Н. Смирнов
Слухи
Слухи роились один невероятнее другого.
Говорили, будто снова объявился адмирал Колчак, бежал он из-под стражи и готовится выступить с офицерами. Их ждут не дождутся купцы и чиновники, все, кто не доволен новой властью.
Восстало-де пол-Севера.
Из Сургута на помощь красным ушли добровольческие отряды и сгинули, ни малой вести от них. Тревога! Тревога! Появились первые беженцы.
Притаилось и насторожилось старинное село Покур, ловит слухи с сургутской опасной стороны, преломляет их по-своему и добавляет свои.
У Низовских курица петухом кричала: не к добру. И верно, четыре души унес тиф, четыре гроба враз отправили на погост. После смерти брата, двух снох и племяшки Аксютки комсомолец Филипп Низовских пошатнулся к «белохвостикам», зажиточным мужикам. Со ссыльным эсером Липецким, с «любителями порядка и вольности» Степаном Дорониным и Яковом Петриным якшается. Его старший брат Ефим у красных служит, а Филипп комсомольскую бумажку испластал в клочья и пустил по ветру. Открестился. Брат на брата войной.
Липецкий с оглядкой нашептывал про буферное некое государство без коммунистов, равного мужицкого самоуправления.
«Любители порядка и вольности» в открытую, даже с вызовом, заявляли активистам, каждому, кто причастен к Советам:
— Ужо будет пир да поминки. Отзоревали на купецком добре. Разорили Силина с Кайдаловым и думаете, сойдет, поотшибали руки продразверсткой и рады. Капиталы годами наживались горбом и умом, а вы: раз — и в таз. Сицилисты, дермовые, политики. Вишь ли, до основания разрушите, а затем вдругорядь постройте, кто был ничем, тот станет всем. Нужно ли до основания-то? На Севере да бедным быть, здесь бедный тот, кто ленив. Все от корня — труда. И мужик — от труда, и купец — от его самого.
Среди активистов — друг Филиппа Низовских, агент продразверстки Илья Крюков. Росточком незавидный, но куда как проворный, обрыщет на лошадке деревнешки-поселенья, соберет, что положено по указу: пушнину, рыбу, мясо, орехи. С вершок паренек, а закрома метелкой опустошает. Ему «белохвостики» первому прорубь на реке посулили — с головой утолкают. Посулили председателю потребкооперации Федору Барышеву, остальным комсомольцам и коммунистам.
Навстречу беженцам уходили в Сургут добровольцы-бойцы. Кто самобережливый, на Томск подался под защиту регулярных частей. Обрезы, карабины, дробовики — все наизготовку. Катали дробь-картечь, отливали пули-жеребья. Свинец да порох — самый ходовой товар.
Зимником туда и обратно нарочный Иван Яковлевич Лейтман в кошевнях-санях с защитными боковинами курсирует. Что есть нового, сообщает, и сам новое увозит. Ему дают свежих лошадей, он скачет и скачет. Круглые сутки в гоньбе, когда только отдыхает?
«Белохвостики» возле Сургута: в городе, ослабленном мобилизациями, готовят к отправке обоз с семьями коммунистов, документами и ценностями. Верховодит там военный комиссар Антонин Петрович Зырянов. С ним несколько ответственных работников, остатки караульной роты. Мало сил.
Жену уездного комиссара повез до Ваты Илья Крюков, который по продразверстке.
Судьба сведет его с комиссаром в последний роковой час. Сам продагент едва уцелеет в коловерти мятежа, и спустя десятилетия расскажет многим о трагических событиях на левобережье Оби, ставших в наши дни далекой историей. Пользовался его рассказом и автор очерка. Удивительно живой и бодрый в свои восемьдесят с лишним, Илья Иванович ясно мыслит, последовательно излагает. Это счастье, что сохранила его память подробности. Никакими архивами не восполнишь.
На другой день прошел обоз из Сургута, подвод в шестьдесят. Незадолго перед этим на взмыленных конях прискакал Лейтман Иван Яковлевич с наказом Барышеву — срочно упаковать в мешки пушнину, свинец, готовить в помощь сургутянам свежие подводы. Ничего ценного не оставлять «белохвостикам».
Гикнул, свистнул, и только снежная завихрень осталась от кошевней. На Вату и дальше ускакал нарочный Зырянова.
Всех, кого только можно, мобилизовали с лошадьми до Вартовска. Не миновали Ильи с братьями Баталиными — Гришей и Васей, пожилых, домовитых мужиков Никиту Арканова и Ивана Юргина. Всю ночь шли они с обозом, дважды обгоняемые Лейтманом, не дававшем передышки, и к утру следующего дня были на той стороне Оби в Вартовске, нынешнем Вампугольске. Отсюда недалек Нарымский край, к которому стремились. Лошадей перепрягли, и обоз ушел дальше.
Во второй половине дня появился сургутский коммунистический отряд, наполнив деревеньку шумом и гамом, веселыми шутками, восклицаниями. Отряд хотел заночевать в деревне Ермаково, что в двадцати верстах от Вартовска, но вездесущий Иван Яковлевич известил: «Белые на Вате, выступать готовятся, поторопитесь». И отряд ушел на Вартовск, надеясь здесь задержать карателей, не дать им перехватить обоз.
«Белохвостики» с погоней все же промедлили. Тотчас после ухода Зырянова, вступив в Сургут, они занялись организацией комитета общественной безопасности, военного штаба, следственной комиссии, комендатуры…
И тем не менее разведка Липецкого на оленьих упряжках уже в Вате настигла коммунаров. Издали обстреляла часового на берегу и, круто развернувшись, ускакала в Покур. Теперь каратели знали точно о местонахождении отряда, двигались по пятам, уверенные в скорой расправе с ним.
Третьякова, возглавившего погоню, пугало само имя Зырянова. Он хорошо знал организаторские способности Антонина Петровича, знал, как тот умеет вдохновить призывом простой народ. А с народом сладить нелегко. И Третьяков выжидал. Кадровый военный, он знал, что значит умелая оборона. У него в команде много необстрелянных мужиков, ханты из разведки Липецкого тоже ненадежны. Ускачут, пугни лишь огоньком.
В то самое время, когда сургутяне вошли в Вартовск, белые заняли Ермаково.
Не в пользу коммунаров
Зырянов остановился в доме у сочувствующего большевикам Тимофея Аркадьевича Слинкина, созвал военный совет. Повестка одна: как быть дальше? Уходить до Былино, следующей деревни, или ждать утра в Вартовске? По правую руку командира в накинутой на плечи дохе, черноволосый, черноглазый, с густющими кустистыми бровями и окающим произношением сидел заместитель председателя исполкома Афанасий Артемьевич Зорин, по левую — военрук Николай Анатольевич Чвинов, сухонький, лысоватый, простудно кашляющий. Был здесь милиционер Захаров. Всего человек пять-шесть.
У порога жались любопытствующие вартовцы, желающие услышать из первых уст о происходящем.
Без больших дебатов пришли к мнению послать разведку в Ермаково и затем, сообразуясь с обстановкой, определить свои действия. Выбор пал на коммунистов покурца Степана Хатина и ермаковца Виктора Казбеева. Они сами вызвались в разведку:
— Пошлите, Антонин Петрович, нас. Каждый зауголок ведом, скрадом-ладом проберемся. Где огородами, где улочкой или проулком, подсмотрим, подслушаем.
— А как попадетесь? — молодое, почти юношеское лицо его светилось бледностью. Он превозмогал усталость и недосыпание. Лишь воля держала комиссара на ногах. — Если попадетесь, что тогда? Тогда молчите. Не знаем, где наши, и все тут. Отбились, потеряли. Врага недооценивать вредно.
— Знамо, не скажемся. Не для того назвались для сгляду.
Хатин с Казбеевым уехали под сумерки, намереваясь оставить подводу на подъезде к Ермаково где-нибудь в лесной островине и пешим порядком выведать необходимое. Темнота скроет. Но сметливый Липецкий выставил дозоры со стороны Вартовска, и разведчиков взяли тепленькими в тот момент, когда еще безмятежно рысили по зимнику, в грудь уперлись винтовочные и ружейные стволы.
— Кто такие? Куда правитесь? — их обыскали, грубо завалились в кошевни и погнали лошадей прямо к гришаевскому дому. Там Третьяков, при обильной закуске не пьянея, цедил с хозяином эсером Гришаевым самогон-первач. Третий в компании — Липецкий. Этот к зелью не притрагивался, все чему-то загадочно улыбался да хмурился. Он напряженно думал. Не откажешь Алексею Ефимовичу в сообразительности. По правде сказать, ему бы возглавить мятеж. Не этим двум, не Кондакову, но он удовольствовался должностью начальника разведки.
Когда избитых Хагена с Казбеевым увели в «холодную», Липецкий предложил часть отряда послать к купеческим амбарам, одновременно устроить засаду по другую сторону Вартовска, возле дороги. Коммунары таким образом окажутся в ловушке. Не избежать им полного разгрома.
Объявили сбор. У ворот выстраивалась цепочка санных подвод и оленьих упряжек. Каратели переговаривались вполголоса, не довольствуясь патронташами, набивали патронами карманы. На крупное дело отправлялись. Ханты держались несколько особняком, возле нарт, не совсем представляя, зачем их подняли среди ночи. Убить можно и днем, днем даже удобнее, чем ночью. Ночью надо спать. Ханты предназначались для засады. Оленьи упряжки способны пробиться по цепине за селом. Липецкий, хорошо знавший язык остяков, растолковал перед отправкой, что убить коммунаров надо хитро, как зверей на облаве, иначе спасутся. А этого допустить нельзя, шибко крупная добыча.
Ханты кивали головами.
Светила луна. В ее золотисто-палевом сиянии процессия на дороге казалась обманной, призрачной — миражом. Только режущие в настылости скрипы полозьев, всхрапы лошадей и коренников — хоров обязывали думать иное.
Двадцать верст — не расстояние, быстро скоротали. Подтянулись к сору, за которым на взгорье среди кустарников и топольника притаился Вартовск. Постояли, вслушиваясь и всматриваясь в немоту ночи. Может, часовые где затаились, не может быть, чтоб не выставили хоть одного, как на Вате. А вдруг да не выставили?
Ждали с полчаса, никаких звуков, движений на той стороне сора. И Третьяков подал знак двигаться. Гришаев с хантами поворотил на Велемский островок через уединенную протоку, те и другие растаяли в голубоватых переливах, лишь похрустывание снега выдавало присутствие большого числа людей возле амбаров и в тальниках на островке. Их не окликнули на подходе, не остановили. Собаки не взбрехнули в предутрии. Сонность владычествовала, сонность и стужа. Да низовой ветерок пробивал обмундировку, неприятно наждачил лицо.
Светало.
Окончание следует…
