Николай Коняев
— Опля, разбежался! — Санька Сычихин в недоумении встал на крыльце: на двери железной дулей висел замок. Ключа в условленном месте — под ведром на лавке — не оказалось. С досады Санька кулаком двинул по ведру, оно загромыхало по земле.
«Не лает, не кусает, а в дом не пускает, — вспомнилась загадка из детства. — Опять Клавдия ключ унесла».
Утром жена велела не ждать на обед. Жаловалась, работы невпроворот, с отчетом зашилась. Она в последнее время наладилась в бухгалтерии чаевничать, время на обедах экономила.
— Ну, Клавдия, ну, экономка! Она, видишь ли, время экономит, а ты, значит, как хочешь, тебе время не отмерено… «Не лает, не кусает…» Вот еще прилипло! — Санька в сердцах тихонько ругнулся и пошел со двора. К Клавдии в совхозную контору.
Жена и прежде, случалось, ключ с собой уносила, в том бы никакой беды — три минуты ходу до конторы. Но сегодня Клавдина забывчивость взвинтила. Он и так с обедом припозднился — со склада на ферму транспортер доставлял. За два дня до отпуска поручили в новом коровнике транспортер запустить. Навозоуборочный. Приходилось крутиться, не хотелось отпуска лишаться…
В прокуренном конторском коридоре было тихо и пустынно. Из дверной щели парторговской кельи на коричневый линолеум пола выпадала белая полоска электрического света, отвесно по стене взбегала к потолку. В хрустальной пепельнице на подоконнике сизой ниткой дымился окурок. Из-за двери с табличкой «…УХГАЛТЕРИЯ» навстречу вдруг ударило:
«Но снится нам
Не грохот космодрома-а,
Не бабкин плач, летящий в синеву…»
Санька аж присвистнул:
— Ни хрена себе, работнички!
Из-за стола, заваленного ворохом бумаг, выскочила Шубина Валюха — Клавдина подружка.
— Ой, да кто же к нам пожа-а-аловал? Вы только гляньте, девочки! Сычихин собственной персоной! Сядь, родненький, порадуй нас своим присутствием. Схохми чего повеселей, а то засохли мы в темнице. — Валюха, дурачась, под локоть Саньку подхватила, в глаза лукаво заглянула. — Чаю, миленький, не хочешь?
«Девочки» — зам. главного бухгалтера Горислава Петровна и юная мамаша Феня Боголюбова — переглянулись, рассмеялись.
— Сядь, родня, не суетись. — Санька высвободил руку, дав понять, что хохмить сегодня не настроен.
На подоконнике гремел магнитофон Фени Боголюбовой.
«…А снится нам,
Что козлик ест у дома-а
Зеленую, зеленую траву!..»
— Да выключи бандуру! — Санька не сдержался. — Ты же на работе — не в ДК на танцах! Упарилась, бедняжка.
Феня оскорбилась.
— У нас, между прочим, обеденный перерыв. Эмоциональная разрядка.
— Дома разряжайся, — резко бросил Санька. И — Валюхе: — Где моя? — Клавдино место пустовало.
— Скоро явится твоя! — фыркнула Валюха. — За конфетами к чаю пошла.
— Сладенько живете.
— Может, чаю, Санечка, налить? Только что вскипел. Пирожки с черемушкой! Сама вчера пекла.
— Чаем сыт не будешь.
— Да что с тобой сегодня, милый? — вскинулась Валюха. — Да ты пошто такой сердитый?
«Знаю, милый, знаю, что с тобой…» — громозвучно выдал Фенин магнитофон.
Бухгалтерия покатилась со смеху. Непроизвольно усмехнувшись, Санька сел на Клавдин стул.
Просмеявшись, женщины вспомнили про чай. Схватились за стаканы и баночки с вареньем. Саньку упустили из внимания. Он скучающе зевнул и… рот раскрыл от изумления.
Верхний ящичек стола был немного выдвинут, и в нем что только не лежало! Разнофигурные флакончики с духами, без духов, туши для ресниц, коробки с пудрами и кремами, карандаши губных помад…
Полный набор дамской косметики и парфюмерии!
Санька пятерней ворохнул это богатство. «Ай да Клавдия! Где нахватала? Не в своем же сельмаге. Для кого? Для себя? — даже в голову ударило. — Нет, не может быть. Не видел, чтобы малевалась… Скорей всего, для Галки, доченьки любимой. Тогда зачем в конторе держит, а не дома? Денег-то ухлопала!»
А под стеклом…
Из-под стекла на Клавдином столе виднелись: дюжина цветных календарей с эмблемами Госстраха наверху, открытка с мордочкой кота с голубеньким бантом на пышной шейке и с умными зелеными глазами, машинописные листки — сонник и японский гороскоп, рецепт какой-то хитрой мешанины от простуды из алоэ, перца, водки, лотерейные билеты ДОСААФ, журнальная вырезка бородатого Боярского с синеоким сынишкой на коленях, давнишняя дочуркина карточка…
А это что еще за парочка?
Санька сдвинул Клавдины бумаги на краешек стола, склонился над стеклом. Жаром обдало лицо…
С цветной фотокарточки с пометкой в уголке «Орджоникидзе-86» на него глядели двое: разлюбезная Клавдия в белом летнем платье с вырезом на груди и пожилой пузан в светлой тенниске, в очках. Склонив лысеющую голову к Клавдиному плечу, одной рукой ее облапив, пузан в очках довольно улыбался, блестя золотыми коронками, а Клавдия — пальчики к щеке, будто нестерпимо болит зуб, но ей все-таки смешно, чуть отстранясь, — как бы говорила виноватыми глазами: видишь, мол, какой дурашливый, что ты с ним поделаешь?
Жар с лица сошел, но спина вспотела…
— …Сычихин! Слышишь или нет? Иди встречай свою любимую… Обед уже кончается, а ее все нет, — смеялась Шубина Валюха. — Ты, кстати, зачем заходил? Может, что-то передать, если вдруг разминетесь?
Санька глянул на часы. И впрямь, пора на ферму.
— Передай спасибо за обед. От пуза накормила…
С Клавдией столкнулись на крыльце. Бежала — запыхалась, разрумянилась. Дух перевела.
— В конторе ждал? — спросила.
— Ну а где ж еще.
— Вот кулема, вот кулема! Пришла в сельпо, сунулась в карман за кошельком, а ключик — вота он — в кармане. Конфет купила и — домой, думала, тебя опережу. Чай согрела, пождала… Так и не обедал? Валюха чаем не поила?
— Ну а Валюха-то при чем? — вспылил внезапно Санька. — У меня жена имеется пока. Законная. Понятно?
— И шагнул с крыльца.
В потной ладони сжимая ключ от квартиры, Клавдия взглядом проводила мужа до проулка.
«Вот кулема-то, — читалось на ее лице, — накормила мужика обедом».
2
Книжного магазина в Шадринке не имелось и покуда не предвиделось. А в библиотеку, что на втором этаже Дома культуры, Санька лет двадцать уже не заглядывал. Точнее, восемнадцать, с тех пор, как, отслужив, женился. По первости к чтению очень даже был неравнодушен, ночи напролет над книжками просиживал, особенно если про войну или о чекистах попадались. Книги у главного механика Степана Васильева брал. Тот заочно в сельхозинституте учился, чемоданами, бывало, привозил. Но Галка родилась, не до чтения стало. Правда, журналы просматривал. «Крестьянку», «Человек и закон». С нового года — «Трезвость и культуру». В газеты заглядывал.
Иной раз перед сном и книжку случалось в руках подержать, но больше десятка страниц не осиливал — слипались глаза.
Как-то раз по дороге с работы надумал в библиотеку зайти, но у входа в ДК споткнулся. Он с фермы всегда в обнавоженных литухах возвращается, а там, на втором этаже, вспомнилось, дорогие дорожки настелены. Подумаешь, прежде чем протопать. На первом этаже было проще. Вокруг бильярда с киями в руках ходили трое мужиков, гоняли в американку. Санька кстати оказался, стали двое на двое играть. Зав. ДК Костя Джаз с аккордеоном на коленях сидел в углу на стуле, с закрытыми глазами подбирал забытую мелодию.
Конечно, можно было сходить домой, переодеться, умыться, привести себя в божеский вид и посетить очаг культуры. Да вот желание пропадало. Приходил домой, наваливались дела и — все, какая там библиотека!
И еще одно имелось «но»… Библиотекарша в Шадринке была уж больно интересная. По фамилии Кузлюкина. Елена-свет Трофимовна. Лет тридцати пяти, дородная, в очках… И — разведенка, главное! Как только Леха от нее сбежал, последних мужиков-читателей жены от книг отповадили. Потому что Кузлюкина кому-то когда-то якобы сказала, что лишь теперь, после развода (развода, впрочем, Леха не давал), крылья распустила. Догадайся, что за этим кроется. С тех пор Кузлюкина повадилась на ферму вербовать читателей.
К концу дня парторг зашел на водокачку, обошел коровники и всех свободных от работы направил в Красный уголок. Саньку за делом застал, но тоже попросил на мероприятие. И Санька не уперся, не увильнул по дороге — настроение было не то, да и с начальством лишний раз решил не цапаться, тем паче перед отпуском. Прошел в Красный уголок, занял место с краю у прохода. Кто скажет, что Сычихин всех умней?
На столе вдоль стенда «Наши маяки» в рядах лежали книги, свежие журналы. Нарядная Кузлюкина закатила лекцию. Об одном известном в области писателе, который ярко пишет современный мир и человека в этом бурном мире. Библиотекарша распарилась, и так складно стало получаться, будто только что в библиотеке на пару с тем писателем она чаи гоняла, он обо всем и рассказал. Санька лекцию вполуха слушал — не шла из головы злополучная карточка. Не давала покоя, и все тут. Одно из двух, думал он: либо Клавдия сама забыла про нее, не придала значения, либо прятала намеренно, и, значит, дело тут нечисто…
* * *
В Орджоникидзе, на курсы повышения квалификации главных бухгалтеров, Клавдия в прошлом году долго не решалась поехать, кивала на огород. Стоял на исходе май, солнышко расщедрилось, земля прогрелась, и со дня на день собирались садить картошку. «Мамочка, родная, поезжай! — уговаривала Галка. — Я бы обязательно поехала!» Клавдия в панике хваталась за голову. «Не знаю, что и делать, ума не приложу. С каким сердцем ехать? Огурцы высаживать пора, помидорам в банках тесно… Не придумаю, как быть!» Вопросительно глядела на него, и лицо пылало. Санька понимал Клавдино смятение, глупо, непростительно жестоко было бы запретить поездку. Все-таки в Орджоникидзе, не в район с бухгалтерским отчетом. Есть что поглядеть. Она ведь из Сибири никуда не выезжала, дальше областного центра, у матери с отцом, и не бывала. «Мамочка, родная, поезжай, не медли! — вытанцовывала Галка. — Тетя Горя Васильева спрашивала, что ты надумала. Если не поедешь, то она с великим удовольствием» — «Огород-то на кого»?
«Дался тебе огород! — сорвалось у Саньки. Неужто мы с Галинкой не управимся вдвоем? Управимся, дочура?» — «Об чем, пап, разговор!»
Клавдия твердила: «Не знаю, что и делать, но уже в дорогу собиралась — ехать предстояло утром. Укладывала вещи в чемодан, давала указания, как часто поливать, где сеять лук-севок, где свеклу, где морковку…
Уже через неделю повалили письма. Писала Клавдия помногу, сыпала вопросами: ровно ли взошло, обильно ль поливают, каковы успехи (дочь сдавала за восьмой), беспокоилась за них — как же без нее-то? О себе писала скупо: занятия, зачеты, дожди и скукота, скорей бы все кончалось, и — домой, домой…
Вернулась оживленной, загорелой. С ходу принялась одаривать дочку обновками, тут же заставляла все примеривать. Галка, визжа от восторга, благодарно нацеловывала мать. Клавдия радовалась, что угодила, что наряды дочери пришлись по вкусу, по размеру — как по ней и сшито. Ему тоже привезла модную бордовую рубаху, он только раз ее надел: рубаха оказалась «электрической» — через голову снимал — волосы трещали. За чаем рассказала, как однажды «с девками слиняли с первой пары» (не ее словечки-то, отметил тогда Санька), углубились в горы, и там она едва не сорвалась в страшеннейшую пропасть, и вообще, сказала, было здорово и жутко. Показала фотографии, где она то «с группой», то «с девчонками из комнаты», то с главной из «Заветов Ильича»… На одной запечатлелась в бурке и папахе на фоне дальних гор, эта фотография Саньку умилила. Клавдия спохватывалась, бежала посмотреть, как растет картошка, сокрушалась, что густо посеяли морковь, вместо редиски — редьку, тут же забывала обо всем, снова цвела и сияла. Санька молча наблюдал за Клавдией и вдруг поймал себя на мысли, что ему неловко… Неловко видеть Клавдию взбалмошной, взвинченной, беспечной. Но понимал — настанет утро, и радость встречи приугаснет. Так оно и вышло. Клавдия спрятала белое с вырезом платье, облачилась в повседневное. Приувяла, как цветок.
3
Кузлюкина закончила лекцию, напилась из графина. С первого ряда поднялся парторг.
— Будут вопросы к докладчику?
По рядам прокатился шумок, кто-то поднялся уйти.
— Прошу минутку паузы! — с места крикнул Леха, бывший муж библиотекарши. — Имеется вопросик.
Парторг, предчувствуя каверзу, глянул на Кузлюкину. Та разрешительно кивнула, сдернула очки.
В предвкушении спектакля мужики осклабились. Кузлюкин — истинный артист. Коренной горожанин, работал таксистом, активно участвовал в художественной самодеятельности. Проживал в бараке на отшибе, стоял в очереди на жилье. Очередь волной накатывала и откатывала, так как в силу актерской натуры Леха откалывал номера не только на сцене, но и в жизни. Тогда он плюнул на актерскую карьеру, закрыл глаза на пролетарское происхождение и прибыл в Шадринку решать продовольственную программу до прояснения жилищной проблемы. Тут и свела его судьба-индейка с Еленою Трофимовной.
Леха проглотил надменную улыбку.
— Правда ли, что Сан Сергеич Пушкин матерщинные стихи писал?
— Больше ничего не выдумал, Кузлюкин? — опередил Кузлюкину парторг.
— А что плохого я сказал? — изобразив недоумение, Леха обратился за поддержкой к залу. — Говорят, что Пушкин про Гаврилу сочинил. Не в курсе? Кое-что могу исполнить.
Кузлкжина вновь нацепила очки. Мужики расхохотались. Парторг побагровел.
— Брось ваньку валять, Алексей! Разговор сегодня не о Пушкине, а об этом… как его?
— Жаль, — промолвил Леха.
— Вот она — культура наша! — изрекла библиотекарша, мстительно взглянув из-под очков на бывшего супруга.
Других вопросов не последовало, и парторг упрекнул:
— Какие мы непробиваемые! Елена Трофимовна для нас тут старалась, старалась, а мы… Нехорошо. Другой раз чтоб поактивней были. А теперь, товарищи, прошу еще минутку! Елена Трофимовна прочтет нам стихи молодой поэтессы по фамилии… как там? — парторг, припоминая, щелкнул пальцами.
— Элеоноры Тумановой! — подсказала Кузлюкина.
Леха на стуле подпрыгнул.
— Сколько можно ее слушать?
— Сколько надо, столь и будем! — парторг повысил голос. — Приступайте, Елена Трофимовна.
Вальяжно шагнув вперед, Кузлюкина скрестила руки на груди, подобралась, преобразилась.
Стихи были ее, об этом все в Шадринке знали. Но то, что все об этом знали, она либо не догадывалась, либо притворялась недогадливой. Вспыхнувшая в ней страсть к стихотворчеству и послужила причиной семейного распада. После того как в районной газете появились длинные стихи за подписью Тумановой, у Лехи лопнуло терпение. Он объявил жене и теще, что брал не поэтессу, а простую бабу, которая могла бы рубашку состирнуть и обед сготовить, а раз она такая гениальная, то пусть строчит во все газеты мира, он себе найдет попроще — пусть без дара, но хозяйку.
Стихи читались в основном про вольных птиц, забавно исполнялись. Кузлюкина встала в позу непоколебимой, выдержала паузу.
— Звенела птица в поднебесье,
Охотник выцелил ее,
И неоконченная песня
Упала камнем на жнивье.
Упала и затрепыхалась,
Померк от боли белый свет…
Закатила глаза к потолку, левую руку крылом вознесла над головой, правую прижала к взволнованной груди и с шепота перешла на крик:
— …Охотник, словно от удара,
Споткнулся и увидел вдруг:
Убитой песни крыльев пара
Повисла из кровавых рук…
Новые стихи, должно быть, взволновали. Мужики переглянулись, женщины захлопали, не щадя ладоней. Лexa под шумок выскользнул из зала.
После вечера поэзии Санька шел домой. Не терпелось заглянуть в Клавдины глаза. Думал о своем, а в ушах звучало: «Звенела птица в поднебесье…»
«Вот еще пристало!» — удивился он.
Продолжение следует…
