Эмиль Сенкевич
Когда я мысленно перебираю свои охоты, особенно из времен далекой молодости, всегда, наряду с удачами, необыкновенно ярко выплывают воспоминания о неудачах и промахах. Удачные выстрелы с течением времени вспоминаются все реже и реже, теряя свою отчетливость с годами. тогда как воспоминания о неудачах, наоборот, остаются неизменно резкими и воспроизводятся в памяти, как с хорошего негатива: даже через много лет не только помнишь, когда и как промазал, не только видишь обстановку, освещение и самую улетающую из-под носа дичь, но даже отдельные перья ее и, если можно так сказать, — выражение ее лица…
Больше всего таких «блестящих» промахов и неудач со мной было при охотах с винтовкою Енча под патрон калибра 42-56. Отчасти это объясняется тем, что я в то время был очень горячим охотником и не имел опыта, отчасти тем, что я тогда много охотился, но больше всего — плохими качествами моего патрона. Винтовка, доставшаяся мне от отца и провисевшая у него почти без употребления лет 25, хорошей работы и хорошо сохранившаяся, била очень метко, но имела всего 2 щитка на 100 и 200 шагов. На 100 шагов я мазал редко, иногда ухитряясь попадать и на 200; но если приходилось стрелять шагов на 70-75 или, что еще хуже, на 130-170, то крутая траектория патрона слишком отзывалась на стрельбе, и промахи были часты. Чтобы попасть, например, в тетерева на 75 шагов, я должен был брать под него на ¾ толщины его тела, а то и больше! Стоило только начать волноваться, — все соображения путались, и дичь, иногда крупная и редкая, уходила целою и невредимою.
Вот несколько таких воспоминаний.
Весною 1906 года я спускался с винтовкою Енча вниз по реке Немпеле (правый приток верхнего течения р. Конды). Лодка была длинная, долбленая. Было нас человек шесть. На самом носу сидел старик Данило, первый вотчинник и промышленник по всей Конде, замечательный стрелок и опытный страстный охотник. Он одинаково хорошо стрелял влет и с правого и с левого плеча, был очень ловок на охоте и проворен, несмотря на свои годы. В руках у него была дешевая двухстволка бельгийской работы. Двухстволка эта, между прочим, снаряжалась очень странными зарядами, состоящими из непомерно маленького для 16 калибра заряда дроби (около 4-х золотников), относительно очень большого заряда пороха и пыжей из зеленого древесного моха-лишая, растущего на березах и елях.
Я сидел позади Данилы.
Под вечер на одном из болотистых разливов, среди старых осок, мы увидели двух лебедей. Я выстрелил шагов на 250. Один лебедь поднялся, другой же, очевидно, сильно раненый, хлопал по воде крыльями и, шлепая ногами, направился вниз по течению и затянулся на наших глазах в осоку, шагов на 500 ниже нас. Здоровый лебедь, описав круг, опустился к нему же.
Мы осторожно стали подъезжать.
Пока расстояние до лебедей было более 200 шагов, Данило сохранял свое обычное невозмутимое, кроткое спокойствие. Но когда осталось от птиц, скрытых от нас осокою, шагов 60-70, он начал волноваться, приготовил свое ружье и проявил при этом неописуемую, прямо устрашающую страстность: его глаза горели, движения были резки, мышцы напряжены, мимика лица особенно энергична и оживлена… Сверкнув глазами в мою сторону, он заявил, что будет стрелять сам. Я стушевался, чувствуя ненормальность и стихийность страсти этого полудикаря, но держал винтовку наготове.
Еще несколько секунд, крутой поворот реки, — и в 20 шагах перед лодкой, по обе стороны ее, показались две фигуры плывущих лебедей.
Забыв про Данилу, я моментально прицеливаюсь в первого лебедя (шагов на 15) и стреляю. Тотчас же раздается выстрел Данилы в другого лебедя. Мой лебедь, уронив голову, сразу неподвижно растянулся, второй же, хлопая по воде крыльями, пустился по острову, пешком поднялся на сухое и исчез в кустах. Данило сидел, сгорбившись, с полузастывшим неподвижным выражением лица, глаза, горевшие огнем страсти несколько мгновений перед этим, потухли, он молчал.
Лодка подплыла, между тем, к моему лебедю. Я не мог втащить его через борт в лодку и передал кормовщику.
— Видишь, Данило. его дробью не очень-то скоро убьешь, а вот пуля — это другое дело! — сказал я наставительно-довольным голосом победителя.
Данило не ответил, только еще более сгорбился.
Повернули к острову за раненым, а я любовался убитой огромной белоснежной птицей. Затем захотелось посмотреть место поражения. Раны что-то не видно. Ищу тщательнее; нет нигде. Внимательно и систематически осматриваю всю птицу, — целехонька.
Раненого лебедя не нашли и стали варить чай, тут же на острове, а я, не теряя времени и подстрекаемый любопытством, начал снимать с лебедя шкуру. Уже вся туша и три четверти шеи ободраны, но нигде ни следа какого-либо повреждения. Недоумеваю. И вдруг у самой головы нахожу кровоподтек и небольшую ранку, соответствующую дробинке № 3-4. Тут я понял в чем дело.
— Данило, ты стрелял в этого лебедя?
— Стрелял, — безучастно ответил он.
— Так ведь это ты убил его, а не я!
Ни один мускул не дрогнул на лице старика, так же понуры и тусклы были глаза, словно он ничего не понимал.
Я еще раз повторил, — никакого впечатления.
Напившись чаю, поехали дальше. Все молчали, так как уже темнело и стало опасно ехать: можно было налететь на пень или бревно и опрокинуться. Я раздумывал о случившемся и удивлялся, как не попал в лебедя, в такую огромную тушу, на 15 шагов! В момент выстрела все как будто было в порядке, — неужели же пуля могла обвысить на 3 вершка?!
И теперь, вспоминая фигуру лебедя, плывущего в 15 шагах, свой выстрел, кратковременное торжество и разочарование, я каждый раз словно наяву вижу и Данилу, то горящего необузданною, недоступною нам, культурным людям, страстью дикаря, то сгорбленного, застывшего и безучастного к результату охоты…
Двадцатого апреля старого стиля мы ехали с Аббакумом, на редкость здоровым, скуластым молодым вогулом, вверх по речке Касоту (приток Юконды) в надежде посмекать в верховьях медведя, повадившегося питаться дохлой рыбой в устье одной из речек в верховьях Касота.
Утро было замечательное: радостное, бодрое, теплое… Все было залито яркими желтыми лучами весеннего солнца. Воздух струился от подымающихся с необозримых болот испарений. Вдали темными шапками синели лесистые высокие острова. Со всех сторон доносилось бормотанье тетеревов и страстные переливы кроншнепиных трелей. Всюду реяли бекасы, играли чибисы, то и дело сновали утки. Спокойная глубокая речка извивалась то среди кочкарников, поросших огромною осокою, то среди унылых моховых болот с чахлыми сосенками, то по низинам с мелким корявым березником.
Вдруг Аббакум страстным шепотом говорит:
— Вон выдра едет!
— Где? — спрашиваю я, ничего не видя впереди.
— Да вот, пузыри пускает!
Действительно, прямо лодке сверху по воде тянулся непрерывный ряд пузырьков, поднимавшихся из-под воды. Я навел двухстволку и жду. Вот пузыри уже совсем близко. Аббакум повернул лодку несколько вправо, течением нас сносило обратно. Наконец от пузырьков до дула осталось не более двух аршин. Не зная, что может быть дальше, я отвожу несколько влево конец стволов, чтобы не закрывать себе поле зрения, и в этот самый момент из воды необыкновенно быстро и вместе с тем спокойно вынырнула блестящая черно-бурая круглая усатая голова, вроде кошачьей, с большими круглыми глазами.
Прежде чем успел я что-либо подумать, голова так же быстро утонула. Пузыри пошли к берегу; мы бросились за ними, потом вниз по течению, подле самого берега, и, наконец, потеряли всякий след зверя.
Аббакум был вне себя: охал, сожалел, хлопал себя по бедрам, говорил, как и когда надо было стрелять, и не мог никак успокоиться.
— Да сколько она стоит, по твоему?
— Рублей шесть!
Тогда я вынул из кармана три рубля и предложил ему его пай за выдру, как если бы эта выдра была убита. Долго он не мог понять, за что я плачу. Наконец, поняв, он добродушно и громко расхохотался, спрятал деньги и, закурив свою большую трубку, стал рассказывать, как он однажды в этих же местах убил дробью на один заряд трех игравших на сухом месте выдр.
Прошло уже 17 лет, но и сейчас я вижу перед собой блестящую круглую голову со смешно торчащими в стороны жесткими усами и большими глазами, помню теплое утро, интенсивно-желтое весеннее солнышко и струящийся на горизонте воздух… Выдра осталась жива, наверно наплодила кучу детей, Аббакум заработал три рубля, а я получил яркое воспоминание на всю жизнь и нисколько. в сущности, не жалею, что эта выдра не попала мне в лодку.
Подготовил Валерий Белобородов
