Н. Кориков
Буран, бесновавшийся всю ночь, перемел все дороги. Седыми космами шаманов повис на мутно-зеленых ветвях елей, вытвердил у заборов и домов замысловатые барханы-сугробы. Лошади, обросшие толстым слоем куржака, двигались, словно сказочные существа, и с трудом тянули кошевку. Морозный рассвет неутомимо глотал с сиренево-фиолетовой пелены неба потускневшие и переставшие дрожать бесчисленные глаза вселенной — звезды. Медленная езда по убродной дороге убаюкивала.
Мысли тягуче ворочались в голове. Путешествие казалось бесконечным и беспредельным…
Неразговорчивый ямщик, старик-ханты, изредка понукал лошадей, встряхивая вожжи, и беспрестанно сосал короткую костяную трубку. Через час-полтора он остановил лошадей и очистил их ноздри от ледяных пробок. Кони храпели, мотали головами, но ловкие руки старика быстро сделали свое дело. Коротенький, толстый, в огромном медвежьем тулупе с рыжим собачьим воротником, он был неподражаем.
Садясь в кошеву, старик внимательно осмотрел мое легкое полупальто, пощупал его задубевшими от мороза руками и недовольно хмыкнул:
— Иськи? Холодно? — переспросил он по-русски. — Пропадешь, однако, полномочный. Шенгк атым. Пошто шуба нет? Вишь, шайтан-мороз сердится. Смотри, солнцо с ушами. Мороз будет. Дорога дальний. Четыре трубка курить будем.
Мороз действительно давал о себе знать. Его бесцеремонные лапы уже тискали меня в своих объятиях, неприятно щекоча пальцы ног.
— Греться буду, дедушка. За кошевкой. Рысцой.
— Ай-я-яй, — покачал он головой. — Не дело говоришь, начальник.
Когда выехали на Обь, стало заметно холодней. Кратковременные пробежки согревали, но ненадолго. От морозного ветра закололо в груди.
Видя, что дела мои плохи, старик остановил лошадей, снял тулуп:
— Надавай!
Я хотел возразить, но, увидев, что на нем такая же теплая шуба, с благодарностью принял его предложение.
Миновали длинное плесо реки. Дорога медленно вползла в лес, вместе с нею нырнули и мы.
— Согрелся, однако?
Я хотел возразить, но головой.
— Ну-ну. Как же. Гляди, мех какой, — медведь. Полтулупа шкура шатуна.
И старик объяснил мне, что «шатун» — это бродячий медведь, не ложащийся на зиму в берлогу.
Я и раньше слышал о шатунах, знал о свирепых проделках этих лесных бродяг, но разговаривать с очевидцами не приходилось. По моей просьбе Захар Тутлетин (так звали возницу) поведал о том, как ему досталась шкура шатуна.
…Однажды односельчанин Захара Егор Шамин поехал в лес за дровами и встретился с бродягой на дороге. Быть бы Егору жертвой медведя, да спасли резвые ноги коня. Три километра без малого, вплоть до деревни, гнался голодный зверь за обезумевшей лошадью и, может, настиг бы, да, видать, струсил бедолага, почуяв жилье человека. Повернул назад и скрылся в лесу.
Изрядно перетрусивший Шамин рассказал о неожиданной встрече колхозникам.
Идти на медведя вызвались трое: Захар Тутлетин, Тимофей Шамин да молодой охотник Сергей Трунов.
Собаки быстро взяли след. Зверь в полуверсте от деревни свернул в сторону. Глубокая борозда помятого снега уводила в чащобу. Собаки с визгом рванулись вперед и скоро пропали из виду. Охотники двинулись следом. Они поминутно останавливались, чутко ловили немые звуки настороженной тайги и снова спешили вперед, продираясь сквозь густой ельник.
Вдруг сторожкую тишину разорвал яростный лай.
— Взяли! Хорошо! — смахивая с лица обильный пот, сказал Захар товарищам. — Ну, мужики, стрелять наверняка. Шатун — хуже шайтана. Собак порешить может: снег глубокий. Ну, айда.
«Ой, плохой охотник Серега, — думал Захар, — ишь как трусит. Да и Тимошка в деле не бывал. Что- то будет…» Машинально расстегнул патронташ, передвинул под руку нож.
Лай собак тонул в грозном рыке медведя. Впереди, где-то совсем рядом, шла неравная жестокая схватка. Охотники спешили, так как знали, что собаки не выдержат длительной борьбы.
Шли быстро. Теперь уже не по следу, а прямо на лай. Когда выскочили на небольшую прогалину, увидели: громадный медведь, стоя на дыбах, отбивался от собак. Заметив людей, он большими прыжками кинулся к охотникам. Казалось, миг — и это страшилище всей тяжестью навалится на Захара. Но Полкан, любимый пес охотника, так хватил разъяренного зверя клыками, что тот, взревев от боли, снова встал на дыбы в пяти-шести шагах от охотника.
…Выстрел глухо прогремел по тайге. «Ранил!» — успел подумать Захар, падая в снег от сильного удара по голове. И в тот же миг черная туша закрыла от него белесое небо. Плечо резанула острая боль. Когти рвали малицу. «Пропал, однако», — пронеслось в мозгу охотника. Но в этот миг зверь вновь встал на дыбы и отпрянул в сторону. Краем глаза заметил Захар: Полкан рыжей молнией взметнулся на спину медведя. Одновременно прогрохотал выстрел, гул которого слился с отчаянным визгом собаки. Захар с трудом сел, голова кружилась. «Двустволка… Подлец… в собаку…» И еще успел заметить, как вдавил шатун в снег собаку Шамина и с ревом опять метнулся к охотникам. Уши Захара резанул нечеловеческий вопль…
Захар не помнил, что было потом. Все остальное произошло как в бреду… Очнулся рядом с тушей зверя. С окровавленным ножом в руках. Рядом лежал Тимофей. Он глухо стонал, уткнувшись лицом в снег. Шагах в пятнадцати, на тропе, сидел Трунов и, закрыв лицо, руками, судорожно рыдал.
Захар медленно поднялся. Лес поплыл куда-то в сторону, затем остановился и замер…
— Тимофей! Тимошка! — тряс бесчувственного товарища Захар. — Вставай! Слышишь? Скажи что ни-то. Это я, Захар, твой сосед…
Тимофей дернулся, порывисто хватанул всей грудью стылый воздух и замер навсегда, стиснув в руке централку.
Жалобно скуля, подполз Полкан. Рваная рана наискось перехватила живот, вывалившиеся кишки дымились. Увидев хозяина, пес попытался встать, не смог и виновато вильнул хвостом.
Робко, с глазами, полными слез, подошел Сергей. Его все еще колотила дрожь. Зубы стучали как в лихорадке.
— Прости… — сипло промычал он, — дядя Захар! Полканушко… — бормотал он, упав на колени.
На плечо парня легла тяжелая рука Захара. «Пропал, — похолодел тот, — забьет». Но старый охотник молча смотрел на умирающего друга.
— Не у меня, у него прощения проси… У Тимохи, — кивнул он на неподвижно лежащее тело. — Теперь он нам судья, — сухие скулы старика бугрили желваки. Он осторожно высвободил из окоченевшей руки Тимофея ружье и, целясь собаке в голову, спустил курок. Сухой металлический щелчок сказал охотнику все: ружье не заряжено!
— Эх, Тимофей… Да как же ты?
Вложив патрон, выстрелил. Визг пса оборвался.
Захар поднял глаза к небу. Над безмолвным кедрачом стрекотала сорока. Она черно-белым волчком крутилась в свинцовой пелене и, торопясь, сбивчиво и крикливо вещала миру о маленькой лесной трагедии, не первой и не последней на таежной тропе. И еще кричала каверзная птица о том, что тайга никому никогда не прощает оплошности.
— Шибко плохо случилось, — закончил свой рассказ возница. — Тимоху схоронили. Мне бы сичас на пенсию. Да никак нельзя: дети у Тимки мал мала меньше, Агафья, баба его, не управится. А мне чо? Робить могу. Две семьи прокормлю однако. Теперь те робята мне што родные. А нам с бабкой немного надо. Свои дети разбежались хто куда. Старший вон Ленинграда учится…
Старик замолчал, набил четвертую трубку и закурил.
— А шатун с Полканом теперь вместе живут, в тулупе…
Больше он не проронил ни слова до самого вечера.
Я тоже молчал, вспоминая охотничьи были и небывальщины. Но ничего подобного рассказанному не припомнил.
Вскоре показалась деревня. Лошади, почуяв жилье, прибавили шаг. Потянул резкий колючий северок. Началась поземка. Мороз все крепчал, но в медвежьем тулупе было тепло.
г. Ханты-Мансийск
«Ленинская правда», 23 ноября 1968 года
