А. Надеина
— Так ты захотел мои валенки? На, получай! — ударив своего противника кулаком, он отскочил в угол и приготовился к бою. С криком бросилась к нему мать и повисла на нем: «Мишенька, отдай ты им валенки, отдай!».
Он со злостью бросил свои новенькие валенки, надев чьи-то старые, и ушел, хлопнув дверью. Представители советской уласти позарились на чужое. В этих старых валенках он и уехал в ссыпку. Семье разрешили взять по тулупу, по паре белья, немного посуды, три пуда муки. Дом, скотину — все это отобрали. Имущество шло с молотка.
Были ли они кулаками? Не знаю. Держали трех коров, четырех лошадей, была молотилка, сноповязалка. Власть дала десять десятин (гектар) земли, на которой надо было работать с утра до вечера. И люди работали. А в Белогорье, куда они попали во время ссылки, некоторые держали по четыре коровы и не считались кулаками.
В феврале тридцатого года обоз из 300 лошадей за 20 дней довез высланных до Уватского района. Молва о колонистах, их еще и так называли, шла вперед их Люди прятали ножи, топоры все острые предметы. Приедут, убьют, ограбят. Высланные, кроме горя, везли с собой и культуру. Местные учились у них шитью, кулинарии, другим премудростям.
А на открытой воде их повезли дальше на север 170 семей высадили в Белогорье, а сто — в Троице. Сразу же стали рыть землянки, строить бараки, заготовлять пароходные дрова (75 см), лес для строительства поселка Луговое. Нужны были и комендатура, и школа, и детский сад. Не забыли и про карцер. Сосланными и заключенными не были, и вольнонаемными не были. Старшего они называли только «гражданин комендант». Без его разрешения — никуда.
Был у них прорабом бывший царский офицер Селецкий. Про него говорили, что на допросе убил человека. Его осудили на три года, а потом отправили к ссыльным. Свою беседу прораб всегда заканчивал примерно так: «Кто не будет выполнять задание, расстреляю собственной рукой и буду ходить по трупам». А однажды за провинность поставил в лютый холод на ветер молодого парня и два часе в тулупе ходил вокруг него. Парень простыл и умер.
Михаил Яковлевич все это время работал на лесозаготовках, на сплаве, плотничал. А в тридцать первом году его и других отправили на строительство Ханты-Мансийска. Кругом тайга, кедрач. А чтобы люди не смели роптать, для устрашения организовали штрафную, или по-другому КАН (командно-административное наказание), без суда и следствия. За любую провинность можно было туда попасть. Сколько через эту штрафную прошло — неизвестно. Только мало кому удавалось оттуда выйти через три месяца. В тридцать четвертом году Михаилу Яковлевичу и еще шестнадцати ссыльным пришлось работать на «штрафной», переоборудовать ее под квартиры работникам НКВД. Этот дом и сейчас стоит в Ханты-Мансийске. Из тех семнадцати в живых остался только Попов Михаил Яковлевич. Так вот на чердаке этого дома они обнаружили множество узлов с бирками. И на каждой бирке написаны инициалы и причина смерти — умер от истощения желудка. Для этих «сидоров» нужна не одна машина.
Тяжелые и трудные были тридцатые годы. Одежды почти никакой, что было, то и носили. У некоторых заплатка сидела на заплатке. И из-за этой заплатки и человека не видно было. Кормили так, чтобы ноги не протянуть. На работающих давали 12 кг муки в месяц, на иждивенцев — 3,5 кг. Самый голодный год был тридцать третий. Люди умирали и умирали. В день давали по 100 граммов хлеба. Первым умер отец. Отправили его за ягодами куда-то за Сеуль, он там и умер. Хоронили без гроба, завернули в плащ и закопали. Потом умерла мать от голода. У знакомых из одиннадцати человек за неделю умерло семеро. Остались старуха да малые дети.
Как-то зимним лунным вечером Михаил Яковлевич прослышал, что на берегу лежит дохлая лошадь. Взяв в руки по мешку, топор, с напарником двинулись на промысел. Отрубили заднюю часть, в мешок — и домой. А навстречу один за другим тянулись с мешками люди. От дохлой лошади ничего не осталось.
Все ссыльные, человек 70, жили тогда в бараке размером восемь с половиной на шесть с половиной. Железная печка посредине, нары в два яруса. В тот вечер все устремились к печке. Чад, вонь, отвратительный запах стояли в бараке, но люди ждали, когда же можно будет поесть это мясо.
Дважды в жизни Михаил Яковлевич ел шкуру лошади. А история такова. Развалились валенки, мох не согревал ноги. Из конской шкуры шили что-то вроде чуней. Принес он ее в барак, сидит, разглядывает. А кто-то говорит: «Мишка, слушай, а ты знаешь, какой холодец получается из шкуры. Поруби мелко-мелко и вари» Так он и сделал. И долго ждал, когда же холодец сварится. Ничего, жевать можно. А кастрюлю с холодцом под подушку, до следующего раза.
В тридцать третьем к родственникам приехал Бердов. Он пять лет провел на Соловках. Там заключенных было тысяч десять. Рассказывал страшные вещи. Люди умирали и умирали. Неизвестно, как, но зековцам удалось отправить письмо Сталину. Видимо, дошла молитва до господа бога. Приехала комиссия, разобралась во всем, суд был показательный, начальство расстреляли.
— Вот вы сейчас все ругаете Сталина, такой-растакой. А я ему благодарен за ссылку. Трудно было, но я остался в живых. А каково было тем, кто остался в родной деревне! Война закончилась, и за пять лет страна поднялась. Чего только в магазинах не было — только живой воды. В каждой деревне можно было купить виноград, яблоки, апельсины, мандарины. А сейчас что?
…Тридцать третий пережили. Этот молодой здоровый парень весил 48 кг, еле ноги таскал. В тридцать четвертом стали хлеба побольше давать, повеселел народ.
— Если все вспоминать, то большую книгу можно написать, — говорит Михаил Яковлевич. — Как издевались над нами. Ведь света белого не видели, миллионы клопов, вши. Как-то Сережка Чуркин решил бежать ночью к родителям в Луговое. А ночь стояла ясная морозная. И вдруг навстречу местное начальство на лошади. Он шасть — и за дерево. Заметили — и кнутом, и кнутом. Он впереди лошади бежал, а они в кошевке. И кнутом, кнутом его. Мало того, спецпереселенка не могла выйти замуж за вольного, как и спецпереселенец жениться на вольной.
— Спецпереселенцев не брали в первый год войны. Только в сорок втором пришли им повестки. А тут бронь — надо было выполнять военный спецзаказ — ружейную болванку. Почти всю войну занимался Михаил Яковлевич этой болванкой. На нее шла только береза. Вот и жили постоянно в лесу. В день надо было сделать восемь штук болванок, а он — 34-35. Летом клепку (бочкотару) тесали. И всегда Михаил Яковлевич работал в полную силу, выполняя норму раза в полтора. В 1946 году ему вручили медаль за доблестный труд. А в 1952 году стал гражданином СССР, получив паспорт.
г. Ханты-Мансийск
«Ленинская правда», 7 ноября 1989 года
