выручать Бабкина из беды. Оставалось лишь бегло заметить направление сора и идти напрямки к устью и к Реполову, или, как говорил Бабкин, «напроход на пароход». Вообще он любил каламбурить, и когда нам предстояло сидеть без пищи, бывало, говорил: «Даст Бог день, даст и пищу, попищим, попищим и так ляжем спать».
И вот 4-го числа на берегу покрытой березняком косы мы кончили нашу работу и последний раз пообедали, пока не добрались до Кондинского устья. Здесь мы покончили с нашей олениной, сварив ее целиком с оставшейся у нас зеленью. Эта сушеная зелень была вся покрыта плесенью и даже пахла, в кусках варившегося мяса завелись личинки мух, но голод брал свое, и это пойло мы уписывали с наслаждением. Даже старый завалящий картофель, рассыпавшийся еще во время оно по лодке, был нами пущен в дело.
Долго плыли мы в этот день по сору. Он страшно обмелел, и почти никакого течения не было на нем заметно, поэтому пришлось все время налегать на весла.
Часов около 7 вечера вдали показались сидевшие массой на воде лебеди. Мы подняли парус и пошли к ним, спрятавшись за парусом и надеясь подойти на выстрел. Но осторожные птицы подпустили нас саженей на 100 и скрылись из глаз. Пришлось только пожалеть о том, что у нас не было винтовок, и бросить мысль об интересной охоте.
Часов около 10, когда почти ничего не стало видно на горизонте, мы очутились у отлогого песчаного берега и спустили Годомина для разведки. Он вскоре вернулся и ввел нашу лодку в безопасное место у юрт Аравант.
Аравантские угодья, принадлежащие остякам Красноярских юрт, были сданы ими по окончании собственного сбора ягод иртышским крестьянам, и теперь в одной из изб мы услыхали веселое пение. Придя туда, мы застали несколько парней и девок из села Реполова, и часть из них была детьми ссыльного аграрника-украинца. Мы им очень обрадовались и стали расспрашивать про то, что делается на родине и по Иртышу; мы надеялись узнать много новостей. Когда кончились обоюдные расспросы, мы ушли, чтоб не мешать этой компании, и развели костер на берегу. Сидя за чаем среди тощих кустиков на песчаных буграх, мы уже чувствовали себя дома, и товарищи, Миронов и Бабкин, страшно радовались возвращению, только Годомин готов был в любую минуту вернуться назад, если б ему указали на возможность закончить нашу работу — изучить и снять всю Конду. Если б не его настойчивость, мы, вероятно, давно бы возвратились без всякого успеха. Ночь мы ночевали с ним вдвоем в каком-то домишке, куда, за отсутствием лестницы, пришлось вскакивать на довольно основательную высоту, а товарищи провели ночь в лодке. Спать им пришлось довольно скверно, ветер бросал лодку о глыбы ортштейна на берегу, и они привязали ее накрест веревками, чтоб сообщить ей большую устойчивость, и над этим они провозились всю ночь.
К утру девицы-украинки наварили нам вареников с брусникой, благо сахару и муки у нас было довольно, и, наевшись их досыта, мы пошли к устью, не заходя даже в Чилимку.
Часа за 4 миновали мы станок Реденькое и при чудной погоде, дружно работая веслами, прошли давно оставленные места, где вместо необозримого пространства воды расстилались теперь пологие песчаные берега, покрытые тонкой грядой почерневших водорослей. Вдали за лесом виден был дым парохода, раз даже послышался нам свисток, заставляя ясно рисовать себе картину давно оставленных мест. К вечеру мы уже были в устье Конды и остановились на старой стоянке, высоко-высоко стоявшей над упавшей водой. Берег темнел издали бурыми массами ортштейна и огромным торфяником.
Немедленно же по приходе в устье мы отрядили Бабкина и Миронова к нашим знакомым в Борки за продуктами и для найма гребцов, так как своими силами мы не рассчитывали попасть в Реполово, куда надо было подниматься против бурного иртышского течения. Мы остались вдвоем и, поставив палатку, предались воспоминаниям о первых днях нашего путешествия, когда мы, еще полные надежд, обитали на этой узкой площадке. Еще стояли колья наших пологов и валялись старые банки и прочий выброшенный хлам. Те же старые вороны вились, каркая, над нашими головами. К ночи, после долгих часов ожидания, во тьме раздались голоса товарищей, и Годомин зажег смолистые ветки сосен, устроив импровизированные факелы, далеко проникавшие своим светом тьму, и ответил им своим зычным криком. В ответ ему Бабкин сказал, что ничего не достали, рабочих нет и т.д. Мы невольно испугались этой неожиданности, но когда товарищи вылезли из лодки, то оказалось, что в ней лежали вороха яиц, картофеля, луку, моркови, несколько чудных щук и крынки с молоком и сметаной. Пир в этот вечер и на другой день был великолепный, и жирная уха заставила забыть червивую оленину.
Гребцов они пока нанять не могли, лишь завтра, в праздничный день, можно было подыскать охотников, и нам пришлось ожидать в устье реки два дня. 5 и 6 сентября хорошая погода дала нам возможность побродить по лесу, сходить на Архиерейский сор и поохотиться на торфянике, где мы встречали не раз глухарей, но, к сожалению, ни одного не убили. 7-го погода испортилась, наступившее второе лето сменилось холодным дождем, и, на нашу беду, пришлось ехать самим, так как в такую дрянную погоду никто не решался ехать с нами. Крестьяне боялись попасть в бурю на Иртыше или простудиться. Долго мы увещевали борковцев, но пришлось в конце концов плюнуть и ехать без них. Ждать было нечего, впереди не предвиделось уже хороших дней, сентябрь здесь уже клонит к зиме. Выехав из устья довольно рано, мы долго-долго шли 10 верст, отделявших нас от Тюлиной, где проходил новый Иртыш. Приходилось напрягать все свои силы и еле-еле подвигаться вперед. Хуже всего в таких случаях приходилось мне. Так как я как гребец был похуже наших запевал Годомина и Миронова, то я должен был переносить свое весло из одного кочетка в другой, противоположный, чтоб служить балансом против ветра и течения. А эта жонглировка полупудовым веслом была не из очень приятных.
Наконец мы добрались до острого мыса, за которым скрывался Иртыш, и здесь, где встречались два течения, ветер поднял такие волны, что нас забросало, как мячик, и окатило с ног до головы водой. Вырваться из водоворота мы долго не могли своими силами. Мы уже ждали гибели и уже бросились к мачтам, чтоб хоть не оторваться от лодки, но поднятый парус с силой бросил нас в гущу волн, и, перерезав их, лодка вошла в Иртыш. Порывы ветра вскоре утихли, и мы кое-как потащились на веслах. Часа через три тяжелой работы, где бечевой, где на веслах, лодка наша прошла мимо шедшего вниз парохода, и за изгибом реки показались Реполовские юрты. В них мы заказали себе чаю, взяли белого хлеба, сметаны и на последние 1 р. 40 к. наняли двух гребцов до Реполова. Сами мы не чувствовали себя в силах доехать скоро.
Часов около 12 ночи мы стали у Реполовской пристани, расплатились с гребцами и подарили им нашу маленькую лодочку. В Реполове прожили мы 7 дней, продали за бесценок пожитки, за 20 рублей отдали одному кулаку нашу лодку, чтоб получить возможность ехать в Тобольск, и, погрузив наши оставшиеся пожитки на «Барнаулец», оставили это село и в Тобольске закончили наше путешествие.
