Автор: Е.А. Шмелёва
Шевелев Г.А.:
Я в этой же партии геодезистом работал. (Топографы и геодезисты, если разбираться досконально, далеко не одно и то же. Топография — от «рисую местность», топограф — это тот, который рисует карты. А геодезия — от «меряю землю», геодезист создает геодезическую основу, по которой топографы потом могут составить карты. Но у нас зачастую всех называют «топики».) Если геофизики все приезжие работали, то я — на своей земле.
У меня сибирские корни с 1712 года. Это мне удалось выяснить по архивам в Тобольске, остальные «ревизские сказки» ушли в Москву. Я нашел своих дедов в седьмой ступени по отцовской и материнской линии. Наверное, пришли с Ермаком. Прадед казаком был, в 1812 году участвовал в войне с Наполеоном. В 30-е годы нашу семью раскулачили, деда выслали из Тобольска в Кондинский район, в Нахрачи, а отца и его брата с малыми детьми под Шеркалами на голое место выкинули, с десятком других семей — получился спецпереселенческий поселок, их так тогда называли, не деревни, а «перековки». Я родился в 1935-м. К тому времени в поселке было четыре улицы — не домов, а бараков, потому что строились на скорую руку, дом на два, на четыре хозяина — на четыре семьи. Но часть поселка уже вымерла, дома стали разваливаться. В 37-м — 39-м годах много мужиков опять забрали — больше половины моих сверстников росли без отцов. Вскоре к нам прислали сначала молдаван — их тогда называли бесарабцы, потом немцев с Поволжья, уже в годы войны, в основном женщины и малые дети, и, в конце концов, калмыков. Вот эти-то люди как гибли! В школу зимой идешь — сугробы большие, темнота, запнешься, всмотришься… Копнешь — мертвый человек. Или немец, или калмык. Молдаван тоже много погибло. Хотя, в отличие от немцев, среди них были молодые мужчины, парни. Они воды большой не видали, а их послали на рыбалку, выполнять государственный план по рыбной ловле, многие там и погибли. Помню, нас в комнате потеснили, заставили отгородить половину и подселили молдаван. У них были два парня — хорошие такие, красивые парни лет по 18, двойняшки, — я этих ребят хорошо помню. Но плавать они не умели — вместе утонули. Жизнь, конечно, была очень плохая. Власти энкавэдешные зверски к населению относились. Помогала в эти голодные годы выживать природа: заготовливали грибы, ягоды, орехи, ловили рыбу.
Учился я в Шеркалах. Там была семилетка. Учителя были и местные, и присланные по разнарядке. Поскольку мы там жили под надзором, нам никуда нельзя было выезжать. Когда я пошел в восьмой класс, меня передали в Октябрьскую комендатуру, и я сначала должен был каждый день ходить туда отмечаться, что никуда не убежал, потом только раз в неделю. Было мне 14 лет.
Окончил школу, хочу учиться дальше — а выезжать нельзя, паспорт не дают. Собрались с ребятами и, смешно сказать, написали письмо Сталину. Не знаю, куда оно дошло, где побывало, но разрешили поехать учиться. В январе 53-го мы написали, а в феврале уже пришло разрешение — вот как быстро работали! Во время каникул, после 9-го класса я отработал полевой сезон в лесоустроительной экспедиции (из Новосибирска приезжала к нам) — мне понравилось: ходить по тайге, измерять, заносить на карту кварталы лесоустроительные. Я и читать любил про путешествия, особенно мне нравился Арсеньев «Дерсу Узала». (Тогда же не было телевизоров, а у нас и радио не было. Только книги спасали.) Поехал учиться в Омск — куда шел пароход, туда и поехал. Поступил в сельскохозяйственный институт (сначала он назывался академией) на факультет землеустройства, отделение геодезии. Нас, естественно, ориентировали для работы в сельском хозяйстве, но изучали мы все геодезические науки, какие положено: и фотограметрию, и аэрофотосъемку, и инженерную геодезию.
По распределению направили в Казахстан, в геологическую организацию: Центрально-Казахстанское геологическое управление. У нас тогда весь выпуск в геологию направили. Работали мы в Голодной степи. В Казахстане я и женился, жена после Саратовского техникума (который Гомберг окончил, только она на год позднее его училась) работала топографом в нашей же партии. Потом из-за здоровья жены — было медицинское предписание — пришлось переехать сюда. Я только год проработал в Казахстане, но он дал мне очень много с точки зрения специализации: мы выполняли высокоточные работы, создавали государственную опорную сеть, сгущали ее и в конце концов выдавали готовую карту (делали топографическую съемку) для геологов. К ней привязывались все геологические выработки, какие там были, и потом уже шел подсчет запасов. Я сам выполнял все высокоточные геодезические работы, по сути дела закрепил то, что учил в институте, знания, которые и остались на всю жизнь.
В 59-м году осенью мы приехали в Тюмень, нас направили в Березово, а через два месяца поехали в поле, в урочище Урленги — в 12 километрах от Игрима. Когда-то там был населенный пункт, но только один дом остался, летом по Малой Сосьве туда пришла со своими бонами водная сейсмопартия, на основе ее и создали зимнюю. Меня поставили старшим техником-геодезистом, жену — техником-геодезистом, я на полевые работы, она на камеральные. Начальником партии был Вайполин, он потом уехал, в Ленинграде стал наукой заниматься. Его сменил Ерицян — «самый северный армянин». Поскольку в Урленгах кроме дома (и он был занят, там жила семья) была только овчарня — пустая, метров 12 в длину и 6 в ширину, то мы заняли эту овчарню. Убрали навоз, подлатали крышу, вместо печки поставили две огромные бочки из-под солярки. Там поместились и контора, и камералка, и общежитие для холостяков, и общежитие для семейных — все туда вошли! Я как холостой был. Мне поставили раскладушку, тентом отгородили. На самой последней барже привезли балки, но мало — пять или шесть, и всего три или четыре трактора. Очень бедная партия была, хотя и считалась двухотрядной. Начали мы работать в междуречье Малой Сосьвы и Пути. Где сейчас поселок Светлый, как раз на этой излучине, у меня стояла палатка. Геодезисты же тогда в палатках жили, не мечтали даже о балках. Я сначала не мог представить, как можно зимой жить в палатке. Хоть и сибиряк, но мы-то жили в охотничьих избушках, когда на охоту или рыбалку отправлялись, а тут ведь — простой брезент! Но первый раз переночевал — нормально. Спальный мешок примерз, правда, к стенке, но мы его отодрали, и все. Конечно, если на улице 40, то и в палатке 40, но спальный мешок спасает. Главное — научиться спать в спальном мешке. Согреть его можно за счет собственного тепла, дыхания, надо только оставлять щелочку, достаточную, чтобы совсем не задохнуться. Спальный мешок — это великая вещь для неотапливаемого помещения! Самым трудным оказалось таскать все на себе: весь скарб, а это 300, 400 килограммов. Не было для геодезистов ни тракторов, ни вездеходов. Сделаешь площадь — надо переходить на другую. Навьючишься, как ишак, рюкзак килограммов в 30, 40, и на лыжах, хорошо, если по лыжне, а то по снежной целине. Переходы, переходы, переходы… В первое время я уже готов был сбежать — была такая слабость, казалось, все, больше не выдержу, но потом как-то пересилил себя. А месяца через два-три — втянулся, как будто так и нужно. Впереди таких полевых лет в палатках было еще семь или восемь.
Работали мы не считаясь со временем, — даже когда была не сдельная, а повременная оплата труда, можно было бы лежать. В бригадах собирались самые отъявленные алкоголики и «тюремщики», потому что труд очень тяжелый, и нормальные люди на это не шли. У меня в этих Урленгах была бригада в семь человек — очень интересный расклад получился: бывший главный инженер торфопредприятия, который спился, бывший солист Свердловской филармонии, бывший мулла — после Ташкентского медрессе, один строитель — прораб был, еще механизатор какой-то… Все грамотные, у кого высшее, у кого среднее образование. И только Федя Кашин — 17-летний парнишка, сирота, он печник был — единственный нормальный. Остальные по тюрьмам отсидели, кто за хулиганство, а кто и за убийство. Мокрушников было двое: прораб и механизатор. Жуткое дело, конечно. Мне было 23 года, а им за 40, но я среди них старший. И за сотни километров вокруг никого нет. Страшно было. Но ничего, как-то я с ними ладил. Вот сидят вечерами, мечтают: «Заработаем деньги, поедем на Большую землю!» Вспоминают своих жен, детей… Водки-то нет. Вначале был грех, принес я им как-то бутылку спирта. Ходил на базу и принес в подарок. Они рады были. А я устал, переход получился километров в 40, лег спать. Жили мы все в одной палатке. Я лег с самого края, чтобы никто не мешал. Ночью просыпаюсь оттого, что задыхаюсь, закашлялся… Вскочил, вместо того чтобы в дверь, кинулся в противоположную сторону, рву руками, потом дошло. Выскочил, очухался — что такое?!. Дыму полно. Горим же мы! Стал по одному вытаскивать: за спальный мешок схвачу и тяну на улицу. Все в полуобморочном состоянии. Я давай их снегом натирать, пинать ногами… Очухались. А получилось очень просто. Они выпили, говорили, говорили и уснули, забыли лампу погасить. Она соляркой заправлялась. Во сне кто-то рукой махнул, лампа перевернулась, солярка на кошму (мы сверху хвойной подстилки кошму стелили и на ней спали) — и загорелась. Огня нет, но тлеет и тлеет. А это же такой ядовитый дым, и уйти ему некуда. Если бы я побольше выпил, все бы тут остались. С тех пор я и зарекся.
Постепенно у меня закрадывалась мысль, что мы очень много делаем лишней работы. Я маленько ознакомился с теорией сейсморазведки. Это был последний год, когда по инструкции требовалось под каждый сейсмоприемник давать высоту, а ставят их через каждые 20-30 метров, и нужно делать техническое нивелирование. Я предложил старшему геофизику: «Давай рассчитаем необходимую точность определения!» И рассчитали, что точность нужна не в сантиметровом интервале, а в метровом. Старший геодезист экспедиции Власов после того разрешил давать высоты не каждого сейсмоприемника, а только пунктов взрыва.
После первого сезона нас на баржу погрузили и отправили в Нарыкары вместе с Цибулиным. Потом каждый год — это новые задачи, новые решения задач. Это выбор оптимальных сложений профилей, чтобы меньше было физической нагрузки, чтобы меньше леса вырубать. Лес-то тоже жалко было! Когда входим в хороший кондовый лес, ребята рубят, валятся деревья — очень жалко, это же моя родина, я тут вырос. Особенно я переживал, когда рубили кедры. И в то время я старался как-нибудь обойти хорошие массивы леса, пройти по кромке. Немного менял направление профилей. Это и дешевле получалось.
В соседнем отряде техником-геодезистом был Гриша Себуров, по национальности хант. Их род в Полновате проживает. Он окончил Тюменский землеустроительный техникум, был довольно-таки образованным среди хантов. Гриша уже тогда, в 59-м году, очень возмущался, был зол на нас, русских, что мы распугиваем зверей и нарушаем быт коренного населения. Как напьется, так и начинает: «Я созову своих сородичей, мы вас ружьями перебьем!» В то время я не понимал, спорил: мы же вам несем свет, культуру! А сейчас, с точки зрения прожитых лет… Страна получила меньше, чем потеряла! Особенно — местные жители.
В Нарыкарах я уже был не старшим техником, а начальником топоотряда, обслуживали мы очень большую, четырехотрядную, сейсмопартию Щербинина. По проекту партия должна была стоять в Перегребном, но что-то там не получилось, переехали мы в Лахтыткурт — это на левой стороне Оби, против Октябрьского, — хантейская деревушка, там домиков пять или шесть было. К нашему приезду уже всё позанимали. Говорят: пригоним брандвахту, в ней жить будете. Но когда еще пригонят? Мы с женой нашли за полтора километра от деревушки старый конный двор, а при нем оказалась конюховка, где у сторожа, хранился инвентарь. Но все это заброшено, ни окон, ни дверей, навоза с полметра. Мне дали полмесяца на обустройство. Мы сначала навоз из конюховки выбросили. Около протоки нашли глину отличную. Я эту глину таскаю, жена стены замазывает, штукатурит. Потом я взялся двери, рамы делать из старых досок — тут же выламывал. Печку доставили железную. У нас получился такой особняк! Те все жили в семьях у хантов, а мы сами себе хозяева. Все ходили завидовали. А я говорил: «Конный двор-то большой, отгораживайтесь, живите!»
Потом пригнали брандвахту. Там каютки — только койку поставить. Мы туда не пошли, так и жили в своей конюховке.
Мы сделали в этот 60-й год порядка 900 километров. Для того времени очень много! В топоотряде мне нужно было четыре исполнителя (на каждый сейсмоотряд), а у меня было два с половиной: один очень часто болел. Как обеспечить? Мне пришла идея: перевести геодезистов на сдельную оплату труда (я вспомнил, что в Казахстане все геодезисты работали на сдельщине, естественно, выполняли намного больше и качественнее). Щербинин меня поддержал, экспедиция с трудом, но согласилась. Месяца 2-3 мы так поработали, подогнали хорошо, пошли уже в ногу с сейсмиками, приходит радиограмма: «Запретили вашу сдельщину!» Главк запретил. Но потом все равно к этому пришли, через год или два поставили все геодезические бригады на сдельную оплату труда. Но вот такой интересный случай был. Работал у меня один исполнитель, лет сорок ему уже было. (Он еще до войны окончил какой-то университет, хорошо знал немецкий язык. В первый же год войны сдался в плен, немцы его поставили переводчиком в лагере. Так он эти годы плена вспоминал как лучшие в своей жизни! Ну, лагерь, конечно, не Освенцим был.) Я к нему приехал с контролем, говорю: «Все, Володя, отменили сдельщину». — «Как отменили?!» — «Да вот так…» Он матом, а стоял с теодолитом, и как бросит его в сугроб: «А я, как дурак, сегодня пятнадцатый километр выполняю! Все! Теперь по три буду делать!» А норма была — три километра. Ладно, уже был март, окончание работ.
Заканчивали уже по воде, жене время рожать подошло… Она все время со мной была. Полевой сезон кончился — как раз полетел Гагарин, апрель уже. Нам снова надо было перебазироваться на Перегребинскую площадь, перейти реку. А лед водой покрыт, изъеденный. Сначала мы отправили камералку, девчонок, я жену свою отправил беременную — трактором. Как они переехали реку — я не знаю! Обь — шириной километра три. Вода уже до полгусеницы трактора доходила. Но всю технику тяжелую перегнали, успели. А сами мы остались еще брак переделывать. Нас потом вертолетом перебросили, иначе не перебраться. В Перегребное приехали — цивилизация! Тоже поселок ссыльный, переселенческий, но большой, на красивом месте, на берегу Оби. Там первый раз стали жить в квартире: в бараке половина домика освободилась, мы там жили.
Летние работы нам надо было делать на Сибирских Увалах. Просеки подготовили, дали нам САУ — самоходную артиллерийскую установку, правда, без башен. Косы растянешь, бух-бух! — толку нет. Разрез-то — сплошной песок. Никакого материла не было, совершенно никаких отражений, сколько мы с Юрой Бевзенко (он был старшим геофизиком) ни искали. Что только ни делали! Заливали скважины водой, зимой возили с собой водогрейку, снег таяли. Пока не вышли в пойму реки. И так и пошли по поймам маленьких речек, ручьев. Потом уже нашли отметку оптимальную, определили высотное положение, в каких местах по высоте материал идет, в каких нет. На Сибирских Увалах материал появлялся, когда отметка была 60 метров над уровнем моря. Кое- где на Увалах она достигает 120 метров, вот я и выискивал, как перескочить от 60 к 60, от одного ручейка к другому. Систему профилей переделали, заново просеки перерубали — тогда более-менее материал только и получили. Сделали работы нормально, можно считать. Начальником партии там был Вадим Воронин. Человек очень интересный, жалко, что спился. Потом вылечился, но не стало уже после лечения того ума, того юмора…
Межаков В.М.:
Вадим Воронин — это был кладезь анекдотов. Умел вокруг себя создавать бодрую, веселую обстановку, вечно вокруг него компания, он в ней заводила… Очень коммуникабельный. При такой жизни нужна же какая-то разрядка… Уже в то время в сейсмопартиях было расслоение: старшие геофизики — это была одна компания, начпартии — уже другая, у них свои заботы и свои интересы. У топографов — третья. Среди итээровцев они были самые обделенные, потому что работа очень тяжелая: когда еще стало системой им транспорт выделять.
Я работал сначала у Денисова, а потом несколько лет у Крючкова. Начал оператором на летних работах (это кошмар какой-то эти летние работы — «земноводные» так называемые!) в Березовском районе, между Игримом и Шухтунгортом. Рядом с нами работал Малык, он был начальником партии, стоял в Шухтунгорте, а мы — на охотбазе. Я очень многому там научился, потому что практически приходилось быть не только оператором, но и начальником отряда, и интерпретатором. Сам стрелял, сам у себя же принимал эти сейсмограммы, пытался как-то выделить. Жуткие работы, очень сложный материал. Интерпретировать я учился у Юрия Петровича Селивоника — он был старшим геофизиком в этой партии. У нас с ним сложились очень дружеские отношения, хотя он был намного старше меня. Но поскольку я в детстве хлебнул немного войны, а он эту войну прошел, он был артиллеристом, а я в институте получил специальность артиллериста — у нас нашлись общие темы. Очень непростой и очень интересный, умный человек. Есть такая «линейка Грачева» — для расчета глубин раньше использовалась. Юрий Петрович Селивоник утверждал, что идея этой линейки пришла ему. Я видел черновики, где он пробовал. Но в окончательном варианте ей дали название «линейки Грачева». Не знаю, кто тут прав, обычно бывает, что правы обе стороны, видимо, участвовал и тот, и другой, но Юрий Петрович переживал, близко к сердцу принимал. Потом он работал в Хантах, там и умер. Отличный был специалист, честнейший человек, из тех людей, на которых держится все. В то время требовалось километры гнать, но надо же было и структуры выделять…
Очень сложная работа и очень сложно было с обустройством и жизнью. Люди годами жили в балках. Эрвье выступал, говорил, что большое строительство идет, и люди надеялись, что скоро будут жить лучше. Но очень медленно это делалось. В сейсмопартиях условия жизни во многом зависели от человечности начальника партии. В иных партиях к людям относились как к временным, не старались создать условий, не заботились, чтобы баня была, пекарня, столовая. Постепенно среди начальников партий начали выделяться те, кто умели и работать, и быт создавать — естественно, у них лучше шла работа. О них заговорили. Это и Крючков, и Малык, и Королев Владимир, Володя Цибенко, Яковлев, Иванов…
Крючков Ю.Я.:
Уже работая от Нарыкар, мы еще раз переехали — на озеро Еватор. Тут уж я выбрал базу с озером. Потому что невозможно без гидросамолета, летом — труба. Зимой мы приехали, посмотрели — бугорок такой симпатичный. Болото кругом, а тут бугорок высокий. Избушка охотничья маленькая, с два стола. А когда растаяло все, бугор оказался торфяным.
Ну, правда, кедры растут, лес хороший, не топко, сухо. Только пожароопасно: нет ни песка, ни земли, торф сплошной. Вот мы на нем и жили. Построили несколько домов, столовую, камералку, баню. Все это — сами. Причем не только срубы сами делали, но и доски пилили, вручную. Была у нас бригада, три мужика, и вот они стоят и таскают эту пилу, вверх-вниз, вверх-вниз. В двухприборной партии было человек, наверное, 150, может, даже под 200. Очень много рубщиков, бригад, на два отряда, наверное, восемь, по 3-4 человека, там же ручная рубка, топорами только, бензопил не было. Да геодезистов-инструментальщиков сколько. Потом бурение, на каждый отряд два-три станка надо, сейсмобригада — все же вручную делалось, а тракторов, вездеходов этих… И летом, и зимой, а трактористы не всегда вездеходчики. И хозяйственная бригада. У нас даже конюх был! Лошадь была — на кухню, в пекарню, в столовую воду-то на чем-то надо подвезти. Хотя техники полно, но не подъедешь к озеру, да и жалко. В столовой v нас работала жена моего заместителя Антонина Яковлевна Ворошнина. Она была и пекарем, и поваром одновременно, все это в одном здании располагалось, и нас всех она обеспечивала — одна. Ну, может, в межсезонье, когда народу много на базе собирается, девушку давали ей в помощь, а так одна справлялась. В отрядах сейсмических тоже свои столовые, хлеб им привозили, а варили они сами. Строителей было человек пять всего. И то пока строили. Хотя стройка продолжалась все время. Крыши были закрыты брезентом — не было ни рубероида, ни толя. На потолок мох насыпали, потому что и земли не было. Для лошади сено заготавливали. А лошади появились у нас еще с Ялбьгньи, когда я Исаенковс- кую партию принимал, там три лошади было. В отряд зимой я верхом на лошади ездил. Летом мы их отпускали, они где-то бродили вокруг базы. Одичают, конюх — он такой маленький мужичонка был щ не может справиться, ни узду надеть, ни оседлать, ни запрячь — бьют копытом. Потом я двух: лошадей отдал Ерицяну, в соседнюю партию. Он их, когда с продуктами стало плохо, по-моему, под нож пустил. Телеграмму дал Подшибякину: «Сивку съели, Бурка еще ходит». Но мы своего держали долго, потом в Шухтунгорт отправили хороший был конь.
Три площади мы отработали и на этом стали сворачиваться. Бурение еще продолжалось в Шухтунгорте, а геофизике некуда уже было идти. Три партии: Малыка, Ерицяна и моя — мы там все закрыли. Куда ехать? Сутормин меня звал в Ханты: поюжнее и как- то лес хоть на лес похож. С другой стороны, Бованенко приглашал в Салехард. А Бованенко ведь тоже выпускник Московского нефтяного института. И Лева Альперович, мой приятель, там. Ну а потом, в Хантах-то все уже организовано, все сделано, там работа уже кипела — неинтересно. А в Салехарде (это был 63-й год) — один Тазовский фонтан, больше ничего. И то он случайный — то ли опорная скважина была, то ли параметрическая. Ее бурили, и она зафонтанировала. Интересно! И территория — слава богу, есть где развернуться! А потом — экзотика, такие вещи рассказывали! Мне надоело уж на тракторах-то тонуть. Я их повытаскивал десятками. А там, говорят, трактор идет по снегу — даже следов не оставляет, снег такой плотный. Я потом понял, что это такое….
Цибулин Л.Г.:
Почему я с такой легкостью ушел из Нарыкар — неинтересно было. С точки зрения перспектив Нарыкары казались ничуть не выше Березово. (Потом выяснилось, что даже ниже: там открыли только одно Шухтунгортское месторождение.) Было совершенно очевидно, что здесь делать нечего, перспектив нет, надо уходить в центр. Поэтому я не задумывался ни секунды, когда Эрвье в ноябре 61-го года предложил мне перейти в Тюмень, да еще главным геофизиком! Я тут же сказал: «Согласен».
Открытие по правилам-1 (Шаим)
Шкутова О.В.:
После отчета в 58-м году я приняла аэрогравиметрическую партию с базировкой в Шаиме — коллектив Васи Моргуна. Это такой человек — железный! И нервы, и хватка. Хороший коллектив, четыре оператора — мы рассчитывали на два экипажа. В Шаиме нас очень радушно приняла председатель сельсовета — мансийка, старалась помочь всем, чем могла, славная такая женщина… Но никак я привыкнуть не могла: у нее через каждое слово — мат. Не со злости, а просто по-русски иначе не знает, у нее и ласковые слова все такие. Поселила нас в школе-интернате, пока каникулы продолжались. Когда-то это был гостевой двор богатого купца, скупавшего меха и рыбу. Тут же и дом его стоял — постройки добротные, с паровым отоплением, окна такие широкие — по-современному все! Не смогли мы здесь найти себе поварихи. Первое время все по очереди дежурили по котлопункту, потом привезли повара из Ханты-Мансийска. Местные жители себя кулинарными изысками не затрудняли. Был у них пруд с впадающей в него речкой, время от времени они его перегораживали, доставали рыбы, варили себе уху, кормили лисиц (здесь лисоферма была). И нам разрешили этой запрудой пользоваться: «Только мелкую рыбу не выбрасывайте, крупную выберите, а мелкую обратно пустите». Люди хозяйственные по отношению к природе. Но никаких огородов не разводили, даже картошку не растили, не приучены. Хотя, может, картошка бы здесь прекрасно росла. У них 40 голов скота, и вся деревня все лето не может накосить им сена! Хотя травы — боже мой! — по пояс и дополна. Приезжал секретарь райкома, просил: «Пожалуйста, помогите им!» И мы косили, пока полетов не было.
А переполошили мы всех там своими вертолетами! Когда первые прилетели, старушонки, что уже по десятку лет с печки не слазили, все пососкакивали! Но лето для полетов выдалось плохое: было очень сухо и много пожаров. Только дадут вертолет — через два дня забирают: то пожар, то несчастный случай.
Копелев Ю.С.:
Такого сухого лета я больше не помню. Ни одного нелетного дня, очень теплые ночи. И разлива большого не было. Видно, поэтому комар еще в началелета пропал. Наша партия летала на самолетах-амфибиях, жили прямо на озерах. Ночевали без пологов и даже без накомарников, даже без палаток! Вытаскивали из спальника вкладыш, укладывали его сверху и спали на нем. Пожары нас обошли. Был неподалеку маленький пожар, нас даже подозревали, что это мы подожгли, но мы — по полетным записям — сумели доказать, что в те дни нас там не было. Теперь в электроразведочном отряде, работавшем методом теллурических токов, стало всего по четыре человека: оператор, помощник и двое рабочих. Один отряд постоянно сидел на точке и вел замеры, два — перелетали. Пока один летит, другой записывает точку. Этот высадился, начал запись, другой готовится к перебазировке. Вечером самолет уходил на базировку в Ханты или Леуши. Когда озерные края кончились, мы пересели на вертолет МИ-1, он перебрасывал отряд за 2-3 раза: аппаратура, палатка, спальные мешки, продукты…
На Шаиме сработали на тех же площадях, по тем же озерам, что и гравики, и сейсмозондирование. Гравики снимали всю территорию, независимо ни от чего — это государственная съемка. Сейсмозондированием поставили на Шаиме всего точек 30-40, потом ушли на восток, на большие глубины, куда, кроме них, никто не ходил.
Шкутова О.В.:
В Ханты-Мансийске прямо на аэродроме была база аэросейсмиков. Лена Каравацкая дневала и ночевала там — летала все время. Я ее и в платье-то не видела, только в рабочей одежде. Промелькнет в экспедиции — и нет ее, опять улетела.
Нагорный И.Г.:
В 1956 году я окончил Краснодарский нефтяной техникум (отделение нефтяной сейсморазведки) и попросил направление в Тюмень, хотя меня оставляли в Краснодаре, я там и на практике был. О Тюмени рассказывали преподаватели, вот я и попросился сюда. Было всего два места, одно мне досталось. Уезжал с юга без сожаления: я жару переношу очень плохо. Но вот чего я боялся в первый год, так это леса: размотаются, надо пойти проверить приборы, а я боюсь — все вокруг одинаковое, не могу ориентироваться! Я же все в степях жил, лес только на картинках видел! Но через год уже и на охоту, и на профиля… Из Тюмени меня сразу направили под Тобольск, в деревню Паново. Начальником был неспециалист, летчик какой-то, случайный для геофизики человек. Сезон я проработал оператором. Партия сработала очень плохо. Мне поставили в вину, что я, как молодой специалист, не жаловалсятресту. И как раз в это время, когда разбиралась комиссия, проездом здесь же оказался Марк Моисеевич Биншток. Он тут же сказал: «Все, я его забираю!» И10 мая 57-го года я прилетел к нему в Ханты-Мансийск. Летели на АН-2. Залетели в Паново, сели на речку, забрали мою семью. Дочурке было три месяца. Положили ее в ящик из-под спичек. Прилетели в Ханты часов в 8 вечера. Я побежал искать квартиру. Мне подсказали, где живет начальник электроразведочной партии Юрий Самойлович Копелев с женой. Я нашел этот дом, и мы там поселились, в соседней с ними комнатушечке. Дом стоял прямо на берегу речки Горной (она огибает город и впадает в Иртыш).
Первое лето в Хантах я отработал в летной партии зондированиями на АН-2, облетывали все озера. Старшей в отряде была Елена Владимировна Каравацкая, я у нее в помощниках. Оператор в полевой сейсмопартии должен не только в станции сидеть, надо заниматься и производственными делами, надо и с людьми работать — тяжелая работа. Но у Елены Владимировны все очень хорошо получалось. Она по-мужски умела держать всех в руках, была даже строже своего мужа. Но при этом отзывались о ней все только положительно. Лето отработали очень хорошо. После этого сезона она вернулась в Тюмень, а я остался.
В зиму меня направили под Ханты-Мансийск на Фроловскую площадь, опять оператором. (Там потом получили нефть, но почему-то малым дебитом, непромышленную. Возникли проблемы с бурением скважины, что-то аварийное.) Весной мы подготовили оборудование для речной сейсморазведки и на лето ушли в верховья Конды. Вот тут нам много помог Александр Ксенафонтович Шмелев — советами по речной сейсмике. (А сколько у нее было противников — это кошмар!) Начальником партии был Алексей Черепанов, я — оператор, и девушка, была
Наташа, ленточки принимала. Я больше месяца работал в две смены. Хорошо работали. Но появилась у меня неуверенность: по нашим материалам фундамент получался неглубоко, 1100-1300 метров. И я вызвал срочно кого-нибудь посмотреть материал. Прилетел Биншток и сразу схватился за голову: «Ой, что-то не так!» Просидел, наверное, часа четыре, прибегает: «Иван, иди спи-отдыхай, все нормально! Материал отличный!» Отработали мы, дошли до Кондинска, привязали к катерам швабры, метлы — там была еще одна партия речная, и они плохо работали, а мы закончили работу, вот поэтому — махали, кричали… За работу в речной партии я получил Малую серебряную медаль ВДНХ.
Шмелев А.К.:
Аэросейсмика очень удачно соединилась с речной сейсморазведкой. Речные профили стали тем «каркасом», на который сажались отдельные точки, выполненные сейсмозондированием (в основном, на озерах). Все вместе давало площадную региональную сейсморазведку. И таким образом стали очень быстро закрывать огромные площади, совсем недавно считавшиеся недоступными. С лета 58-го года работало шесть речных сейсмопартий. И примерно за шесть лет были выполнены речные профили практически по всей речной сети, где мог пройти катер.
Шкутова О.В.:
Господи, какое было время! В Шаиме я спать не могла: знаю, что вертолеты стоят, все готово, завтра вылетать — с пяти утра не сплю, хожу, смотрю, нет ли где туч — вдруг что помешает? В семь часов уже иду будить всех. Начальник отряда вертолетчиков меня один раз отматерил. А мне неймется, иду на радиостанцию Леню Ельникова будить: «Леня, включай! Связывайся с Ханты-Мансийском, — как там погода, дадут нам разрешение на вылет?» Потом на нашкотлопункт, чтобы завтрак был готов поскорее. И пока не обойду весь Шаим, все свои подразделения, не успокоюсь. Семушкин встает: «Ну, что тебе не спится?» — «Как же, погода хорошая, надо лететь!» Мне Моргун сказал: «Если ты будешь так жить, тебя ненадолго хватит». Но это был очень счастливый для меня период жизни — с 57-го по 60-й год. Я так увлеченно работала, мне так нравилась моя работа! Конечно, мне и в первой Ханты-Мансийской экспедиции было страшно интересно, очень все хотелось сделать, но не было еще ни сил, ни знаний, ни опыта, пихалась, как слепой котенок, туда-сюда и всюду получала пинки и колотушки. Это было как два периода жизни, оба интересные, оба по-своему увлекательные и оба необходимые: первый — как детство, второй — как юность. Я уже чувствовала в себе силу, я знала, чего хотела, у меня и способности организаторские появились, контакт с людьми получался, какие бы они ни были. И люди ко мне относились хорошо. И все мои личные невзгоды как- то затушевывались. Смелость такая откуда-то взялась, особенно когда дело касалось интересов производства. Я несколько лет работала начальником партии. Матом ругаться не научилась, но разговаривать упорно и настойчиво, с ножом к горлу приступать, как говорится, уже умела. Помню, мы с Григорьевым (буровым мастером) делили самолет — пух и перья летели! Протазанов тут как раз был, сказал: «Ты все-таки мужчина, уступи женщине!» Григорьев и сейчас, по-моему, на меня косо смотрит.
Да мне кажется, и не во мне дело, народ был совершенно другой. Такое отношение было у людей — если надо, костьми лягут. Вот привезли на барже авиационный бензин для вертолетов. А Конда быстро мелеет в конце лета. Капитан нам говорит: «Мне надо завтра обязательно уйти, иначе я тут сяду. Цистерну за ночь ставьте на берегу и откачивайте, сколько вам положено». Ему еще надо было кому-то завезти, сейсмикам, кажется. Дело к вечеру, а цистерну сначала чистить надо: она внутри ржавая, горючее нельзя заливать. И чем его качать? Ведрами — это сколько протаскаешь! Вся партия собралась, одну цистерну кой-как на берег скатили. Говорю ребятам «Давайте что-нибудь придумывать!» — «Слушай, тут пожарный насос стоит у колодца, давай попросим председателя!» Пошли мы, выпросили этот насос. Теперь чистить цистерну, а она такая огромная! Отверстие небольшое, плечи у ребят плохо пролазят, но они по очереди туда протискивались, терли, потом этим же горючим немножечко смыли, спустили. И всю ночь качалкой качали. Утром еще побелили цистерну. От усталости падали буквально. Но ни один человек не ушел, ни один! Утром паузок отчалил, мы вернулись в нашу школу, и парни мои повалились… Только уснули — Леня Ельников бежит: «Вставайте, вертолеты идут!» И вот мы этих парнишек, таких сонных, таких умученных поднимать…
Зимой нам даже отчет не дали писать, так как не все сделали, и рядом места неисследованные, так нам дали задание оставшуюся часть покрыть и выполнить еще. Мы перебазировались в Октябрьское со всем нашим хозяйством и зиму там работали. Покрыли и эту часть, и ту, которая была запланирована. Удачная была зима, очень хорошо мы тогда поработали, материал получили интереснейший. Всю-всю-всю приуральскую часть покрывали гравиметрической съемкой. Транспорта нам дали дополна, дни целые летай и летай, — погода стоит прекрасная, и аппаратура есть, операторов только не хватает. У меня этих навыков, конечно, не было, но от жадности полетела. Я там браку понаделала… Не сплошной, конечно, брак, по одному прибору, может… Потом переделывали. Лететь хорошо. МИ-1 — как такси, сверху все видно: олени внизу бегают, тундра, перелески… Наблюдать тяжело. Сядешь на открытое место, вертолет крутится, потому что если заглохнет — все, тут и останешься. Ухнешь в снег по пояс. А надо прибор установить так, чтобы он не шатался, надо снег сгрести. Пока докопаешься до твердого, пока установишь прибор, пока проведешь наблюдение (с двумя приборами летали), снегу на тебя налипнет — целый сугроб. В вертолете все это оттает, впитается. На следующей точке выходишь — опять намерзает. И в конце концов все становится промокшее, волглое. Простыла, конечно, болела потом сильно… Понимать-то и тогда понимала, чем грозит, но — жадность!
Шмелев А.К.:
Когда региональной гравиметрической съемкой закрыли большие площади, выявились аномалии — положительные, отрицательные, резкие — всякие. Но — с чем их едят? Поднакопив материал, выяснили, что отрицательные аномалии совпадают с поднятиями, отмеченными сейсморазведкой или электроразведкой. Тем же летом 58-го речным профилем по Конде от поселка Шаим прошел сейсмоотряд Леши Черепанова. Сообщил по рации, что от такого-то и до такого-то километра наблюдается антиклинальный перегиб: на запад погружение на 50 метров, на восток — на 200 и продолжает погружаться. По гравике перегиб оказался соответствующим Мулымья-Сеульскому минимуму, выявленному еще по результатам работ 52-53-го годов. Электроразведка и сейсмозондирование закрыли эту площадь региональной съемкой. По данным материалов всех партий и методов и был выявлен Шаимский вал. На зиму сюда направили двухотрядную сейсмопартию Гершаника с заданием провести детальные площадные работы.
Гершаник В.А.:
Мы начали работать, быстренько разбили профили. Пока мороз еще не сковал как следует почву и болота, пошли по горе, там, где сейчас Урай стоит. Там лошади бегали, трактора ходили, там и летом работать можно было. Все хорошо, но не получается материал. Высоко. Скважины мы не можем глубоко бурить, механические станочки старенькие, а уровень грунтовых вод глубоко. Там, может, скважину надо метров в 30, а мы бурим по 12-13, и станки уже задыхаются. Мы — вниз, туда, где после сосенок пошли лиственнички, березки. Там вода близко, материал пошел. Но это самые гиблые места: тьгчки, болото. Рабочие заворчали: «Не даешь заработать, начальник!» — «Что деньги, вы их потратите, и ничего не останется, а мы, может, тут нефть найдем, может, нам памятник поставят!» Чтобы найти места, обещающие хороший материал, карты уже недостаточно, надо смотреть аэрофотоснимки. Первый раз посмотрели вместе, и все, объяснять не надо, топографы аэрофотоснимки в карман — поняли, какой ищут профиль. Прямой? Нет, меняйте его, как хотите, нам нужен не прямой профиль, а точки, распределенные по площади. По прямой их меньше потребуется, но так мы можем получить отсутствие материала. И первый же профиль, который мы так прошли, сразу показал, как поставить следующий: что-то там будет, либо яма, либо структура. И мы эту площадь «раздолбили» профилями. Они расположились так красиво, как паутина у паука, с центром. Причем куполок — в наиболее высокой части структуры.
Это была та самая Трехозерка, на которой вскоре и получили первую тюменскую нефть. Вслед за ней подготовили Мулымьинскую структуру.
Вытрикуш М.Д.:
В партию Гершаника я прибыл уже зимой. База располагалась в крохотной деревушке в несколько домов, в одном из них — камералка и радиостанция. Электричества не было, посему камералка освещалась керосиновыми лампами. Помню, выйду на улицу, продую нос — летит черная копоть. Я спросил Гершаника, почему он не выбрал базой леспромхозовский поселок Мулымья, в трех километрах от нашей деревушки, где имелись механические мастерские, магазин, столовая и электричество. Он ответил, что не смог найти там помещения под камералку. Но он уже и сам понимал, что дал маху, и сказал: «Поезжайте, если найдете помещение и жилье, возражать не стану, выделю трактор с санями, и переедете, когда будете готовы». За мною дело не стало, я быстренько решил все вопросы (мне помогли топограф Чудаев и его жена), и мы переехали в Мулымью. Тогда и Гершанику стало скучно одному, и вскоре они с Нагорным перебрались к нам. С Гершаником у нас были нормальные деловые отношения. Вечерами мы часто прогуливались по поселку, наблюдали звездное небо, искали знакомые нам созвездия, — он неплохо разбирался в астрономии. По окончании полевого сезона камеральная группа вылетала в Ханты-Мансийск на камеральные работы. Гершаник все не мог решить, улетать ему или остаться, и только в последнюю минуту вскочил в самолет, выполнявший последний рейс.
Мы вместе писали отчет. В разделе, где шла речь о сопоставлении всех видов разведки — Магнитки, гравики, электроразведки, Гершаник написал такую фразу: «Если все вышеупомянутые разведки о возможном скоплении углеводородов говорят «там», то сейсморазведка прямо указывает: «Здесь!» В этом отчете уже упоминалась Мулымьинская структура, доразведка которой была продолжена в следующем сезоне, когда начальником партии экспедиция утвердила меня.
Первая разведочная скважина № 2 на присводовой части Мулымьинской структуры дала дебит нефти 20 тонн в сутки (из трещиноватых пород палеозойского фундамента).
Каравацкая Е.В.:
Скважину в Шаиме, что самую первую нефть дала, я каротировала. Бригада Урусова прошла 1 420 метров, обсажена колонна была на 1 405 метров, пошел уже фундамент. Нас вызвали. А я не хотела туда лететь: поговаривали, что там какие-то уголовники беглые бродят. Один раз отговорилась, но потом — куда денешься, полетела. Поселочек там был — шесть домишек и магазинчик, который назывался почему-то «Лапка» — большими белыми буквами по коричневому… Приехали на скважину, прокаротировали. Делали взрывы по 100 граммов. Взрывная скважина чистая, сухая — звенела, как колокольчик. Кончили, собрались улетать. И Урусов с бригадой тоже собрались. Вдруг бегут к нам: нефть сочится! Откуда она пошла? Скважина еще не перфорирована. Видно, что-то мы расшевелили своими взрывами. Пока стояли, с бочку набежало. Первую живую нефть я видела! Это был апрель 1960 года.
Вытрикуш М.Д.:
Правда, вначале была допущена неточность: на радостях геолог Аркадий Завьялов сообщил Эрвье, что дебит фонтана — 200 тонн. Ошибся ли сам Аркадий, или ошибка на ноль произошла при передаче, но за этот промах Эрвье возненавидел Завьялова. А это был очень симпатичный, веселый, «геолог до мозга костей» человек, восторженно принявший первую нефть (как положено, обмыл ею и себя, и костюм, а мне прислал керн, пропитанный нефтью) — радость была огромная! Но Эрвье не мог простить Завьялову этой ошибки, твердил, что он опозорил его на весь Союз, что радио из Москвы уже сообщило про 200 тонн… Пришлось Аркадию менять место работы, он уехал куда-то в Красноярский край.
Шмелев А.К.:
Первую нефть получили на Малом Атлыме, но там стаканами, а тут — тонна или две. Если бы в Башкирии или Баку — добывали бы и это, но новый промысел на одной тонне открывать никто не будет. Главный инженер Рожен рекомендовал поставить следующую скважину рядом — тот же результат. Главный геолог Ханты-Мансийской экспедиции Биншток предложил поставить следующую скважину за пределами структуры. Там один из горизонтов наискосок подходит к поднятию, выклинивается. Поставили по его рекомендации. Из управления шлют свои требования, он отвечает, что уже сделали. «А, нельзя доверять!» И перегнали сюда из Тавды, из Приуральской экспедиции, Шалавина. Он и добуривал эту скважину, стал «хозяином» первого нефтяного месторождения.
Жук И.М.:
Вопрос о создании отдельной Шаимской экспедиции ставился еще раньше. Я был против этого. Мы туда, в Шаим, лучшие кадры, лучшую технику бросили, кое-какое жилье уже построили и балков достаточно заказали, по крайней мере могли спокойно работать до следующего сезона — душевная боль была отдавать! Но меня не поддержали свои же — Биншток, Сутормин, другие. Думали, Биншток ее возглавит. А Эрвье во что бы то ни стало Шалавина хотел: они работали вместе давно, знали друг друга. Тут уже появилась нефть, ясно, что и промышленная будет, никто не сомневался, что до окончания бурения — совсем немного. И действительно, уже в июне 60-го года бинштоковская скважина дала промышленную нефть.
Вытрикуш М.Д.:
Следующая скважина № 6, пробуренная на крыле Мулымьинской структуры, дала дебит 600 тонн в сутки из 30-метрового юрского песчаника. После этого пробурили с десяток скважин — пустых. Вот наглядный пример того, как в подобных случаях можно угробить месторождение, как скрупулезно нужно вести разведку. В дальнейшем при направлении разведочных скважин очень важно было учесть сложное распространение юрского песчаника. Оказалось, что в районе этого месторождения мы столкнулись с наклонным уровнем водонефтяного контакта. Этими вопросами лотом занимались ученые соответствующих институтов.
Графеев В.И.:
Еще в 57-м году, когда в Тавде организовалась нефтеразведочная экспедиция с Шалавиным во главе, меня назначили старшим инженером экспедиции по геодезии. Здесь же были и сейсмические партии. Голова болела только за геофизику, за геодезию в геофизике. С буровыми-то партиями совсем легко: выдача и привязка скважин.
Графеева Е.С.:
В экспедиции говорили: «Где Графеев топнет, там Урусов и бурит». Ну и пожалуйста: Урусов открытие сделал, а Графеев — никакого, только и всего, что показал, где бурить!
Графеев В.И.:
Мы проработали в Тавде два года, до 59-го. Кроме геофизики я занимался ревизией скважин структурно-поискового бурения прошлых лет. Как раз сменилось начальство, один у другого принимает работу: «А это где? А это?» Вот и понадобилось все отыскать. Геодезия в бурении была очень плохо поставлена, большинство скважин вообще не были привязаны. Потом я Алешину, из топоотдела (приезжал ко мне уже в Шаимскую экспедицию), высказал все наши обиды, возможности-невозможности отыскать эти старые скважины. Взяли мы машину и поехали искать скважины вместе с ним. Расспрашиваем местных жителей — «А вот, на задах этой конюшни была!» А что там могло остаться? Структурное бурение — это дырка вот такая да амбарчик маленький. Все запахано, ничего не найти. Тогда сняли эту работу с меня.
Зимой 59/60-го года экспедиция закрылась, и мы переехали в Шаим. И в Шаиме я работал старшим инженером-геодезистом экспедиции. Все партии из Тавды сюда перебрались, и опять у меня болела голова только за геодезию в геофизике. На привязку скважин я назначил одного человека, купили ему лодку, и он по Конде (большинство скважин сначала по Конде бурились) обеспечивал геодезию в буровых работах. С Шалавиным мне работалось очень хорошо, он простой человек. К открытию скважины, показавшей первую тюменскую нефть, я не имел отношения, потому что там работали хантымансийцы, и первые скважины, еще до нас, были выданы ими. Но «шестерку», давшую первую промышленную нефть, я привязывал и определял, затопит или нет ее весной — было такое задание от Шалавина.
Шмелев А.К.:
В отличие от березовского газа шаимскую нефть открыли по всем правилам: региональная съемка несколькими геофизическими методами, следом площадная сейсморазведка, а по ее данным — бурение. Все как Губкин говорил! То же и на Сургутском своде — Усть-Балыкское месторождение. И пошли тут месторождения одни за другим! И открываются — первой скважиной. Ну, случалось, что структура есть, а нефти в ней нет. Но если нефть есть, то первая же скважина месторождение распечатывает. Правда, когда стали брать структуры меньших размеров, могли иногда и промахнуться. И буровиков уже не заставить было начинать без сейсморазведки.
Открытие по правилам-2 (Сургут)
Бондаренко Е.В.:
Родилась я на Черниговщине в селе Ступакивка. До войны окончила пять классов. В период оккупации (два года) школа была закрыта, нас, ребятишек, заставляли работать в поле. После освобождения я вернулась к учебе. Была мечта: закончить десятилетку и учиться на архитектора. Но тяжелый 46-й год изменил все мои планы. Отец в 43-м погиб, мы с мамой голодали, и после 8-го класса я уехала учиться во Львов. Документы отправила в строительный техникум на отделение архитектуры, но оказалось, что там нет общежития и маленькая стипендия. Ни начью помощь рассчитывать не приходилось, где теперь учиться, было все равно, и я нашла техникум с общежитием и приличной стипендией — газотопливный, отделение эксплуатации нефтяных и газовых месторождений. Закончив техникум с отличием, получила направление во Львовский политехнический институт. Могла бы поступить на строительный факультет и осуществить свою мечту, но вышла замуж за студента нефтяного факультета. Мы решили, что у нас должна быть одна профессия, и так я выбрала сейсморазведку. На третьем курсе у меня родился сын, а после четвертого я осталась одна с ребенком и мамой: муж погиб, проработав после окончания института неполных два месяца.
Нужно было жить дальше. После окончания института в 55-м году я решила ехать в Сибирь, хотя меня оставляли во Львове с предоставлением квартиры. Направление взяла в Новосибирский геофизический трест, оттуда в Колпашевскую геофизическую экспедицию. В экспедиции работала одна круглогодичная сейсмопартия южнее Колпашево в поселке Чаинск. Туда меня и направили инженером- интерпретатором. Следующий зимний сезон я работала в самой северной сейсмопартии, в поселке Лукашкин Яр — на крутом берегу Оби, тайга подступает к самому поселку, сообщение летом по реке, зимой — санный путь «по цепочке». В апреле 56-го года родила второго сына. После декретного отпуска (полтора месяца) работала на базе экспедиции, а осенью предстояло снова уезжать в Лукашкин Яр. Так хотелось побыть с детьми, но меня чуть не каждый день (я взяла очередной отпуск) вызывали то к главному инженеру, то в производственный отдел и говорили: «Понимаете, работать некому, там нужен интерпретатор, стране нужна нефть…» И я вынуждена была в середине ноября улететь в сейсмопартию. А так страшно было оставлять детей! Ведь почти никакой связи, письма идут месяцами. Я так плакала в самолете, что иллюминатор был мокрым от слез.
Работы проводили по региональному профилю; Лукашкин Яр — река Вах — село Ларьяк. Необходимо было срочно анализировать материалы, чтобы не пропустить поднятие, и, если оно обнаружится, подтвердить его дополнительными профилями. Поэтому камералку поместили в балок, и всю зиму мы жили и работали в тайге. Этим профилем мы пересекли границу Томской области и часть его отрабатывали на территории Тюменской области. После этого сезона я уже постоянно работала на землях Тюменской области.
Шаталов Г.Г.:
Зимой 57/58-го года от Колпашевской геофизической экспедиции три партии работали полностью на сургутских землях — в Нижневартовске, Мегионе и Локосово. Начальники партии Дерявенко, Прохоров Сергей Федотович и Терпеляк Олег Андреевич. Я сразу после института (Ленинградского горного) был назначен оператором в Нижневартовскую партию. Тогда это была просто деревня, причем деревушка не очень видная (районный центр находился в Ларьяке), другое дело, что на могучей реке стоит. Природа — болото. С продуктами питания очень неважно. Мясо — только конина. Там разве что картошку на подворьях выращивали, и то сомневаюсь. Лошади, коровы были, но молока мы не видели. Консервы, сушеный картофель… Вездеходов не было, вертолетов не было. Вернее, они были, но на все партии, конечно, не хватало, и мы обходились без них. Хронически не хватало запчастей, поэтому трактора часто выходили из строя, и бывало, что один трактор оставался. Тогда появлялись проблемы и со столовой (она была в балке, который таскали за партией), и взрывчатку сложно было доставлять. И если тонули — как вытащить? Один раз в пойме остановились, где проходил профиль. Остановились на чистом месте, все снегом занесено. Карты у нас с собой не было. Сгрудили лагерь на одном пятачке. А ночью крик поднялся. Выскакиваем — в воде чуть не по колено. Оказывается, остановились на озере, на льду. Тяжесть-то большая: пара тракторов, балков несколько. Хорошо, он не ломался, а стал проседать постепенно. Но вода выше и выше. А мороз был большой. Трактористы сообразили: пускачи завели и на пускачах потихонечку выехали. А вот если б мы до утра не увидели…
Эта партия работала двумя станциями. Мы отрабатывали сеть профилей. Не много, по сравнению с нынешними годами, из-за низкой технической оснащенности порядка 200 километров в зиму. Система наблюдений была упрощенная, не то, что сейчас. Различия в работе у нас и тюменских геофизиков были несущественные: шаг между пунктами взрывов, пунктами приема. Метод — тот же, отраженных волн, поскольку это был основной метод, он наиболее эффективный в разведке основных границ осадочной толщи и более прост в применении. Работали зиму между Нижневартовском и Вахом. С планом справились, несмотря на транспортные сложности. Я тогда не особенно вникал в то, что там у интерпретатора получается, поскольку был полевик, меня больше аппаратура интересовала.
Весной пришла телеграмма, что в Сургуте организуется новая партия аэросейсмическая, зондирований. Начальником партии приехал Альберт Григорьевич Лурье. Меня на лето перебросили к нему. Интерпретатором нашей партии стала Евдокия Владимировна Бондаренко. Специалист она уже тогда была неплохой — окончила институт на пару лет раньше меня, имела приличный опыт работы. Она к тому времени была замужем за Сергеем Кокуркиным, он у нас работал техником-взрывником. (Симпатичная женщина, коммуникабельная, веселая, хорошие отношения у нее со всеми складывались.) Мы с моим помощником и взрывником приехали в Сургут из Нижневартовска самые первые. И что-то очень долго ждали, когда подъедет начальник партии, недели две-три болтались без дела. Ни оборудования, ничего еще не было. Устроились на жилье. В том году калмыки выезжали оттуда, переселенцы, которых во время войны согнали. Бросали целые улицы! Можно было занимать любой дом. Но нам, холостым, большой дом ни к чему, нам была нужна койка в жилой комнате. Поэтому мы снимали дома с хозяевами, жили там как квартиранты. На весь Сургут был один автобус, ходил между Черным Мысом и самим Сургутом. И у нас была полуторка вот весь наш транспорт механический. Аппаратуру настраивали прямо на летном поле — между Черным Мысом и Сургутом. Тогда еще там самолеты не принимали, аэропорта не было.
Бондаренко Е.В.:
Практически все население жило своим хозяйством и натуральным обменом, кормили тайга и река. Был на Черном Мысу рыбокомбинат, в Сургуте -леспромхоз. В райкоме (секретарь Бахилов) понятия не имели, что это за разведка к ним пришла. И меня попросили популярно посвятить их в наши дела. С тех пор у меня завязались добрые отношения с некоторыми работниками райкома, хотя уговорить меня вступить в партию они так и не смогли.
Шаталов Г.Г.:
Начали летать от Сургута с тюменскими летчиками. Наиболее опытными пилотами были Андрей Иванович Логинов и Петр Ефимович Румянцев, и их помощники молодые, потом здесь командирами АН-24 летали. Логинов был, правда, со своеобразным характером, но как летчик неплохой. Мы облетали довольно большую территорию. И к северу от Оби, и на юг ходили. Было у нас несколько буровых бригад, станция и два самолета. На одном самолете станция, другой самолет перевозил эти бригады буровые. Вручную бурили. Весь инструмент грузился в самолет, перевозился на точку — они намечалась заранее, естественно, чтобы более-менее равномерно и чтобы можно было сесть на речку или озеро. Тут, конечно, определенные условия: извилистое русло или мелкое озеро, или лес стеной не подходили — трудно сесть. Этим занимался наш топограф Малинаускаус Витаутас — литовец. Он на карте размечал точки, карты выдавались пилоту, но Витаутас и сам на этом самолете развозил буровые бригады, помогал летчику вести, смотрел, пригодна ли точка для посадки. Развезут бригады, а следом идет самолет со станцией, в котором я сижу как оператор. И поочередно бригады облетаю, делаю, не выгружая станции, взрыв или, если что не получится, два. В летней аэросейсмической партии, конечно, легче. Если что-то не так, можно посидеть порыбачить в лодке самолетной. Правда, комаров много, но привыкли, накомарниками пользовались, мазями.
Аэросейсморазведку мы проводили в районе Широтного Приобья. Были уточнены контуры Сургутского и Нижневартовского сводов, выявленных ранее сейсмопрофилем 51/52-го года, гравиметровой и магнитометрической съемками. Намечены перспективные участки для постановки площадных детальных исследований.
Бембель Р.М.:
Настоящую большую нефть на востоке Тюменской области открывали новосибирские ребята, в том числе Колпашевская геофизическая экспедиция. Я горжусь тем, что успел хотя бы студентом, на преддипломной практике в 58-м году, побывать ее сотрудником. А когда через год эти земли передали Тюмени, новосибирские партии были свернуты, закрыты, и это, конечно, затормозило открытия нефти, потому что тогда нас всех погнали в Березово — вместо того, чтобы доискиваться… Нам было и тогда ясно, что вся нефть в Нижневартовске и в Сургуте.
Замечательные тогда были практики! Наш учитель Всеволод Александрович Андреев рассказывал, что в его время студентов начальниками партии ставили. Я, правда, начальником партии не был, но довольно приличную должность занимал: геолог был в партии, занимался и полевыми работами, и интерпретацией. Дипломный проект я написал по той площади, что сейчас называется Приобская. (А открыли Приобское только вот сейчас, недавно, 40 лет спустя.) Большинство специалистов-колпашевцев остались потом в Тюмени. Особенно об одном человеке мне хотелось бы сказать: о Евдокии Владимировне Бондаренко. Она в то время была совсем юная, 26 или 27 лет, молодая вдова, у нее был один сын, красивая — безумно! Все были в нее влюблены, и я тоже. И вот она как геофизик творила просто чудеса. Я часто вспоминаю ее работу: если бы в наши времена были такие геофизики, как Дуся Бондаренко! Представьте себе, сейчас: получаем материал с профиля, потом все это проходит тяжелую систему компьютеров: обработка, результаты, интерпретация, потом на основании всего этого принимается решение что-то там добавить. То есть пройдет год, а может, и два года. А в 58-м мы с вечера привезли результаты, а утром на следующий день было уже все обработано, и мы летели туда, куда нам скажет Дуся. Потому что Дуся всю ночь не спала. А может, и спала — не знаю, это ее была проблема. Мы знали, что в 10 вечера привезли материал, в 7 утра вылетаем, а она уже все обработала и говорит: «А теперь, мальчики, мне нужны точки вот здесь и здесь». (Она называла нас «мальчики», и как скажет «мальчики» — мы готовы в лепешку расшибиться!) Понимаете, какая была оперативность — в часах! Вот вам весь секрет, почему эта партия всего за три месяца открыла и Нижневартовский свод, и Сургутский свод, и все детали прописала. Совершенно гениальный вариант направленного поиска реализовала Дуся Бондаренко. Причем она нас посылала на такие озера, что мы могли сесть, но не взлететь. Но пилоты тоже были молодые ребята. Кстати, я летал с Геной Шаталовым, был у него помощником. И два пилота было — вот наш состав. Возвращались вечером — в Сургуте все давно закрыто. Но для нас всегда стоит накрытый столик, хорошее вино — водку мы не пили. Сядешь за стол, а стул под тобой плывет… Потому что с 7 утра до 10 вечера на АН-2, ветер, болтанка. А мы же в полете не пассажиры, мы еще в полете и работаем. Надо ремонтировать станцию, проявлять ленты, смотреть… Ремонт в полете только делали. Тяжелая работа была, обыкновенная, как всегда.
В то же лето я успел поработать и в речной сейсмике. В Сургут зашла речная партия. Встреча, застолье, пообщались. А я человек-то любознательный: мне же дипломный проект писать. Я подхожу к начальнику своей партии, говорю: «Отпусти меня с ними!» — «Ну, езжай дней на десять. Хватит?» Врое командировки, но ничего не оформляется, тут зарплата мне идет как полагается. А там я — студент — дипломник, который собирает материал, с фотоаппаратом. Потом у меня в дипломном проекте были фотографии по водной сейсмике. Начальник партии Владимир Иванович Серяпов был очень интересной личностью. Он никогда в Тюмени не появлялся, но работал на ханты-мансийской земле, — я считаю, о нем тоже надо вспомнить. Москвич, окончил Московский горный институт. Юморист! Он кого-то из современных актеров напоминал… Булдаков на него похож — такое ярко выраженное мужское начало, спортивный. По утрам он делал зарядку: бегал по балкам (у него балки стояли на барже), где люди спали. Все понимали, что это означает: «Подъем!» Потом с балка (а это, считая баржу, метров шесть) нырял в речку, плавал, а когда выходил, все должны были быть готовыми к работе.
Работали мы с фантастической производительностью — так мне тогда казалось. Но потом я с Багаевым разговаривал, он тоже работал в речной. Выяснил, что мы их не переплюнули. Речная сейсмика была, конечно… Правда, рыбе досталось. Хотя, честно признаюсь, мы никогда не рвали в воде. У нас была гидропомпа, и мы помещали взрыв в береге. Но все равно, рядом с берегом была очень мощная ударная волна, и от этого удара рыба глушилась… Погибала ли — не знаю. После окончания института я планировал, конечно, ехать в Колпашевскую экспедицию, там меня ждали. Но нас всех распределили в Тюмень. Мы приезжаем в Тюмень — и в Березово оказываются все колпашевцы! С Сергеем Гольдиным судьба нас как свела интересно. Я уехал с практики из Колпашево 6-го или 7 сентября, а он числа 10-го в эту же партию после института прибыл. Разошлись с ним. Зато потом познакомились уже в Березово.
Гольдин С.В.:
В Колпашево я отработал сезон в поле техником — оператором и оператором, потом перешел в камералку, потому что начальник партии Альберт Григорьевич Лурье (мой хороший друг, человек известный в Западной Сибири) понял, что меня надо использовать как интерпретатора. Я обрабатывал материалы по Усть-Балыкской структуре, по Восточно-Сургутской. Это были первые детальные работы в Сургутском Приобье. Потом мы пришли к главному инженеру, чтобы я стал интерпретатором не только де факто, но и де юре. А он сказал, немного заикаясь, фразу, которую многие знают: «Пока ты работаешь в Западной Сибири, ты будешь работать оператором!» Тогда как раз объявили дополнительный набор в Березовскую экспедицию. Я решил, что пролетарию нечего терять, кроме своих цепей, и поехал туда.
С той поры я храню дружбу с удивительной женщиной…
Дусе Бондаренко
Как парус в дуновеньях бриза,
Как в синей дали плеск весла,
Как дольний свет, как Мона Лиза,
Ты в жизнь мою давно вошла…
Ах, как меня штормило…
Волны Несли мой челн нивесть куда,
Но в миг любой светила ровно
Твоя высокая звезда.
Когда дымилось пепелище,
Сменив ристалище страстей,
Я шел в твой дом, в твое жилище,
Где хорошо и без затей.
Не деревянный, не из камня,
Без стен, без крыш, без суеты,
Одни лишь узы дружбы давней
Да взгляд твой, полный теплоты.
На этот дом нерукотворный
Я неизменно уповал –
Когда опять ярились волны
И вновь катил девятый вал!
Но в дружбе с женщиной прекрасной
Есть свой предел. Один лишь шаг:
Когда как птица в час ненастный
Летишь из ночи на маяк.
И в этот час — еще мгновенье,
И с губ слетит (потом -Элови!) —
Признанье — как благодаренье –
В сжигающей тот дом любви.
Тюмень 1977, С.-Петербург, 1998
Шаталов Г.Г.:
Следующую партию на зиму организовали в Ларьяке. Лурье стал главным инженером Колпашевской экспедиции, потом в Москву уехал. Начальником партии назначили Николая Михайловича Бехтина, позже он работал начальником отдела в Сургутской экспедиции, несколько лет был председателем территориального комитета профсоюза у Эрвье, потом уехал в Москву (он москвич) и работал в ЦК профсоюзов геологоразведчиков. Нормально работалось. Летали от Ларьяка, от Сургута на Аган, шли и на юг, южнее Нефтеюганска, и с Ларьяка в направлении Сургута и до Александровки.
Говорили, что в других партиях бывали несчастные случаи, но у нас не было. Я пролетал три сезона. Один в Березовском районе, на преддипломной практике, один сезон в Сургуте, один в Ларьяке. Кроме сложностей, связанных с посадкой и взлетом, когда летчик сядет, а потом чешет затылок: как взлетать будет, других проблем не случалось. Без эксцессов обходилось. Не считая происшествия в Ларьяке, когда из-за морозов наледи вторые вышли. Лед верхний тонкий, и у нас лыжи провалились. Нарубили бревен, сделали настил, поднимали бревнами, как вагами, одну лыжину, подсовывали бревно, потом другую. Все вышли, остался один летчик, на форсированном двигателе сразу взлетел и кружил, пока мы по озеру ходили. Нашли место, где наледи этой не было — озеро большое, он сел, нас подобрал, и мы уже совсем затемно вернулись. Аэродром у нас был необорудованный, даже фонарей не было. После этого мы сразу не садились. Бригаду везем, самолет касается земли и сразу взлетает, а в это мгновение кто-нибудь из бригады вываливается из самолета и ходит с ломиком, смотрит, нет ли наледи, а уж только потом самолет садится. Но тут тоже был определенный риск: сзади лыжи же, неудачный прыжок — и можно их повредить. Тогда был меньше контроль, поскольку аэропортов ни в Нижневартовске, ни в Ларьяке, ни в Сургуте не было. В Сургуте, вернее, был, но там что — один или два человека, просто местная маленькая площадка. Ларьяк в то время считался районным центром, можно было либо самолетом прилететь, либо туда пароходик ходил колесный, со шлепанцами. На отшибе он, конечно, стоял, поэтому, наверное, районный центр потом перевели в Нижневартовск, который быстро строился в связи с разворотом разведочных работ.
Там мы большую площадь засняли: и поднятия, и впадины, но это регионально-рекогносцировочного характера съемка. Крупные структуры выявили, были не то что определены, но намечены склоны Нижневартовского свода, Сургутского свода, Юганская впадина…
Отлетали мы в Ларьяке, и на лето меня отправили начальником водной партии. Опять в Сургутский район. По рекам Пим мы плавали, Юганская Обь и Балыки — Большой и Малый. В этот сезон мы должны были работать с бонами, но речки оказались настолько извилистые, мелкие, маленькие, что с бонами дело не пошло, и мы стали работать зондированиями. Вот тогда мы пересекли знаменитое Усть-Балыкское месторождение — структура была впервые выявлена. Она таким большим куполом нарисовалась. Это было видно уже в процессе работы, потому что настолько сильно изменились времена регистрации отраженных волн, что и без интерпретации стало ясно, что здесь очень мощное поднятие. Результат осязаемый, не то что на площадных работах — там это не так заметно. Правда, на площадных-то я был оператором, а там что, ленты отснял — отправил, следить за каждой не будешь. А здесь маршрутный — просто бросается в глаза, не надо никаких усилий прилагать. И по Балыкам мы вышли — все месторождения как раз здесь располагаются: Усть-Балыкское, Мамонтовское, Тепловское, Мало-Балыкское… На этих объектах на следующую зиму были поставлены уже площадные съемки.
В следующую зиму 59/60-го года мы уже работали на Усть-Балыкской площади — закрывали, готовили эту структуру под глубокое бурение. База партии была в Сургуте, хотя мы работали в стороне от него. Я в Cypгут-то приезжал только на Новый год, а так как мы уехали осенью, где-то в ноябре, на лошадках… Начинали от Усть-Балыка, но наш отряд (я был оператором) собирался даже не у деревушки, а в ложбинке около деревушки. Несколько балков, трактора, склад взрывчатых материалов — все, что нужно для работы. Интерпретатором нашей партии была снова Евдокия Владимировна Бондаренко. Она принимала у меня материалы, оценивала их, мы с ней частенько не сходились во мнениях, когда она подходила строже, чем, мне казалось, надо было. Но в общем-то нормальные были отношения. Материал, надо сказать, мы ей хороший привозили. Там до меня чего-то большие взрывы производили: 5, 6, 12 килограммов. А я отработал весь сезон — у меня самый большой заряд был граммов 400. Очень хороший материал. Премию получили. Карты были построены…
Бондаренко Е.В.:
Результаты аэросейсмических партий и партий речной сейсморазведки позволили правильно ориентировать площадную сейсморазведку, что привело к быстрому выявлению и детализации перспективных на нефть структур, таких, как Усть-Балыкская, Мегионская, Южно-Балыкская, Ватинская, Локосовская, Западно-Сургутские, Самотлорская и ряд других.
В январе все сейсмопартии Колпашевской геофизической экспедиции, проводившие работы на территории Тюменской области, были переданы в Сургутскую нефтеразведочную экспедицию, возглавляемую Фарманом Курбановичем Салмановым. Главным геофизиком экспедиции был назначен Виктор Петрович Федоров, а старшим геофизиком его жена Надежда Афанасьевна Ильина. По окончании сезона всех геофизиков отзывали в Колпашево, только мне пришло приглашение из Новосибирского треста. Мне это показалось обидным, и я ответила отказом: «Спасибо за приглашение. Остаюсь в Сургуте». В Колпашево у меня уже тогда была квартира (половина домика), более-менее налажен быт, а в Сургуте частные квартиры, иногда просто «углы», семью забрать было некуда. Снова я их всех увезла во Львов.
Зимой 60/61-го года партия проводила исследования на Северо-Сургутской площади. Район работ покрыт многочисленными болотами, тонули трактора, сейсмический материал сложный, мне часто приходилось выезжать на профиль. Но теперь это было проще осуществить: появился вездеход. Раньше добирались или на санях или пешком. Жила я в ту зиму в недостроенном доме, замерзали к утру вода и продукты. Но уже летом получила квартиру — половину дома, три комнаты. Снова семья была со мной.
В это время появилось мнение, что структуры на Сургутском своде малоперспективны, работы нужно переносить дальше на восток: «Что вы из этих пупырьков получите?» — это о Западно-Сургутских малоамплитудных структурах! Но мы, все геофизики, были настроены против такого решения, очень верили в перспективность этого района и решительно отстаивали свое мнение. Надо отдать должное Салманову, он уважительно относился к геофизике, всегда прислушивался к мнению Федорова и Ильиной, и они умели спокойно и убедительно доказать правоту. А летом 1961 года была закончена бурением скважина № 62 на Усть-Балыкской структуре, и 15 октября она дала первый фонтан нефти, открыв крупное многопластовое месторождение нефти в меловых отложениях. Это было первое в моей жизни открытие нефти, да еще такое крупное! Нашей радости не было границ. Правда, геологи как-то забыли нас поздравить, но мы не огорчились. Все геофизики собрались в домике Федоровых, было шампанское, тосты за первооткрывателей, бились хрустальные бокалы «на счастье, чтобы не последнее!» Федоров тогда сказал: «Мы дали в руки геологов бутылку шампанского, а они только ее открыли!» И это была правда, ибо почти все скважины, заложенные без предварительных исследований сейсморазведкой, оказывались пустыми. Теперь сейсмические исследования велись интенсивно как на Сургутском, так и на Нижневартовском сводах.
Цибулин Л.Г.:
Когда в пределах выделенных крупных региональных структур, которые получили название сводов Сургутский, Нижневартовский, Северный и многие другие, на локальных структурах, подготовленных сейсморазведкой, были получены первые открытия нефтяных, а затем и газовых месторождений, стало ясно, где искать и как искать. Тогда и была десятилетка каскада самых крупных месторождений, которые составили, громко выражаясь, ну… славу Тюменской области!
Образцово-показательная комплексная экспедиция
Шмелев А.К.:
С начала 60-х годов разведочная геофизика сосредоточилась на сейсморазведке — основном методе поиска нефтяных месторождений. Все своды, районы нефтеносные были выявлены, и вот теперь пришло время закрывать их детальной сейсморазведкой. Электроразведка — это региональный метод, гравиразведка продолжала выполнять региональные работы, а детальные уже не стали делать. В этом существенное отличие периода с 60-го по 70-е годы — дельные сейсморазведочные работы. И — изменения аппаратуры. Во-первых, малогабаритные сейсмопрпемники, во-вторых, станции с магнитной записью, а потом, к концу 60-х, с цифровой записью. Совершенно иной уровень. Группирование сейсмоприемников, один из его примеров — сухопутный сейсморазведочный бон. Обработка машинная начиналась а это время. Раз у нас магнитная запись, то обработка на машинах — с применением ЭВМ. Но методика сейсморазведки держалась обычная: с одного или двух пунктов взрывов непрерывное прослеживание пластов по методу отраженных волн. До 70-го года.
Цибулин Л.Г.:
Появились гравиметрические карты. И когда, привязывая к ним количественные методы, сейсморазведку, увидели крупнейшие поднятия, которые получили потом названия сводов… Это становление произошло где-то в конце 60-го — в начале 61-го года, когда появилась первая структурно-тектоническая карта под редакцией Вениамина Григорьевича Смирнова.
Он возглавлял тематическую партию. Кстати говоря, тематические партии, пока их не передали в институты, сделали значительно больше самого ЗапсибНИГНИ и прочих. Потому что они работали с живым материалом и для живого дела. У них были конкретные задачи и постоянно — живой материал, который приходил непосредственно с поля. (В институты он попадал уже потом, и там начинались всякие домысливания.) Да еще результаты геофизических исследований немедленно проверялись бурением! Позднее я имел возможность познакомиться с организацией геологической службы в Америке и других странах — могу сказать, что наша геологическая служба, которую сейчас разрушили (сегодня мы примерно на уровне того, что было в дореволюционной России или даже ниже), была наиболее эффективна. Особенно та комплексность. Я был противником того, что геофизические экспедиции слепили в свое время с буровыми. И как только пришел в 61-м году сюда, тут же начал бороться, убеждать Эрвье, что все надо вернуть на круги своя. Но всегда выступал за то, чтобы на самой высшей ступени управление было в одних руках. Много мне говорили, что, мол, давайте отделимся от этих самых буровиков… Здесь существовала как раз та необходимая обратная связь между геофизиками и бурением, геологией, которая иначе работала бы гораздо медленнее.
Вытрикуш М.Д.:
С октября 59-го года я уже был начальником Урайской сейсморазведочной партии, но еще в составе Ханты-Мансийской экспедиции. По завершении зимних полевых работ камеральная группа уехала в Ханты-Мансийск, а полевой отряд перебазировался в поселок Урай. В первую очередь на новом месте я наладил контакт с начальником Урайского лесоучастка Нестеренко. У него были построены дома с перспективой на расширение — мне удалось заполучить пять из них в аренду. В каждом доме по четыре квартиры — таким образом партия получила 20 квартир. Это было очень неплохо! В январе 60-го года я, в порядке перевода, был зачислен начальником своей партии во вновь организованной Шаимской комплексной нефтеразведочной экспедиции. Начальником партии я проработал этот год и следующий зимний сезон. Но мне не очень-то нравилась административная работа, да и не хотелось терять квалификацию геофизика-интерпретатора, я стремился быть в курсе всех новинок в сейсморазведке — поэтому меня больше устраивала должность старшего геофизика-интерпретатора. С мая 61-го года я работал старшим геофизиком сейсмической партии, а затем — начальником производственно-камеральной группы полевых партий.
Хочу отметить положительную сторону в организации комплексных нефтеразведочных экспедиций при Тюменском ТГУ. В состав таких экспедиций входили полевые геофизические партии, промысловая геофизика по обслуживанию буровых работ и собственно само глубокое бурение. Начальники таких экспедиций имели максимальные оклады по сетке глубокого бурения — 330 рублей в месяц, (у Эрвье, как начальника управления, персональный оклад составлял 260 рублей.) За счет геофизики в этих экспедициях был солидный штат ИТР. В нашей экспедиции геофизические данные, даже предварительные, буровики хватали прямо из-под рук и тут же ставили разведочные скважины. Не нужно было ждать окончательных результатов после защиты отчетов, составлять акты передачи структуры к разведке глубоким бурением. Так велась разведка Мулымьинского, Трехозерного и Тетеревского месторождений. Этим структурам я сам давал названия в своих отчетах.
Мулымьинская структура по конфигурации напоминала подкову — в народе говорят, что это к счастью. Мы были уверены, что на этой структуре откроют месторождение. И не ошиблись! Трехозерная структура получила название от трех озер, которые находились в ее пределах. На этих озерах мы ловили щук и окуней со средним весом в два килограмма. Тетеревекая структура — от красивых тетеревов. Во-первых, по форме структура напоминала птицу, во-вторых, здесь было большое токовище этих птиц, голоса их были слышны за несколько километров.
Наши структурные построения отличались высокой точностью. Особенно это касалось поверхности фундамента, которая являлась реперным отражающим горизонтом. Мы сами проводили сейсмокаротажные исследования в скважинах и посему имели достоверные графики средних скоростей. Однажды ко мне обратился с претензией Махалин: «На такой-то скважине мы уже прошли отметку по отражающему горизонту, а его еще не вскрыли!» Я прикинул, где это находится, и ответил, что такого не может быть. Назавтра Махалин извинился: «Это наши буровики ошиблись при подсчете на одну свечу — на 20 метров».
Первым начальником Шаимской экспедиции был геолог Михаил Шалавин. Это был солидный мужчина, веселый, со своеобразным характером. Но его вскоре сменил Иван Федорович Морозов, приехавший к нам из Салехарда, где был управляющим трестом. Главным инженером экспедиции работал Соболевский — хороший специалист по бурению, Эрвье его уважал. Но мне не нравилось его отношение к журналистам: «Ездят тут всякие, мешают работать. Лучше бы была у нас не нефть, а водичка, тогда и план бы выполняли, и премии получали, и жили бы спокойно!» (Соболевского потом Эрвье забрал в управление! в экспедицию вместо него назначил Махалина.) Журналисты, писатели стали к нам наведываться, как только появились первые фонтаны нефти. Приезжала Свердловская киностудия, снимала о нас кино. Я лично его не видел, но когда приехал во Львов в отпуск, там все мои коллеги только и говорили об этом кинофильме. Сценарий я читал и со многими моментами был не согласен. Там почему-то Шалавин, уже разжалованный из начальников экспедиции, был показан в отрицательной роли. Меня снимали в полевой обстановке, около сейсмостанции. Им важно было показать много комаров, и такую возможность они получили, я весь был облеплен этими комарами! По сценарию из станции ко мне выходит оператор с сейсмограммой. Я смотрю на нее и пальцем указываю: «Здесь будет нефть!» Я доказывал киношникам, что так в жизни не бывает, определение залежи — длительный процесс, но они объясняли, что менять сценарий уже нельзя.
Я вскоре отошел от непосредственно камеральных работ: после отъезда Бриндзинского в Ханты-Мансийск возглавил производственный отдел экспедиции, а с отъездом Ковальчука был назначен сначала исполняющим обязанности, а затем главным геофизиком Шаимской НРЭ. И жена Мирослава все это время работала со мной. Четыре года с дипломом инженера-механика была техником-вычислителемв наших сейсморазведочных партиях, а после окончания трехмесячных курсов повышения квалификации в Москве ее перевели в инженеры-интерпретаторы.
В Урай приезжал научный сотрудник московского научно-исследовательского института Карапетян. Он занимался вопросами разрывной тектоники. В процессе подготовки одного из отчетов (по характеру волнового поля) у меня появилась мысль о наличии разломов. Карапетян поддержал мои выводы. Совместно с ним мы построили и подписали структурные построения с дизюнктивными нарушениями. Руководство экспедиции не соглашалось с нами, а поскольку отчет должен представлять мнение экспедиции, пришлось нам подготовить два варианта структурных построений. Второй вариант с разломами приняли как особое мнение авторов отчета.
Нагорный И.Г.:
Я сначала был оператором в двухотрядной партии Гершаника. Я у него многому научился, молодец он был! Сезон мы отработали, Виктор Абрамович уехал в Ханты-Мансийск, начальником стал Вытрикуш Михаил Дмитриевич. Но у него не получалось с людьми, он был, видимо, слишком мягким, интеллигентным, а девочки-сейсморабочие у нас были все с тех… «отдаленных мест», осужденные, один раз они его чуть ли не отлупили. Он тогда сказал: «Ну, все, начальником я больше не буду!» И назначили меня. С ними, конечно, было — о-ой! Все матерятся, а я человек южный, у нас на Кубани это строго наказывалось — не дай бог! Я в балок двери закрою: «Ну и мерзните там на улице!» Выморозил мат!
Мне везло, с 58-го года я уже был на Доске почета в Тюмени, — на Фроловской площади мы развили самую большую производительность. Даже не знаю почему. У меня много было людей осужденных, в том числе и за убийство… Но работали хорошо. Возникали, конечно, сложности, когда приезжали в Ханты-Мансийск — раз в месяц. Я шел в сберкассу, получал на них зарплату (тоже были проблемы с этим), договаривались, когда и куда им явиться. Если они пообещали — точно приходили, люди слова! Мне все говорили: «Как ты с ними работаешь?» — «Да нормально». Они меня очень уважали, ни одного эксцесса не было. Тут просто надо быть человеком, и все, — они и так ведь обездолены судьбой, я помогал чем мог.
В 59-м году мне пообещали отпуск, при условии, если я запущу речную партию на Назыме. Начальником был Петров Юрий Иванович. До этого он был старшим интерпретатором на Конде, в той партии, которая завалила работу — ему не везло почему-то. А перед тем случился инцидент небольшой по поводу отпуска. Его все не давали, и Биншток мне посоветовал: «Пиши радиограмму на Ямал, я рекомендацию дал, тебя заберут». Я написал. Потом съездил на Назым, быстренько, дней за 35, все отработали. Прилетает Петров, привез деньги — а мы как раз все закончили. «Ну, — говорит — китайский доброволец, можешь ехать на Ямал, распоряжение пришло». Я возвращаюсь в контору, тут Жук Иван Максимович, Сутормин. Говорю: «Сделали все, материал привез, разгружайте самоходку. Я уезжаю на Ямал!» — «Завтра вылетаешь в отпуск. В Тюмень как раз идет АН-2, забирай семью, а денег вышлем, куда скажешь». Отпуск за три года, вернулся я только в октябре — в «манто» китайском, в босоножках, а зима… Говорят: «Все нормально, на Ямал ты уже не доберешься! Лети опять на Конду, работай». И проработал я на Конде до 65-го года — сначала от Ханты-Мансийской экспедиции, потом нас передали в Шаимскую, потом геофизику опять вернули в Ханты-Мансийск, но я как-то не ощутил никаких перемен, наверное потому, что всегда был в работе, работе, работе.
Ознобихин Ю.В.:
Я окончил Томский политехнический институт в 59-м году, когда почти вся наша группа получила распределение в Тюменское геологоуправление. У меня был красный диплом, я мог выбирать, но тоже взял и поехал со всеми. Решающим было то, что жена, тоже выпускница, по образованию была геологом-нефтяником. (Но все сложилось так, что в дальнейшем ей пришлось переквалифицироваться в геофизики.)
Распределение прибывающих молодых специалистов проводил лично Юрий Георгиевич Эрвье. Было в нем что-то такое, что с первых минут разговора вызывало уважение. Впоследствии мне приходилось встречаться с ним при разных обстоятельствах, и это первое впечатление еще более укрепилось. Более того, этот человек навсегда остался для меня геологом номер один, прекрасным организатором, профессионалом самой высокой пробы. Равных ему мне в жизни не встречалось.
Мы попросились в Березово: там уже много наших ребят было, но Эрвье посмотрел наши документы, задал несколько вроде малозначимых вопросов и сказал: «Нет, семейным там делать нечего, там нет жилья». И послал в Шаим — одних нас из всего выпуска. Но до начала зимних полевых работ — в Ханты-Мансийск.
Добирались мы до Ханты-Мансийска речным транспортом вместе с Геной Захаровым и Яном Голомбевским. Голомбевский, мой хороший друг по институту, из семьи репрессированных поляков, позже все-таки уехал поближе к своей родине, в Литву, где со временем возглавил геофизическую службу этой бывшей республики Союза.
В Ханты-Мансийске моей первой сейсмопартией стала водная сейсмопартия Высоцкого. Разместил он нас в своей каюте на самоходной барже. А поскольку вновь прибывших молодых специалистов в Ханты-Мансийске оказалось временно в избытке, мы с женой получили должности техников-геофизиков. Она ушла в камеральную группу, а я — третьим помощником оператора. Оператором был Шаганов — старый опытный специалист, уже в то время легендарная личность. Радиотехником — Плахин. В мою обязанность входило обслуживание бона и поддержание его в надлежащем состоянии. Работы хватало, одна гидроизоляция кос и сейсмоприемников каждый день была перманентной проблемой. Работу сейсмопартия завершила в районе Малого Атлыма на Оби и прибыла в Ханты-Мансийск. Опыт работ в этой партии мне очень пригодился в дальнейшем, когда пришлось организовывать и проводить последние по времени водные сейсморазведочные работы в Тюменской области по реке Мулымье от ее устья до поселка Супра.
В Ханты-Мансийске мы получили назначение в сейсмопартию Михаила Дмитриевича Вытрикуша, готовившего караван барж для отправки по Иртышу и Конде в Шаим. Погрузили все необходимое оборудование (балки, трактора, сейсмооборудование и прочее), вышли… Надо было пройти по Иртышу, по Кондинским сорам, потом подняться по Конде. Резко ударили морозы. Иртыш мы прошли, но в Кондинском сору караван вместе с обессилевшими катерами безнадежно вмерз в лед, как раз в центре озера. В самоходках образовался натуральный холодильник. Отопления никакого, единственное место, где можно отогреться, — каюта шкипера. И на берег не выйдешь: лед не выдерживает. Так просидели трое или четверо суток, пока на помощь из Ханты-Мансийска не подошли водометные катера с глубокой осадкой. Они пробили лед, но идти вперед было уже невозможно, пришлось весь караван возвращать в Ханты-Мансийск: по Иртышу еще шла осенняя шуга. Теперь в Шаим можно было добраться только по воздуху. Организовали в поселке Ушья посадочную площадку для самолетов АН-2. Там в это время находился Иван Герасимович Нагорный, назначенный начальником отряда. Так, с двух точек (Ханты- Мансийск и Ушья) Вытрикуш и Нагорный и обеспечивали работу этого воздушного моста. С первым рейсом меня направили в помощь Ивану Герасимовичу. Самолетами перебросили, в основном, только сейсмооборудование, все остальное пришлось делать на месте. Использовали резерв, оставшийся от ранее работавшей здесь партии Гершаника. Это были старые трактора, требующие ремонта, и один балок на железных санях. Крепкие морозы ударили в середине ноября. Пришлось в этих условиях проводить ремонт техники, из сырого пиломатериала (помог леспромхоз в поселке Мулымья) делать балки, сани. Ремонт техники организовал механик Константин Неупокоев — настоящий русский самородок из племени Левши. Все было у него: и организаторские способности, и знание техники, и руки, пришитые в надлежащее место. Моими основными обязанностями были подготовка сейсмостанции, изготовление кос, оборудование самого балка сейсмостанции, но и другой работы хватало. Быт характеризовался полным отсутствием каких-либо удобств. Где работали — там и спали. Нечто похожее на «бытовые условия» появилось позже, уже в январе, на «квартирах» местных жителей. Но что это было, можно себе представить хотя бы по тому, что мы с женой, топограф Вася Евсин и хозяйка квартиры с дочерью — все размещались в одной комнате без всяких там перегородок. И все же в январе мы начали полевые работы и даже сумели в тот сезон полностью выполнить проектное задание. Хотя основную массу рабочих — вариантов не было — составляли местные бичи и пьяницы, которых на работу в местный леспромхоз не принимали (там были относительно высокие — по сравнению с нашими — заработки). С этого и начиналась сейсмическая служба Шаимской нефтеразведочной экспедиции, куда нас передали в январе 60- го года.
Полевой сезон 60/61-го года обеспечивался уже более основательной организацией работ. Шаимская НРЭ включала в себя все: от сейсморазведки до поискового бурения. Начальником ее стал прекрасный организатор и геолог Иван Федорович Морозов, главным геофизиком Виктор Ковальчук, начальником производственного отдела Александр Михайлович Бриндзинский. Михаил Дмитриевич Вытрикуш возглавил камеральную группу, в дальнейшем преобразованную в камеральную группу всех вновь организованных сейсмопартий. Иван Герасимович Нагорный был назначен начальником партии, я стал начальником сейсмоотряда.
Шмелев А.К.:
Замечательный организатор был Иван Федорович Морозов. Пока комплексную экспедицию возглавлял Шалавин, жили они в трех деревнях: в Шаиме, Чантырье, Мулымье. Снимали домики — для конторы, для бухгалтерии, для склада. Народ все пришлый. Но никакой столовой, котлопункта. Шалавин говорил: «Да у нас полная свобода. Каждый желающий может пойти в магазин, взять себе продуктов, сварить, поесть и вымыть за собой посуду». А Иван Федорович как пришел, первым делом узнал, что Урай — умирающий поселок леспромхоза. Лес вокруг они вырубили весь и уходят из поселка, оставляют дома. Он эти дома заарендовал и давай еще строить. Сразу же столовую, контору возвел. Всюду был вожак! Самодеятельность организовал. В Урае же никого нет, только эта партия. Приедут люди с поля — как отдохнуть? В самодеятельность загнал всю контору, всю камералку. Хор собирал на спевки и приказом, и личным примером. Сам приходит и требует, чтобы все приходили. Не явишься — назавтра вызывает: «Чего не пришел?» Задумали проложить водопровод. Насосную станцию поставить — невелико дело, вода в Конде относительно чистая. А вот трубы прокладывать — ясно, что канавокопателя никакого нет, бульдозером канаву не выкопаешь. Решили, что каждый против своего дома выкопает канаву, сколько там приходится — метров по десять. И он тоже против своего дома выкопал. Проложили водопровод. Мужик заводной, старательный. По образованию — техник-геолог. Он так: соберет геофизиков, буровиков, хозяйственников — что будем в этом месяце делать? Этот сезон что будем делать? Ему каждый представляет свои планы. Он их объединяет, составляет общий, и по этому плану работают. Со всеми согласовано, никаких там обид — как решили, так и делаем. Причем и геофизиков не обижает. Речная методика — нужны для нее мелкосидящие катера. Буровикам тоже нужны мелкосидящие катера, потому что реки быстро мелеют, и доставлять на буровые хоть людей, хоть грузы какие — только ими можно. А таких катеров мало, не разделишь. Говорит: «На май — все мелкосидящие катера геофизикам. Весь месяц на них никто не загадывает — только они. Но вы, уж будьте добры, за май мне весь план сделайте. Уж как вы там устроитесь — три смены, восемь смен… Все вам отдаем». А геофизикам тоже надо как можно быстрее, потому что через месяц в верховья уже не пролезешь. Все, через месяц все катера вернули. Свою задачу выполнили. Или с тракторами. Сейсморазведчики работают зиму, весной работать заканчивают и нужно как раз срочно перебрасывать буровые, иначе они здесь останутся до зимы: болота же. И как только у сейсмиков освобождаются трактора, сразу их — буровикам. Летом на базе все трактора ремонтируются. Осенью получай целые обратно.
Вытрикуш М.Д.:
Большинство начальников экспедиций учились у Эрвье и подражали ему, даже голосом. Манерой говорить очень напоминали Эрвье главный инженер Мороз, главный геофизик Цибулин и наш начальник экспедиции Иван Федорович Морозов. Наш Морозов хоть и не имел высшего образования, был отличным организатором производства. Умный, доброжелательный, легко ориентирующийся в любой ситуации, он был душой экспедиции. Умел быть строгим, оставаясь справедливым. К специалистам относился с уважением, умело руководил на планерках, защитах отчетов, проектов. Со стороны никто бы и не подумал, что Иван Федорович имеет среднетехническое образование техника-геолога. Ему было предложено поступить на заочное отделение Тюменского индустриального института. Он немного поколебался, но поступил. Несмотря на свою болезнь (туберкулез), во всяких аварийных или авральных ситуациях он принимал участие наравне со всеми. Так мы строили дамбу вокруг нашей нефтебазы во избежание ее затопления, разгружали с барж уголь, цемент. И всегда при этом по его распоряжению ОPC угощал всех участников работ соответственно. Эрвье, приезжая к нам, всегда интересовался новыми структурными построениями по той или другой структуре и характером направления дальнейших работ. Такие построения были у нас, поэтому он относился к нам с уважением. Как-то он задал вопрос Морозову: «Почему у тебя нет такой оперативной информации под рукой?» После этого Морозов уже пользовался картами, вычерченными на ватманских листах, где на фоне структурных построений по разным горизонтам велись прогнозы предполагаемого распространения песчаных нефтеносных горизонтов.
Ознобихин Ю.В.:
Лето 60-го года запомнилось мне не меньше зимнего сезона. Руководство ШНРЭ решило организовать и провести летние работы по левобережью Конды от поселка Урай до поселка Половинка, сделать две рассечки на юг, до выхода на левобережье Кондинских Туманов — в общем, работы полурегионального характера. Условия проходимости — никакие. Левобережье Конды сплошь изрезано старицами и протоками, вместо сети местных дорог — небольшие участки леспромхозовских лежневок. Зоны малых скоростей 10-15 метров, разрез взрывных скважин в большинстве неустойчив (пески). Техника — вездеходы АТЛ, артиллерийская установка САУ, два трактора, бурстанок БС-ЗА, установка ручного бурения. В конце сезона добавился бурстанок УРБ-2А. Старицы, протоки преодолевали, погружая-разгружая технику на баржи, а связь с базой осуществлялась катером по Конде. Сейсмоотряд сопровождали тучи нашего знаменитого сибирского гнуса. Проектное задание мы выполнили, кт но стоило ли вообще заниматься подобным, если в зимних условиях те же объекты можно выполнить в более короткие сроки и с меньшими затратами любого характера? Но начальству у нас, с высоты его положения, «виднее». Оно (в разном качестве) скажет: «Надо!» — мы пройдем, проломим, сделаем. А потом сообща подумаем, нужно ли это было. Национальная черта, что ли, такая?
В наших сейсмических работах всегда имеют место ситуации из разряда курьезных. Вот, например, эпизоды этого полевого сезона.
…Идем вдоль Конды. Помощником у меня Леня Гладкий, радиотехником Юра Филиппов. Для начала, перетаскивая технику на барже с помощью катера, его мачтой рвем линию местной связи и электропередачи. К счастью, без трагических для нас последствий. Профилем доходим до поселка Половинки и на окраине разбиваем временный лагерь. Деревня вытянулась вдоль реки одной улицей. Слева крутой берег Конды, справа — глухой лес, чащоба, к тому же заболоченный. Проламываться здесь — потеряем уйму времени. Сам собой напрашивается вариант пройти со взрывами прямо по деревенской улице. К тому же она почти идеально прямая. Думал- думал и послал на местный радиоузел Леню Гладких с запиской о том, что завтра с девяти до пяти в поселке будут проводиться важные исследовательские работы, связанные со взрывами в скважинах. Просьба к населению убрать из буфетов бьющуюся посуду, снять зеркала, на время работы отключить машины и по команде «спокойно на профиле!» обеспечивать тишину для проведения исследований. На успех особо не надеялся, но уже через полчаса после ухода Лени по местному радио наше объявление было зачитано. Причем ни к какому начальству за разрешениями ходить не пришлось. Начали растягивать косы, готовить скважины. Три или четыре скважины заложили в поселке. Заряды небольшие, по 2,5 килограмма. Но одна из скважин не сработала. Пришлось дослать второй заряд, уже в 5 килограммов — опять отказ! Деваться некуда, еще 5 килограммов — это уже заряд 12,5 килограммов. А скважина, как назло, напротив здания то ли клуба, то ли местного Совета, рядом большой стенд с фотографиями передовиков. Долили скважину глинистым раствором, чтобы задавить заряд, — а что еще сделаешь? На этот раз сработало. Очень хорошо тряхнуло. Стекла в клубе все повылетали. Скважина зафонтанировала глинистым раствором, причем ветер сносил его так, что залепил весь стенд с передовиками. Тем не менее профиль прошли до конца, произвели все взрывы. Население отнеслось более чем с пониманием: леспромхоз отключил все свои механизмы, любопытствующие хоть и толклись поблизости, но по команде замирали. Управились даже до 5 часов. Я снова послал Леню на радиоузел с запиской, что работа окончена, благодарим за содействие, работа очень важная… Дальше поскорей убрались от поселка подальше и стали ждать нагоняев и выговоров. Как ни странно, ничего такого не последовало. Разве что нас нашли электрики — те, чью линию мы порвали еще до Половинки. Было очень много крика. Но в отряде нашлись знающие люди, предложившие измерить, на допустимой ли высоте были развешаны провода. Измерения показали, что провода висели на полтора метра ниже нормы. Поэтому все претензии мы сочли необоснованными.
Закончили мы летний полевой сезон, перебросив отряд в поселок Дальний на правый берег Кондинских Туманов. И стал этот поселок базой вновь организованной партии, начальником которой был Семенов — практик, отличный организатор, расторопный и дотошный (порой до смешного) в делах снабжения. Дисциплина в партии была уже на порядок выше, чем в более ранние времена, постепенно складывался постоянный контингент рабочих, особенно механизаторов. К этому же времени начальником другой сейсмопартии с базой в поселке Половинка был назначен Иван Герасимович Нагорный. В поселке Мулымья была организована третья сейсмическая партия, начальником которой стал Лев Леонидович Трусов.
Наиболее трудным районом работ были площади, отрабатываемые партией Семенова. Связано эщ было с очень мощными и неоднородными зонами малых скоростей на правобережной части Кондинских Туманов. Порой не помогали ни станки УРБ-2А и бурение скважин с промывкой, ни группирование взрывов. Вероятно, редким явлением в практике работ тюменских геофизиков было применение здесь известной методики «ход конем», как последнего средства выхода из создавшегося положения.
В середине следующего зимнего полевого сезона мне пришлось снова вернуться в Мулымью, заменив заболевшего Трусова. Партию я принял в далеко не блестящем состоянии. И пожалуй, только с помощью моего сокурсника по Томскому политехническому институту Эдвина Толстова, отличного товарища, очень толкового специалиста (он был здесь начальником отряда), нам все же удалось более-менее благополучно завершить зимний полевой сезон.
Следующее лето вместе с Толстовым мы начали с организации речного отряда, в задачу которого входило выполнение работ по реке Мулымье от ее устья и «как можно далее». Этим «далее» был поселок Супра, где предполагалось организовать базу для предстоящих зимних работ. Вот здесь мне очень пригодился тот опыт, который я приобрел в начале своего трудового пути в речной партии Высоцкого. В самый пик весеннего подъема воды речной отряд пошел по Мулымье. Мы решили пройти по реке как можно дальше, а затем с работой спускаться вниз. Но даже в половодье Мулымья была судоходна не более чем на одну четверть проектного маршрута, далее шли участки с вековыми завалами деревьев, образующих дамбы, на которых нередко уже росли новые деревья. И только часть таких завалов поддавалась разборке с помощью взрывов. В нескольких местах приходилось «поправлять» русло реки: с помощью тех же взрывов параллельно завалу образовывали трассу нового русла, а далее река сама завершала работу. Вот в такие узкие искусственные протоки и протискивался наш речной караван. С трудом, но до Супры мы добрались. Я улетел в поселок Мулымья на организацию следующего каравана для переброски основной техники на базу зимних работ, а Эдвин Толстов уже с работой пошел вниз по реке. Дальше для меня началась сплошная нервотрепка: следишь за спадом воды и подсчитываешь, успеют ли они выскочить из этой кутерьмы. Успели, выскочили! И материал хорошего качества получили. А вот с заброской второго каравана не все вышло, как хотелось. Пробились только до поселка Мортымья, далее не позволил спад воды. Тут и пришлось остаться зимовать.
Не обошлось без историй из серии «нарочно не придумаешь». Один из водометных катерков ушел на базу экспедиции в поселок Урай. Капитан и механик отдали швартовы, по поводу окончания всей этой эпопеи «расслабились» и легли спать в каюте катера. Следующим утром проходящий плот леспромхоза зацепил катерок, отволок его от причала, накренил и затопил. Хорошо, что это заметили. Начались спасательные работы, но глубина оказалась порядочная… Спасатели уже отчаялись, когда неожиданно всплыли тела и капитана, и механика. Они, как потом выяснилось, проявили себя опытными флотскими «волками»: проснулись, уяснили ситуацию, посидели в образовавшейся в каюте воздушной подушке — сконцентрировались, по команде открыли дверь и рванули вверх. Но стресс и глубина сделали свое дело: на поверхности оба потеряли сознание. А спасатели решили, что они уже трупы и не очень аккуратно забагрили их в спасательную лодку, даже слегка поранив. После медпункта «утопленники» явились ко мне и доложили: «Начальник, доктор велел обязательно снять стресс — запить минимум на неделю. Давай аванс!» Получили аванс и «снимали стресс», по-моему, значительно перевыполнив докторские рекомендации.
Поселок Мортымья, где мы разгрузили свой караван, состоял из двух домов. Один на высоком основании, типа охотничьего лабаза, второй врос в землю почти целиком. В этом домике обитали единственные жители поселка: семья манси из четырех человек, причем двое — дошкольного возраста. К началу зимнего полевого сезона мы успели организовать здесь то, что можно было назвать (правда, с натяжкой) базой. Построили самое необходимое: баню, бокс для зимнего ремонта техники. Под жилье приспособили привезенные с собой балки, под контору и камералку — пустующий дом. Это оказалось возможным потому, что необходимые материалы мы получили в Урае с базы быстро растущей Шаимской НРЭ и часть вывезли как остатки всех предыдущих партий, базировавшихся в поселке Мулымья. Все последующие годы Шаимская НРЭ обеспечивала в достаточно полном объеме снабжение всех сейсмопартий, подобных нашей, всем необходимым. На ее центральной базе в Урае быстро вырос поселок геологов.
Положение базы в Мортымье обеспечивало нам три-четыре года работы в наиболее перспективной части Шаимского вала. Правда, заболоченной практически полностью. Тут были свои плюсы и минусы. Плюсы — в общем-то малые по мощности зоны малых скоростей, минусы — ограниченные по времени полевые зимние сезоны: даже в морозные годы уже в первой декаде апреля болота становились непроходимыми. Требовалось так организовать работы, чтобы в короткий период времени выполнить далеко не малые по своим объемам проектные задания. Первый зимний полевой сезон ушел на адаптацию: научились сокращать до минимума потери времени на аварийные работы по вытаскиванию утонувших в болоте тракторов; нашли оптимальные графики работы сейсмоотряда; накопили опыт проложения профилей при детальном изучении фотопланов и точном выносе такого проекта в натуру топобригадой рубщиков — с изысканием обхода гиблых мест и представлением начальнику отряда подробного плана подготовленного профиля. Но, пожалуй, самое главное: сложился постоянный костяк и рабочих, и инженерно-технического персонала. Случайные люди постепенно отсеялись, а для оставшихся партия стала не только местом работы. Дисциплина в течение самого полевого сезона исключала возникновение каких-то чрезвычайных событий. Важную роль играл и возрастной ценз партии, не превышавший тридцати лет. По окончании полевого сезона на базе партии за лето бригадой владимирских плотников (привез с собой из отпуска с родины жены) построили несколько жилых домов, складские помещения, пекарню, фельдшерский пункт.
Но лето не обошлось без потерь. Во время пожара погиб мой заместитель по хозяйству вместе с женой. Причина пожара так и осталась не выясненной до конца. По оставшимся документам удалось узнать, что до 53-го года он служил в системе МВД старшим надзирателем каунасской тюрьмы, имел офицерское звание. Возможно, что пожар был местью со стороны уголовников, которых этим же летом разыскала и арестовала в нашей бригаде рубщиков милиция за какие-то ранее совершенные ими грехи. Служба в МВД, по-видимому, накладывает на человека неизгладимые штрихи, а «сведущие» люди это отчетливо чувствуют.
А вот зимний полевой сезон оказался для нашей партии особенно удачным. И зима была хорошей, и часть профилей до начала работ удалось как следует проморозить с помощью вездеходов, и опыт предыдущей зимы сослужил добрую службу. Добились мы самой высокой в Мингео СССР производительности: сначала 100, а затем и 150 километров на приборо-месяц. Я даже по такому случаю был приглашен в Мингео на совещание, где в составе нашей представительной делегации от Главтюменьгеологии делал доклад. Но почему-то благополучные моменты в жизни не вызывают особо ярких воспоминаний. Больше помнится другое — трудности. Не забыть, как работает отряд при морозе ниже сорока градусов, когда лопается железо шнеков на буровых станках, как эпидемия гриппа охватила половину партии и за рычаги тракторов сели способные к тому итээровцы, заменяя заболевших трактористов. И никогда не забыть того замечательного общего настроя, когда партия чувствует себя единым коллективом. С уважением вспоминаю моих коллег по работе: начальника сейсмоотряда Эдвина Владимировича Толстого, механика партии Ситебунова, старшего геодезиста Геннадия Михайловича Корягина, топографа Ивана Ивановича Бережнова и других, так много сделавших для этого.
И особого уважения заслуживают наши спутницы жизни. На их долю кроме работы достались все «прелести» нашей кочевой жизни, вынести которые мог не всякий мужчина. На их плечи легли заботы не только о мужьях, но и о детях…
Результаты нашего рекордного сезона отчетливо высветили и другую сторону медали. Стало ясно, что существующая методика работ исчерпала себя полностью, выше производительность уже не поднимется, нужно менять само содержание методики. Этого результата, как выяснилось позже, и ожидал Александр Михайлович Бриндзинский. Он признался, что специально занял позицию стороннего наблюдателя за тем, что мы делали, хотя уже тогда идея «сейсмического потока» у него была детально разработана и очень хотелось начать его внедрение. Сделал он это немного позже в партии Юрия Михайловича Чемякина.
Историй, которые «нарочно не придумаешь», хватало и в эти зимние сезоны. Старший геодезист партии Геннадий Корягин после разбивки профилей топографами сам проходил по этим профилям с теодолитом. Он-то и попадал постоянно во всякие истории. Вот одна из самых запомнившихся.
Топографы жили в палатке. Хорошая палатка — с байковым утеплителем, сверху брезент. Ставили ее прямо на снег, на лапник, поверх лапника стелили войлок. В палатке топили «буржуйку». Однажды Корягин, вернувшись после обхода профилей в эту палатку очень усталым и замерзшим, не глядя сунул теодолит на то, что под руку подвернулось. А это была большущая кастрюля с супом. Она стояла на «буржуйке», суп кипел и, чтобы не убегал, был прикрыт крышкой только наполовину. Веса теодолита сдинутая крышка не выдержала, накренилась и теодолит булькнул в суп. Обнаружили его, только когда начали суп разливать, приняв сначала за большую кость… Вареный теодолит работать не стал, работы следующего дня были сорваны.
Отапливали эту палатку круглосуточно, назначая дежурных на ночь. Если дежурный засыпал и печка гасла, замерзающий народ просыпался и призывал дежурного к порядку. Но один из топографов, очень большой лодырь (в конце концов его все-таки уволили), нашел выход: в погасшей печке он установил свечку и спокойно улегся спать. Скоро палатка выстыла, рабочие начали просыпаться, но, видя, что в печке теплится огонек, поплотнее укутывались и пытались спать дальше. Наглый обман был раскрыт только к утру. В следующий раз Корягин взялся дежурить сам. Уж он так раскочегарил эту «буржуйку», что перегревшийся войлок вспыхнул и в один момент палатка сгорела. Топографы выскочить успели, но — ночь, мороз в 35 градусов, и никакого укрытия. Пришлось им предпринять марш-бросок в 20 километров до базы сейсмиков.
Графеева Е. С.:
Вот после таких ночевок геодезисты и простывали. На снегу спать! Дома рассказывает: «Шуба к спине примерзла!»
Графеев В.И.:
Ведь хоть и лапника набросал, и кошма, и печка топится, но от снега настолько холодно! Меховые рукавицы надеваешь, руки под спину, и так спишь. Но сколько можно на руках проспать — все равно вытащишь. Шуба к спине и примерзнет.
В Шаиме я начал болеть. Началось с одного случая: мне продуло грудь — после этого я заболел, заболел и заболел. Воспаление легких. Да у меня и раньше было. Может, и то сказалось, что квартира была сырая. Нам в первую очередь, как только экспедиция начала обустраиваться — строить 4-квартирные жилые дома (брусовые), дали одну из этих квартир. И мы своими телами эту квартиру сушили. Потому что строили зимой из мерзлого сырого леса. Мы вошли, печку затопили — все потекло. Года полтора сохла. Потом еще и ноги болеть стали: исхожены, простужены. В резиновых-то сапогах… Врачи говорят: «Уезжай с Севера». Я еще съездил в больницу, полежал, маленько полегче стало.
Ознобихин Ю.Я.:
Бывало, что и гибли люди, и без производственных травм не обходилось. Причиной в большинстве случаев оказывалось игнорирование элементарных правил безопасности. Примеров этому много. По узкой речной протоке идет караван барж. Берег рядом — сил у молодого парня невпроворот. Прыжок — на берегу, прогулялся по травке, снова прыжок — на барже. И так — пока не сорвался под винт следующего за баржей катера-буксирщика… Или: на буровой кончается запас воды. Срочно посылается водовозка для ее доставки из ближайшего водоема. Водитель недавно возил бензин, но забывает об этом и начинает паяльной лампой разогревать всасывающий патрубок. Взрыв оставшихся паров бензина разносит цистерну… Или: трактор возвращается на базу партии. Объездная дорога длинная, но есть короче — по льду реки. А лед не выдерживает веса трактора…
Да и специфика сейсморазведочных работ в поле потенциально опасна. Профиль — не оборудованная по всем правилам трасса. Вот пример трагикомической ситуации. Идет размотка с подсанок сейсмической косы. Женщины-сейсморабочие через определенные промежутки соскакивают в снег с ящиком сейсмоприемников.
Профиль прорублен заранее, по глубокому еще снегу, а потом снег осел, и острые пеньки мелколесья образовали тычки, очень опасные для приземляющихся «мягким местом». В результате за один день — четверо раненых. Женщин пришлось госпитализировать. Так что пройденный профиль — это не только приятные воспоминания. Каждый такой случай — это еще и долго не заживающие шрамы в душе начальника партии, отряда.
Наши расчеты на то, что с базы в Мортымье мы будем работать 3-4 года, не оправдались. Досрочно отработав все запланированное, пришлось менять дислокацию. Руководство экспедиции решилось на очередной эксперимент: создать на базе в поселке Супра (туда уже перебралась партия Нагорного) комплексную геологоразведочную партию. Начальником был назначен Нагорный, руководителем по комплекту глубокого бурения — Михаил Иванович Палашкин, техруком по геофизическим работам (два сейсмических отряда) назначили меня — комплексная партия внутри комплексной экспедиции. Наше геофизическое руководство к этой идее отнеслось индифферентно, отчетливо против был только Бриндзинский. И оказался прав: как ни парадоксально, но геофизик Нагорный, возглавивший комплексную партию, начал отодвигать нужды геофизики на второй план. Очевидно, что дело здесь не столько в людях, возглавляющих комплексные образования, сколько в своей глубоко разной по сути работе буровиков и сейсморазведчиков.
Нагорный И.Г.:
У меня в Супре было два сейсмических отряда плюс глубокое бурение. Предыдущей зимой, когда партия базировалась в Половинке (на Конде), я выбросил в Супру вертолетом бригаду по заготовке леса. Весной сбазировались в Супру и начали обустройство. За лето построили 16 домиков двухквартирных, столовую, общежитие. В один прекрасный день летит вертолет, а не должен. Садится — выходят Эрвье и Муравленко. Муравленко я не знал, а Эрвье видел. «Вот, — представляет, — начальник партии». Муравленко нас оглядывает и удивляется: «А почему они все в зеленых шляпах?» А нам ОРС эти шляпы завез, и больше никаких головных уборов нет, поэтому мы все, и рабочие, и ИТР, ходили в зеленых шляпах. Объяснил ситуацию, посмеялись. «Сейчас пройдем в столовую, посмотрим, чем Нагорный людей кормит». А у нас, как назло, пекариха запила, и в этот день хлеба не было. «Ну, — думаю, — труба дело». Пришли в столовую, налили им всего понемножку, они попробовали, цены посмотрели — «Отлично!» Хлеба не попросили. «Теперь пойдем посмотрим квартиры — на выбор». Посмотрели пять или шесть квартир, у монтажников, у буровичков, наши — довольны. «Теперь пошли к хозяину». У меня домик отдельный, огород большой. Я говорю: «Есть предложение перекусить!» — «А чем будешь угощать?» — «Как чем? Всем, что в огороде выросло, — все свое!» Не верят, пошли посмотрели: «Точно!» Посидели, поговорили. Эрвье говорит: «Вот, у меня все такие ребята!» Три года я там жил.
Ознобихин Ю.В.:
В составе Супринской комплексной партии полевой сезон сейсморазведка выполнила с неплохими, но и не блестящими результатами. А в целом работы по Шаимской площади завершались. Уже в 66-м году сложившиеся коллективы были расформированы. Часть сейсморазведчиков вернулась туда, откуда они пришли, в Ханты-Мансийск, часть перешла к нефтяникам, занявшись решением детальных работ на открытых месторождениях. И сама Шаимская НРЭ, как полностью выполнившая свою задачу в Шаимском районе, была расформирована.
Шаимская геологоразведочная экспедиция все это время оставалась совершенно самостоятельной и при этом одной из самых эффективных и самых передовых. Что за этот период было выполнено? Во-первых, аппаратура использовалась на тот период наиболее передовая, в том числе и в сейсморазведке. Новые станции СС-60. И пожалуй, это было единственное место, где применялась широкодиапазонная станция Высоцкого. Один из экземпляров у нас работал. То есть в плане техническом мы все время были прилично подкованы, неплохо обеспечены. ГМЛ хорошо работала, Кузнецов Аркадий Васильевич ее возглавлял. Начали внедряться передовые модификации, например высокочастотная модификация МОВ. Всеволод Александрович Андреев — мой институтский преподаватель, теперь он работал в филиале СНИИГИМСа, у нас был с ним контакт, ставил эти работы. Бриндзинским тогда были уже разработаны основы «потока», что потом позволило резко повысить производительность. Это с одной стороны, с другой — в экспедиции было обеспечено достаточно высокое качество полевых материалов, что определялось требованиями камеральных групп, которые Вытрикуш возглавлял. Не слышно было, чтобы сейсморазведка допускала грубые ошибки. Точности доходили до фантастических, когда заложенная скважина в пределах 50 метров совпадала с прогнозом сейсмическим. Конечно, здесь относительно небольшие глубины, но и требования к качеству сейсмических материалов имели значение.
Торопов В.И.:
В 62-м году в сейсмических партиях Шаимской геологоразведочной экспедиции испытывали и осваивали опытную серию микробаронивелиров (МБНП). Геодезическую службу в экспедиции возглавлял Валентин Иванович Графеев, имеющий опыт внедрения барометрического нивелирования при гравиметрической съемке в 50-е годы, правда с низкоточными приборами. Энтузиаст своего дела, по натуре исследователь, высокой геодезической эрудиции, — оказалось, что барометрическую обстановку он не просто оценивает по приборам, а чувствует ее внутренне, как экстрасенс, точнее приборов. Бывало, посмотришь утром на погоду — вроде то же самое, что и вчера. А Валентин Иванович говорит: «Нет, ребята, сегодня погода не та, сегодня не пойдем с барометрией, потому что сегодня все может быть или поднято, или опущено». Как он это чувствовал? Изобретатель этих МБНП Кулаков Игорь Николаевич и он — двух человек в Союзе я встретил среди барометристов (а я встречался с очень многими), которые вот так чувствовали барометрическую обстановку. И конечно, если бы не Валентин Иванович, этот метод в сейсморазведке пошел бы гораздо труднее, неизвестно, пошел ли бы вообще. Он увлекся этим по-настоящему и обработку заменил…
Потом в Тюмени была создана барометрическая лаборатория, возглавить ее пригласили Валентина Ивановича. Я договорился с Эрвье, чтобы ему тут дали квартиру — и квартиру дали, и он начал заниматься. Разработал методику, пособия — много всего сделал.
Ознобихин Ю.В.:
Период работы Шаимской экспедиции — один из ярких элементов нашей общей истории. Она была именно комплексной экспедицией. Здесь удалось без особых трудностей совмещать и глубокое бурение, и подготовку, и оперативное владение информацией.
Вытрикуш М.Д.:
Бурильщики нашей экспедиции стали применять передовую технологию бурения глубоких скважин в Сибирских условиях. За каждым буровым мастером закреплялась монтажная бригада, которая подготавливала очередную буровую вышку. Глубины у нас были сравнительно небольшие, и верхнюю часть разреза (в основном, глины) проходили очень быстро. Чтобы ускорить подготовительные работы, научились перевозить буровые вышки целиком с места на место — очень интересно было наблюдать. Когда бурмастера Урусова готовили на побитие рекордаао проходке скважин и годичного объема метража, ему предоставляли любую готовую вышку, независимо какой бригадой она была подготовлена. Такой вариант «зеленой улицы» принес Урусову золотую звезду Героя Социалистического Труда. Он действительно был умелым и толковым организатором, его уважали все.
За это время экспедиция переехала на новую базу I Пандым-Юган по железной дороге Ивдель — Обь. В августе 66-го года мы с Мирославой уволились по окончании трудового договора. Когда я уже увольнялся, Юрий Георгиевич Эрвье говорил мне: «Зачем ты это делаешь? Мы составляем список претендентов на Ленинскую премию за открытие сибирской нефти, имеем тебя в виду». Но я понимал, что получить эту премию не смогу, потому что был беспартийный, а на первом месте в подобных указах фигурировало: «член КПСС». От руководства экспедиции претендентов было двое: я, как главный геофизик, и Сторожев — главный геолог, который был к тому же секретарем партийной организации. Естественно, он и стал лауреатом Ленинской премии. Я, будучи уже во Львове, получил орден «Знак Почета» — к нему меня представил сам Эрвье — лично.
Второе пришествие уральских геофизиков в Ханты-Мансийск
Вахрушева В.Н.:
В 56-м году перед выпуском к нам в Свердловский горный институт приезжали представители из Тюменского геофизического треста, приглашали к себе на работу. И мы с Вахрушевым, окончив институт, поехали в Тюмень. Первые годы работали на юге. А в 58-м году заключили контракт с Ханты-Мансийской геофизической экспедицией и отправились на Север. Страшно не было — абсолютно. Для меня это было просто и естественно. Я удивлялась своим родственникам в Челябинске, которые считали, что Север — это что-то невообразимое!
Два года проработали в Нахрачах. Сына я туда привезла девятимесячного. Когда ему было полтора года, меня отправили в Москву на курсы повышения квалификации (сына я отвезла к маме), потом вернулась вместе с ним. Хотя первый год в Нахрачах было очень сложно с питанием. Почему-то в тот год кроты съели весь урожай, достать овощей было почти невозможно, не говоря уж о фруктах (но еще можно было найти хозяйку с коровой, насчет молока договориться). Когда я привезла сына к маме, у него уже начиналась дистрофия — челябинские врачи мне это сказали, я сама не понимала. Но второй год было уже полегче.
Возвращаясь в Нахрачи, мы набрали багажа — 33 места, включая ванну, горшок, постельное белье и прочее. Там негде было все это достать. Сами полетели самолетом, а багаж отправили баржой. Она не дошла, вмерзла где-то по пути. Но к Новому году вещи привезли. Ничего, я обошлась вполне спокойно. В Нахрачах у нас были деревянные домики четырехквартирные — не знаю, кто их строил, буровая там еще до нас была, возможно, для бурильщиков готовили. Квартира — две комнаты, маленькая и большая, и кухня. Удобства, естественно, во дворе. Коммунальные квартиры. Один год я жила в большой комнате, другой — уже в маленькой, а кухня общая. Я находила женщину, которая сидела с сыном, пока я на работе. Зарабатывали мы по тем временам вполне достаточно, нам хватало. Я работала интерпретатором, муж — оператором в поле, домой приезжал дня на три. Няня следила за ребенком, но — магазин, дрова, печка, вода, стирка, уборка, готовка — со всем этим надо было справляться самой. Силы были, я вообще не помню, чтобы мне что-то было тяжело. Правда, я девица была спортивная, имела второй разряд по гимнастике, третий — по волейболу, конькам, по легкой атлетике. Все было хорошо! Отношения были замечательные, работать было интересно.
Мегеря В.М.:
Я начинал работать техником-геофизнком в камералке у Вили Нисанельевны (окончил Пермский университет, отделение геофизики геологоразведочного факультета) в Нахрачах. Они ожидали встретить молодого специалиста, женщину (судили по фамилии), и очень удивились, что приехал мужчина. Партия эта была земноводная, работала по берегам рек. Проработали август, сентябрь и в октябре вернулись в Ханты-Мансийск. После этого меня направили помощником оператора в партию Виктора Абрамовича Гершаника. Работали на Елизаровской площади.
Вахрушева В.Н.:
А мы после Нахрачей работали в Юмасе, одно лето с бонами Шмелева по Лямину ездили. В Юмасе жили в одном доме с камералкой. Вахрушев был уже начальником партии, он снял дом под камералку, а за стеночкой мы поместились. У нас даже самодеятельность организовалась, когда мы тут стояли. Здесь жили две сестры-ленинградки — очень интересные женщины. Одна замуж вышла за местного тракториста, другая заведовала детским садом. Геофизикам они очень обрадовались, стали поднимать культурную жизнь. Вот тогда я тоже что-то играла.
Сначала базой выбирали жилые поселки, но постепенно добрались и до совсем глухих уголков. В Патанае, где мы прожили два года, партия встала в таком месте, где только избушка шаманья была, да и то — когда-то. Пока строились, находили какие-то кости, какой-то клад. К нашему приезду были построены баня, столовая, камералка, склад, общежитие и парочка домиков. Наша семья поселилась в старой баньке. Рабочего дня не было, привезут ленты — значит, обрабатываешь их, пока не кончишь. А сын где-то тут же бегает по тракторам. Придет чумазый, лица не видно — все черное, с головы до пят. Покормишь — он опять к тракторам. Все тут рядышком. Из окна выглянешь — куропатки сидят на ветках. (Пока за ружьем бегают — нет ни одной.) Много времени хозяйство не занимало — закуточек. Повариха в столовой очень хорошо готовила, можно было и домой на вечер чего-нибудь взять. Я старалась уделять больше времени сыну, учила его читать: «Вот, смотри, Вова, что на банке написано: м-о-л-о-к-о — что получится?» — «Сгущенка!» Своя посадочная площадка была вертолетная. Зимой на озеро садились. Вообще-то место было выбрано неудачно. Мы поняли это весной, когда началось наводнение. Наш домик, правда, стоял на возвышенности, до него вода не доходила — по крайней мере, пока мы не вылетели, а общежитие затопило. Еле-еле успели убраться оттуда. Уже вертолетная площадка — деревянный настил этот, вроде плота — стала проседать, пока мы к вертолету на лодке добирались. А Вахрушев от машины по пояс в воде шел. Но ничего, вылетели.
Известие об открытии первой нефти в Шаиме мы встретили абсолютно спокойно, как само собой разумеющееся. У меня такое ощущение, что когда я сюда приехала, здесь нефть уже была. Вот такое место, где всегда нефть была! Маме, приехавшей из Челябинска, казалось, что нам ужасно трудно. Но у меня такого чувства никогда не было. Ни тогда, ни сейчас. Мне там нравилось. И помоему, всем нравилось. Вообще, было отлично. И в поле тоже. И все, что было потом «застойного», оно мимо нас прошло. Потому что мы были где-то на окраине, и мы работали. В одном мне не повезло: ни к одному крупному месторождению не причастна. В Нахрачах — ничего особенно крупного. В Патанае — очень сложное для эксплуатации. На Ляпине — нефть есть, но тоже не крупное месторождение. Может, когда-нибудь здесь что-то и будет…
Кому везло — так это Дусе Бондаренко. Та по всем крупным месторождениям прошла: она обрабатывала первую съемку сейсмозондирований — на все крупные месторождения попала! То, что у нас вела эти съемки Елена Владимировна Каравацкая, я даже не знала, хотя как с оператором с ней хорошо знакома. Ее ленточки всегда можно было отличить от прочих: такая чистая, выразительная запись — красивые! Великолепный оператор. Мы с ней вместе потом в институте Монастырева работали. Однажды я дала ей какое-то задание, она приносит сейсмограммы и говорит: «Вот это — мои раздумья». С чувством, с пониманием работала! И ведь не в камералке, а в отряде, в настоящем поле. Нам все-таки было значительно легче. Помню, как весной в Нахрачах встречали отряд, в котором Вахрушев был начальник. 18 апреля, но весна пришла дружная. Было тепло, уже и песок просох. Мы пришли на берег без пальто, в весенних костюмчиках, в туфельках. Ждали-ждали, наконец на том берегу показался отряд, подошел к реке. Лед на полметра залит водой. Трактор повели на вожжах. Мы только смотрим с ужасом, ничем помочь не можем. Но вот берег — криков, радости! Бросились навстречу — камералка разряженная, а отряд — черный, грязный, драный, измученый…
Шемякин Ю.М.:
В 58-м году защитил я диплом (в Свердловском горном), получил распределение на Урал, женился уехал в лагеря на военные сборы. Вернулся, Галя бумажку показывает: приглашают зайти в институт. Пошли вместе: явно что-то с распределением связано. Там сидит представитель Мингеологии, говорит: «Вы все распределены по Свердловской области, но мы здесь обойдемся, а там, в Тюменской области, разворачиваются большие дела, и там вы нужны очень-очень-очень…» Нас поехало человек 20, а сейчас из того «помета» в Тюменской области осталось всего несколько человек: Зерчанинов Юрий Михайлович — он до сих пор в Лабытнангах работает, Бевзенко Юрий Петрович — в Тюменьнефтегеофизике, Чмутов Александр Николаевич — заместитель начальника Туринской экспедиции, Боря Трофимов — в обкоме работал, зав. отдела по нефти и газу был одно время, потом в комиссии госплановской — умер… Остальные — ну, может, года три отработали и уехали.
Чемякина Г.М.:
Приехали, Юра пошел к Эрвье, потом меня туда вызвали. Эрвье еще молодой, так пронзительно посмотрел: «Кто по специальности?» — «Физик». — «Иди сдавай свое направление, будешь работать у нас». И в пример мне привел Гершаника, он тоже физик по образованию. Я, поскольку общалась с Юрой и с другими ребятами, — диплом они при мне писали, я даже помогала, — представляла более-менее, что это за работа, — интересно было!
Чемякин Ю.М.:
Эрвье направил нас в Ханты-Мансийск: «Там начальником Иван Максимович Жук — это единственная экспедиция, которая обеспечивает жильем, а вы — семья». Аванс у него выпросили — он дал, потому что денег никаких у нас не было, естественно, нищета же, что там говорить. Приехали в экспедицию, Жук нам говорит: «Пока как-нибудь устройтесь, через два дня поедете в речную партию, с бонами работать». Пошли в гостиницу. У нас денег на одну ночь хватило, потом смотрим, уже и есть нечего, и жить негде. Пошли на берег и сели ждать баржу. Там какая-то лодочка, под ней и поселились. Баржа пришла через два дня. Мы говорим: «Мы жрать хотим!» — «Так мы же продукты везем!» Потом выяснилось, что из продуктов у них были сгущенное молоко, конфитюр венгерский и спирт. И все, даже хлеба не было. И мы поплыли на Салым с таким продуктовым набором. После этого я конфитюр несколько лет даже видеть не мог. Сгущенка почему-то еще ничего, но конфитюр!.. Приехали в верховья Салыма. Там и увидели эти боны. Начальником партии был Юрий Иванович Петров, оператором Виктор Игнатьевич Стролис (Витаустас Эстигно) — литовец, из репрессированных, — я у него учился. А техником у меня был Иван Борисович Шешуков — Полтора Ивана (2 метра 5 сантиметров был рост!). Юрий Иванович Горшков был старшим геофизиком. Он прославился тем, — мне потом рассказывали, — что, когда приехал, ему сказали: «Берем вас на работу, получите подъемные». — «В к-ка- ком размере?» — «По одному окладу». — «А мне д- два!» — «Почему это вам два?» — «А я ж-жутко способный!» Он камералкой командовал, обработкой материалов, Галя к нему пошла. Мы двигались с севера на юг, спустились осенью, в октябре. Приехали в Ханты-Мансийск. Теперь уже не под лодочку, у нас знакомые появились! Остановились у Сергея Васильевича Курсина — он старше нас, раньше приехал, у него уже квартира, однокомнатная. Две ночи там ночевали. Было нас там: он с женой, я с женой, Левский с женой и еще Шура Шарпова — незамужняя. Спать ложились так: посреди комнаты стол стоит, а по его сторонам три семьи и с четвертой — незамужняя Шура Шарпова.
В это время формировалась наземная партия в поселке Каменном, начальником Виктор Михайлович Шурыгин. Я с ним познакомился, он говорит: «Поедем туда». Нам собираться недолго — поехали! В Каменном остановились на квартире у Миропьи Титовны. Мы ее звали Мира Аллетитовна, потому что готовила она вкусно. Галя у нее многому научилась. Там, в Каменном, все сосланные. Жили — вот так! У всех такие добротные дома — сами построили. Хозяйств особо больших не было, кто коровенку держит, кто что. Рыбой, в основном, промышляли. Там как раз Ендырская протока, сама деревня не на Оби стоит, а на протоке. Они ее перегородят и черпают. Ну и охота, пушнина. Там леса такие шикарные были! Эта деревня русская, а по соседству, в Пальяново, немцев много было. Они еще лучше жили, как-то почище.
Чемякина Г.М.:
Миропья Титовна рассказывала, как их сослали, — кто подушку захватил, кто что, — выбросили на берегу реки, сначала в землянках жили, потом построились, и когда разрешили уезжать, они уже не захотели. (Но потом-то уехали.) Нас они — муж Миропьи Титовны был председателем совхоза в Каменном — восприняли, как членов семьи. Не брали с нас денег за картошку и прочее, мы платили только 10-15 рублей за квартиру, и все. Она учила меня стряпать, тесто ставить, ночью даже будила, чтобы показать, как надо подмесить. А когда она узнала, что я жду ребенка, так заботилась, так старалась по-особому накормить… И так они не хотели, чтобы я улетала куда-то рожать. Хотя у них и свои дети были. Иван — еще маленький, он говорил: «Вообще не представляю, как вы в городе живете, то ли дело здесь: замерз — на печку залез, согрелся, и все!»
Зимний сезон начался — Юра уехал в поле, а я осталась в деревне. Тогда мы сдружились с Мирой Шурыгиной. Мужья в поле, а мы в камералке. Мира была техник-геодезист, обрабатывала геодезические материалы. Виктор Михайлович и Мира Шурыгины — великолепная была семья, оба очень доброжелательны к людям. Там мы всегда вместе были. В Хантах наши дети вместе в садик ходили. Миша Шурыгин любил, чтобы я его из садика забирала.
Чемякин Ю.М.:
В феврале Галя запросилась рожать в Свердловск, я ее отправил к матери своей. А сам зиму доработал, в апреле уже заканчивали, уже и получку получили, но — все течет, все тает, самолеты не летают, а мне надо домой, меня же жена ждет с сыном! Прилетел вертолет МИ-1, привез не то бухгалтера, не то кассира с ведомостями. К нам и в Пальяново, там буровая стояла. У нас в партии замом у Шурыгина был Яков Сергеевич Крючков (отец Юрия Яковлевичеча) — такой мужик отличный! — он этому бухгалтеру говорит: «А давай мы тебя в Пальяново на лошадке увезем, что тут — 7 километров! Зато ты там поужинаешь, ночуешь, завтра за тобой вертолет придет. А парню — вот как надо!» — «Ладно». Меня в вертолет. В Ханты прилетаю последний самолет на Тюмень летит на лыжах, уже под парами меня ждет — видимо, Яков Сергеевич представителю экспедиции успел сообщить… Но мы там не только детей рожали, между делом успели Каменную структуру оконтурить. Камералка же с нами была, тут же все обрабатывали — увидели. Правда, впоследствии оказалось, что все не так немножко, все гораздо сложнее! Но по крайней мере уже тогда, в 60-м ходу, мы ее сдали, там начали бурение и в 61-м получили фонтан. Фонтан был мощный, долго не могли заглушить. Там я работал помощником, а оператором был тот же Стролис, с которым летом на бонах работали. Партия была двухотрядная, второй отряд Колотова Славы. Ему повезло: он шел по нижней части, по пойме. А мы по горе, потому что Стролис более опытный. На пойме взрывные скважины надо всего семь — восемь метров пробурить, а на горе-то — все двадцать! Бурение ручное — это какой-то 17-й век! Но, правда, копров много: пять у него, и пять у нас. Работали на них, в основном, бичи. Мы боялись их вывозить в деревню. Что там творилось! Пили все, вплоть до нашатырного спирта. Деревня, конечно, не радовалась. А в поле работали нормально. Помню, один раз Стролис поехал на базу, говорит: «Постреляй за меня». У меня руки-ноги дрожат. И естественно, ничего не выходит: то бумагу забуду заправить, то что-нибудь включить. Ну, думаю, эти зеки меня раздолбают! Со мной рядом проявительница, она же — старшая рабочая сейсмостанции. Я ее спрашиваю: «Ну что там мужики, матерят меня?» — «Да Heт. Они говорят, пусть учится, молодой еще!» И спокойно так продолжаем. Я говорю: «Повторить!» Они: «Ну ладно, повторить так повторить». Но обычно при повторах новую скважину не бурят, а прожелонят, прочистят старую — и дальше. Конечно, если пять раз из нее долбанешь, то от нее уже ничего нет, приходится бурить новую. Тогда уж начинают шебуршить, возмущаться… Такое боевое крещение у меня там было, потом уже легче пошло.
Летом я отправился в очередную речную сейсмопартию начальником отряда. Вторым оператором Зерчанинов был, мой однокашник. Работали мы с ним посменно, круглые сутки — лето, светло же. Начальником партии был Юрий Иванович Петров, который и на Салыме командовал, а потом он уехал, кажется, в Польшу, и его заменил Владимир Иванович Волков. Работали мы на Демьянке. Довольно высоко поднялись, там и деревень-то не было, так, один-два дома. Станция была вполне человеческая, бурили мы гидромониторами, которые Александр Ксенафонтович Шмелев придумал. Один раз, правда, попались мы здорово с этими мониторами… У нас кончилась взрывчатка. Встали и ждем, когда прилетит самолет, а мониторы остались далековато от нашей основной базы. И где-то прозевали момент — Нода ушла, и мониторы оказались на берегу. Ох мы их повытаскивали «Ваньку» делали — это такой столб загоняется в землю (дыру для него долбили), и ребятушки всей силой этим «Ванькой» тянули. Силы не хватило — принялись катерами. Стянули в воду в конце концов. Пошли дальше. Самый лучший материал получался — красивые такие сейсмограммочки, с первого раза, безо всяких повторов — там, где крутой берег. Вдоль крутого берега глубина, как правило, одинаковая, нет мелей, перекатов. И как это дело встретишь, начинаешь скорость набирать, потому что не смотришь материал, знаешь, что все будет прекрасно, а навыки операторские великолепные, и уже не ошибаешься: стрельнул — дальше, стрельнул — дальше! А соревнование же между сменами, рабочим премия, вот и старались кто больше настреляет. Однажды Юрке Зерчанинову повезло: очень длинный плес попался — как он разошелся! Отдыхающая братия обычно с обеда начинала сплавляться на барже вслед за работающим отрядом, чтобы к концу смены догнать — тут мы за ним ехали всю смену нашу, все 12 часов — не могли догнать. На Салыме большой перегиб гравикой намечен был — мы его подтвердили. Потом туда пошла наземная сейсморазведка, я проект писал в 62-м году. А в 60-м сезон закончился, мы с женой поехали в очередную зимнюю партию, а ребенка своего отправили в Свердловск, к маме моей. На этот раз я уже самостоятельно наземный сейсмический отряд повел: был начальником отряда в партии Виктора Абрамовича Гершаника. Начальником второго отряда — Стролис, а помощником у него — Владимир Михайлович Мегеря.
Мегеря В.М.:
Стролис был опытный специалист, но старой закалки. У них одна болезнь: поиздеваться над молодыми специалистами, не допустить к работе с аппаратурой. В мою задачу входило обеспечить работу сейсмокос на профиле, чтобы все каналы работали, все сейсмоприемники. Стролис кричал из сейсмостанции: «Двенадцатый канал не работает! Сорок восьмой не работает!» И я метался вдоль кос, исправляя то двенадцатый, то сорок восьмой. «Тридцать шестой не работает!» Я опять бегу… А Стролис сидел с рабочими и хохотал над тем, как он здорово тренирует молодого специалиста в физкультурном отношении. Так я пробегал три дня, а потом подумал: а почему я должен бегать, если у меня есть сейсморабочие? Я их вечером собрал, распределил все каналы, поделил поровну на всех, научил, как ставить сейсмоприемники, как находить порыв, как ремонтировать, как заизолировать… На следующий день Стролис кричит: «Неисправный тридцать восьмой!» А я сижу в балке сейсмостанции вместе с ним. «Ты чего сидишь?!» — «А там есть кому ремонтировать». И с этого момента стало все спокойно и хорошо и на профиле, и в отношениях. Мы отработали декабрь, прошли 91 километр это был очень большой показатель в целом по управлению, к нам даже приезжали по обмену опытом. Но было у нас всего два трактора и один бурстанок. Бурстанок бурит — бригада стоит, если что-то сломается или бракованная точка — возвращаемся. То есть организационные вопросы, недостаток техники влияли на производительность.
Чемякин Ю.М. :
Тогда мне, с одной стороны, повезло: меня Виктор Абрамович, как менее опытного, пустил по «веревочке» на Ханты, вдоль Оби, а более опытного Стролиса подальше отправил. Хорошо было, потому что скважины мелкие бурить — хотя уже и не ручное бурение, буровые станки были, но все равно легче. С другой же стороны: осень была малоснежная, а по берегу кочки — мы прошли несколько километров, а у нас уже все сани разваливаются! А ведь бурстанок на санях, балок на санях, станция на санях — а она тяжелющая, там аккумуляторы, аппаратура. Еле-еле до Сумароково дошли — сани под станцией развалились вконец, пришлось новые строить. Но нормально, весной 61-го я свой отряд вывел. В той партии самодеятельность у нас очень хорошая была, Виктор Абрамович пел замечательно, он организовал самодеятельность, по окрестным деревням ездили с концертами — там отродясь такого не видели. Приехали культурные ребята — ведь действительно культурные!
Только закончили этот сезон — меня сразу же опять в речную сейсморазведку, начальником отряда. На речку Ковинскую. Опять два отряда, один мой, другой Наконечного Филиппа Ерофеевича. А начальником партии был Зерчанинов. В камералке у нас Мегеря, и Галя с нами плавала.
Мегеря В.М.:
Мы работали по малым рекам в восточной части Красноленинского свода. Сюда меня перевели уже инженером-геофизиком, я занимался интерпретацией. Тогда было очень интересно: как работы провелись, и положительные результаты получены, даже перегиб по речке, — сразу ставилось бурение. И шли открытия, начиная прямо с 60-го года, с первой нефтяной скважины в Шаиме. Было очень приятно сознавать, что ты поработал — и вот оно, открытие.
С 1 июля 1960 года Ханты-Мансийская комплексная геологоразведочная экспедиция переименована в Ханты-Мансийскую нефтеразведочную экспедицию. Участок бурения — Красноленинский, четыре сейсмопартии и еще самолетная, которая вела зондирования МОВ 500-тысячного масштаба. Было много молодежи. Устраивались всевозможные соревнования. Но надо сказать, что геофизики, частично (вологи (в партиях для массовых поисков были и геологи, каротажная партия) — кучковались отдельно, а буровики — своей компанией, мы с ними мало контактировали.
В Ханты-Мансийске тогда создалась интересная ситуация: в городе много было геологов и авиаторов. Мы составляли как бы местную аристократию — белая кость! На нас, конечно, обращали внимание. В 61-м мы организовали экспедиционную футбольную команду и обыгрывали всех с крупным счетом: 15, 17. Об этом узнал Владимир Владимирович Ансимов, который курировал футбольную команду «Геолог» (она играла в «классе Б»), вызвал меня в Тюмень. И почти все лето я в этой команде пробегал. Но, естественно, я не собирался быть профессионалом в этом плане, да и форму уже потерял, так что в конце концов сказал, что я геофизик, инженер, хочу заниматься своей работой. И вернулся в Ханты-Мансийск. Из той команды до сих пор работает Петр Финк — сейчас начальник производственного отдела Югорской экспедиции. Тогда он только отслужил в армии, сначала прошел курсы при экспедиционной ГМЛ, возглавлял их Михаил Алексеевич Филатов — это прекрасный специалист. Парни, которые обучились у него как радиомеханики, потом стали операторами, начальниками партий. С тех пор Петя заочно окончил университет (тогда пединститут), географический, правда, факультет, но знания, полученные на курсах, и организационные способности позволили ему успешно работать начальником партии, а потом и руководить производственным отделом.
Продолжение следует…
