Валерий Белобородов
«Наполивановские» планы
Валерий Павлович Поливанов начал работать на радио раньше большинства из нас. Н. П. Губина в одном из писем вспоминала:
«Я его знала ещё юношей. После 10-го класса он работал в местном колхозе и приходил к нам читать передачи. Тогда было городское вещание. Он быстро вписался в наш коллектив. Помню, даже в самые холодные дни он приходил без шапки, но тщательно укутывал тёплым шарфом шею. Берёг голос. Его красивая пышная шевелюра, простая улыбка придавали лицу особое обаяние. Он никогда не пел никому аллилуйю, но всегда принимал людей такими, какие они есть, со всеми их недостатками, и они платили ему тем же. Он был прост в общении и быстро находил контакт с людьми. Таким я его запомнила на всю жизнь».
Моя встреча и быстрое сближение с Валерием произошли в 1965 году. В марте я вышел из отпуска и познакомился с новым коллегой — открытым и дружелюбным, лёгким на подъём, готовым к сотрудничеству и отзывчивым на всякое творческое дело. Его качества надёжного редакционного работника особенно ценны были в летнее время, когда половина коллектива находилась в отпусках, и наполнение ежедневных программ ложилось зачастую на плечи четверых, а то и троих сотрудников, включая главного редактора или того, кто его временно замещал. Такая темповая, авральная работа не тяготила, а, кажется, наоборот бодрила его, давая возможность проверить себя на прочность и вновь убедиться, что «могём». За один день он, постоянно в весёлом настроении, мог сделать десяток звонков, собрать несколько сообщений для выпуска новостей, сбегать куда-то с «Репортёром», тут же отпечатать на машинке текст, в аппаратной смонтировать запись, выбрать в фонотеке нужную катушку для музыкального оформления и в студии прочесть собственную передачу. А назавтра выехать в короткую командировку, так как длительные в летнее время были непозволительной роскошью.
В радиожурналистике Валерий, будучи вполне сложившимся человеком с житейским опытом, никому не подражал, искал свои темы и формы их воплощения. Да у нас и не было наставников, «мэтров», опытные и начинающие — мы были почти на равных, никто не возносился и никто никому не завидовал.
Валерий хорошо знал деревню и часто делал передачи на сельскохозяйственные темы. До сих пор мне помнится как эталонный цикл корреспонденций из Сытомино и давно уже исчезнувшего с карты округа Кушниково, прошедших по радио летом 1969 или 1970 года и основательно, без умолчаний высветивших проблемы северной деревни. Этими публикациями он вызвал недовольство окружных руководителей, в чьём ведении находилось сельское хозяйство.
В командировки мы ездили часто, и постепенно у каждого определились свои точки на карте округа, куда тянуло поехать ещё и ещё, и постепенно складывалась отраслевая и, пожалуй, в ещё большей степени географическая специализация журналиста. Ехали туда, где чего-то не успели раньше, где ждало общение с теми, с кем сблизился в прежних поездках. Такими манящими точками были у Валерия село (помню интересные передачи из рыбацкого посёлка Горнореченска, из Саранпауля), железная дорога Тавда — Сотник, места строительства нефтепроводных переходов через крупные реки.
Имел он интерес и к личностям знаменитых нефтяников, участников Гражданской и Великой Отечественной войн, установления советской власти, лидеров социалистического соревнования. Вёл обширную переписку, среди его корреспондентов были фронтовики, специалисты разных отраслей хозяйства, председатели сельских и поселковых советов, директора музеев, школьники… Письмами Валерий располагал к себе и получал столь же откровенные, неформальные ответы. Как-то раз он забраковал заметку активного нашего корреспондента пенсионерки Т. С. Куклиной из Ханты-Мансийского района. В ответ она написала: «В. П., я старушка не обидчивая, ну что же, если мой писательский талант чуть-чуть похуже Бажова, согласна. Погорела со своим Калистратушком, а писать буду, можете сеять через ваше решето». А наш норильский корреспондент журналист Г. Р. Кродерс, передавая привет Поливанову, сделал такую приписку: «Если судить по его письму, он очень славный человек».
Работал Валерий больше в жанре корреспонденции. Читая его текст в микрофонной папке, легко было ошибиться в оценке передачи, её надо было слушать, потому что очень ценная часть информации заключалась в эмоциональном наполнении разговора. Беседу Валерий любил и даже молчаливого и замкнутого человека мог превратить в интересного собеседника. У нас он был одним из лидеров «бестекстовой» записи.
На редакционных летучках пальму первенства в творческом соревновании нередко отдавали ему. Со временем он стал одним из ведущих радиожурналистов округа, имел награды. 2 апреля 1980 г. в благодарственном письме В. П. Поливанову по случаю 15-летия его работы коллеги писали: «Нет такой работы у нас, которой Вы бы не владели: корреспондент, редактор, диктор, режиссёр, оператор и кто угодно! А сколько полезного и доброго переняли у Вас младшие коллеги, которые с гордостью называют себя учениками Поливанова!».
При всём при том Валерий не был смирным и чересчур покладистым, нередко он открыто высказывал своё несогласие с общепринятым мнением. Так, в октябре 1967 года он единственный возражал против моего избрания секретарём парторганизации, мотивируя своё мнение нецелесообразностью отвлечения от корреспондентской и редакторской работы. Случались и конфликты. Помнится, той же осенью была у него ссора с ближайшим его руководителем А. А. Кельбергом из-за редакторской правки. Иногда конфликты провоцировались его наклонностью к поспешным суждениям: что называется, заносило. Злости, мелочности, корыстолюбия в нём не было, и от подобных столкновений страдал больше он, чем «обидчик». Натура ранимая и вместе с тем, мятежная, героическая, Валерий никогда не опускался до мелочного скандала, его протесты чаще всего выражались в том, что он, не говоря худого слова, куда-нибудь уходил, как бы говоря этим: «Пусть будет хуже мне, а не обидчику, я-то достаточно силён, вытерплю». По-цыгански решительно снимался с места и подавался то в рыбаки, то в овощеводы, а то и вообще в никуда. Он рвал связи, но, когда буря в душе утихала, возвращался, примирялся и опять становился для редакции тем же, кем был раньше.
Надо сказать, Поливанов был максималистом. Он многого хотел от жизни, его переполняли планы, часто несбыточные — «наполивановские», как мы в шутку окрестили их в редакции. Помню, ещё не закончив заочную учёбу в Тюменском сельскохозяйственном институте, он принялся агитировать меня поступать на заочное отделение факультета журналистики. В конце концов мы рассудили, что и на текущую редакционную работу у нас времени в обрез — куда уж тут до заочного образования. Будем учиться в повседневной практике и обойдёмся тем образованием, которое имеем.
Широкая душа Валерия вмещала многое, но в быту непритязательность его граничила с аскетизмом. Этот максималист обходился минимумом вещного окружения, не думал об уюте, на новом месте легко обживался, мог посадить картошку на пустующем клочке земли и вырастить хороший урожай, из какого-то оказавшегося под рукой хлама быстро сколотить каркас теплицы. Он мало заботился о личном архиве и имел скромнейшую домашнюю библиотеку.
Наша общая редакционная жизнь, благодаря счастливому дару В. И. Плесовских объединять сотрудников и присутствия в редакционном кругу таких людей, как Н. П. Губина, Б. П. Прибыльский, А. А. Кельберг, была полнокровной и не сводилась к одной службе. Валерий был одним из тех, кто поддерживал общественный тонус своим хорошим настроением, постоянными песенками себе под нос, а то и на весь «радиосарай», шутливо-высокопарными обращениями («милорд», «дорогуша» и т.п.), непременным участием в авральном и тайном от коллектива сочинении и записи «радиохохм» к праздникам, надолго вошедших в редакционную жизнь по инициативе неистощимого на шутки Юрия Кибардина, и, конечно, в наших коллективных рыбалках. С ним никогда не было скучно.
Валерия принимали и любили целиком, каким его знали — работящим, всегда готовым помочь и не ждущим, когда позовут, открытым, крупным во всём — от комплекции до почерка, близоруким, лохматым и неизысканно одетым. В своём архиве он сохранил открытку, помеченную 2 сентября 1980 года с поздравлением от редакции ко дню рождения, слова которого так удивительно точно рисуют его портрет и очерчивают занимаемую им в коллективе «нишу», что хочется привести их здесь:
Ну, с днём рождения, медведь!
Рождение предполагает схватку.
Коли живёшь, давай реветь
На микрофоны без устатку.
Всегда для нас ты быть изволь
Такой, как есть — весь несуразный.
Ты стих, строка, в которой боль…
А прозой пишутся приказы.
Особенно помнятся многие наши поездки на лодке, костры на берегу, ночёвки в стогу сена, в палатке под проливным дождём, хождения по лесам за ягодами, грибами, орехами и очень часто «ни за чем» — просто за радостью. Они ещё больше сближали нас. О чём только мы не переговорили, сидя на берегу или шагая по речной пойме… И хочется рассказывать и рассказывать о ярких впечатлениях от наших «путешествий» тех лет.
Он радовался препятствиям, любил риск: взбирался на мощные кедры по сухим, длиной в 20-30 см сучьям, которые начинались в трёх метрах от земли; подходя к озеру по торфяному качающемуся берегу, выбирал самые опасные участки, где не было ни чахлой сосенки, ни кочки. Несколько раз мы проходили пешком всю иртышскую пойму от Затона до Берёзовки и обратно. Был случай, когда он вёл лодку сквозь туман при видимости не больше пяти метров, и было ощущение, будто не по реке плывёшь, а по Вселенной. Однажды в ветреную погоду, под проливным грозовым ливнем с молниями, отблески которых отражались на мокрой щеке Валерия, как только мы выехали из Щучьей протоки на Иртыш, он выключил мотор и сел за вёсла. Бурную реку мы перевалили на гребях и как только приблизились к высокому правому берегу под защиту от ветра, он, как ни в чём не бывало, снова включил мотор в какой-нибудь сотне метров от причала.
Неудачи мало нас огорчали, мы их обращали в шутку. Когда на Морошечном острове совсем почти не нашли клюквы, то присваивали кочкам собственные имена: «Урожайная» (7 ягод), «Изобильная» (11 ягод) и т.п. Но бывали и запоминающиеся удачи. Однажды, быстро наловив в озере окуней, мы тут же на болотистом берегу набрали по ведру переспевающей морошки, а на пути к реке — ещё и черники. Приехали домой с богатой по нашим меркам добычей. Помнится и день, в который, набродившись по пустому лесу, вышли на небольшой островок среди болота где-то близ теперешнего посёлка СУ-967 и нежданно-негаданно собрали на нём по ведру брусники.
Душа у Валерия была поэтическая, хотя стихов он, сколько я знаю, не писал. Зато в рассказах о разных случаях на реке, сору, в лесу всегда было у него много восторгов и преувеличений: «Провалился в няшу — по пояс! Земляники набрал — целое ведро! Ночь — в двух шагах ничего не видно! Грибов — хоть коси, и совсем нет червивых!»
А каких только чудес мы не нагляделись. Как-то в середине апреля наша рыбацкая тропа проходила через озеро, ледяная поверхность которого была сплошь покрыта талой водой, и мы шли «по воде, аки посуху».
Со всех сторон слышался тихий не то шелест, не то плеск или журчание, но никакого движения не было заметно. Природа, ни добрая, ни жестокая, а равнодушная к нам, подтачивала, рыхлила ещё достаточно крепкий лёд, и, окажись мы тут неделей позже, могла бы похоронить в какой-нибудь предательской промоине.
Видели мы и осеннее луговое пространство, на котором трава сплошь была опутана серебристой от росы паутиной, и плодоносящие рябинки ростом в полметра, и изумительной красоты березовую рощу, белые в чёрных пятнах стволы которой были похожи на трубы органа, наблюдали, как росянка пожирает комара, и много ещё чего. Впоследствии мне не раз наши походы приходили во сне.
Последнее десятилетие его жизни было полно крутых перемен, метаний и неудовлетворённости, каким-то чудом крепко спаянной с верой в лучшее будущее. В начале 80-х годов Валерий вдруг бросил родную редакцию и переехал в Салехард. Работал там тоже на радио. Писал, что очень занят и жизнью в общем доволен. Восторгался близостью океана, полярными сияниями, обилием рыбы, грибов, часто ходил в тундру, поднимался на вершину Рай-Иза. Но затем из-за какого-то крупного конфликта редакцию оставил. Устроился рабочим жестяно-баночного цеха рыбокомбината, потом был плотником, штукатуром и каменщиком в строительной бригаде, продолжая испытывать себя на разрыв.
При этом рождались новые и новые «наполивановские» планы: организовать на радио передачу по социальным аспектам перестройки с выходом в эфир. Доставить в Ханты-Мансийск для этнографического музея две каменных скульптуры из дд. Согом и Богданы, пройти всеми возможными перевалами через Урал, при этом отыскать и описать священные места, посвятить остаток дней чистой литературе.
В начале 1990 г. Валерий вернулся на Ханты-Мансийское радио, где снова работал с 1988 г. и я. Но вскоре наши пути опять разошлись: я ушёл создавать журнал «Югра», а он — собкором в новую газету «Северный дом». Тогда же занялся он и политикой: был избран в окружной совет движения «Демократическая Россия», участвовал в создании местного отделения социал-демократической партии. Моей идеей организации журнала Валерий увлёкся ещё в начале 1990 года и некоторое время мне помогал. В конце 1991 г. мы вместе привезли из Шадринска первый номер журнала.
И, наконец, он стал фермером, арендовав участок земли на левом берегу Иртыша, где в марте 1992 г. подрядился выращивать капусту для Ляминской ремонтно-эксплуатационной базы флота в обмен на обязательство базы отдать ему под снос жилой дом на Красноармейской.
Последний раз мы виделись в марте 1992 года на похоронах моей матери. В июне того же года, возвратившись из командировки, я узнал, что жизненный путь Валерия внезапно оборвался на 50-м году — гораздо раньше, чем прервутся душевные струны, связывавшие его со многими из нас. А журналистскую тропу его ведёт дальше его дочь Светлана Валерьевна, ныне — сотрудник редакции журнала «Югра».
Ездаков
Незадолго до своего ухода из редакции Владимир Иванович принял на только что появившуюся должность собственного корреспондента опытного сургутского журналиста Николая Ивановича Ездакова — тоже, как и Кельберг, и Прибыльский, человека воевавшего поколения.
Мы знали его по мастерски написанным газетным очеркам. Раньше он работал редактором уватской районной газеты «Коммуна», потом — заместителем редактора сургутской «К победе коммунизма», собкором «Тюменской правды». Сургутяне старшего поколения хорошо помнят этого человека — быстро сходящегося с людьми, по-журналистски вездесущего, любопытного, увлечённого, несколько чудаковатого. Помнят его газетные материалы, стихи, но больше всего — встречи с ним. Случайные или заранее согласованные, они запоминались простотой, живостью и остроумием собеседника.
К журналистскому труду Николай Иванович относился строго: не соблазнялся эффектными, но пустыми домыслами, без колебаний отвергал сомнительные версии. Каждый новый очерк был для Ездакова кропотливымисследованием. На поиск какого-нибудь важного для него факта он мог потратить массу времени: обращался в библиотеки, архивы, расспрашивал знающих людей, вёл обширную переписку. Как-то однажды ему потребовалось уточнить одну дату, и для этого он просмотрел несколько томов метрических книг Сургутской Троицкой церкви. С окончанием работы он обычно медлил. «Надо переписать и сдать в печать, а я всё ещё черкаю эти штуки», — писал он. Или: «Готовы несколько очерков, но, черт возьми, их надо подпилить, подшабрить». Работы его имели облик классически строгий и законченный и несли в себе убеждающую силу документа. Для нас, молодых и малоопытных журналистов, он был примером. За высокую культуру работы, а также и за неторопливость, столь несвойственную сотрудникам редакций, особенно районных и окружных, мы прозвали Ездакова «Академиком».
Характерной чертой журналистского почерка Н. И. Ездакова было то, что как в настоящем, так и в прошлом его внимание привлекали не столько события, сколько люди. Здесь ярко проявилась одна замечательная сторона его личности — дар общения. Оно было особым родом творчества и той роскошью, в которой Николай Иванович никак не мог себе отказать и купался ежедневно с великим удовольствием. Чтобы пройти с Ездаковым из одного конца старого Сургута в другой, требовалось иной раз полдня, потому что ему то позарез нужно было поговорить со встреченным знакомым, то куда-то забежать по пути. У него была огромная, далеко не для каждого посильная масса контактов, он легко вступал в разговор, мог войти в каждую сургутскую избу, умел увидеть нечто интересное в любом человеке. В летучих тетрадных заметках Николая Ивановича, помеченных итальянским словом «Diario» (Дневник), то и дело мелькают имена и фамилии: «Видел сегодня многих: Ю. А. Илетенёва, Н. Ив. Рязанова… Видел Уженцева. Видел Л. Ивановну Золотухину». Просто увидел — и это уже было событие, достойное упоминания в дневнике. «Приехал Клавдий Панкин. Приехала Маковецкая. Писем опять не было». «Умерли Иван Осипович Рогозкин и Михаил Кузьмич Шишкин. Оба были интереснейшие старики».
В канун праздников Николай Иванович рассылал помногу поздравительных открыток, а по существу писем. Своим чётким убористым почерком он заполнял всю площадь маленького листка, иногда ещё что-то приписывая на обороте. Пользоваться стандартным набором поздравлений и пожеланий, какой на нынешних открытках заранее напечатан в типографии, он считал для себя недостойным, называл их «заклинаниями». Отсутствие ответных писем тяжело переживал.
Можно не сомневаться, что Ездаков отлично знал, «кто есть кто» и выбирал героев своих очерков из людей достойнейших, с безупречной репутацией. Выбирал сам, не нуждаясь в редакторских подсказках. В этом он был чрезвычайно щепетилен. Из-под его пера вышли немногословные, но плотно насыщенные материалом газетные жизнеописания учителя А. С. Знаменского, врача Ю. А. Плетенёва, геолога Р. Ф. Гуголя, учёного-востоковеда П. А. Грязневича, участницы войны Л. И. Золотухиной, многих других сургутян. Очерк был почти единственным его жанром.
Одной из особенно успешных работ был очерк об экономисте потребительской кооперации В. Ф. Щепёткине «Филаретович». «Филаретыч продолжил свой марш по редакциям, — писал Николай Иванович в декабре 1977 года. — На этот раз он всплыл в журнале «Советская потребительская кооперация». Я бы воспротивился той интерпретации, в которой он появился, но публикация была нужна герою очерка, которого я уважаю, иначе не дал бы согласия на публикацию, пропади они пропадом 100 рублей, кои они мне заплатили за этот опус».
Своё время Ездаков делил между настоящим и прошлым; и здесь, и там его внимание привлекали люди. Исторический поиск обострил внимание к документу, а в работе с документом с неизбежностью когда-то наступает момент «оживания» людей, они встают с пожелтевших бумажных страниц, обретают индивидуальности, появляется собственное отношение к ним. Тогда, как и в живом общении, возникает множество неожиданных деталей, отвлекающих движение мысли от заданного направления, порождающих разные оттенки чувств. Может быть, именно в такие моменты и наполняется смыслом поиск следов исторической преемственности и осознаётся связь всего со всем.
Такое истинно человеческое отношение к истории и творящим её людям целиком овладело Ездаковым, когда он подошёл к теме восстания 1921 года.
В Сургуте непосредственных участников тех событий к тому времени уже не осталось, но удалось найти их в других городах. Завязалась переписка с бывшим уездным комиссаром М. В. Хорохориным, участником освобождения Сургута от повстанцев А. К. Вейсом, братом одного из первых комсомольцев Сургута Ивана Кайдалова Александром Матвеевичем, племянницей погибшего в бою секретаря сургутской большевистской организации А. П. Зырянова Лорой Николаевной и другими, кто мог что-то засвидетельствовать с той или иной степенью объективности.
Благодаря своему эпистолярному дару, Ездаков только посредством писем, не встречаясь с людьми, умел вовлечь ветеранов в исторический поиск, побудил к работе памяти, к сближению между собой и обсуждению деталей прошлых событий. С некоторыми из них у Николая Ивановича завязывались отнюдь не формально-вежливые, а более близкие отношения. Особенно это чувствуется по переписке с А. М. Кайдаловым. Последний очень близко к сердцу принимал сообщения не только о новых находках, но о личных оценках и житейских заботах своего сургутского корреспондента, в которые тот его подробно посвящал.
«Ну, что же, бывает, что и зашиваешься, — сочувственно отзывался Кайдалов, — а при Ваших широких связях и почти необъятном фронте работ просто немудрено зашиться. Значит нужна пауза, разрядка, отвлечение».
Процесс сбора материалов для задуманного, очевидно, обширного исследования становится жизненной доминантой, пронизывает повседневность, о чём дают представление некоторые фразы из «Diario» и писем.
«Порадовали несколько писем, очень нужных и долгожданных, касаемых судьбы Неборака и т.д.».
«Сидел занимался восстанием по материалам, собранным Показаньевым… Сейчас трудно уточнить и поход «Алтая». А если написать Тетюцкому в Москву, может быть, он что-нибудь знает?»
С накоплением знания расширялась и область неизвестного. Собранные свидетельства разных информаторов порой противоречили одно другому. «Окончательно запутался с материалами насчёт Вейса и его блистательного похода против кулацкого мятежа на бронепароходе. Выпросил у Флегонта Яковлевича несколько папок домой, а там масса противоречий. Как писать? Черт его знает». Ездаков ищет литературные источники, обращается в тюменский и тобольский архивы. Из письма к одному из своих корреспондентов: «… посоветуй мне, как добыть березовскую книжицу 1924 г. о мятеже 1921 г. В Ленинской библиотеке её нет. Может быть, как-нибудь спецсвязью можно было бы переслать её в Сургутский горком КПСС на самый минимальный срок?».
Вкус и талант исторического поиска, исследовательская жадность ярко проявились в натуре Николая Ивановича, но они же, как мне кажется, помешали вовремя остановиться, осмыслить и литературно обработать собранное и завершить большой труд, дело нескольких лет жизни. В дневнике и письмах Николай Иванович нередко сетовал по поводу этой разбросанности, тяготился невыполнением намеченного. Вот грустно-иронические строки, написанные в сентябре 1982 года: «За лето я ничего не написал для души. Нахожусь в том неловком положении, которое описано у Пруткова:
Года за годами
Бароны пируют,
Бароны воюют,
Барон фон Грюнвальюс,
Сей доблестный рыцарь
Всё в той же позицьи
На камне сидит.
Пытался слезть с этого камня, но пока ничего не получилось».
Слишком много было помех чисто житейского свойства и побочных отвлекающих дел. Помимо истории и литературы, его интересовали итальянский язык (ещё с того военного года, когда его зенитная батарея стояла на участке фронта, занятом с противоположной стороны итальянцами), цветоводство.
Мешали и нездоровье (к тяжёлым фронтовым ранениям в мирные годы прибавились перелом ноги, затяжная пневмония, проблемы со зрением и пр.), и бытовая неустроенность. Сломала ногу и могла лишь кое-как передвигаться по квартире Мария Ивановна — все заботы по дому легли на него. «Хочется выскочить в Тобольск, Тюмень, Москву, может быть, в Томск, но «грехи» не пускают. Надо ремонтировать квартиру, и здесь препятствие. Ведь я сейчас и судомойка, и поломойка, и шеф-повар, и прачка, и снабженец, и лекарь, и аптекарь», — грустно констатировал Николай Иванович. На последнем году жизни обнаружилось тяжёлое заболевание, врачи потребовали немедленной госпитализации. «Но где уж там немедленная, — писал он, — если надо было всё подготовить к уходу из дома. Кинулся в поход по магазинам, включая хлеб, папиросы, отоваривание талонов, в поход по соседям, дабы снабжали Марию Ивановну хлебом и молоком и выносили ведро с мусором…».
В нашей редакции радиовещания Николай Иванович работал недолго. Собкоровскую жизнь очень осложняли специфические радийные трудности, а в отрыве от редакции они были вдвое тягостнее: часто выходил из строя «Репортёр» и некому было починить, не хватало плёнки, батареек. Редакции же трудно было мириться с медлительностью Ездакова, которую он объяснял невозможностью для него посылать не до конца выверенную работу. Когда его торопили, он отвечал: «Извините за медлительность, пока я не поставлю точки над всеми «j» — посылать не могу».
Из редакции он ушёл, но мы не отдалились друг от друга. Я продолжал ездить в командировки по округу, нередко бывал в Сургуте, где мы встречались. Каждый раз я чувствовал гостеприимство и дружеское расположение Николая Ивановича и Марии Ивановны. С моим переездом осенью 1978 года в Урай для общения осталась только переписка, которая нас по необъяснимой причине продолжала сближать. Благодаря его редкой способности открыться в диалоге, хотя бы и письменном, я всё лучше и лучше узнавал «Хоттабыча», как он стал подписываться в письмах последних лет.
В каких-то мельком обронённых словах приоткрывалась его причастность к литературному миру: прислала сборник своих стихов Людмила Татьяничева, в связи со смертью Мариэтты Сергеевны Шагинян вспомнилась встреча с ней в 48-м или 49-м году во время декады белорусской литературы, получил заказ на фельетон от сотрудников «Крокодила» Бориса Егорова и Яна Полищука, с которыми работал на заводе имени Лихачева.
Очень тепло об Ездакове как своём литературном наставнике вспоминал поэт и писатель Виктор Козлов, в 1960-е гг. — молодой геолог Сургутской нефтеразведочной экспедиции.
Об его начитанности и отменном литературном вкусе говорят и некоторые беглые замечания в письмах. «Если можешь, достань Андрея Платонова. У него очень хорош «Город Градов». «Насчёт моего совета прочесть Фильдинга — не пренебрегай этим. Это лучший английский роман, какой я знаю. Недаром Шеридан, взяв одну идейку у Фильдинга, написал свою знаменитую комедию «Школа злословия». «Мне хотелось бы, чтобы ты прочитал статью Тынянова «Как мы пишем» в книжке «Тынянов» (серия «ЖЗЛ»), на меня произвела она громадное впечатление. Мне хочется узнать твоё мнение об этой статье».
Надо сказать ещё об одной черте Николая Ивановича: он жил в настоящем моменте, не выключался из него, был внимателен к происходящему, не терялся в неожиданной ситуации и мог мгновенно ответить и в случае необходимости достойно защититься или защитить другого. Махать кулаками после драки было не в его натуре. Поэтому и суждения, и поступки его были свободными, не рассчитанными.
Сохранились некоторые его отзывы о современной прессе, «…печать газетная у нас сейчас такая, что читать не стоит. Возьми жалкую «Литературную] Г[азету]» за 17 марта… Это настолько убого и примитивно, что вызывает тошноту всё, включая заголовки. Да и вся газета пустопорожняя». В другой раз — ещё резче: «В газетах мне не нравится многое: убогий язык — вряд ли лексикон нашего газетчика превышает 500 слов, попытки очень грубые в каждой заметке под плюшеву жакетку … подвести марксистский базис, резкое отличие писанины от действительности, куча беспардонного вранья… Страшно, что мы на каждом шагу врём сами себе, врём и знаем, что врём, хотя и в душе смеёмся над собой. Мне очень не нравится растерянность нашей печати в последнее время, боязнь критики…, страшные просчёты во многих делах страны».
Был он убеждённым коммунистом, но то и дело замечал черты порочности общественной жизни. Ряд таких письменных констатаций сохранился в письмах. Болезненно кольнуло то, что упомянутое письмо из «Крокодила» получил в распечатанном конверте («Видимо, начальство усмотрело в конверте крамолу»). Безрезультатно потолкавшись поличному вопросу по разным кабинетам, он записал: «В городе и районе у нас безвластие — мнение многих горожан. Жаль, нет Бахилова, тот — или «за», или «против». Что сделаешь, времена меняются. Даже птицы и то — не те».
После получения в 1975 году юбилейной медали записал: «…нацепили на пузо ещё одну железку. Черт знает что получается: раньше мы по пальцам могли пересчитать Героев Советского Союза, и слово «орденоносец» звучало совсем не так, как теперь. А сейчас скоро все будут залеплены медалями и орденами! Какая-то странная эпоха».
«… затеяли в печати черт знает что — 52-недельную ударную вахту. Такой клич могут кинуть никогда не стоявшие у станка идиоты-троглодиты… Это обычная инфляция понятия, как во всём у нас… Тошнит от подобных лозунгов, скороспелых и необдуманных».
Ещё об одном душевном качестве Ездакова нельзя не сказать — об его даре внимания к людям и участия в судьбе как ближнего, так и дальнего. Это проявлялось и в гостеприимстве, и в готовности прийти на помощь без мысли о благодарности. В 1968 году редакция радио посылала в Сургут для технической помощи оператора Эдуарда Жуланова. После его отъезда Николай Иванович извещал: «С Эдиком жили дружно. Моя квартира была казармой — на моей кровати больной Грязневич, на раскладушке Эдик, на другой кровати — Мария Ивановна (шлёт тебе привет), ну, а я за столом». Был и такой случай: ковылял он домой с тяжёлым кочаном капусты, и пробегавшая мимо девушка помогла его дотащить. Узнав, что она выпускница одного из томских вузов и только что приехала, Николай Иванович с Марией Ивановной пригласили её пожить недельку, пока не устроится в общежитии.
Живя с 1978 года в отдалении от родного Сургута, я из каждого письма Николая Ивановича узнавал что-нибудь о близких мне людях — школьных учителях М. А. Кушниковой, А. С. Знаменском, Е. И. Калентьевой, М. А. Кайдаловой, о семье М. Ф. Калашниковой. Из года в год слал он приветы В. И. Плесовских, Б. П. Прибыльскому и другим бывшим коллегам-радийщикам.
О замечательных душевных качествах Ездакова очень тепло сказала хорошо знавшая его Н. Н. Распопова: «Это был человек удивительной судьбы, простой и доступный. Он никогда не проходил мимо чужой судьбы, очень много знал, многое испытал, пройдя ужасы войны, госпитали. В нём был какой-то особенный стержень: держаться достойно, быть оптимистом, никогда не сдаваться и не поддаваться никаким слабостям и не предавать. Он был честен, открыт, прямолинеен… Николаю Ивановичу я благодарна до бесконечности, что он многому научил меня. Он мог делать замечания в такой безобидной форме, что после этого хотелось видеть в каждом человеке только хорошее, а всё остальное было чушью, как он частенько выражался».
А Надежда Петровна Губина писала мне в декабре 1982 года: «Николая Ивановича Ездакова мне очень и очень жаль. Хороший он человек, умница большой… Жаль, что вместе с телом всё уходит в мир иной. А ведь он как хорошо писал и мог бы издавать свои книги».
Щедро одарил Николай Иванович своей душевной добротой и меня: часто, помногу и откровенно писал. Случалось, что и поддерживал своим участием («… плюнь на всю свою мировую скорбь по поводу недовольства собой на посту редактора» и пр.), неизменно звал в Сургут («Может нагрянешь в Сургут, а?»). Замечательно проявлялась его добрая натура в той непринуждённости и достоинстве, с которыми он высказывал просьбы. Исполнять их никогда не было трудно.
Написать повесть о «мятеже» ему так и не удалось; может быть для того времени это было ещё неподъёмной задачей. Но живы в фонде Сургутского краеведческого музея его тетради, которые сами по себе — памятник культуры и богатый источник исторической информации. Во всяком случае, несколько тем моих работ, в частности очерк об архимандрите В. А. Баталине, прямо вытекают из его тетрадей. Да и вообще своим интересом к краеведческому поиску я во многом обязан ему.
Прошёл 31 год со дня смерти Н. И. Ездакова. Кажется, всё уже сказано, что ещё можно добавить? Но вот год назад журнал «Югра» опубликовал прекрасный очерк об Ездакове Татьяны Лысенко со столь же замечательным заголовком «Право на правду», в котором обнародованы многие прежде неизвестные нам факты. Значит, тема «Ездаков» всё ещё не исчерпана.
К сожалению, я не успел рассказать здесь о Ф. С. Корепанове, В. С. Волдине, А. К. Нестеровой, М. Д Загайнове, Г. И. Слинкиной, А. Т. Куликове, Н. Л. Алипове и других, с кем обитал в 1964— 1971 гг. под одной крышей и кого запомнил навсегда. Может быть, это удастся в другой раз.
