Новомир Патрикеев
Утки и условно-охотничьи водоплавающие птицы
Необходимым атрибутом весенней охоты были утиные манщики. «Чучела», как тогда их называли, предпочитали работы тобольских мастеров из специальных артелей, легкие, прекрасно раскрашенные, почти всех пород (не встречал только широконосок-соксунов и чирков-трескунов). Они выдалбливались из цельных кусков легкого просушенного дерева, чаще липы. Донца были деревянные или жестяные. Однако основная масса охотников пользовалась манщиками, изготовленными местными умельцами. Они были, конечно, примитивнее тобольских по форме и окраске, а главное, тяжелее, так как делались почти всегда из цельных кусков древесины без выдолбленных полостей. Изредка встречались фанерные утиные профили па поплавках из дощечек.
Настоящим чудом прикладного искусства можно было считать набивные, «перовые» чучела с деревянным дном, выглядевшие, словно живые утки. Сначала их делали аборигены, а потом и русское старожильческое население. Единственный изъян таких манщиков — недолговечность из-за слабой влагостойкости.
Но зато как подманивали, пока новые! Друг рассказывал, что селезень морской чернети в любовном экстазе взгромоздился на плавающую «перовую» самку и взлетел, только когда отломил у нее засохшую верхнюю часть клюва.
К донцам перечисленных видов манщиков на скобки из гвоздей или проволоки для лучшей маневренности в первой трети корпуса привязывали шнуры с грузилами на конце. Их длина (2-5 м) и вес (40-70 г) зависели от породы уток и глубины водоемов.
Не могу не упомянуть и пару виденных старинных манщиков уток-морянок из папье-маше. У них очень своеобразные сложные краски, особенно на головах, и очень длинный тонкий хвост у самца, но как точно сделаны, — просто художественное произведение. Они и стояли у одного старожила, не охотника, на комоде как украшение. Замечу, что подобным образом использовались изящные и оригинально раскрашенные утиные фигурки, приобретенные у хантов и манси.
Часто вместо манщиков применяли убитых уток. На берегах и отмелях их выставляли, поддерживая шеи рогульками. Восточные ханты на местах постоянной охоты у лесных озер, где весной уровень воды резко не менялся, заранее вбивали в дно заостренные колья, на которые насаживали убитых уток головой и получали очень подвижные манщики. Ямальские ненцы делали еще проще — разбрасывали по озеру обожженные сучки и куски дерева, к которым смело подсаживались нырки, особенно синьга и турпаны.
Деревянные манщики со временем нуждались в ремонте. Корпуса рассыхались, трескались или простреливались. Головы, установленные на деревянные штыри с клеем, и тонкие клювы нередко отламывались, как от неосторожного обращения, так и от обычной перевозки и переноски в мешках с неотвязанными поводками и грузилами, которые вдобавок еще царапали окрашенные поверхности. Но больше всего окраска повреждалась во время охоты, когда при неожиданных заморозках манщики покрывались инеем или застывшей водой, а то и просто вмерзали в лед, который приходилось разбивать. На глубоких протоках могла приплыть случайная льдина и сразу зацепить несколько чучел.
Поэтому к весне манщики чинили, как и лодки. Из отверстий в голове и шее извлекали сломанные штырьки, заменяя сделанными из просушенной березы, клей использовали столярный или осетровый. Если сохранялся старый клюв, как правило, с неровным местом разлома, его просто приклеивали. Склеиваемые плоскости нового клюва и головы предварительно выравнивались. При этом иногда прожигали раскаленным шилом небольшие отверстия в обеих частях и вставляли на клей в качестве арматуры отрезок тонкого гвоздя или деревянную шпильку.
После высыхания клея во избежание разбухания при попадании влаги на всех стыках делали ножом конусообразные расширения высотой по краю и глубиной 2-3 мм. Их так же, как трещины и дробовые пробоины на корпусах, шпаклевали обычной оконной замазкой из мела и олифы. Высохшая шпаклевка выравнивалась и покрывалась краской.
Правильность подкрашивания зависела от художественных способностей хозяина и наличия необходимых красок. Несложно было обновить наиболее распространенные нырковые манщики — гоголей, хохлатых, красноголовых, морских чернетей и реже встречавшихся турпанов и синьги. Основная окраска их черно-белая, а тог да почти в каждом доме держали про запас белила для окон, охру для пола и олифу. Черную краску при надобности заменяли древесной сажей, которая скапливалась на печных вьюшках. Светлой желтовато-красной охрой подкрашивали головы красноголовых чернетей и наносили пятна на черные клювы синьги и турпана. Сероватые клювы остальных нырковых покрывали смесью белил с небольшим количеством сажи, а глаза делали более заметными, вбивая стрелянные желтые капсюли.
У более сложно окрашенных манщиков речных уток этими подручными красками можно было обновить только серые клювы и черно-белые части оперения всех пород, а охрой — головы селезней-свиязей и полоски на зеркальцах крыльев некоторых видов. Полная подкраска требовала дополнительных красителей, умения их смешивать и правильно наносить.
20-40-х годах прошлого века весенняя охота начиналась с прилета, а закрывалась 15 июня, чтобы успеть пострелять более позднюю, крупную черную утку (так называли нырков). Наиболее заядлые любители отправлялись по первым закраинам, облачившись в нехитрое, но практичное одеяние: стеганые ватные куртки-фуфайки, такие же брюки, старые меховые шапки. Многие надевали жилеты на вате, бараньем или оленьем меху, а иногда и на лебяжьих пуховых шкурках. Для защиты от дождя и мокрого снега брали брезентовые плащи, суконные хантыйские гуси-балахоны, от холода — овчинные полушубки, старые малицы, оленьи чулки-чижи.
Палаток тогда практически не было. В случае сильного шторма или нередкого отзимка со снегопадом и заморозком спасались в избушках сенокосчиков, рыбаков и пастухов, стоявших через каждые 5-6 километров по берегам непересыхающих к осени проток и речек. Несколько потомственных охотников имели наследственные избушки на своих весенних постоянных угодьях.
Чаще эти хижины-приюты представляли собой маленький квадратный или прямоугольный невысокий сруб из тонких бревен с плоской крышей, покрытой дерном и очень редко с наклонной тесовой. Обогревались и сушились у железной печурки, какие в достаточном количестве производились для чумов оленеводов. Во избежание загорания крыши, кроме железного листа с круглым отверстием для трубы, вокруг нее ставили ведро без дна, набитое землей. Внутри были нары, небольшое оконце с приколоченным столиком, скамья и сидения-чурки. Проблем с освещением в белую полярную ночь не ощущали.
Если непогода заставала вдали от избушки, то искали место около густых тальников, разжигали большой костер, на расчищенное ветками теплое кострище клали весла, беседки, упорную доску, застилали рогожей или старой шкурой, обычно лежавшими на сидениях, и сверху, как полунавес, защищающий от снега, дождя и ветра, перевертывали калданку. Не очень комфортно, но тепло и сухо. Этим укрытием постоянно пользовались и без прогревания земли, во время дневного отдыха после охоты даже при нормальной погоде.
Обувались в длинные, почти до паха, бродни из яловой кожи с портянками и стельками из сена. Чаще носили выворотные бродни с внутренними швами на тонкой мягкой подошве. Чтобы лучше держались на ноге, на стыке голенища и головки их перетягивали узкими ремешками, продернутыми через вшитые ушки. Под коленями перевязывали более широкой тесьмой, а раструбы привязывали к поясному ремню.
Более удобными считались зырянские бродни, имевшие безрантовую подошву из толстой кожи и такой же однорядный каблучок. Их плотные швы, стянутые тонкой дратвой со свиной щетинкой на конце, почти не пропускали воду. Но самыми лучшими, устойчивыми и редкими были длинные сапоги-вытяжки из юфтевой кожи, не имевшие шва между голенищем и головкой. На них ставились рантовые подметки и более высокий каблук. Перед охотой кожаная обувь смазывалась при помощи утиного крыла горячим дегтем с добавлением смолы и рыбьего жира.
Продукты везли самые необходимые и доступные: хлеб, соль, чай, сахар, соленую рыбу, для заправки утиного супа — крупу, вермишель, а в более южных районах — картошку. Обязательными были топор, котелок, чайник, кружка и ложка. Ножи у большинства были самодельные, чаще ненецко-хантыйские с односторонней заточкой.
Загруженные (не забудем ружья, боеприпасы и манщики), но все-таки легкие калданки охотники перетаскивали через льдины и береговые перешейки, добираясь до пойменных разливов-соров. Каждый занимал заветное место, на которое никто не покушался, как, впрочем, и на рыболовецкие угодья. Они являлись своего рода вотчинами, часто носившими имена пользователей. Есть под Салехардом и урочище «Патрикеевские озера», где в течение полувека охотились четыре поколения нашей семьи, а теперь там зона покоя.
На своих мысах или берегах заливов охотники строили из таловых веток похожие на подкову скрадки-загородки с открытым верхом, замаскированные прошлогодней травой или сеном. В них поджидали уток, время от времени подсаживающихся к плавающим рядом манщикам. Большинство стреляло только в сидящих птиц. Из экономии боеприпасов старались «спаривать» или «страивать» уток, а если сплывется в кучу больше, тем лучше. Вот только не знаю, как там было насчет самок, наверняка их тоже убивали. Но зато и гнездиться утке не мешали, так как с подъезда и подхода стреляли лишь по случаю, и охотников было в сотни раз меньше, чем сейчас.
И хотя на осеннюю охоту отец возил меня в 1939 году в возрасте семи лет, о поездке на весеннюю долго и слушать не хотел. Всем помнился коварный отзимок 1938 года, когда смерзшимся снегом сковало мелкие речки и протоки. Несколько охотников обморозилось, двое погибли, забыв привязать к кустам лодку, которую унесло прибылой водой. Отец со свояком Николаем Яковлевым выехали тогда по закраинам и рубили в тальниках просеку, чтобы утки с реки летели по ней прямо к их скрадкам у горы. Это и спасло. По вмороженным в снежное месиво веткам они переползли на коренной берег и пришли домой пешком.
Опасность таилась и в высоком уровне воды. Если уж разгулялся шторм, то волны не встречали преград на многих километрах. А холод, сидение в снежных ямах-скрадках, ночевки на промерзших берегах под перевернутой лодкой?!
Впервые побывать на весенней охоте довелось только в начале июня 1942 года. Уже после ледохода и пролета серых уток, когда пойма было почти полностью затоплена водой, отец, его друг и крестник по охоте зубной техник Георгий Кашкаров решили провести воскресенье у глубокой горной протоки.
В субботу после работы на двух калданках мы поехали туда напрямик по разливу, чтобы не преодолевать по речкам силу встречного течения. Вечер был тихий и слегка пасмурный. Поэтому вода сора казалась серовато-свинцовой, как и сплошные облака над окаймлявшей его слева горой. Дорога заняла часа полтора-два. Лодки шли рядом, и гребцы постоянно перекликались. Георгий Семенович — невысокий крепкий молодой мужчина, полный юмора и энергии, постоянно что-то вспоминал, порой подтрунивал над напарником, а тот парировал, и они вместе, уже не помню над чем, смеялись.
Из сора по небольшой промоине протолкались на протоку, и картина сразу изменилась. Правый крутой берег (от нас он был слева) обрывался темно-синими сугробами в воду, казавшуюся зловеще черной в тени высоких темных кустов. Левый, более пологий и открытый, был чуть веселее, в свете появившегося над Уралом предзакатного солнца. И тут протока как бы разорвалась. Слева, окаймленный высоким мысом, открылся полукруглый залив.
Описание дороги получилось довольно подробным, потому что позже я множество раз ездил сюда. А вот самую охоту запомнил фрагментарно — отдельными, но яркими картинками-кадрами. Скрадки отца на высоком мысу напротив просеки и дяди Гоши в глубине залива, его коническую палатку с дверью на молнии, наверное, единственную тогда в городе, и редчайшие в то время болотные резиновые сапоги.
Затем я в скрадке у отца вижу несколько красивых результативных налетов. Забираюсь от холода в свою овчинную малицу и засыпаю. Утром проснулся от почти беспрерывной пальбы. Смотрю, мужчины вдвоем гоняются за подранком.
Утка, как выяснилось, гоголь, медленно всплывает, показав только голову, затем мгновенно, с сильным плеском ныряет, чтобы вынырнуть в неожиданном месте. Девять промахов и подранок ушел. Неудачные преследователи, расстроенные тем, что уже не раз зарекались не гоняться за легкоранеными турпанами, синьгами, морянками, лутками и гоголями, смеясь и чертыхаясь, проехали мимо скрадка к стану. Мне был взмахами дан сигнал идти туда по берегу
Непросто развести костер весной, когда единственный источник топлива — тальниковые кусты — стоят в метровых сугробах, а земля почти не оттаяла. Но вот заколочены для тагана две сырые, заостренные палки с развилками на концах, и уложена на них перекладина для подвешивания котелка. Георгий рубит на части обломанные сушины. Отец приносит растопку — горсть тончайших сухих веточек ивы и на подмогу им такие же сухие, но более толстые прутья. Костер загорается от одной спички.
Постепенно добавляют дров, как бы обкладывая котелок со стороны ветра и снизу. В закипевшую воду бросают кусочек плиточного чая. На плаще хлеб, сахар, рыбные консервы местного комбината, вареная утка — трофей прошлой охоты — и бутылка разведенного спирта. Вместо стульев лодочные сиденья.
После чая охотники легли спать, а я сидел один в скрадке, впервые ощутив всю красоту весенней охоты. Потеплело, взошло солнце, окрасив слегка рябую от небольшого ветра воду в синий, искрящийся свет. Совсем рядом, на горе, дерутся красноголовые петухи-куропачи, с крикливым бормотанием поднимаются почти вертикально в брачном полете. Одна куропатка, совершенно белая, несколько раз пролетает невдалеке. На противоположном берегу турнир разноцветных куликов-турухтанов.
Высоко в небе делает крутые «горки» и пикирует к земле бекас-барашек. Его вибрирующие перья издают звук, похожий на блеяние овцы. Отец о нем мне рассказывал и показывал убитого, но токовой полет наблюдаю впервые. Над поймой с криком и шумом носятся свадьбы местных речных уток: шилохвостей, свиязей, чирков. Слышатся страстные крики селезней: «крын-крын», «сви-у, сви-у», «тринь-тринь» и громкое кряканье самок.
Вдруг слышу резкий свист крыльев «си-си-си», шлепки по воде, и рядом с манщиками сидит настороженная стайка гоголей. Четыре бело-пестрых селезня с зелеными головами и темно-бурая уточка. Хочу рассмотреть получше, забыв о стоящем рядом ружье, но они мгновенно срываются, как бы разбегаясь по воде, с таким же звонким свистом.
Над кустами взвивается дымок. Меня зовут на обед. Пока варились утки, мне дали пострелять из мелкокалиберной винтовки по консервным банкам, развешанным на кустах в сторону горы, где в то время никто не ходил. Я клал «тозовку» на упор и стрелял почти без промаха. Сами мужчины легко попадали в донца папковых гильз.
В это время к нам подъехали профессиональные охотоведы-биологи братья Лущики. Старший, Николай, на калданке, младший — на узкой долбленке таежного типа с длинным двухлопастным веслом. Откуда ни возьмись, над манщиками Георгия сыграла стайка хохлатых чернетей и пошла на второй заход. Младший Лущик слегка привстал, сделал дуплет, и неустойчивая лодка, накренившись, зачерпнула воду, хорошо, что у самого берега. «Купальщика» согрели спиртом и утиным супом. Пока сидели у костра, снимали манщики и лагерь, его одежда подсохла, и все кавалькадой поехали домой уже по протоке и реке, пользуясь быстрым течением.
Здесь я впервые увидел незабываемые картины весенней природы, узнал, как правильно и быстро развести костер, и на практике убедился, что не стоит зря гоняться за подранком и стоя стрелять с верткой лодки.
В августе отец, ранее забронированный от военной службы как специалист сельского хозяйства, добровольцем ушел на фронт. Но мы успели съездить на открытие осенней охоты, где я был постоянным гребцом, а по дороге добыл свой первый ружейный трофей, кулика-турухтана. Из-за отсутствия длинных сапог мне пришлось остаться на стане и полностью самостоятельно сделать таган, заготовить дрова, разжечь костер, сварить картошку и вскипятить чай. Вернувшись, отец снял с плеча курковую двустволку «Зауэр-Аист» 16 калибра и сказал: «Теперь это ружье будет твоим, как и калданка».
Обрадованный, я сначала даже не вдумался в завещательный смысл этих слов. Лодкой стал пользоваться сразу для рыбалки, а с ружьем начал самостоятельно охотиться осенью 1944 года, застрелив на реке более десятка нырковых уток с подъезда, зимой ходил в тундру за куропатками.
Продолжение следует…
