Инфантьев П.П.
…От села Романовки дорога пошла вдоль реки Сосьвы, то прямо рекой, то по берегу. Первое село, встретившееся нам на этом пути, было Кошай, в 25 верстах от Романовки; жители его наполовину русские, наполовину уже обрусевшие вогулы-ясачники, т. е. платящие вместо податей ясак. Здешние сосьвинские вогулы, равно как и вогулы, живущие по реке Ляле, выше Денисовки, и по Тавде, уже совершенно утратили все свои национальные особенности; они давно позабыли и свой родной язык, и свои обычаи и верования и слились с русскими поселенцами. Этому полному обрусению здешних вогулов много способствовали русские женщины, выходившие замуж за вогулов и являвшиеся, таким образом, цивилизующим элементом в их среде. Так как, по обычаю вогулов, жених должен платить за свою невесту более или менее обременительный для себя калым, то многие из вогулов предпочитали брать жен русских, как не требующих никакого калыма. Но кроме этого русская женщина являлась для вогула более привлекательной и по другим причинам: она была лучшей хозяйкой в доме, более выносливой и трудолюбивой, чем вогулки; и в этом не могли не сознаваться и сами вогулы.
От такого смешения вогулов с русскими произошло крепкое и сильное поколение, мало чем отличающееся от русских крестьян. Только широкие скулы, тупой нос и глаза с узким разрезом говорят об их первоначальном происхождении.
Следующая станция, в 35 верстах от Кошая, была деревня Махтели, населенная уже по преимуществу обрусевшими вогулами. Мы приехали в Махтели ночью и в ожидании, пока нам запрягут лошадей, зашли в избу напиться чаю. Изба ничем не отличалась от обыкновенной русской. Большая русская печь, полати, по стенам лавки — все это было обыкновенное. Когда мы пили чай, мой товарищ подтолкнул меня локтем, указав глазами на печь. Взглянув по указанному направлению, я увидал в углу на печи старуху, державшую во рту трубку с длинным чубуком и пускавшую клубы дыма. Начиная отсюда и далее все женщины у вогулов курят трубки.
Чем ниже спускались мы по Сосьве, тем шире раздвигался горизонт перед нашими глазами: леса отходили далеко в сторону от низменных берегов реки, и на прибрежных лугах то там то тут виднелись стога сена. У махтелинских вогулов уже достаточно скота, и главное средство существования — не охота, а земледелие.
В 30 верстах от Махтелей, именно начиная от большого, торгового села Гари, идет земский тракт на Пелым, находящийся в гораздо лучшем состоянии, чем Кушвинско-Верхотурский, а на станциях мы видели зимние возки и летние повозки для проезжающих, чего на верхотурской дороге совсем не встречали.
От Гарей до Пелыми около 80 верст; на середине этого пути, подле села Зыкова, р. Сосьва сливается с р. Лозьвой и образует р. Тавду.
Село Пелым… представляет из себя кучу домиков, разбросанных на ровной местности по левому берегу р. Тавды, недалеко от впадения в последнюю речки Пелымки. Заброшенное в тайгу, село это представляет, в особенности зимой, довольно унылый вид. Население его русское, с ссыльным элементом. Перед окнами станции нередко можно было видеть господ, разгуливавших по улицам с бубновым тузом на спине.
В Пелыми сосредоточивается инородческое управление верхней Конды и находятся казенные хлебные магазины для инородцев. Пелым, с резиденцией в ней заседателя третьего Туринского округа, является в некотором роде столицей для верхнекондинских вогулов. Отсюда идут все начальственные распоряжения, а также все товары и хлебы для Конды; сюда же инородцы ездят по своим судебным делам. Вся торговля почти всей Конды сосредоточена в руках пелымского купца — Бакулева, и, нужно отдать ему справедливость, мы ни разу нигде не слыхали жалоб на него со стороны инородцев; Бакулев ведет свои торговые дела с последними довольно добросовестно, между тем как мелкие торгаши, или, лучше, кулаки, наезжающие в Конду, являются истинным бичом для несчастных вогулов благодаря своим мошенническим проделкам и спаиванию инородцев водкой. В Пелыми, между прочим, последний пункт, где водку продают открыто. По всей Конде торговля водкой запрещена, и ее провозят туда только контрабандой.
Мы отправились к заседателю, чтобы добыть от него бланку на свободный проезд по Конде. Подобная бланка является необходимой для путешественника в этих местах. Уже по дороге до Пелыми у нас часто происходили неприятности с ямщиками из-за подвод; далее же, без свободного пропуска от заседателя, мы рисковали если не быть совсем остановленными, то терпеть задержку в лошадях, что вовсе не входило в наши планы. Заседатель оказался очень любезным и с готовностью дал нам пропуск по своему округу.
Из Пелыми на протяжении 25 верст до небольшого русского поселка Еремино дорога шла все время по реке Пелымке. Речка Пелымка шириною не более 20 сажен и, по-видимому, очень рыбная: нам часто попадались рыболовные запоры, перегораживавшие всю реку. Лугов здесь уже нет, берега круты и лесисты. Поселок Еремино расположен среди дремучего леса и состоит всего из нескольких домов, не более десятка. Здесь мы остановились у одного торговца пушниной, рыбой и кедровой шишкой. С этим торговцем мой товарищ познакомился еще ранее, на Ирбитской ярмарке. Он дал нам несколько очень важных для нас сведений о Конде и об интересовавших нас бобрах, указав на местожительство охотников, промышлявших этим зверьем. При этом он запугивал нас трудностями пути и теми лишениями, которые нам приведется терпеть, живя среди вогулов. По его рассказам, вогулы, живущие на Конде, оказывались какими-то зверями в образе человека. Он уверял, что вогулы живут в грязных шалашах, питаются сырым мясом и сырой рыбой, а если и варят когда что-нибудь, то в тех же самых котлах, в которых моют потом грязное белье; что любимое времяпрепровождение у вогульских женщин — это «искать» в головах своих мужей: найденное они разгрызают зубами, наподобие того, как наши молодухи щелкают подсолнухи, и т. д. Все это оказалось потом слишком преувеличенным.
Из Еремино нам привелось ехать уже не дорогой, а чуть заметной тропкой, проложенной в снегу, для которой наш экипаж оказался уж совсем неподходящим, так что, протянувшись кое-как 25 верст до вогульского поселка Омелино, мы принуждены были бросить розвальни и поставить коробок на местные хрясла (род тех же розвальней, только с более узкими полозьями и отводами). Но так как дальнейшая дорога была уже из рук вон плоха, то мы принуждены были вместо одного экипажа и пары лошадей, как до сих пор ехали, разложить свой, сравнительно очень небольшой, багаж на салазки или хрясла, запряженные каждые в одну лошадь.
В Омелино кончается бассейн реки Тавды, и дальше следует перевал на р. Конду. Здесь последний пункт, до которого летом еще возможно кое-какое сообщение с Пелымью на лодках. Далее же летом нет совершенно никаких дорог, и сообщение по тайге возможно не иначе как пешком; только одни инородцы, хорошо знающие местность, отваживаются иногда верхом на своих, привычных к лесным топям, лошадях путешествовать через эти непроходимые дебри, причем умные животные карабкаются по упавшим стволам деревьев наподобие диких коз, отыскивая дорогу. Впрочем, там, где позволяет местность, между паулями, как здесь называются вогульские поселки, и летом устанавливается иногда нечто вроде экипажного сообщения для перевозки разного рода грузов. Способы передвижения в таких местах бывают трех видов, смотря по степени проходимости тайги. Первый из них заключается в том, что к седлам двух лошадей, идущих гусем, привязывается с обеих сторон по шесту, поперек которых прикрепляются доски, и на этих импровизированных носилках переносится нужная кладь. Во втором случае носилки приспособляются для одной лошади и вместе с грузом, лежащим на них, тащатся по тайге волоком. Экипаж третьего рода состоит из таких же носилок, только под другой конец их подставляется пара колес. Но этот последний род передвижения возможен только там, где существует через тайгу хотя какое-либо подобие дороги: на нем ездят преимущественно по просекам, делаемым для зимнего пути, и то, разумеется, только там, где этому не препятствуют болота и озера.
Из Омелино мы должны были сделать волок в 65 верст, чтобы попасть в пауль Полушаим, находящийся уже в бассейне реки Конды. На протяжении всего этого волока идут сплошные дремучие леса и нет ни одного поселка; только посредине построена лесная избушка, где ямщики обыкновенно останавливаются кормить лошадей. Наши ямщики упрашивали нас остаться переночевать в Омелино, так как становилось уже поздно, а на этом волоку бродил медведь, не заснувший на зиму. Такие медведи, как известно, очень опасны и бросаются почти без разбору на все живое, встречающееся им. Причина их неспячки и озлобления, как говорят некоторые, — глисты, беспокоящие этих медведей. По мнению же вогулов, Торм (высшее существо, Творец мира) насылает таких медведей на людей в наказание за какие-либо особенные грехи. Однако мы доехали до избушки безо всякой неприятной встречи с исполнителем воли Торма. Избушка была расположена в дикой местности среди дремучего бора. Внутренность ее представляла одну большую комнату, вдоль стен которой тянулись двойные нары, где спали вповалку несколько человек, как оказалось потом, промышленников за кедровой шишкой. В чувале ярко пылал огонь. На столе кипел огромный самовар, до того засаленный, что трудно было определить, из какого металла он сделан.
Дюжий, закоптевший от чувала хозяин разливал чай. Кругом стола сидело несколько человек, тоже промышленников; из разговора последних мы узнали, что все это был народ ссыльный, за неимением другого заработка занимавшийся сбором шишки. Зимой шишку собирают, обыкновенно, разгребая снег под кедрами. Разумеется, такой сбор ничтожен и плохо оплачивает употребляемый на него труд. Духота в избушке была страшная, но так как я был сильно утомлен, то, не дожидаясь, пока очередь единственного самовара дойдет до нас, забрался на верхние нары и тотчас же заснул.
Однако сон мой не был продолжителен. Проснувшись, я почувствовал, что тело мое горело, точно в огне: нары были переполнены блохами и клопами. Промучившись всю ночь в духоте и изъеденный докучливыми насекомыми, я вышел поутру на свежий воздух. Утро было ясное, безоблачное, хотя и довольно морозное. Солнце только что начинало подниматься и косыми лучами золотило верхушки громадных кедров, среди которых стояла избушка. Я был поражен необычным в этих местах оживлением окружавшего леса. Повсюду раздавалось пение и чириканье маленьких, величиною с воробья, хорошеньких пташек с красноватыми и желтоватыми спинками, черными крылышками и крестообразным клювом. Это были клесты. Кедровники — единственные в этих местах леса, обитаемые во время зимы пернатыми.
На второй половине волок дорога часто шла пошворами. Здесь мы в первый раз увидали следы соболей. Полушаим — первый пауль, встретившийся нам в бассейне реки Конды и притом населенный коренными вогулами, еще не успевшими окончательно слиться с русскими. Все его население состояло всего из двух-трех семейств. Нам отвели квартиру у одного самого зажиточного хозяина. Это был довольно живой, крепкий и высокий старик. По его узким, маленьким глазкам, широкому рту и бронзовому цвету лица его можно было принять, скорее, за башкира. Этот вогул принял нас очень радушно, провел в светелку и стал суетиться около самовара. Нас поразили порядок и опрятность в доме Степана (так звали нашего хозяина), несмотря на то, что он, как оказалось, жил совершенно одиноким. Самый дом его был довольно поместителен и состоял из трех комнат, если не считать прихожей, выходившей на парадное крыльцо. Сундуки, стоявшие вдоль стен, были покрыты ковриками, на столах были разостланы скатерти, и хотя чистота их была довольно сомнительна, тем не менее все это показывало стремление к комфорту и обнаруживало некоторое материальное довольство хозяина. В переднем углу виднелись даже в серебряной оправе иконы. Словом, по обстановке жилище Степана напоминало скорее дом русского зажиточного торговца, чем юрту дикаря вогула. Но вся эта русская обстановка нам сделалась понятной, когда из разговора со Степаном мы узнали, что он был когда-то женат на русской и имел очень частые сношения с русскими, ведя торговлю пушниной и рыбой. Теперь же, после смерти жены, торговлю свою он забросил и жил одиноким бобылем. Правда, у него была взрослая дочь, заправлявшая всем его хозяйством, но недавно он ее выдал замуж за местного старшину, вдовца, в Турсунтский пауль. Кроме дочери у него есть еще маленький сынишка, но он гостит у сестры, и Степан теперь совершенно один справляется со своим хозяйством, сам стряпая себе пищу.
На нашу просьбу достать нам мяса Степан сначала объявил, что это невозможно; но когда мы дали ему рубль, чтоб он попробовал поискать, он живо притащил нам около полпуда свежего коровьего мяса; кроме того, достал у себя из подвала несколько фунтов кренделей, которых мы не могли найти даже в Пелыме, и в довершение нашего удивления притащил курицу и петуха, по-видимому, заколотых еще очень недавно. Нас крайне удивила такая щедрость, так как куры здесь редкость и должны цениться очень дорого.
— Я усть тавно на них сертился, — острил Степан.
— Как, за что сердился?
— Та отин-от не поесть, а тругой не носится.
— Однако сколько же ты за них возьмешь?
— Ничего не нузно, возмите на торогу, отнако.
Наше любопытство возросло еще больше от такого внезапного бескорыстия Степана. Мы осмотрели еще не ощипанную парочку, и нам бросился в глаза оригинальный способ у вогулов резать кур не по горлу, а в темя. Однако впоследствии нам объяснили, что эта курица и петух были жертвенными животными, которых Степан приносил шайтану в умилостивление, по случаю недавно бывшей болезни его сына. Вогулы хотя и считаются христианами и исполняют обряды православной церкви, но, как мы это увидим впоследствии, не забывают в то же время и своих прежних богов. Есть жертвенных животных вогулу нельзя, продать не позволяет совесть — отсюда понятно бескорыстие Степана. Впрочем, от такого открытия ничуть не потеряли во вкусе ни тот, который не поет, ни та, которая не несется.
Едва только мы выехали на околицу Полушаима, как нам попалась навстречу очень молоденькая и замечательно хорошенькая вогулка, ехавшая с маленьким мальчиком.
— А вот и точь Степана, — пояснил нам вогул ямщик, — толзно пыть, ететь в гости к отцу
— Да ей сколько же лет? — спросили мы.
— А исси и сестнадцати нету.
— Так почему же она вышла за вдовца?
— Та с изъяном пыла, отнако.
— С каким изъяном?
— Та в 14 лет репенка ротила. Ну та веть и втовец-то не старый, че наросно!
Вогулки, как мы увидим потом, не отличаются большой целомудренностью.
Село Шаим находится в семи верстах от Полушаимскаго пауля и расположено на берегу тумана, через который протекает река Конда. Здесь есть русская церковь; живут священник и псаломщик. Домов или юрт в Шаиме всего 7, ясачных душ 4, а всего населения, вместе с женщинами и детьми, не более 20. Здесь инородческая волость, и местный псаломщик исправляет должность помощника писаря, который сам живет в Пелыми. Село Шаим — довольно важный пункт на Конде, так как здесь скрещиваются две дороги. В начале зимы через Шаим идут обозы с рыбой с Оби на Пелымь и далее на Урал; из Пелыми же привозят хлеб и все товары, необходимые для Конды. Летом снизу из Реполова идет сообщение с верхней Кондой по реке, также через Шаим. Но, несмотря на это, нас поразил крайне унылый и жалкий вид Шаима, занесенного сугробами. Когда мы приехали, ни одного живого существа не видно было на улицах; даже собаки не встретили нас своим обычным лаем. Село казалось совершенно необитаемым.
Мы остановились на земской квартире и, напившись чаю, попросили хозяйку, одинокую меланхолическую вдову, вогулку, вечно сидевшую без всякого дела с трубкой в зубах, отыскать церковного сторожа, так как нам хотелось посмотреть местную церковь. Вдова исчезла, и через несколько времени мы увидали, как мимо нашего окна пробежал по направлению к церкви какой-то человек без шапки, с лопатою в одной и метлою в другой руке, а вслед за ним вскоре проследовал торопливыми шагами и сам батюшка. Мы оделись и также пошли в церковь, добраться к которой, а тем более проникнуть в нее, оказалось не так-то легко. Церковь находилась в некотором отдалении от села, и узенькая тропинка, ведшая к ней, была совершенно занесена снегом, а при малейшем уклонении от дорожки в сторону путник рисковал погрузиться по самую грудь в глубокий снег. Когда мы вошли в ограду, церковный сторож усиленно разгребал сугроб снега, нагромоздившийся на паперти и заваливший вход в церковь. Мы извинились перед батюшкой за причиненное ему беспокойство, и он, после того как узнал, кто мы, откровенно нам сознался, что сильно перетрудился, так как принял нас за каких-нибудь ревизоров. Церковь была небольшая, деревянная и очень бедная. Службы в ней совершаются редко, в особенности зимой, так как церковь очень холодная, да кроме того и служить в ней почти не для кого. Шаимский приход огромный по пространству и очень незначительный по числу прихожан. Немногие паули, с населением в две-три семьи, рассеяны по Конде и ее притокам на протяжении более 100 верст от Шаима, и местный священник всего только раз в год имеет возможность посещать свой приход. Этот объезд совершается обыкновенно на лодке (летом здесь нет других путей сообщения, а зимнее сообщение почти невозможно) после Пасхи, вскоре по разливе рек, причем во время этого объезда священник крестит родившихся за год ребят, отпевает умерших и совершает другие требы. Сами же вогулы, частью за дальностью расстояния и трудностью пути, частью вследствие индифферентизма к христианской религии, церковь посещают редко.
В шаимской церковной летописи о шаимском приходе значится, между прочим, следующее: «О времени основания Шаима неизвестно. В начале XVIII века жили здесь язычники вогулы под управлением вогульского князька Сатыги, жительствовавшего в Сатыге. Митрополит тобольский Филофей просветил в 1715 г. Сатыгу светом христианской веры, и его примеру последовали “шаимцы”… В 1855 г. была построена в Шаиме церковь».
«Прихожане по — гражданскому ведомству принадлежат к верхнепелымскому инородческому управлению, — народ темный, мало просвещенный, говорящий своим языком и ничего или с большим трудом понимающий по-русски. Обыкновенное занятие — звериный или рыбный промыслы. Благосостояние и нравственность на низкой степени, бедность и нечистота поразительны; едва ли не каждый заражен в большей или меньшей степени сифилисом. Мало отрады и в религиозном отношении. В случае болезни вогул не прибегает к молитве, а к какому-то шайтану, принося ему в жертву какого-либо животного: барана, овцу, лошадь и т. д., кровью их мажет себе лоб, а остальное льет в реку. Следы сего языческого обычая всячески стараются скрывать от священника. И даже на исповеди не сознаются, а вину в пропаже животных сваливают на медведя. Словом, вогульцы носят только одно название христиан, не зная ни русского языка, ни догматов православной веры, ни даже самых главных молитв. Они дикари, и дикари крайне ленивые, преданные пьянству, разврату, к тому же злобны, коварны и мстительны».
С последними тремя эпитетами едва ли можно согласиться с летописцем; по крайней мере, насколько мы успели познакомиться с вогулами во время нашего пребывания на Конде, последние по своей крайней апатии ко всему и феноменальной лени едва ли способны на коварство и месть.
Всего населения 314 душ. …Состоящее исключительно из одних коренных вогулов (русских я здесь не считал, да их во всем приходе, если не ошибаюсь, только 2 человека).
Вскоре после нашего приезда в Шаим поднялся буран, продолжавшийся целых два дня, и мы принуждены были все это время сидеть на земской квартире: ехать в такую погоду было решительно невозможно, да к тому же и лошадей было нельзя достать, так как ямщиков в Щаиме не было, и приходилось посылать к старшине в Турсунт-пауль за 20 верст, чтобы он распорядился доставить нам лошадей.
Во время нашего невольного заточения в земской квартире около дверей нашей комнаты часто показывалась рожа какого-то мужичонки, торчавшая иногда по нескольку часов и чему-то глупо ухмылявшаяся.
— Тебе чего? — не вытерпел я наконец.
— Да лошадей-то где будете брать? Ведь дешево вас здесь не повезут.
— Да тебе-то какое дело? Пошел прочь.
Но рожа все-таки продолжала торчать.
Это наконец нас заинтриговало. Мы разговорились с мужичонкой, а скоро, наконец, и совсем познакомились. Мужичонко оказался русский, единственный русский поселенец в Шаиме. Он жил здесь среди вогулов уже много лет, знал хорошо и их язык, и их обычаи. Занимался он почти тем же, чем и вогулы, т. е. рыболовством и охотой, да кое-какой мелкой торговлей. Но он не был кулак, как большинство здешних русских торговцев, и настолько привык к вогулам, что жил между ними как свой, дай вогулы считали его за своего и доверяли ему во всем. За его смуглый цвет лица вогулы дали ему кличку «Черное мясо», настоящее же его имя было Назар. Впоследствии мы от Назара узнали о вогулах очень много такого, чего иначе нам никогда бы не узнать. Назар был единственный человек в Шаиме, у которого водились лошади, и мы подрядили его везти нас до Турсунта, где жил старшина.
После бывшего бурана дороги не было и следа; ее засыпало снегом по крайней мере четверти на две, и лошади брели по колено в снегу, а наш широкий коробок до того сильно тормозил, что он поминутно останавливался, так что, протащившись кое-как до Турсунта, мы принуждены были расстаться со своим экипажем и ехать далее на салазках или хряслях.
Турсунт-пауль представляет из себя небольшую группу построек, разбросанных среди леса на левом берегу реки Конды. Здесь живут три семьи, ютящиеся в нескольких грязных юртах. Этот пауль один из типичных, — такие паули встречаются по всей Конде. Две-три юрты, несколько сарайчиков для защиты скота от морозов и вьюг, штук 6-7 свайных амбарушек — вот и все строения этих паулей. Амбарушки служат магазинами, где вогулы хранят продукты охоты и рыбной ловли. А так как в этих местах существует множество мышей, то, чтобы воспрепятствовать этим маленьким хищникам проникать в амбары, их строят на четырех сваях, нарубая эти последние посередине таким образом, что маленькому грызуну никоим образом по ним нельзя забраться во внутренность помещения.
Свои постройки и юрты вогулы обыкновенно никогда не огораживают никакими заборами или оградами.
Внутренность юрты старшины представляла довольно большую комнату с печью, несколько напоминавшую русскую печь, только без шестка. В одном из боков этой последней был вмазан большой чугунный котел для варки мяса и рыбы. Несколько кроватей, лавки, две-три скамейки и два стола составляли всю мебель. В переднем углу виднелось несколько икон, в углу на полу стояли два-три сундука, на стене висело кремневое ружье, на шестах под потолком были развешаны рыболовные снаряды: сети, невод и пр.
Когда мы приехали, вся семья старшины, состоявшая душ из восьми, сидела за самоваром. Самовар можно встретить по всей Конде.
Турсунт-пауль был последней станцией, где можно было, при помощи старшины, достать лошадей. Между тем до цели нашего путешествия, т. е. до местожительства охотников, промышлявших бобрами, оставалось еще около 100 верст. Таким образом, лошадей необходимо было нанимать в Турсунте вплоть до места. На наше обращение к старшине за лошадьми последний сказал, что он уже два дня, как отыскал для нас ямщиков, так как о нашем проезде ему сообщили тотчас же по нашем прибытии в Шаим. Действительно, в юрте около печи сидели какие-то два вогула, — как оказалось, наши будущие ямщики. Но последние за конец в 100 верст заломили ни больше ни меньше как 60 р.! Такое требование нас крайне изумило, так как обыкновенная казенная такса в этих местах всего 1 ½ коп. с лошади за версту. Мы показали старшине бланку от заседателя и объявили, что платить больше, чем сколько следует, не намерены. Старшина, как и все вогулы, был неграмотный и сначала выразил сомнение в подлинности печати заседателя, но потом, сличив ее с имевшимися у него на других бумагах печатями, успокоился. Благодаря безграмотности вогулов и их крайнему невежеству здесь нередко случается, что идет какой-нибудь проходимец, показывает бланку, будто бы выданную самим губернатором, и требует себе по этой бланке бесплатно лошадей, между тем как эта бланка — не что иное, как простой клочок бумаги с печатью, оттиснутой какой-либо пуговицей.
Убедившись в подлинности печати, старшина начал о чем-то горячо спорить на своем вогульском языке с ожидавшими ямщиками.
— О чем это они спорят? — спросили мы у Назара.
— Да все никак не могут в цене сойтись: те просят 60 р., а старшина говорит, что это будет много.
— Так растолкуй ты им, пожалуйста, что мы вовсе не намерены платить таких сумасшедших денег, — это вымогательство!
— Да они с вас и не просят, у них свой торг.
— То есть что же это значит? — удивились мы.
Оказалось следующее. В Шаимской волости нет общественного ямщика, и казенные подводы отправляются натурой, т. е. по очереди. А так как лошадей у общественников, кроме старшины и подряжаемых им ямщиков, ни у кого нет, то последние и заламывают обыкновенно с проезжающих, которые, к счастью, попадают сюда очень редко, столько, сколько им Бог на душу положит. Но за казенные подводы они не могут брать более того, что полагается по таксе, т. е. 1,5 к. за версту с лошади; поэтому остальное ямщики взыскивают с тех из общественников, чья очередь вести подводу. Случается, что с общественника и взять-то решительно нечего; поэтому с течением времени у шаимского общества установился такой порядок: старшина вместе со своими приятелями-ямщиками стали возить подводы за очередников только за круговой порукой всех остальных членов Шаимской волости, которых, кстати сказать, всего числится около 140 чел. А деньги за подводы взыскиваются уже в обществе вместе со сбором ясака.
Мы, как едущие по бланке, попали под разряд казенных, и старшина не мог нам отказать в доставке подводы по установленной таксе; поэтому он и нанимал своих приятелей-ямщиков в надежде вознаградить себя потом с лихвой за счет общества. Впрочем, процедура нанимания и спор из-за дороговизны, как нам потом объяснил Назар, была только комедией, чтобы показать перед другими, что старшина печется о мирских интересах.
Не желая связываться с ямщиками, мы предложили Назару самому подрядиться везти нас до места, на что он и согласился за 30 р., к досаде нанимавшихся ямщиков. Справедливость требует заметить, что казенная такса на подводы здесь действительно очень низка, потому что, как мы это и увидим потом, ямщик, отправляясь в путь, рискует не только своими лошадьми, которые здесь очень дороги, но даже и собственным здоровьем, если не жизнью.
В дальнейший путь мы отправились на четырех хряслах, в каждых по одной лошади. Но едва отъехали от Турсунта верст пять, как снова поднялся буран, и притом с такой силой, что в пяти шагах решительно ничего не было видно, не говоря уже о дороге, от которой, благодаря предыдущей вьюге, не было и следа. Назар с частью нашего багажа ехал впереди, прокладывая след, и его лошадь, привычная к здешним путям, ощупью, ногами разыскивала под снегом твердое полотно дороги и тихим шагом подвигалась вперед; за ней следовала другая, с поклажей, за этой мы двое, закрытые рогожей и завязанные веревками, наподобие мороженых осетров, и, наконец, поезд заключал брат старшины, Сенька, которого мы взяли в качестве помощника ямщика.
Но, несмотря на буран, наступившие сумерки и совершенно занесенную снегом дорогу, сбиться с пути все-таки было довольно трудно, потому что едва лошадь ступала мимо дороги, как тотчас же погружалась в рыхлый снег чуть не по горло, тогда как по дороге ей было всего только по брюхо. Закрытые сверху рогожами, мы проспали всю ночь и не слыхали даже, как наши ямщики останавливались где-то среди леса покормить выбившихся из сил лошадей и погреться самим около разведенного костра. Вдруг я был разбужен отчаянными причитаниями Назара: «Ой, ой, ой! — кричал он. — Утонула ведь она у меня, проклятая! Ой, ой! Как я ее теперь добуду! Пропадет лошадь!»
Я хотел было выпрыгнуть из саней, но это оказалось невозможно, так как мы были крепко завязаны веревками снаружи. Тогда я растолкал своего спутника, и едва соединенными усилиями мы выбрались из-под рогож на свет Божий. День уже давно начался. Буран утих. Передний воз лежал на боку, и Назар суетился около лошади, которой виднелась только одна голова из-под снега, а ноги и туловище куда-то провалились. Мы подошли ближе. Оказалось, что лошадь немного уклонилась в сторону от дороги и попала в незамерзшее, вследствие обилия тепла источников, но занесенное снегом болото, по берегу которого шла дорога. Вода оказалась настолько глубока, что лошадь не доставала ногами дна, и если бы не оглобли, удерживавшие ее на поверхности, она вся ушла бы в воду. Мы обрубили гужи, Назар тянул за повод, не давая ей окончательно погрузиться, но вытащить лошадь на дорогу не было никакой возможности. Тогда мы надели петлей вожжи на шею утопавшей, распрягли другую лошадь и при ее помощи, рискуя оторвать голову первой, вытащили-таки на безопасное место несчастное животное, дрожавшее от холода и совершенно измученное. Хрясла же, застрявшие в болоте и примерзшие полозьями к мокрому снегу, привелось бросить на произвол судьбы, так как решительно было опасно вытаскивать их. Мы только переложили из них багаж на другие подводы, ежеминутно рискуя сами провалиться в воду, и поехали далее.
Продолжение следует…
