Административный центр образованного в 1930-м году Остяко-Вогульского национального округа рубили в дремучей тайге. Рубили не восторженные комсомольцы-добровольцы, не бойцы студенческих строительных отрядов и даже не профессионалы-шабашники. Рубили шатающиеся от голода и болезней спецпереселенцы, у которых отняли последнее, пригнали за стылый край ойкумены, уравняли в правах со скотом и заставили круглосуточно работать.
Именно они своим трудом преобразовали Югру, своим потом удобрили дикие урманы, превратив их в цветущие сады, собственной кровью улестили древних языческих духов и принесли отблеск веры в дремучую чащобу. В начале 30-х на карте Остяко-Вогульского округа один за другим появлялись десятки поселков, основанных ссыльными: Черемхово, Добрино, Ярки, Луговской, Белогорье, Перековка, МТФ…
Не всем даже коренным жителям известны некоторые укромные уголки Ханты-Мансийска. Многие не предполагают, например, что вплоть до 70-х годов прошлого века в черте города существовал еще один населенный пункт, с почтовым адресом «Самаровский район, поселок Рыбный». Его основателями и насельниками стали семьи репрессированных, заброшенных в эти места со всех уголков Советского Союза и даже из-за его пределов.
В южной части окружного центра есть улица Набережная, берущая свое начало от того места, где некогда стоял Ханты-Мансийский ордена Знак Почета рыбокомбинат. Неторопливо бежит она вдоль сказочной красоты холмов, а через пару километров заканчивается в небольшом поселке — это и есть Рыбный. Много десятилетий здесь царила тишина, прерываемая лишь протяжным мычанием коров, тарахтением лодочных моторов и шумом могучих кедров в ветреную погоду. Как-то не верилось, что за холмами, всего в нескольких километрах, бурлил современный город, сверкала огнями реклама, шелестели колесами иномарки. Тишина здесь царила до той поры, пока вдоль Рыбного не пролегла Восточная объездная дорога.
А в первой половине прошлого века поселок стоял на берегу протоки Горной, которая представляла собой не чахлый исчезающий ручеек, а полноводную протоку, впадающую в Иртыш едва ли не в километре от своего сегодняшнего устья. Иртыш всегда был первым врагом и одновременно первым другом Рыбного. Когда-то он явился причиной рождения поселка, он же едва не стал его убийцей. Десятилетиями он кормил, одевал, обувал людей, у многих же отнимал жизни. Полноводная могучая река, изгибающаяся здесь плавной петлей, за многие годы «сожрала» узкую косу междуречья, а потом принялась и за Самаровскую гору. В результате кропотливой «подрывной работы» холмы оплывали, многочисленные овраги рвали землю, дома накренялись и сползали в воду. А ведь когда-то все здесь было совсем иначе…
Первыми поселенцами на этом месте стали репрессированные, сосланные на Север. Долгий и кровавый исход лучшей части населения России нередко заканчивался на таком вот берегу, посреди векового бора – без инструментов, без продуктов, без надежды. И тем не менее, наши деды и прадеды выжили, в нечеловеческих условиях начиная строить шалаши, землянки, бараки.
По воспоминаниям старожилов, прежде на этом месте медведи «самаровских коров драли», стояла дремучая тайга – в небо дыра. А летом 1930 года здесь высадили первую партию ссыльных. Местных перед этим стращали: мол, прячьте топоры – колонистов везут. Да только они быстро поняли, что привезли не воров и не разбойников, а честных тружеников…
До сих пор стоит над Иртышем старый, накренившийся под грузом прожитых лет дом, в котором больше полувека прожила семья Агафьи Ефимовны и Николая Борисовича Ковалевых. Ковалев Борис Родионович с женой Марией Даниловной и детьми Семеном, Николаем и Дмитрием в 1930 году были раскулачены и высланы по классовому признаку из Викуловского района Тюменской области в поселок Рыбный. Такая же судьба постигла семью Ефима Владимировича Рашева, в которой подрастала девочка Агафья.
Не были они богатеями и лавочниками. Работали истово, от зари до зари, и с младенчества до гробовой доски. Агафья Ефимовна рассказывала, как в семь лет взяла на покосе в руки «литовку» да так, не разгибая спины, и проработала без малого девяносто лет. Сибирские крестьяне на митинги не ходили, листовки не расклевали, они трудились — хлеб растили, масло сбивали, овец стригли, кормили, одевали и обували Российскую империю.
А потом к ним пришли свои, деревенские пьяницы и лодыри, нацепившие кожаные тужурки и красные косынки, с наганами да мандатами. Выгребли подчистую хлебушек, «обобществили» скотину, забрали добротный дом под сельсовет. А крестьян посадили на подводы, позволив взять с собой топор с пилой да по паре валенок, и отправили на Север…
У наших прадедов закваска была настоящая, крестьянская. Не смогли ее превозмочь «комиссары в пыльных шлемах», раскулачившие самые работящие семьи и выславшие их в далекое сибирское село Самарово. Именно сюда, в дремучую тайгу, некогда уперся указующий перст партии и велел ссыльным рубить столицу новенького Остяко-Вогульского национального округа.
И они рубили – от зари и до зари, отпугивая пламенем костров многочисленных медведей, ежедневно выходя на перекличку перед бдительным оком коменданта, питаясь чем пошлет Бог и землерой-Иртыш.
В далеком 30-м году их выбросили на неприютном пустынном берегу. Каково пришлось в ту первую зиму старикам, женщинам, ребятишкам – без жилья, продуктов, теплой одежды – не знает никто. Лишь забытые людьми и поросшие кедрами могильные холмики свидетельствуют о том черном горе, что постигло тогда Россию…
Отовсюду свозили поселенцев на иртышский берег, были среди них и немцы, и финны, и калмыки. Много лет в обиходе стариков можно было услышать такое определение, как «Наталья-нацменочка». «Нацмен» — это сокращение от «национальное меньшинство»…
Ссыльные строились помаленьку, обвыкались на новом месте, получившем название поселок Рыбный. Ковалевы, Рашевы, Корняковы, Поваровы, Сосновские, Таран, Стряпановы, Долгушины, Новиковы, Еремины, Струженковы, Кочкины, Луговых – все жили дружно. Мужики с темна и до темна под конвоем работали на строительстве столицы только что образованного Остяко-Вогульского национального округа, а их женам и ребятишкам власти милостиво разрешили рыть землянки на окраине Самарово, в дремучей тайге.
Однажды вечером Ефим Владимирович Рашев не вернулся домой. Работавшие вместе с ним мужики рассказали, что внезапно ему стало плохо, и он умер там же, на лесной делянке. Охранники не позволили остальным «колонистам» бросить работу и увезти старика семье. Его тело быстро закопали в общей могиле, вместе с несколькими другими несчастными. Где теперь лежит прах этого несчастного? Может, под шикарным Концертно-театральным центром? Или под помпезным зданием какого-нибудь музея? Или под асфальтом одной из улиц, и над ним проносятся сейчас «крузаки» и «бэхи»?..
…Вскоре из ссыльных жителей Рыбного была образована промартель «Пламя», здесь появились конный двор, лесопилка, за рекой, на берегу Мануйловской протоки, выстроили ферму. Трудно поверить, что на вершинах холмов, где сегодня стоят ретрансляционные вышки, когда-то сеяли хлеб. Это место называлось «Карча» — от слова «корчевать».
Небольшая коптильня без устали производила деликатесную продукцию, которую затем продавали на рынке. В логу, чуть выше сегодняшнего устья Горной, выращивали в открытом грунте огурцы, картофель, капусту. Родились овощи хорошо, благо холмы защищали от холодных северных ветров, а удобрения исправно поставляло общественное стадо. А ведь местные когда-то говорили: ничего здесь не растет, окромя картошки…
В 30-40-е годы времени на отдых у колонистов не оставалось. Церковные праздники новая власть запретила, а новодельные «красные даты» ссыльные потихоньку игнорировали. Имелся, правда, свой клуб, поскольку появляться без дела в Самарово несчастным запрещалось, за этим бдительно следила комендатура. Ссыльным полагалось думать только о собственном перевоспитании и производстве.
Только ведь «молодо-зелено, погулять велено». В сумерках рассаживались по лавочкам парочки, пелись над рекой песни. О медпункте и врачебной помощи здесь и слыхом не слыхивали. «Робятишки» учились в местной школе, помогали по мере сил родителям, исследовали близлежащую тайгу и пойму.
Высокий стройный красавец Николай Ковалев начал свою трудовую биографию на рыбоконсервном комбинате простым разнорабочим. А в 1940-м перевелся в промартель «Пламя» техноруком. В сумерках спешил домой, к родителям – надо было избу рубить, лес корчевать, огород разбивать. А молодая кровь иногда требовала общения, веселья, чего-то большого и светлого…
Вместе с друзьями-соседями организовали на Рыбном драмкружок, ставили любительские спектакли, выступали перед неискушенной ссыльной публикой… Где-то здесь он и заприметил невысокую полненькую хохотушку Агафью, Аганю, Ганю Рашеву… Вскоре молодые сыграли свадьбу, с помощью многочисленной и дружной родни заложили свой дом. В 39-м родилась дочка Ниночка…
А потом на Россию тяжело опустилась война. Замолчали гармони, утих перестук девчачьих каблучков на «вечерках», упали на землю кудри призывников – льняные, смоляные, рыжие… Щемящий бабий вой повис над тайгой.
Отношение к переселенцам со стороны властей к лучшему стало меняться после начала войны. Поначалу раскулаченных на фронт не брали, боялись доверять оружие «врагам народа». А в 42-м дошла очередь и до них, вспомнили и о «лишенцах». Когда призывников провожали на пристань, многие из них не могли сдержать слез, уж больно тяжко было оставлять своих детушек-женок-матушек. И все знали, какое количество «похоронок» шло с фронта домой.
Николай Борисович всегда слыл «натрыжным» и «поперешным», а потому наперекор всем на проводах был изрядно весел. Вместе с другом они «приняли на грудь» по стакашку самогона, подбоченились и принялись горланить разудалую песню. Уже много позже люди подметят, что практически никто из тех, кто во время отправки ронял слезы, домой не вернулся. «Чуяли они свою смерть» — шептали бабы, утирая платочками выцветшие глаза…
Где и как воевал деда Коля, я могу судить лишь по записям в документах. В составе 225-го стрелкового полка пережил весь ад Сталинграда. Был замечен командованием и в январе 43-го направлен на учебу в 10-ю запасную бригаду. После окончания курсов зачислен в 148 стрелковый полк в качестве помкомвзвода. А 25 сентября 1943 года получил тяжелое ранение и полгода провел в госпитале. Врачи говорили, что рука до конца жизни останется мертвой, однако Николай Борисович смог, заставил ее ожить. Почти всю – за исключением двух пальцев…
Вернулся бравый сержант домой, на радость бабе Гане и дочке Ниночке. Ну и что из того, что покалеченный, главное – живой! Вновь устроился на работу в свое «Пламя». Кстати, он всю жизнь – почти 45(!) лет трудился на одном предприятии, которое прошло путь от промартели до горпромкомбината, а Николай Борисович – от технорука до главного инженера.
Вместе с другом, Анатолием Николаевичем Надеиным, выстроили новый дом – один на два хозяина. Детей растили, потом и внуков, хозяйство держали, жен своих воспитывали и сами ими воспитывались…
После 1953 года начал ломаться устоявшийся быт людей. В свете новых решений партии многие политические дела были пересмотрены, многим разрешили вернуться в родные края. Легче стало людям, появилась возможность думать о себе, а не только о нуждах Родины.
Планкины, Надеины, Уряшевы, Сапегины, Колотвиновы, Злыгостевы, Степановы, Ершовы, Суховы, Сургутсковы, Мамыкаевы, Мыриковы – вот далеко не полный перечень фамилий людей, долгие годы живших на Рыбном. Со временем перевели отсюда промартель, на ее месте заработал техучасток, с другой стороны поселок граничил с гидропортом, три десятка лет связывавшим Ханты-Мансийск с остальным миром.
Полностью оправдывая название поселка, круглый год добывали местные мужики рыбу. Стерлядь ловилась прямо в Горной, за муксуном ездили на недалекую Обь, регулярно лакомились осетринкой и пекли пироги с нельмой.
Коров на Рыбном держали много, обычно по две на двор. Ставили сено на пойме, благо заливные луга тянулись на сотни километров. Часто косили по берегам Старого Иртыша, Редечной и Мануйловской проток. За шишками, ягодами, ездили на Обь, в Согом, к горе Полуденке. А вот грибы собирали редко, раньше это занятие считали едва ли не баловством. У каждого настоящего хозяина и без того было полно забот. Одним из лучших был Константин Ковалев – и скотину колол, и плотничал, и огородничал – по выражению земляков, «из рук у него ничо не выпадало».
Вышедший на пенсию Николай Борисович Ковалев днем потихоньку колготился во дворе – то сена натеребит, то навоз отбросит, то дрова переложит. Вечерами любил сидеть в темноте, смотреть в окно на реку и слушать радио. В еде был неприхотлив. Черпанет мятым алюминиевым ковшиком студеной воды, возьмет ломоть черного хлеба с солью – вот и весь его ужин. И это при том, что жена, баба Ганя, была настоящей кудесницей во всем, что касалось выпечки…
В 70-х большая часть населения поселка плавно перешла в разряд пенсионеров. Продолжала работать начальная школа №14, любимым местом встреч женской половины Рыбного оставался магазин, где продавцами работали А. Малюгина и Н. Рыбина. Знающие люди со всего города приезжали сюда за спиртным, всегда имевшимся в ассортименте. Кстати, в поселке почти не гнали самогон, излюбленным напитком местных испокон веков оставалась бражка. Надо признать, что у некоторых хозяек получалась она замечательной, далеко превосходившей по своим качествам «магазинское» вино.
Летом в пять-шесть часов утра со всех сторон слышалось утробное мычание и стук копыт – это хозяйки после дойки выгоняли скотину из стаек. Умницы-коровы самостоятельно сбивались в стадо, плотным косяком выходили на берег и переплывали Горную. Целый день коровы вольно паслись на лугах, а вечером вновь плыли через протоку и торопились домой, колыхая тугим выменем.
Ребятишки любили гарцевать по холмам, собирали на припеке обильную сладкую землянику, играли в «войнушку» на заросшей густым можжевельником Карче. Стреляли из рогаток и варили ронж, с малолетства удили рыбу. Поначалу доступными ребятне снастями были лишь пруты с петельками из медной проволоки, да закидушки. С возрастом пересаживались из фанерных «калданок» в дюралевые «Казанки» да «Тюменки», а там уже нам доверяли допотопную «Москву» или надежный «Ветерок». Зимой любимым занятием становилось строительство в полутораметровом снегу различного рода «штабов» и «крепостей».
До середины «нулевых» больно было смотреть на Рыбный. Он весь напоминал шапку, надетую набекрень, многие дома оказались брошенными хозяевами и находились в падении, затянувшемся на два-три года. Но потом здесь прошла Восточная объездная дорога, которая окольцевала весь город. С отсыпкой и укреплением берега Иртыш смирил свой сварливый нрав. Он больше не подмывает берег, исчезла угроза оползней – и практически исчез старый Рыбный, во всяком случае, в своем прежнем облике. Новые хозяева ломают избушки, вырубают старые развесистые черёмухи, а на их месте высаживают что-нибудь более презентабельное. Нет здесь больше и тишины – по трассе то и дело с ревом проносятся автомобили.
Николая Борисовича Ковалева, награжденного орденом Отечественной войны, медалями «За отвагу», «За оборону Сталинграда», «За победу над Германией», «За доблестный труд», «Ветеран труда», не стало 8 мая 1986 года. Его сосед, бывший десантник, кавалер ордена Красной Звезды Анатолий Николаевич Надеин скончался ровно спустя пятнадцать лет — 8 мая 2001 года.
Последней из первых поселенцев на Рыбном оставалась Агафья Ефимовна Ковалева. Ее много потрудившиеся на своем веку руки ломили к непогоде, ноги почти не слушались, плохо видели глаза, однако баба Ганя до конца своих дней сохраняла ясный разум и великолепную память. Она ушла в лучший мир на девяносто третьем году жизни. Но стоит еще над Иртышем их домик, смотрит куда-то вдаль, в прошлое – проклятое, тяжелое, мучительное, голодное, горькое – но такое счастливое…
О тех временах баба Ганя часто рассказывала-напевала внукам стихи, сложенные некогда безвестным поэтом из ссыльных:
«На берегу Оби бурливой
Стоят палатки на песке.
Там слышен голос ворчаливый
И крик десятника в леске.
Посёлок новый разбивая,
Строитель ходит у реки.
И тихо песню напевая,
Ведут постройку «кулаки».
Они у речки в косогоре
Закладку делают домов,
Не в силах скрыть печаль во взоре –
Не в радость им проект домов.
Какими трудными путями
Сюда судьба их привела!
Валится лес под топорами,
Визжит безжалостно пила.
С трудом рабочие шагают,
Тащат лесины на подъём,
И тихо песню напевают:
«Ещё молодчики, берём».
Со всех концов страны крестьяне
Сошлись в неведомый урман.
И все как будто каторжане
Плетутся вечером на стан.
Покушав черствого с водою,
Ложатся на ночь, на покой.
И все с заветною мечтою:
Когда вернёмся мы домой?»
Ушли в лучший мир первостроители Ханты-Мансийска. Но их труд, их страдания не пропали даром – они продолжают жить во внуках и правнуках, в ухоженных парках и уютных жилых микрорайонах, в современных музеях и просторных школах – во всем том великолепии, что представляет собой сегодня наш город.
А мы – помним и чтим…
