Геннадий Ломов
Послеоперационная палата районной больницы. Стерильная чистота. Но больница есть больница. Тихо стонет Федор, сосед по койке. Полулежит молодой паренек Гошка, изувечившийся при падении с мотоцикла.
В палате один ходячий — Павел, тракторист из соседней с райцентром деревни, подвижной, разговорчивый мужчина лет сорока. Он охотно помогает Гошке поправить подушку или сбившийся матрац. Когда меня привезли из операционной, Павел подсел рядом, участливо спросил:
— Аппендицит?
Я кивнул головой.
— Болит? Как не болит. Ничего, скоро вставать будешь, а там дело на поправку быстро пойдет.
К вечеру на свободную койку привезли старика. Павла не было в палате — ходил курить. Вернувшись, он… взглянул на старика, быстро шагнул к нему, низко наклонился и заговорил срывающимся голосом:
— Дядя Ваня! Ты… Ты как здесь? Почему?
Лицо старика, искаженное гримасой боли, осветилось слабой улыбкой. Он высвободил из-под одеяла, видать, еще крепкую руку, по-отцовски погладил Павла по голове и проговорил, будто извиняясь:
— Да вот, Павлик, первый раз в жизни пришлось обратиться в это заведение — грыжу свою на старости лет решил убрать.
Он тяжко вздохнул и закрыл глаза — разговор, мол, пора закончить. Павел взволнованно прошелся по палате, присел на край моей койки.
— Иван Захарович Козлов, — кивнул он в сторону старика, — сосед мой всю жизнь рядом. Он мне за отца родного. Дядя Ваня с батей друзьями неразлучными были, да отец с фронта не вернулся. А сейчас мы с его сыном Васькой в дружках с детства. Видный человек на селе Василий Козлов. Тоже механизатор. Передовик производства.
Павел еще долго рассказывал об Иване Захаровиче. Бравым, сильным и добрым запомнил он дядю Ваню, только что вернувшегося с фронта. Высокий, гибкий, ловкий, на груди — ордена и медали. Сын подрастал крепышом, умницей, внешне — вылитый отец: кудрявый, нос с горбинкой, глаза, что вишни.
— Большой успех у девчат имел, когда подрос! Куда там мне до него было, хотя и вместе ходили.
На семидесятом году, три месяца назад, умерла у старика жена Евдокия Семеновна. Кажется, судьба впервые круто обошлась с Иваном Захаровичем. Но время — лучший лекарь. Да и не один остался, рядом сын, внуки. Коли жизнь не кончена, надо думать о жизни. Иван Захарович еще больше ушел в привычную крестьянскую работу — ухаживал за скотом, домом, огородом. Однако последнее время все чаще его крутила острая боль. Темнело в глазах, валились вилы из рук.
Не любил он слабых, болезненных людей, может, поэтому никогда не обращался к врачам. Пришлось поехать в больницу, чтобы избавиться от застарелого недуга.
Иван Захарович быстро поправлялся, к нему возвращались силы. Сознание того, что операция прошла удачно, что страдания уже позади, сделало его добродушным и словоохотливым. Старик весело шутил над робостью девушек-практиканток из медицинского училища, когда небольшим косячком, человек пять-шесть, они подходили к его кровати и когда одна из них, самая храбрая, делала укол. Под одобрительный смешок больных молодцевато заигрывал с санитаркой, пожилой полной женщиной. Он охотно рассказывал истории из своей богатой приключениями жизни, или предлинные старинные анекдоты.
Часто разговор заходил о семейных делах, о родных. В таких случаях Иван Захарович с нескрываемой гордостью рассказывал о сыне Василии. Павел одобрительно поддакивал ему. Василий Козлов рисовался мне умным, работящим и отзывчивым человеком. Свою удачливость отец будто по наследству передал Василию: крепкая счастливая семья, непременный успех в работе, материальное благополучие. За две недели Иван Захарович стал душой нашего небольшого общества.
Однако случилось так, что жизнь обитателей нашей палаты однажды была омрачена именно Иваном Захаровичем. Ежедневно с большим нетерпением мы ожидали четырех часов вечера, в это время к нам приходили родные, друзья, знакомые. К Павлу ежедневно приезжала жена Нина, часто вместе с младшей дочерью. Федора раза два в неделю навещала сестра, Гошку — мать и шумные друзья. Каждый, несмотря на категорические запреты и протесты больных, нес свежие фрукты, овощи, сладости. Подарки, как правило, тут же щедро раскладывались на тумбочках, все приглашались продегустировать принесенное.
И лишь к Ивану Захаровичу никто не приезжал. Как-то в курилке Павел сказал мне, помрачнев:
— Понимаешь, ни разу не пришли и не спросили у моей Нины, как, мол, там отец себя чувствует. А ведь живем через улицу.
В первые дни к четырем часам Иван Захарович веселел, подходил к окну, выходил в просторную прихожую, где обычно ожидали посетители. Надеялся, что и его навестят.
После встречи с женой Павел возвращался в палату радостный, утешал старика:
— Не расстраивайся, дядя Ваня, приедут! Долго ли эти пятнадцать километров на «Жигулях» одолеть? Возьмет с собой твоих внучат и через двадцать минут здесь будет.
Но проходил день за днем, а к старику все не ехали. Теперь в часы посещения он лежал на койке, сжав губы и сосредоточенно глядел в потолок.
Однажды, это было часа в два ночи, Федор легонько толкнул меня в бок и прошептал взволнованно:
— Старик плачет…
Я услышал приглушенные звуки. Старик лежал, натянув на голову одеяло. Его душили слезы. Жутко было слышать в тишине горькие рыдания Ивана Захаровича. По сдержанному дыханию больных чувствовалось. что в палате никто не спит. Первым не выдержал гнетущей тревоги Павел, пытался успокоить старика:
— Дядя Ваня! Да брось ты, не терзай душу! Перестань!
— Так ить не едут! — простонал Иван Захарович. — Знать, боле не нужен им…
Павел тяжело заворочался на кровати, по-черному выругался, вздохнул и умолк. А я еще долго слышал всхлипывания старика.
Утром, когда Иван Захарович вышел из палаты, мы в полголоса обсуждали случившееся. Федор пытался оправдать Василия, говорил, что механизаторы в колхозе всегда очень заняты. На это Павел сказал сердито:
— Ерунда! Была бы совесть — приехал бы! Живет в отцовском доме, последние деньжонки у него забрал на машину, всю жизнь пашет старик, как вол, а первый раз заболел — и приехать к нему некогда.
Выписали меня из больницы раньше Ивана Захаровича. А дня через три я случайно встретился с ним еще раз.
На автобусной станции было безлюдно. Ветер гнал по мерзлой земле первую осеннюю поземку. От дальней стоянки отходил единственный полупустой автобус. И тут я увидел Ивана Захаровича. Ему что-то кричали из автобуса, стучали в окна, но он словно не слышал, сидел неподвижно, низко опустив голову. Великоватое серое демисезонное пальто, должно быть, с плеча Василия, шапка-ушанка с кожаным верхом, клеенчатая хозяйственная сумка на земле — весь вид Ивана Захаровича, его поза выражали такую скорбь, такую безысходную тоску, что у меня сжалось сердце. Не едет домой, простить не может, мелькнула мысль. Я направился к Ивану Захаровичу, но вдруг что-то остановило меня: понял, что не нужны старику мои утешения. В таком горе человеку помочь нельзя.
«Ленинская правда», 2 июня 1979 года
