Лора Кольт
Лобное место на речном берегу
В названии деревни Черная Вагайского района нет никакой мистики – просто речушка, на берегу которой в давние времена поселились люди, носит имя Черненькая.
Два века назад на левом, высоком, берегу Черненькой местные жители построили церковь – золотые купола видны были издали, а праздничный колокольный перезвон слышен на всю округу.
Глухой зимой 1921 года святое место у храма стало лобным: здесь были убиты десятки крестьян — повстанцев, участников крестьянского мятежа, вошедшего в историю под названием западно-сибирского восстания.
– Старики говорили, – рассказывает мне местный краевед, главный врач чернаковской больницы Анатолий Никитич Копотилов, – что повстанцев и просто зажиточных крестьян приводили сюда со всех деревень. Пули на них жалели – рубили головы, сбрасывали с высокого берега вниз, они катились, как капустные кочаны, по склону, а весной, когда сошел лед, по реке плыли страшные свидетельства тех расправ, вселяя ужас в души и сердца жителей деревни.
Я могла бы ему не поверить – слишком уж неправдоподобно, с точки зрения нормального человека, звучат такие истории, но к тому времени знала уже достаточно о событиях тех давних дней. И не такое знала…
В двадцатые годы церковь закрыли, в тридцатые – разрушили, а когда семьдесят лет спустя решили восстановить и стали копать котлован под новый фундамент – на месте прежнего к тому времени стояла часовня, на глубине не более полуметра нашли множество человеческих останков.
Убитых повстанцев закапывали – слово «хоронили» в данном случае никак не уместно – здесь же, у храма, на скорую руку. Мерзлая земля поддавалась с трудом, так что красноармейцы не дали себе труда выкопать глубокие могилы. Тела скинули в ямы, присыпали сверху землей в полной уверенности – никто не будет их искать, никто не будет задавать лишних вопросов.
– Найденные останки мы сложили в мешок, – рассказывает Анатолий Никитич, – увезли на кладбище и похоронили. Но я знаю, что у храма, где ни копни, обязательно наткнешься на человеческие кости. Здесь одна большая могила.
Спрашиваю: а что же никакого памятного знака жертвам той безсудной расправы не установили? Копотилов в ответ пожимает плечами.
Кстати, напротив церкви, через дорогу, стоит высокая белая пирамидка. Надпись на ней гласит, что здесь похоронены красноармейцы – жертвы все того же мятежа, который официальные идеологи советской власти десятки лет называли кулацко-эсеровским. Вот так: кому-то – памятник, а кому-то – безвестная могила. Впрочем, стоит ли удивляться: вечная память красным «героям» и вечное забвение «бандитам» – явление повсеместное. О событиях кровавого 21-го хотели забыть все – и коммунисты, и сами селяне. Первые – потому что тогда пришлось бы вслух говорить об истинных причинах, приведших к геноциду сибирских крестьян. Вторые – потому что мятеж расколол сибирскую вольницу надвое: каждое село, каждую семью. Брат убивал брата, свояк – свояка, отец – сына, сосед – соседа… И как можно было жить дальше, если не постараться обо всем забыть? – о правых и виноватых, о тех, кто убивал, и кто был убит. Можно ли жить во зле, в ненависти, думая о мести? Или нужно отречься от памяти – ради спасения своих детей, ради продолжения жизни. Странное, искусственное, вынужденное беспамятство.
Старики из глухих деревень, по которым прокатилась волна восстания, те, кто помнит о событиях 21-года уже только по рассказам своих отцов и матерей, отводят глаза, когда задаешь им неудобные вопросы: к чему ворошить прошлое? Надо все забыть. Так легче.
Есть, наверное, и другая причина. Помнят о победах, поражения предпочитают забывать.
Будьте жестоки и беспощадны
Гражданская война прокатилась по югу Западной Сибири в 18-19-м годах и ушла дальше, на восток. В Ишимском уезде, как и по всей Тюменской губернии, наступил зыбкий, как отражение месяца в озёрной воде, мир. А в конце января победоносного для Советской власти 1921 года вспыхнуло восстание крестьян. С ним не могли сравниться ни Кронштадтский мятеж, который поддержали двадцать семь тысяч солдат и матросов, ни Тамбовское восстание, в котором приняли участие около пятидесяти тысяч человек. В Сибири, по самым скромным подсчетам историков, за оружие взялись не менее ста тысяч крестьян. Лозунгом повстанцев стали слова «Победа или смерть!» Судьба даровала им второе. По приблизительным данным, в течение нескольких месяцев 1921 года погибло более 50 тысяч человек – участников восстания.
Ни в одном учебнике истории вы не найдете ни строчки об этой страшной, кровавой эпопее, которую официальные идеологи Советской власти называли кулацко-эсеровским мятежом, старательно избегая разговора и о причинах, которые его вызвали, и о последствиях.
Первая мировая война и последовавшие за ней революции принесли свои печальные плоды: летом 1920-го года в России, опустошенной, разоренной, обезмужиченной, разразился голод. К 1920-му году по сравнению с предвоенным уровнем на 1/3 сократилось производство продукции сельского хозяйства, 30% крестьянских хозяйств не имели посевов; еще 1/3 собирала урожай, недостаточный, чтобы прокормиться. Кадры старой хроники сохранили для нас изможденные лица детей, их тонкие, костлявые пальчики с зажатыми в них хлебными па’йками. Война и голод – две силы, способные выбить трон из-под любой власти. Уж если трехсотлетняя монархия не удержалась, что говорить о власти большевиков, которая не отметила еще и третьей годовщины. Положение нужно было спасать, а для этого накормить Россию. Хлеб в стране был – далеко, за Уральскими горами. И его нужно было изъять – любой ценой. Данные о том, сколько, в действительности, хлеба было в Сибири, приводит в своем очерке «21-й» тюменский писатель К. Лагунов: в приказе тюменского губисполкома и губпродкома от 10 сентября 1920 года за №43 отмечается, что «в Ишимском и Ялуторовском уездах насчитывается до 2-х млн пудов хлеба, собранного в прошлые годы и лежащего в необмолоченном виде».
И 20 июля 1920 года Ленин подписал декрет «Об изъятии хлебных излишков в Сибири»: «Совет народных комиссаров во имя доведения до победного конца тяжкой борьбы трудящихся с их вековыми эксплуататорами и угнетателями постановляет в порядке боевого (выделено мной – авт.) приказа:
1. Обязать крестьянство Сибири немедленно приступить к обмолоту и сдаче всех свободных излишков прошлых лет (заметим: речь первоначально шла о свободных излишках! – авт.).
2. Виноватых в уклонении … граждан карать конфискацией имущества и заключением в концентрационные лагеря как изменников делу рабоче-крестьянской революции.
Кроме хлеба, продразверстка распространялась на картофель и овощи, домашнюю птицу, табак, мясо, шерсть, овчину, кожи, сено. На плечи крестьянина ложились лесозаготовка, гужевые и иные повинности. И все это ради того, чтобы спасти революцию, которая, по словам самого Ленина, «сибирскому крестьянину никакого улучшения не дала».
К 1920-му году по всей азиатской России (Сибирь и Дальний Восток) скопилось 396,3 млн. пудов зерна. Но прежде, чем называть их излишками, стоит вспомнить, что хранились они не в одном месте, а в миллионах крестьянских хозяйств. К тому же руководителей молодого Советского государства мало интересовал тот факт, что переменчивый сибирский климат сыграл с крестьянами злую шутку: засуха, длившаяся три месяца, не пощадила посевы. К началу продразверстки количество хлебных запасов уже сократилось на треть. Призрак голода бродил по сибирским деревням. Кроме того, с марта 1920 года в Тюменской губернии действовали многочисленные заградительные и продовольственные отряды, изымавшие хлеб. Недовольных государственной политикой крестьян арестовывали, отправляли в тюрьмы и концентрационные лагеря. Но и этого показалось мало. С августа 1920 по январь 1921 года были введены 34 вида развёрстки. Только хлеба и зернофуража нужно было сдать 3,3 и 4,9 миллионов пудов! Две трети задания пало на Ишимский уезд.
Сделать это было невозможно – у крестьян не было такого количества зерна. И все же в конце октября 1920 года Тюменский губисполком издал директиву: выполнить 60 процентов разверстки к 1 декабря 1920 года. «Будьте жестоки и беспощадны ко всем, кто способствует невыполнению продразвёрсток. Уничтожайте целиком хозяйства тех лиц, кои будут потворствовать невыполнению развёрстки. Уничтожайте железной рукой…».
Насчет «железной руки» – это не для красного словца: широкое распространение получила практика захвата заложников. Жизни крестьян в сибирском селе, где сильны были общинные устои, где существовала круговая порука в хорошем смысле этого слова, где сосед всегда мог рассчитывать на помощь соседа, меняли на зерно.
В начале декабря 1920 года член коллегии Тюменского губпродкома Я.З. Маерс писал своему непосредственному начальнику губернскому продовольственному комиссару Г.С. Инденбауму: «… Посылаю тебе копию приказа относительно заложников. Вчера взял 20 кулаков из Боровской волости. Это дает большой моральный эффект. … Это вызвало некоторый ропот. Но, положительно, кулаки поспешили к вывозу хлеба».
29 декабря 1920 года в губернской газете «Известия Тюменско-Тобольского губкома РКП (Б), губисполкома советов и горсовета» был опубликован приказ, подписанный зам. заведующего политбюро Ишимскогоуезда И.В. Недорезова и все тем же Я.З. Маерсом: «… Политбюро приказывает немедленно арестовать всех без исключения кулаков следующих волостей: Локтинской; Теплодубровской; Ларихинской; Казанской; Аромашевской; Ражевской; Усовской; Больше-Сорокинской;
При аресте широко объявить населению, что они берутся заложниками впредь до выполнения продразверстки целиком…».
«В Ражевской волости взято заложниками 14 человек из кулацкого и противодействующего элемента… – сообщал из Голышмановского района уполномоченный В.Г. Стахнов. – Почти каждому гражданину оставлена голодная норма. Все силы и внимание сосредоточены на то лишь, как бы выполнить данные нам боевые (выделено мной – авт.) задания. Взято, что называется, все».
Выполнение разверстки любой ценой! – такова была установка советской власти. Не считаясь ни с какими моральными устоями, ни даже с законами. Методы, которые при этом использовались, порой вызывали недоумение даже у простых сельских коммунистов – таких же крестьян, как и те, кто подвергался разверстке и связанными с ней репрессиями. 8 декабря 1920 года Бердюжская волостная ячейка РКП (б) Ишимского уезда обсуждала вопрос о возможности применения карательных мер к тем, кто отказывается выполнять приказ о выдаче продовольствия: «…на заданный вопрос, допустимо ли садить граждан в холодные амбары, (Инденбаум) заявил, хотя это с точки зрения коммунизма недопустимо, но зато дает возможность выполнить разверстку. … На вопрос, нужно ли оставлять норму хлебных продуктов 13,5 пудов в год на едока, Инденбаум ответил, что ни о каких нормах говорить не приходится, а необходимо выполнить разверстку…».
Советская власть ставит себя над законами. Попытка судебных органов создать хоть какое-то правовое, как бы мы сейчас сказали, поле вокруг ситуации с изъятием продовольствия, поставить продорганы в разумные рамки и ограничить правовой беспредел встречает открытое сопротивление: «…президиум губисполкома считает, что продорганы имеют право непосредственно применять реквизиции и конфискации с последующим рассмотрением этих дел судебными органами». (Выписка из протокола №1 заседания президиума Тюменского губернского исполкома советов от 22 декабря 1920г.)
Иными словами – сначала мы придем и ограбим, а потом уж вы решайте, судиться с нами или нет.
10 декабря губпродкомиссар Г.С. Инденбаум издает приказ: «…Немедленно перестать церемониться с волостями и ударить так, чтобы звуки отдались по всему району. Время не терпит».
И 31 декабря 1920 года Чрезвычайная тройка обязывает крестьян Ишимского уезда к исходу суток выполнить вся продразверстку (хотя по декрету Совнаркома это требовалось сделать к 1 марта).
Началось невиданное массовое ограбление крестьян. Сибиряки молчали, когда забирали «едоцкое зерно». А потом непрошенные гости пришли и за семенным…
Приказ №3 Ишимского Упосевкома 27 января 1921 года: «…в недельный срок взять весь семенной материал, находящийся в отдельных хозяйствах лиц, проживающих в городе Ишиме. …За несвоевременную или неполную сдачу семенного хлеба в общественные амбары и употребление такового на продовольствие у виновных будут конфискованы все семена, живой и мертвый инвентарь».
Член губернской продовольственной коллегии Я.З. Маерс сообщал: в Ишимском уезде, «был и весь хлеб забран, не осталось даже для обсеменения одной десятины».
В конце января 1921г. Спиринское сельское собрание Челноковской волости в своем решении записало, что для подготовленных к посеву 426 десятин нужно 4280 пудов семян, а имеется лишь 1250; на 646 едоков «до нови» надо 6400 пудов, а есть только 700 пудов зерна.
Но Советская власть продолжала закручивать гайки. Директива члена губпродколлегии Лауриса гласила: «…Необходимо сделать решительный удар… Больше церемониться нечего, надо быть чрезвычайно твердыми и жестокими и изъять хлеб… Разверстка должна быть выполнена, не считаясь с последствиями, вплоть до конфискации всего хлеба деревни, оставляя производителя на голодную норму».
Ишимский уездный исполком угрожал крестьянам, что «во всех случаях обнаружения скрытого хлеба у одного гражданина конфискуется таковой у всего общества, не считаясь ни с какими мерами».
Председатель Березовского уисполкома 10 февраля сообщал губисполкому, что работники Кондинской продконторы в январе отдали приказ о немедленном забое крупного рогатого скота в счет мясной разверстки. Крестьяне просили повременить, так как коровы стельные, а мясо все равно до начала навигации не вывезешь из Березова, и оно будет лежать в ледниках. Продработники настояли на своем. Было забито 85% стельных коров.
Можно ли было избежать большой беды и не допустить кровопролития? Несомненно! Политика, направленная на ограбление крестьян, вызывала возмущение даже у тех, кто по долгу службы, а, может, даже и по велению сердца стоял на страже интересов советской власти. С мест доносились голоса, в который звучало недоумение, непонимание и одновременно – надежда на то, что еще можно остановить уже запущенный механизм самоуничтожения. Милиционеры, коммунисты, советские работники сообщали о произволе продработников, о самоуправстве и бесчинстве красноармейцев, но голоса их не были услышаны.
Замначальника милиции 5-го района Ишимского уезда Мелихов писал в конце декабря 1920 года: «Творится что-то невероятное, чуть ли не хуже того, что делал Колчак и опричники Ивана Грозного. … В зимнее время стригут овец, забирают последние валенки, рукавицы, обстригают шубы, конфискуют скот крестьянина, разувают детей-школьников… Зачем же мы, коммунисты, говорили, что мы защитники трудящихся? … Жены красноармейцев плачут от непосильной разверстки, детям не в чем ходить в школу: их одежду отдали в разверстку. Что скажут дорогие товарищи красноармейцы, которые бьются за наше светлое будущее, когда они услышат от своих родных, что у них забрали, конфисковали лошадей, коров, и все прочее, оставили его семейство без хлеба и пытают холодом?»
Ему вторил начальник милиции 3-го района Жуков: «…Уполномоченные продорганов приказали вывезти весь хлеб, как семенной 21-го года, так и продовольственный. Граждан страшно волнуют такие приказы ввиду голода. Настроение района очень резкое. Хлеб вывозится до зерна. … Последствия будут очень серьезные, предвещая возможные восстания… Серьезное восстание неизбежно… 27 декабря 1920г.».
Дело дошло до того, что уполномоченный губчека Кузнецов – человек, судя по всему, честный и совестливый, собрал материалы, неопровержимо подтверждающие жестокость работников продорганов по отношению к крестьянам. Председатель контрольно-инспекционной комиссии А.Крестьянников и член комиссии Лаурис жалуются на ретивого чекиста: «По его заключению, наши поступки хуже колчаковщины. У него имеется материал, что комиссия дерет крестьян плетьми. Уполномоченный Ишимского политбюро тов. Жуков М.И. обозвал отряд колчаковской бандой».
Как прореагировало на эту жалобу тюменское начальство? Предгубчека П.И. Студитов заявил, что его уполномоченный тов. Кузнецов превысил свои полномочия, подорвал авторитет продотрядовцев и тем самым ослабил ссыпку хлеба: «За это Кузнецов понесет наказание». Более того, председатель губисполкома Новоселов назвал деятельность чекиста преступной и пригрозил «призвать его к порядку».
В рапорте Г.С. Инденбауму губпродтройка, занимавшаяся вывозом зерна в Больше-Сорокинском районе, деревне Пинигино, сообщала: «Крестьяне страшно озлоблены и чувствуют себя вполне сильными для оказания сопротивления…». В политической сводке Караульноярского волисполкома Советов, отправленной в Тюменский уездный военкомат, говорилось:
«… Недовольство крестьян советской властью увеличивается. И даже слышится осторожный ропот: «При старом режиме в каторге арестанты так не мучались, как теперь советская власть нас мучает…». Сегодня, с высоты того, что мы знаем о нашей истории, так и хочется воскликнуть: это еще только цветочки! Ягодки еще все впереди…
И такие тревожные сводки поступают отовсюду:
– Шадринский уезд: «…Население в уезде враждебное в связи с хлебной продразверсткой».
– Ялуторовск: «…Политическое настроение по всему уезду враждебное…».
– Юргинская волость: «Подолжение беспрестанных, необоснованных репрессий вызовет страшное недовольство или даже восстание…».
Однако советская власть не реагирует на предупреждения о возможных выступлениях, которые могут обернуться большой кровью. Напротив, давление на крестьян усиливается. Безнаказанность порождает все больший произвол. 1 января 1921 года уполномоченный ишимского уездного продкомитета А. Братков издает приказ: «Срок последний даю до 6 часов вечера 3 января… У граждан, не исполнивших сего приказа, будет забран хлеб до единого зерна и все имущество, как движимое, так и не движимое, будет конфисковано. Если в каком-либо обществе будет восстание делать кто-либо, вся деревня будет спалена». Спустя два дня появляется новый приказ за подписью того же Браткова: «… Если общество не исполнит сего приказа…, я с вооруженной силой в 200 человек пехоты, 40 человек конницы и 4 пулемета – заберу весь хлеб до единого зерна, не оставлю ни на прокорм живым душам, ни на прокорм скотине, ни на посев. … У тех граждан, которые будут агитировать против сдачи и вывоза хлеба, мною с вооруженной силой будет забрано все имущество, дом будет спален, а гражданин, который будет замечен в вышеуказанных преступлениях, будет расстрелян».
Вот так вот – не больше, не меньше. И никакого тебе суда и приговора. Судьба человека решалась истеричными садистами и убийцами. И это в Сибири, где никогда не было крепостного права, где жили сильные, свободолюбивые, мужественные люди, потому что слабые здесь выжить просто не могли. Триста лет они осваивали эту суровую, но оказавшуюся такой благодарной землю. Для чего? Для того, что пришла кучка проходимцев с оружием в руках и отняла у них все, что они создали и построили? Как же надо было не уважать себя, чтобы стерпеть такое!
Информационная сводка Тюменской губернской ЧК за январь 1921 года.
«Настроение населения губернии за истекший период изменилось в худшую сторону… Крестьяне по-прежнему остаются темны, им по-прежнему чужды и непонятны идеи коммунистов, а партия, в этом отношении делая все, что от нее зависит, не может бросить в деревни агитаторов за неимением таковых… Повод к различным явлениям дает и неумелый подход к государственной разверстке… Крестьяне не так возмущались первой разверстке, как проведением второй, семенной и вывозом семенного хлеба на ссыппункты… Особое волнение заметно в Ишимском и Ялуторовском уездах… К коммунистической партии крестьяне относятся враждебно…»
31 января представительство ВЧК по Сибири направило всем подчиненным ему сибирским ЧК телеграмму, в которой говорилось: «Имеются признаки, что в Сибири мы подходим к полосе массовых крестьянских восстаний».
Первая кровь
В обзоре повстанческого движения в Тюменской губернии, составленном председателем тюменской губчека П.И. Студитовым 5 апреля 1921 года, говорилось: « … при начале проведения посевразверстки, как только был получен приказ Челноковской волостью о наряде 700 подвод для вывозки ссыпанного хлеба, население села Челноковского всколыхнулось и, подталкиваемое кулачеством, шли к райпродкомиссару с просьбой: «Дайте нам хлеба, а потом увозите». Во время переговоров произошло столкновение, при котором двое крестьян было убито, продработникам пришлось бежать, а население Челноковской волости объединилось и к нему быстро примкнули остальные соседние волости».
В деревне Викулово комвзвода Зайцев был избит толпой разъяренных крестьян, сопротивлявшихся вывозу семенного хлеба. Продармейцы открыли огонь по безоружным людям и уже не для острастки. Результат – еще двое убитых.
Но пока в телеграммах и записках, которыми обмениваются советские и партийные руководители, неорганизованные выступления крестьян еще называют «брожением». Брожение в Чертаново, брожение в Абатске… Для усмирения недовольных из Ишима и Тюмени направляются части регулярной Красной Армии.
А тем временем взбунтовавшиеся крестьяне уже создают повстанческие исполкомы и берут власть в свои руки. 2 февраля 1921 года зам. председателя Викуловской волости Ишимского уезда пишет в Покровский сельсовет (между прочим, родное село Григория Распутина): «Викуловский волисполком предлагает немедленно явиться в Викулово всем (гражданам) вашего селения для восстановления порядка, ибо власть советов свергнута».
А дальше… Дальше пошла цепная реакция, остановить которую уже не представлялось возможным. 3 февраля создаются повстанческие штабы, между которыми устанавливается тесная связь: начальник повстанческого штаба Викуловской волости В.А. Ключенко телеграфирует в Готопутовскую волость: «Старайтесь шире раскинуть сеть восстания. Боевая задача – взять Ишим и … на станции железной дороги разобрать путь».
В этот же день была объявлена мобилизация граждан от 18 до 35 лет и унтер-офицеров до 45 лет.
Повстанцы подходят к военному делу основательно и со всей серьезностью – каждый понимает, что сражаться придется с закаленными в боях с колчаковцами войсками, и одним испугом их не взять. «Удивительна осведомленность и согласованность действий отдельных отрядов, сельских советов» – отмечалось в оперативной сводке штаба 61-й стрелковой бригады войск ВНУС. В тюменский губчека из Ишимского уезда приходит сообщение о том, что неорганизованное крестьянское движение принимает форму восстания.
Противостояние народа и власти принимает характер военных действий. Если первые дни дело ограничивалось редкими стычками с красноармейцами, сопровождавшими продотряды, то уже 5 февраля начинаются бои с регулярными частями Красной Армии.
С первых же дней советское руководство в Сибири осознало опасность вспыхнувшего крестьянского сопротивления – для всей России. Мятежники рвались к железной дороге, стремясь остановить вывоз хлеба. «Принять самые решительные меры к очищению железной дороги, – телеграфирует из Омска в Сибирь помглавкома по Сибири В.И. Шорин, – …требую, чтобы движение не прекращалось ни в коем случае». Еще бы! Оборвись поток хлебных эшелонов в Россию – и ее захлестнет волна голода, а вместе с ней – новых бунтов и восстаний.
Василий Иванович Шорин – из тех бывших офицеров, кто пошел за большевиками, руководствуясь убеждениями, а не подчиняясь силе. Будучи полковником царской армии, в Красную Армию вступил ещё в 1918 году. За бои против Колчака был награжден орденом Красного Знамени и почетным революционным оружием. Занимая должность помощника главкома по Сибири, по сути, возглавлял советские вооруженные силы на огромной территории. Благодарные большевики расстреляли его в 1938 году…
Но это будет много позже. А сейчас советская власть озадачена сложившейся ситуацией и лихорадочно ищет пути выхода из нее.
8 февраля 1921 года состоялся разговор по прямому проводу между двумя руководителями губчека: тюменского, который возглавлял П.И. Студитов, и екатеринбургского – во главе с А.Г. Тунгусковым. По словам Студитова, к 7-му февраля восстанием были охвачены Ишимский уезд, часть Тобольского и двенадцать волостей Ялуторовского уезда. Интересна, хотя и не удивительна, реакция главного екатеринбургского чекиста. В его словах нет ни намека на осуждение действий советской власти. Зато он дважды повторяет одну и ту же фразу: «Советую в репрессиях не стесняться!». И добавляет: «Если потребуется, наши войска уже соответствующие опыты проделывали».
«В отношении репрессий прошу не беспокоиться», – отвечает ему Студитов.
15 февраля командующий вооруженными силами участка Омск – Тюмень Н.Н. Рахманов отдает приказ: «Оставшиеся в рядах повстанцы будут рассматриваться как добровольно восставшие и вместе с руководителями восстаний расстреливаться на месте». По сути, этот приказ развязывал руки всем, принимавшим участие в боевых действия против мятежных крестьян: пленных теперь можно было не брать…
А восстание тем временем нарастает. Повстанцы угрожают Ишиму, Ялуторовску, осаждают и захватывают Тобольск, приближаются к Тюмени… «Целый ряд боев показал нашим частям, что с повстанцами нужно считаться, как с силой, – пишет Н.Н. Рахманов в докладе В.И. Шорину. – Особенно отважно, отчаянно бандиты вели оборону селений, обнаруживая при этом высокие качества выдержанности, инициативы, дисциплинированности, полной согласованности в действиях своих отрядов и нередко проявления высокой доблести и самопожертвования».
Ничего удивительного в этом не было: крестьяне воевали за свои дома, за свою землю, своих жен и детей. «Бежать некуда. Остается только умереть… Дайте возможность не только умереть, но и победить», – в этих словах крестьянина В. Тоскаева из деревни Песьяное, чудом сохранившихся в архиве, – та главная, сокровенная идея, заставлявшая сибирских мужиков вгрызаться в землю под артиллерийским и пулеметным огнем, захлебываться кровью, умирать на земле, свободу которой они готовы были отстаивать ценой собственной жизни.
Дорога жизни
Станция Голышманово играла особую роль в восстании. Железная дорога – вот единственная ниточка, связывавшая голодающую Россию с сытой Сибирью. И сохранение этой ниточки, в полном смысле слова, стало вопросом жизни и смерти для Советского государства. Понимали это большевики, но понимали и повстанцы.
Восстание в Голышмановской волости вспыхнуло 6 февраля и, без сомнения, было явлением отнюдь не стихийным. Об этом говорит хотя бы тот факт, что события в разных деревнях разворачивались по одному сценарию: в Евсино, в Усть-Ламенке, в деревне Голышманово, в восемнадцати верстах от железной дороги, в тот вечер самодеятельные артисты давали спектакли – начинался поход за организацию культурного досуга трудящихся. Поход, окончившийся кровью… В разгар действа раздались выстрелы, погас свет, началась паника… В ту же ночь была арестована и расстреляна большая часть коммунистов. В Усть-Ламенке из двенадцати членов партии чудом уцелели только пятеро.
В отличие от многих других повстанческих отрядов Голышмановскую народную армию возглавили бывшие офицеры, сотрудники 33-й полестро – полевого строительного отряда, стоявшего в селе Голышманово: бывший поручик Зубков, взявший на себя работу по составлению оперативных сводок, подпоручик Волынский, ставший начальником штаба, бывший белый офицер Феофанов – командующий армии, бывший офицер колчаковской дивизии Размахин… Но начальником гарнизона все же стал голышмановский крестьянин-середняк Богомолов, прошедший Первую мировую войну.
6 февраля штаб народной повстанческой армии выпустил приказ №1: «Способные носить оружие … для свержения власти, не отвечающей потребности народа… явиться с оружием на общий сборный пункт в с. Голышманово. Все прибывшие на сборный пункт будут скомплектованы в отдельные команды и направлены к линии железной дороги». Не дать вывезти зерно – в этом состояла одна из стратегических задач мятежников.
Утром 7 февраля повстанцы заняли станцию Голышманово. В момент, когда вооруженная кольями и берданками толпа растекалась по улицам поселка, от станции ушел последний поезд Тюмень – Омск…
Голышмановская продконтора была организована еще в начале 1920 года и обслуживала тринадцать волостей – собственно Голышмановскую, Казанскую, Малышенскую и другие. Под нее было выделено здание на ул. Центральной (бывшее здание райвоенкомата на ул. Ленина). Весь конфискованный у крестьян хлеб свозили на станцию. Для хранения зерна и его отгрузки были созданы специальные склады в оградах домов и на железной дороге. Хранился хлеб и в железнодорожном пакгаузе. Теперь все это богатство попало в руки восставших.
Позже, подводя черту под кровавыми событиями февраля – марта 21-го, советская власть подсчитает убытки: «разграблено минимум 800 000 пудов хлеба». Насчет разграбления – очередная пропагандистская ложь. Даже председатель Тюменского губчека Студитов признавал: «… Ссыпные пункты охранялись исправно, на складах овес и сено выдавались по ордерам воинским частям повстанцев». Поэтому переиначим фразу: именно такое количество изъятого у крестьян зерна вернулось к законным владельцам. Чтобы через некоторое время вновь стать изъятым. В еще больших количествах.
Но повстанцы не только захватывали ссыпные пункты и раздавали хлеб. Они разбирали железнодорожные пути, увозили рельсы, рубили телеграфные столбы и рвали провода. И небезуспешно.
В первые же дни восстания блокирована дорога в районе ст. Голышманово – Вагай, взорван путь между некоторыми другими станциями, захвачен участок дороги на Омск.
В Москву на имя В.И.Ленина уходит телеграмма: «… Производятся нападения на желдорогу и спиливаются телеграфные столбы… Отдан приказ, возлагающий ответственность за целость ж.д. пути на население в 10-верстовой полосе… Берутся заложники, которые отвечают за целостность дороги. Председатель Сибревкома Смирнов». Своих подчиненных Смирнов «подстегивает» другими телеграммами: «Всякий день перерыва желдорожного сообщения обостряет положение в Москве и Петрограде, окрыляет белогвардейцев по всей Сибири и вносит смуту в широкие слои населения».
15 февраля выходит приказ Н.Н. Рахманова, начальника вооруженных сил участка Тюмень – Омск: «Взять из каждой деревни заложников из кулаков и предупредить местное население деревни, что, в случае повторения порчи желдорожного полотна и телеграфа, заложники будут без суда расстреляны…».
Гражданская власть не отстает в своей жестокости. Ишимский уездный исполком издает свой приказ: «К 12 часам дня 10 февраля … предоставить … заложников по наиболее зажиточной части крестьянства, каковые в случае дальнейшей порчи пути будут расстреляны. За не предоставление заложников к указанному сроку деревни, прилегающие к линии желдороги, будут обстреляны орудийным огнем. За произведение убийства коммунистов и совработников за каждого одного расстреливать десять человек местных крестьян».
Несмотря на жестокие расправы, повстанцам на протяжении 3-х недель удавалось удерживать контроль за железной дорогой. Москва и Петербург не дополучили 2600 вагонов политого кровью отборного сибирского зерна.
Неудивительно, что перед руководителями советских вооруженных сил ставилась задача скорейшего очищения железной дороги от повстанцев. Н.Н. Рахманов докладывал в Омск: «С самого начала Голышмановский район был особо активен. Руководство приняли бывшие офицеры… (которые) направили усилия на перерыв желдорожного движения, захвата станции. Наши части впервые встретили в районе дер. Голышманово окопы, телефоны на заставах бандитов, всевозможные укрепления. Численность действующих банд исчислялась до 4000 человек. … Бандитами в нескольких местах был разобран путь на ст. Голышманово».
Обратите внимание на эту цифру – четыре тысячи человек! Она уже говорит о степени недовольства народом властью, о том, что речь шла об истинно народном восстании. И это только в одной волости!
10 февраля из Ишима выдвинулся отряд в составе двух рот полка, полуэскадрона, одной бронеплощадки и двух орудий. Перед отрядом стояла задача: пробить Голышмановскую «пробку» и установить железнодорожное сообщение в сторону Тюмени. Впереди отряда шел бронепоезд «Красный сибиряк» с десантом и двумя пулеметами. Выдержав четырнадцать боев и столкновений с повстанцами, 11 февраля отряд прибыл на станцию Голышманово. Спустя еще неделю, после кровопролитных боев, красные войска ворвались в село Голышманово. При взятии села и примыкающих к нему деревень все трудоспособное мужское население ушло с повстанцами…
26 февраля 1921 года начальник штаба сибирских восстановительных отрядов В.М. Бажанов доложил в Москву председателю совнаркома В. И. Ленину о том, что путь Омск – Тюмень очищен от мятежников.
Знак беды
У нас было две причины, чтобы отказаться от запланированной поездки по местам, где бушевало крестьянское восстание: плохая погода и … куриный грипп. И если первая вызывала лишь привычную досаду, то вторая внушала вполне понятные опасения. Зловредный вирус дал о себе знать в деревне Новотравное Ишимского района, первом пункте нашего путешествия. Посомневавшись для приличия, всё же решили ехать.
На первый взгляд, в Новотравном ничего не говорило о куриной напасти. Разве только милицейский «уазик» на въезде в село да пропитанный дезинфицирующим раствором опил поперёк дороги, по которому должен пройти каждый покидающий этот населённый пункт. Но уже через пять минут после появления в деревне наша маленькая экспедиция оказалась в ситуации, сравнимой разве что с фильмом об инопланетных пришельцах.
Возле дома, куда мы направлялись, стоял трактор с ковшом бульдозера, в котором были сложены белые, неизвестно, чем наполненные пластиковые пакеты, а со двора, навстречу нам молча выходили люди в синих спецкостюмах и таких же синих шапочках, надвинутых по самые брови, в бахилах, резиновых перчатках и белых масках, закрывающих лица до самых глаз. Один из них нёс белый пластиковый мешок…
Сеял мелкий отвратительный дождь. Под бахилами чавкала грязь. Люди в масках шли мимо нас, словно тени, выросшие из ниоткуда и уходящие в никуда. В них было что-то сюрреалистическое и одновременно скорбно-угрожающее.
Эта встреча была настолько неожиданной, что я не успела достать фотоаппарат…
Из опустевшего курятника навстречу нам вышел хозяин – растерянный, расстроенный. Куры – вот всё, что осталось у него от когда-то большого хозяйства. Теперь уничтожили и их.
Надо сказать, что мы сделали ещё одну попытку сфотографировать куриную «зондеркоманду». И неожиданно для себя оказались в окружении неласковых и, прямо скажем, агрессивно настроенных мужчин. Для начала они потребовали предъявить им разрешение на фотосъёмку. Потом попытались изъять плёнку из фотоаппарата, которой, кстати, там и не было. Мои робкие ссылки на закон о средствах массовой информации и на свободу слова, а также встречные требования предъявить запрещение на фотосъёмку не возымели ровным счётом никакого действия. Мужчин в масках было много. Откуда ни возьмись, появилась милиция. Мы предпочли не ждать, пока нам, словно курам, свернут шеи, и быстренько ретировались.
На выезде из деревни, посреди воронки неизвестного происхождения, торчал кол. На нём – мёртвая ворона. Словно знак беды. У ворот одного из домов остановился трактор с ковшом бульдозера, и у соседнего палисадника тут же образовалась кучка женщин. О чём они говорили, можно только догадываться. Но со стороны всё это напоминало похороны.
Бабий бунт
Новотравное (а в начале ХХ века на месте одной деревни стояло три, позже слившихся в одну – Ново-Травная, Старо-Травная и Большая Травная) – село в истории 21-го года примечательное. По сути дела крестьянское восстание начиналось именно здесь. А зачинщиками его стали женщины, которые, кстати, играли весьма активную роль в событиях конца 20-го – начала 21-го года.
К примеру, еще 31 декабря 1920 года Чашинская сельская ячейка РКП(б) отправила в Курганский уездный исполком экстренное донесение: «Возникло восстание против вывоза хлеба, которое вылилось в форме организованных женских выступлений, активных протестов, препятствующих выполнению разверстки. В других селениях движение выливается в форме женских собраний, которые предъявляют требование о прекращении выполнения разверстки, разгружают с возов хлеб в амбары. Движение носит довольно организованный характер и имеет связь с другими волостями».
В селе Пеганово женщины и вовсе попытались взять власть в свои руки. Арестовав (да еще и избив при этом!) волостной исполком, продработника, отряд (по всей видимости – красноармейцев) численностью девять человек и двух милиционеров, они отобрали у них оружие, выбрали свой совет и выставили посты. На помощь арестованным пришел начальник милиции, которому удалось убедить женщин сдаться и отпустить горе-вояк.
Воевать с красноармейцами деревенские бабы не собирались. Но и смотреть на то, как отбирали последнее, обрекая на голод стариков и детей, тоже не могли. Мужики жен поддерживали и даже подзуживали, пока еще занимая выжидательную позицию, не решаясь открыто выступить против власти и до последнего надеясь, что в женщин солдаты стрелять не будут. Не тут-то было!
Известный новосибирский историк В.И. Шишкин обнаружил в недрах Российского государственного военного архива интереснейший документ – доклад военкома 182-го стрелкового полка Ф. Алексеева от 10 января 1921 года. Вот, что в нем было написано: «В село Большая Травная … прибыл отряд 185-го батальона числом в 27 штыков, который … хотел сделать собрание. Выбрав дом, красноармейцы вошли в него, оставив на церковной площади двух часовых. В это же время толпа женщин и детей, подстрекаемая сзади мужчинами, набросилась на двух часовых. Один из часовых предупредил толпу, что будет стрелять. Предупреждение не подействовало. Одна из женщин, поймав за штык часового, пыталась вырвать винтовку, который вынужден был выстрелить в нее, убив выстрелом одну крестьянку и одну ранив. Толпа на миг остановилась. Смущенный убийством часовой отступил по направлению к отряду, который, видя толпу крестьянок и детей, сразу же на подводах стал отступать. Из толпы наступавших крестьян выстрелом из винтовки была убита одна лошадь. Вытеснив отряд, толпа сразу же принялась за разграбление ссыппункта, в котором было до 3000 пудов хлеба. Прибывший отряд 182-го полка ночью этого же дня без выстрела восстановил порядок, и в наказание Больше-Травнинскому обществу было забрано до 35 000 пудов хлеба».
Обратите внимание на два момента: во-первых, наводить порядок отряд красноармейцев пришел ночью, когда крестьяне мирно спали и не думали о сопротивлении. Представляю, какой поднялся крик и переполох, когда вооруженные солдаты стали врываться в дома, поднимая с постелей их жителей и заставляя – в наказание, чтобы впредь неповадно было! – отдавать последнее, что у них еще оставалось. И, во-вторых: взамен «разграбленных» крестьянами трех тысяч пудов зерна у них изъяли … 35000! Почти в двенадцать раз больше!
Тот самый бабий бунт в деревне Травное возглавила Татьяна Ивановна Григорова, попросту – Игнашиха.
«Чего она сделала? – вспоминая те дни, говорил нам житель села Ново-Травное девяностодвухлетний Михаил Мефодьевич Агарков. – Бегала по домам, народ поднимала: «Айдате все на площадь!». Сколько людей погубила…».
А вот еще одна версия событий в Травном, запечатленная в информационной сводке тюменского губчека за январь 1921 года: «29 декабря 1920 года, когда крестьяне стали выполнять возложенную на них разверстку, секретарь сельсовета Кривопалов собирает всех женщин и предлагает им отобрать ключи от амбаров, где хранится хлеб, ссыпанный по разверстке. Когда были отобраны ключи, тот же Кривопалов предлагает разобрать хлеб, разделить его между тех, кто ссыпал. Предложение женщины моментально привели в исполнение. После этого секретарь Кривопалов организует женский сельсовет, на котором было постановлено: когда придет отряд, то его обезоружить и арестовать, поставить часовых, чтобы смотреть, когда он появится, и бить в колокола.
Когда приехал отряд и, видя, что без жертв не обойтись, дал вверх залп, вернулся обратно. Видя нерешительность продотряда, женщины приободрились, и, когда явился второй отряд, вступили с ним в схватку. И так получилось, что одна жена красноармейца убита (кулацкого происхождения), другая – ранена…».
По свидетельствам очевидцев, которых нам, по счастью, еще удалось застать, в центре села, там, где сейчас клуб и школа, до революции стояла церковь, а рядом – большая площадь. Именно здесь находились «анбары», куда свозили реквизированное у крестьян зерно. Сюда, к «анбарам» с криком «Берите вилы!» кинулись бабы в отчаянной попытке вернуть изъятое. У них не было другого выхода – в закромах не оставалось ни зёрнышка, весной нечего было сеять, а, значит, впереди ожидали голод и смерть.
Красноармейцы, охранявшие хлеб, открыли беспорядочную стрельбу. Одна из женщин была убита. И тогда поднялись мужики, до этого тихо роптавшие, но всё-таки мирившиеся с властью…
Забегая вперёд, скажу, что Игнашиха, зачинательница бабьего бунта, умерла в 1980 году в возрасте 88 лет. В деревне и сейчас живёт её внучка – Валентина Степановна Алексеева. «Бабка была среднего роста, худенькая, – вспоминает она, – но вредная, харАктерная. Ходила с клюкой и до конца жизни курила «козью ножку» – самокрутку, сворачивая её из газеты и набивая табаком -самосадом».
Наверное, в Новотравном было много тех, кто прошёл фронты I мировой и гражданской войн. Во всяком случае, обороняли село по всем правилам боевого искусства. В роще за деревней был оборудован наблюдательный пост – следы от окопов видны были и спустя несколько десятилетий. Проулки, по которым неприятель мог ворваться в деревню, перекрывались ощетинившимися с двух сторон боронами – такими своеобразными предшественниками противотанковых ежей. Регулярные части Красной Армии трижды пытались взять Новотравное, но им это не удавалось. Крестьяне даже разработали хитрую тактику заманивания противника в ловушку: завидев отряд, наблюдатели сообщали в село о его приближении. Жители прятались в погреба и подполы. Убирали бороны и пропускали красноармейцев в деревню. Как только враг доходил до центра села, крестьяне открывали перекрёстный огонь, разумеется, перед этим перекрыв пути к отступлению.
Надо ли говорить о том, что Новотравное было бельмом на глазу у армейского командования.
Ожесточенные бои с регулярными частями Красной армии шли во всех концах Тюменской губернии, но травнинская операция выделялась настолько, что подробное ее описание вошло в аналитический доклад командира 85-й стрелковой бригады Н.Н. Рахманова помглавкому по Сибири В.И. Шорину «Операция по подавлению повстанческого движения в Тюменской губернии за время с 10 февраля по 24 марта 1921 года», составленный 14 апреля 1921 года.
«17 февраля… В деревне Травное бандиты оборонялись, будучи окруженными нашей пехотой и кавалерией. Приходилось с боем брать, бомбами и поджогами, каждый дом. После нескольких часов боя помкомполка Лушников был убит, наши части понесли сильные потери убитыми и ранеными до 120 человек, был выбит почти весь комсостав, много красноармейцев обморозилась. В результате части не выдержали и отошли. При отходе конница бандитов отрезала путь отступления двум ротам 256-го полка…
(Добавлю, что помкомполка Лушников был личностью почти героической –неделей раньше он спас от повстанцев Ишим, когда туда ворвались войска Народной армии: его конница порубила и рассеяла повстанцев – авт.)
21 февраля при наступлении на Новотравное повторяется прежняя картина: вошедшие в деревню части обстреливаются буквально из каждого дома, сарая, крыш. Наши части бомбами выбивали бандитов из каждого дома, поджигали дома, артиллерией разбивали каменные постройки, но сломить сопротивление не удалось, и наши части пробывшие в цепях целый день и понесшие потери обмороженными, отошли в исходное положение».
Телеграмма Помглавкома по Сибири В.И. Шорина командиру 85-й стрелковой бригады. г. Омск. 22 февраля 21г.
Во избежание излишнего кровопролития при взятии деревни Травное приказываю:
1. Установить имеющиеся у вас орудия на близких дистанциях и прямой наводкой метким огнём разрушать каменные строения, где засели бандиты.
2. Из числа охотников, наиболее отважных, организовать команды, которым поручить производить взрывы домов при помощи ручных гранат;
3. организовать команды, которым поручить при помощи горючего материала производить поджоги домов.
По выполнении тщательной предварительной подготовки решительно атаковать деревню, стремясь окружить её со всех сторон.
Помглавком Шорин, начштасиб Афанасьев.
«Наступление 24 февраля, – пишет Рахманов, – под командой комбата-2 253-го полка т. Аболина на д. Травное также закончилось неудачно. Артиллерия стреляла с близких дистанций. Банды не допустили наших цепей до села и встретили сильнейшим ружейным и пулеметным огнем. Наши орудия и пулеметы испортились. Мороз был так силен, что цепи стали редеть за выбытием обмороженных. И снова были отведены в исходное положение».
Михаилу Мефодьевичу Агаркову в 1921 году было семь лет. Он запомнил последний бой за деревню, после которого крестьянский бастион пал. Произошло это 2 марта 1921 года, после того, как красные подтянули артиллерию. Били прямо по домам, нимало не думая о том, что там прячутся женщины и дети. Когда в деревню ворвалась кавалерия, какой-то отчаянный смельчак, забравшись на церковную колокольню, ударил в набат.
Не выдержав натиска, мужики дрогнули и побежали. Они бежали тем самым проулком, где стоял разбитый снарядом дом Агарковых. Семью спасло лишь то, что незадолго до решающего штурма они спрятались в доме родственника, служившего в Красной Армии. Когда ослеплённые кровью солдаты ворвались в дом, мать маленького Миши, словно иконой, прикрывала детей фотографией зятя — красноармейца. Кстати, старший брат Михаила Мефодьевича был комсомольцем. Когда началось восстание, он взял коня и ушел из дома. Больше его никто не видел.
«Много народу погибло на перевулку, – вспоминает Михаил Мефодьевич, – кругом лежали мёртвые. Как их красные гнали, так они и лежали…».
Оставшихся в живых травнинских мужиков, тех, кто не успел скрыться, собрали в колонну и в сопровождении отряда красноармейцев отправили в Ишим. До города, впрочем, они не дошли. В Синицынском бору, в семи километрах от уездного центра, на высоком берегу маленькой речушки со смешным названием Дятель, установили пулеметы. Крестьян, а по свидетельствам очевидцев, их было больше ста человек – построили на противоположном берегу…
Снег пропитался кровью настолько, что по весне, рассказывали свидетели, когда речушка вышла из берегов и залила низкий берег, вода в ней была красной…
Долгое время было неизвестно, где похоронены расстрелянные повстанцы из деревни Травное. Вера Даниловна Коровина, которой в 1921 году было восемь лет, запомнила, как тела, погруженные на сани, везли через деревню Симаново в Синицынский бор. Она и показала место захоронения. Ее слова подтвердила жительница деревни Синицыно Евдокия Яковлевна Смагина, знавшая о могиле от непосредственного участника тех событий.
По архивным данным, в бою за село Травное погибло более 200 красноармейцев… Но за двадцать пять дней февраля в Ишимском уезде погибли 3 тысячи повстанцев. И не удивительно: красноармейские отряды, по сути, превратились в отряды карательные.
(…Осенью 2007 года съемочная группа ГТРК «Регион-Тюмень» снимала фильм «Генерал мужицкой рати», посвященный событиям 21-го года. По сценарию, написанному автором этих строк, научный сотрудник Ишимского музея Надежда Проскурякова должна была рассказывать о расстреле на речке Дятель. Речка уже почти полностью была скована льдом, лишь посередине узкая полоска воды еще не поддавалась наступающей зиме. Стоя на маленьком мостике, Надежда Проскурякова начала печальный рассказ. Она лишь произнесла слово «расстрел», как вдруг откуда-то сверху, оттуда, где берет свое начало Дятель, скорбно затрещал лед, и этот звук покатился вниз, по всему течению. Такое впечатление, что спустя десятилетия мы услышали отзвуки пулеметных выстрелов. На видеозаписи хорошо слышен этот треск и видно, как в недоумении споткнулась на слове «расстрел» рассказчица, бросила в недоумении взгляд на режиссера, стоявшего напротив. Жаль, этот почти мистический кадр так и не вошел в фильм).
Или смерть, или победа
Крестьяне пытались решить вопрос мирным путем. Пытались достучаться до сердца и разума власть имущих.
Готопутовское волостное собрание сельских советов 2 февраля 1921 года вынесло постановление: «…Несмотря на наши ходатайства об удовлетворении нас продовольствием, как голодающих, получили категорический отказ, ввиду чего ясно обрисовалась картина голодной смерти в недалеком будущем, что и вынуждает нас оградить себя от упомянутой смерти. И потому решили произвести между собой сплоченную организацию для защиты своих человеческих прав и весь имеющийся хлеб в общественных амбарах сдать вновь избранным повстанческим органам».
В ответ на обращения отчаявшихся крестьян губернский продовольственный комиссар Гирш Самуилович Инденбаум в своих приказах объявлял беспредел нормой жизни. Еще 18 декабря 1920 года в телеграмме № 4009 он писал: «… При посещении села … должна быть самая беспощадная расправа вплоть до объявления всего наличия хлеба деревни конфискованным…».
Гирш Инденбаум – фигура для крестьянского восстания знаковая. Я бы даже сказала – одиозная. Его фамилия высечена в камне – на памятнике Борцам революции в Тюмени, и уже одно это говорит о том, насколько верно он служил коммунистической власти. Можно по — разному относиться к тем, кто лежит под той могильной плитой – в конце концов, все они приняли мученическую смерть, но то, что именно эти люди развязали на территории Тюменской губернии жесточайший красный террор, не подлежит сомнению.
В одном из воззваний повстанцев есть такие строчки: «Всем известная ЧК, ни с чем не сообразная разверстка … все это нашу жизнь обратило в ад, превратило нас в рабов случайных выскочек – мальчишек с сомнительным прошлым и настоящим. Вот и губернский продкомиссар Гирш Инденбаум – из числа таких «мальчишек». Главному продразверстчику Тюменской губернии в 21-м году не исполнилось еще и двадцати шести лет. Откуда в нем такая уверенность в своей безумной правоте? Откуда в нем такая безудержная жестокость?..
А постарался Инденбаум на славу. Именно он отвечал за выполнение продразверстки. Именно ему принадлежат самые бесчеловечные приказы по усмирению восставшего крестьянства.
Например, в селе Окунево Уктузской волости уполномоченный губпродкома (читай – подчиненный Инденбаума) Абабков приказал дать три залпа в толпу женщин и детей – хорошо, что поверх голов, но страху-то натерпелись! Людей били прикладами, многих арестовали. Среди зимы отняли у них теплую одежду. Бесчинства эти привели к тому, что народ взбунтовался, взялся за вилы, так что продотряд предпочел отступить из села.
Начальник милиции 4-го района докладывал в политбюро Ишимского уезда: «… 49 человек из Уктузской, Пегановской, Дубынской, Бердюжской волостей – арестованные избиты и видны следы побоев… Лично сам видел, как Абабков бил граждан, также били другие уполномоченные и красноармейцы; били прикладами, пинали ногами, ударяли кулаками…».
Спустя несколько дней по распоряжению Инденбаума в волость направили две карательные роты – это против мирного-то населения, а затем еще 70 штыков «для окончательного водворения порядка».
Приказ №9 Ишимского уисполкома от 9 февраля 1921 года гласил:
#3. За произведение убийства коммунистов и советских работников в тех обществах, где таковые произойдут, за каждого одного расстреливать 10 человек местных крестьян.
#5. …Всякое противодействие будет подавляться безо всякой пощады, вплоть до уничтожения целых деревень с применением пулеметов и орудийного огня.
Ему вторил приказ №10: «… Деревни, которые примут участие в восстании против Советской власти или хотя бы будут поддерживать бунтовщиков, в чем бы эта поддержка не выражалась, понесут тягчайшую ответственность… вплоть до поголовного уничтожения деревень, а взятые заложники и пленные будут расстреляны».
6 января 1921 года Инденбаум телеграфировал в Москву об успешном выполнении разверстки в Тюменской губернии – было собрано 6,6 млн. пудов хлеба, 102% от запланированного количества. Отличившихся продработников наградили костюмами, а красноармейцев – бельем и красными знаменами. Такие же знамена получили волости, сдавшие хлеб без сопротивления.
На этом все могло бы закончиться, и тогда удалось бы избежать тысяч и тысяч жертв, но в середине января в губернии была объявлена семенная разверстка.
В Тюмени был создан губернский комитет посевной площади (разумеется, в него входил Г.С. Инденбаум), который издал приказ:
– «В целях увеличения посевных площадей, чтобы победить голод, и для обеспечения всех семенным материалом, чтобы сохранить семенной материал, весь семенной материал, находящийся в отдельных хозяйствах, подлежит изъятию и ссыпке-складке в общественные хлебохранилища, для чего производится разверстка по уездам, волостям, селам и отдельным хозяйствам.
Весь причитающийся по разверстке семенной хлеб граждане обязаны сдать в течение трех дней в общественные амбары.
За несвоевременно или не полностью сданный семенной хлеб в общественные амбары или употребление такового на продовольствие, а также за полную сохранность хлеба отвечает круговой порукой все общество; у виновных будут конфискованы все семена, живой и мертвый инвентарь, а засеянные поля поступают в пользу государства.
Вся разверстка по изъятию семенного хлеба должна начаться с 25 января и окончиться не позднее 10 февраля».
Кстати, Тюменская губерния относилась к числу территорий, где Совнарком рекомендовал использовать метод бронирования семян, т.е. оставления у крестьян под расписку. Но губком пошел по другому пути, чем резко осложнил политическую обстановку. Уж очень товарищу Инденбауму хотелось выслужиться перед властью. 26 января он телеграфирует в Москву лично председателю Совнаркома тов. Ленину: «Ваше боевое задание по погрузке хлеба в количестве пятнадцати продмаршрутов в Екатеринбург выполнено. Приступил к погрузке второго боевого задания хлеба в 250 000 пудов в Москву… Погрузку мяса в счет восьми продмаршрутов заканчиваю…
Возмездие настигло неугомонного губпродкомиссара. О том, как он погиб, достоверно неизвестно. Рассказывали, что повстанцы, в чьи руки попал главный продразверстчик губернии, вспороли ему живот и заполнили его зерном – чтобы досыта наелся сибирского хлебушка. Но тело Инденбаума не было найдено, могила его неизвестна, и обстоятельства гибели долго оставались лишь домыслами. Известный тюменский краевед Александр Петрушин пишет в очерке «Хлебное место. Чекистские истории»: «В одну из поездок по губернии губпродкомиссара Инденбаума остановили на Тобольском тракте. Кучера Конева застрелили, а солидного пассажира раздели и закололи штыком. Расследования убийства Инденбаума не проводилось. А про то, как «повстанцы глумились над губпродкомиссаром: распороли живот и набили его зерном, резали со спины ремни…», сочинили к 40-летию Октябрьской революции. Тогда же, в 1957-м, по рисунку тюменского скульптора Герасимова из крашеного гипса отлили скульптурную группу – вооруженных рабочего и крестьянина под красным знаменем – и поставили на площади, названной площадью Борцов революции. На постаменте этого памятника, отлитого уже в 1967-м из чугуна, есть надпись: 1921 год. Зверски замучен кулаками губпродкомиссар Инденбаум».
В письме Михаила Яковлевича Курбатова, чей брат был убит в деревне Ильинке, озвучена другая версия: «Губернский продкомиссар, имени не знаю, в феврале 10-го числа 21года был приведен на реку Ишим, завязаны были сзади руки, пропущен под руки шест и на веревке его опускали в прорубь при 20-градусной температуре. Он обледенел. После этого его распилили поперечной пилой и частями бросили в прорубь. Течением его унесло неизвестно куда. Это мне рассказывала моя мама Евдокия Георгиевна Курбатова и другие, а также сестра моя, Александра Яковлевна, бывшая воспитателем детского сада в 1920-21 году».
У тюменского искусствоведа Александра Валова в архиве сохранились дневники художника Вениамина Барашева. В 1921 году он работал телеграфистом на тюменском почтамте, а потому имел непосредственный доступ к информации разного рода. Вот, что писал Барашев 13 февраля 1921 года: «Тюменский губернский продовольственный комиссар Инденбаум, который даже с измоткой выполнил хлебно-мясную и прочие разверстки и грозивший в каждом почти своем распоряжении арестом, судом подчиненным своим и крестьянам, не желающим подчиниться, убит около Покровского. По одной версии мужики его обмолотили цепями, другие утверждают, что его пороли плетьми и потом, как сноп сена, на вилы вздернули, причем бабы поминали ему и шерсть, и мясо, и зерно, и все то добро, которого лишились благодаря разверстке. Два дня лежал Инденбаум в больнице в Покровском и на третьи сутки выпустил душу из тела».
Семья Инденбаума после его гибели срочно покинула Тюмень, вполне справедливо опасаясь мести со стороны тех, кто пострадал от ретивости продкомиссара, перебралась в Екатеринбург и даже поменяла фамилию. По крайней мере, есть такая легенда…
Дорога жизни
В центре привокзальной площади станции Голышманово, что в трех часах езды от Тюмени, высится небольшая пирамидка под звездой, выкрашенная в традиционный для русских кладбищ голубой цвет. Здесь покоятся останки тридцати восьми коммунистов и краноармейцев, погибших в яростные февральские дни 1921 года.
Станция Голышманово играла особую роль в событиях 21-го года. Железная дорога – вот единственная ниточка, связывавшая голодающую Россию с сытой Сибирью. И сохранение этой ниточки, в полном смысле слова, стало вопросом жизни и смерти для Советского государства. Понимали это большевики, но понимали и повстанцы.
Восстание в Голышмановской волости вспыхнуло 6 февраля и, без сомнения, было явлением отнюдь не стихийным. Об этом говорит хотя бы тот факт, что события в разных деревнях разворачивались по одному сценарию: в Евсино, в Усть-Ламенке, в деревне Голышманово в восемнадцати верстах от железной дороги в тот вечер самодеятельные артисты давали спектакли – начинался поход за организацию культурного досуга трудящихся. Поход, окончившийся кровью… В разгар действа раздались выстрелы, погас свет, началась паника… В ту же ночь была арестована и расстреляна большая часть коммунистов. В Усть-Ламенке из двенадцати членов партии чудом уцелели только пятеро.
6 февраля штаб Голышмановской народной повстанческой армии выпустил приказ №1: «Способные носить оружие … для свержения власти, не отвечающей потребности народа… явиться с оружием на общий сборный пункт в с. Голышманово. Все прибывшие на сборный пункт будут скомплектованы в отдельные команды и направлены к линии железной дороги». Не дать вывезти зерно – в этом состояла одна из стратегических задач мятежников.
7 февраля повстанцы заняли станцию Голышманово. В момент, когда вооруженная кольями и берданками толпа растекалась по улицам поселка, от станции ушел последний поезд Тюмень – Омск…
Голышмановская продконтора была организована еще в начале 1920 года. Под нее было выделено здание на ул. Центральной (бывшее здание райвоенкомата на ул. Ленина). Для хранения зерна и его отгрузки были созданы специальные склады в оградах домов и на железной дороге. Хранился хлеб и в железнодорожном пакгаузе. Теперь все это богатство попало в руки восставших.
Позже, подводя черту под кровавыми событиями февраля – марта 21-го, советская власть подсчитает убытки: «разграблено минимум 800 000 пудов хлеба». Насчет разграбления – очередная пропагандистская ложь. Даже председатель губчека Студитов признавал: «… Ссыпные пункты охранялись исправно, на складах овес и сено выдавались по ордерам воинским частям повстанцев». Поэтому переиначим фразу: именно такое количество изъятого у крестьян зерна вернулось к законным владельцам. Чтобы через некоторое время вновь стать изъятым. В еще больших количествах.
Но повстанцы не только захватывали ссыпные пункты и раздавали хлеб. Они разбирали железнодорожные пути, увозили рельсы, рубили телеграфные столбы и рвали провода. И небезуспешно.
В первые же дни восстания блокирована дорога в районе ст. Голышманово – Вагай, взорван путь между некоторыми другими станциями, захвачен участок дороги на Омск.
Сводка штаба повстанческой армии Ражевского района Ишимского уезда. 14 февраля 1921 г.
Омутинское направление: занят разъезд №31. Желдорожные пути разобраны в двух местах.
Пастуховское направление: желдорожные пути … разрушены. Захвачен поезд с командой коммунистов – 12 человек. Взята станция Мамлютка. Захвачено пленных 150 человек с винтовками».
В Москву на имя В.И.Ленина уходит телеграмма: «… Производятся нападения на желдорогу и спиливаются телеграфные столбы… Отдан приказ, возлагающий ответственность за целость ж.д. пути на население в 10-верстовой полосе… Берутся заложники, которые отвечают за целостность дороги. Председатель Сибревкома Смирнов». Своих подчиненных Смирнов «подстегивает» другими телеграммами: «Всякий день перерыва желдорожного сообщения обостряет положение в Москве и Петрограде, окрыляет белогвардейцев по всей Сибири и вносит смуту в широкие слои населения».
15 февраля выходит приказ Н.Н. Рахманова, начальника вооруженных сил участка Тюмень – Омск: «Взять из каждой деревни заложников из кулаков и предупредить местное население деревни, что, в случае повторения порчи желдорожного полотна и телеграфа заложники будут без суда расстреляны…».
Гражданская власть не отстает в своей жестокости. Ишимский уездный исполком издает свой приказ: «К 12 часам дня 10 февраля … предоставить … заложников по наиболее зажиточной части крестьянства, каковые в случае дальнейшей порчи пути будут расстреляны. За непредоставление заложников к указанному сроку деревни, прилегающие к линии желдороги, будут обстреляны орудийным огнем. За произведение убийства коммунистов и совработников за каждого одного расстреливать десять человек местных крестьян».
Несмотря на жестокие расправы, повстанцам на протяжении 3-х недель удавалось удерживать контроль за железной дорогой. Москва и Петербург не дополучили 2600 вагонов политого кровью отборного сибирского зерна.
Неудивительно, что перед руководителями советских вооруженных сил ставилась задача скорейшего очищения железной дороги от повстанцев. Н.Н. Рахманов докладывал в Омск: «С самого начала Голышмановский район был особо активен. Руководство приняли бывшие офицеры… (которые) направили усилия на перерыв желдорожного движения, захвата станции. Наши части впервые встретили в районе дер. Голышманово окопы, телефоны на заставах бандитов, всевозможные укрепления. Численность действующих банд исчислялась до 4000 человек. … Бандитами в нескольких местах был разобран путь на ст. Голышманово». Обратите внимание на эту цифру – четыре тысячи человек! Она уже говорит о степени недовольства народом властью, о том, что речь шла об истинно народном восстании. И это только в одной волости!
10 февраля из Ишима выдвинулся отряд в составе двух рот полка, полуэскадрона, одной бронеплощадки и двух орудий. Перед отрядом стояла задача: пробить Голышмановскую «пробку» и установить железнодорожное сообщение в сторону Тюмени. Впереди отряда шел бронепоезд «Красный сибиряк» с десантом и двумя пулеметами. Выдержав четырнадцать боев и столкновений с повстанцами, 11 февраля отряд прибыл на станцию Голышманово. Спустя еще неделю, после кровопролитных боев, красные войска ворвались в село Голышманово. При взятии села и примыкающих к нему деревень все трудоспособное мужское население ушло с повстанцами…
26 февраля 1921 года начальник штаба сибирских восстановительных отрядов В.М. Бажанов доложил в Москву председателю совнаркома В. И. Ленину о том, что путь Омск – Тюмень очищен от мятежников.
Коммунисты – честные, но наивные ребята
Историограф крестьянского восстания В.И. Шишкин дает следующую оценку событий мятежного февраля: «В обоих лагерях были свои герои и трусы, сердобольные и садисты, идеалисты и негодяи, люди, предпочитавшие смерти в бою дезертирство или сдачу в плен. Жестокость также проявляли обе стороны. Однако пальму первенства в этом вопросе все же нужно отдать коммунистам. Об этом, прежде всего, говорят цифры потерь повстанцев и их соотношение с потерями советских войск. По авторитетному свидетельству председателя Сибревкома И.Н.Смирнова, относящемуся к середине марта 1921 г., к тому времени в Петропавловском уезде было убито около 15 тысяч, а в Ишимском – около 7 тысяч крестьян. Соотношение потерь красноармейцев и повстанцев составляло 1 к 15… Если со стороны мятежников террор и насилие носили преимущественно “выборочный” характер – например, против коммунистов, продработников, чекистов, – то совершенно иначе вел себя противник. Приказы советского командования содержали требования расстреливать на месте без суда всех, захваченных с оружием в руках, брать и расстреливать заложников за разрушение железнодорожной линии и телеграфной связи, за оказание помощи повстанцам, сжигать и уничтожать артиллерийским огнем целые деревни, поддерживавшие мятежников или оказывавшие упорное сопротивление. Кроме того, широкое распространение в советских и особенно в коммунистических частях получили безсудные расстрелы мирных жителей. Отсюда такие колоссальные потери среди местного населения».
В протоколе № 6 секретного заседания Сиббюро ЦК РКП(б), состоявшегося в Омске 11 февраля 1921 года, то есть в дни, когда огонь восстание полыхал по всей территории Тюменской губернии, есть такие строчки: «… Действиями продкомиссаров в декабре и январе хозяйства разорены конфискациями. Крестьян садят в холодные амбары. При 30-градусном морозе обливали водой, ставили к стенке якобы для расстрела. Много фактов пыток, издевательств и расстрелов. Творились безобразия…». Но даже это вынужденное, хотя и позднее признание очевидного не остановило их преступного рвения во что бы то ни стало выполнить задание Москвы: до выполнения 75% разверстки никакое ослабление продовольственной политики и нажима допущено быть не может.
И все же 26 февраля председатель Тюменской губчека П.И. Студитов вынужден был призвать командующего вооруженными силами на территории губернии «прекратить массовые расстрелы и бесшабашные расправы над крестьянами в местностях, уже очищенных от повстанцев».
Вспоминает Василий Степанович Бабушкин, 1911 года рождения, житель деревни Лукина Вагайского района. В то время ему было десять лет. Страшные события навсегда врезались в его память.
– Крестьянам худо жилось – брали зерно, мясо, масло. Народ недоволен был, вот и подняли восстание. Возглавил его житель Карагая Ахмет Каримов. Когда в Карагай пришел отряд красноармейцев из Омска, на арестованного возмутителя спокойствия пожалели даже пулю. Его привязали за ноги к своевольному жеребцу и пустили того вскачь…
Председатель волисполкома Созонов, по рассказам того же Василия Степановича, самолично, без суда и следствия, приговорил к расстрелу повстанца. Его вывели из родного дома и убили ломом тут же во дворе, в трех метрах от крыльца. На помощь отцу кинулась семилетняя девочка. Удар лома оборвал и ее жизнь. Созонов же дожил до глубокой старости и умер в окружении родных уважаемым человеком.
Красноармейцы по части преступлений во многом переплюнули своих противников. Особенно распространено было мародерство. В район восстания из центральной части России перебросили несколько регулярных частей Красной Армии, их нужно было кормить и одевать. Но запасов продовольствия в Тюменской губернии не было. В результате бойцы просили направить их куда-нибудь в сельскую местность, где можно было добывать хороший продовольственный паек – иными словами, грабить крестьян.
«Начальнику Ишимской уездной милиции. Доношу, что по донесениям Уктузского волмилиционера Воробьевского сельсовета стоящим в Уктузской волости продотрядом отбирается у граждан последний хлеб, даже были случаи выгреба муки из сельниц. 14 февраля 1922 года».
«Секретно. Начальнику Ишимской милиции. …Чистоозерский милиционер донес, что находящийся там продотряд потребовал продуктов с граждан 175 пудов пшеницы, 160 пудов овса, 18 пудов 20 фунтов мяса и ; пуда 27 фунтов масла. Граждане Чистоозерной волости не имеют излишнего хлеба… Продотряд приказывает отдать полностью им урожай… Начальник милиции Афонов. 8 февраля 1922 года».
В политическом отчете Ишимского укома РКП(б) за ноябрь 1921 года (когда восстание уже было подавлено) говорилось: «Чуть ли не в каждом селении красноармейцы 85-й бригады ВНУС берут у населения скот, фураж и даже последнее ничтожное количество хлеба, приготовленное для своего семейства».
Коммунистические добровольческие формирования не отставали: коммунистический отряд Герасима Пищика – жителя пос. Голышманово наряду с самочинными расстрелами задержанных мятежников производил массовые конфискации у населения продовольствия и имущества.
Возбужденные против участников убийств и грабежей уголовные дела, как правило, до суда не доходили. В редких случаях виновные отделывались испугом. Например, члены Шадринского укома РКП(б) оправдывали обвиняемых по делу об убийств трех пленных повстанцев: «Все арестованные повстанцы были отъявленные негодяи, а коммунисты – честные, но наивные ребята…».
Те же участники расстрелов, конфискаций, реквизиций и изнасилований, чьи дела все же дошли до суда, получили за свои преступления условное наказание или вообще оказались оправданными.
28 февраля, когда военные действия еще были в самом разгаре, в Ишиме состоялось заседание революционного военного трибунала Сибири. В открытом судебном заседании были рассмотрены дела 93-х крестьян, обвиняемых в выступлениях против Советской власти, и шести (всего-то!) работников продорганов – за превышение должностных полномочий и незаконных действиях, подорвавших доверие к советской власти. Трибунал признал обвинение доказанным в отношении 85-ти крестьян, почти половина из них – сорок человек! – были приговорены к расстрелу. Приговор привели в исполнение. Из шести продработников к высшей мере наказания приговорили четверых, в том числе члена чрезвычайно контрольно-ревизионной тройки М.А. Лауриса. Но уже на следующий день после вынесения приговора, 1 марта 1921 года, председатель Сибревкома Н.И. Смирнов обратился к председателю ВЦИК М.И. Калинину с просьбой заменить им расстрел лишением свободы с применением принудительных работ. М.И. Калинин приостановил исполнение расстрельного приговора и затребовал дела в Москву. 6 июля 1921 года Президиум ВЦИК постановил заменить расстрел пятью (!) годами заключения, а спустя еще 20 дней один из приговоренных был освобожден под поручительство Тюменского губисполкома советов. Такие сведения приводит в своей книге «Сибирская Вандея» новосибирский историк В.И. Шишкин. Не хочется быть обвиненной в кровожадности, но почему никто не попытался добиться помилования для крестьян?.. Вопрос риторический…
В.И. Ленин, выступая на Х съезде РКП(б) с докладом о замене продразверстки продналогом, заявил, что «ряд тюменских продовольственных работников были расстреляны за порки, пытки, изнасилования и другие уголовные преступления». На самом деле расстреляли только М.А. Лауриса – видно, помиловать его уж точно было никак нельзя. Остальные отделались легким испугом.
Безнаказанность развязывала руки коммунистам и красноармейцам. В начале сентября 1921 года деревня Буньково Ялуторовского уезда была сожжена до основания в отместку за гибель в бою неподалеку от деревни красных командиров Шаурова и Волкова. А в ночь на 15 ноября на улицах и в домах деревни Сизиково красноармейцы зарубили и расстреляли тринадцать местных жителей.
Произвол и насилие были настолько вопиющими, что даже политработники Красной Армии и сотрудники реввоентрибуналов, занимавшиеся выяснением причин восстания зачастую были убеждены в том, что это дело рук пробравшихся в местные партийно-советские органы контрреволюционеров, а никак не коммунистов. Иными словами, провокация чистейшей воды.
А председатель реввоентрибунала Сибири В.Е. Опарин сообщал в реввоентрибунал республики: «…Значительная доля вины в возникновении антисоветского настроения, вылившегося в открытое восстание, падает на неумелую, нетактичную, временами преступную деятельность продработников, работавших среди населения Ишимского уезда».
Даже П.И. Студитов, главный тюменский чекист, в аналитическом докладе помглавкому по Сибири, рассматривая причины восстания, не скрывает своего отношения к истинным виновникам происшедшего: «преступная политика продорганов» – вот, что, по его мнению, подтолкнуло крестьян к мятежу.
Но это будет много позже, а пока…
31 января – 1 февраля восстание охватило Чуртанскую и Челноковскую волости Ишимского уезда, 3 февраля – Ингалинскую и Емуртлинскую волости Ялуторовского уезда, 3-4 февраля – Тобольский, 5 февраля – Туринский, 8 февраля – Тюменский уезды.
Голышмановский штаб народной армии в середине февраля 1921 года выпустил воззвание: «… Мы, крестьяне Великой Сибири, восстали с надеждой победить. И если же нам придется умирать, то помните, братья, что лучше смерть в бою с насильниками, угнетателями, чем умереть от голода с позорным жидовским ярмом на шее. Лучше быть убитым, чем дать глумиться над собой, над достоинством свободного человека… Нам обещали все, но не дали ничего, кроме пули в грудь и тюрьмы. Так помните же, братья, что в этой великой борьбе за освобождение от позорного ига коммунистов и жидов не может быть ни малейшего колебания. Или смерть, или победа».
Кровавая заря
Я не буду вдаваться в фарисейские рассуждения о том, кто прав, а кто виноват. Для меня однозначно есть разница между теми, кто пришел, чтобы ограбить и убить, потому что это требовала их подлая, лицемерная сущность, и теми, кто взялся за оружие, потому что у них не было другого выбора. Если на улице вас встретит бандит и потребует не только кошелек, но еще и ключ от квартиры, а заодно и всю семью в качестве заложников, и при всем этом не даст никакой гарантии вашей собственной безопасности и безопасности ваших родных, прикрываясь демагогическими фразами типа «В Африке дети голодают», разве у вас будет выбор, кроме одного: сопротивляться всеми способами и средствами, не думая о допустимых пределах самообороны. Если, конечно, у вас хватит смелости сопротивляться…
Ярость восставших, сражавшихся против продразверстки и Красной Армии, перекинулась на тех, кто, по мнению мятежников, «продался коммунистам»: на коммунаров, советских работников, активистов сельсоветов, милиционеров, на членов их семей. Только Ишимская организация РКП (б) на 20 апреля 1921 года потеряла 406 человек убитыми и пропавшими без вести. Члены РКП(б) Прытков и Смирнихин сообщали о том, что одиннадцать арестованных локтинских коммунистов доставили в штаб Народной армии, раздели донага, кололи пиками, а в ночь с 12 на 13 января посадили на подводы и увезли. При этом сопровождавшие коммунистов мятежники кричали: «Будете или нет Бога признавать?!».
Пегановский волостной милиционер, член РКП(б) Ф. Соколов был арестован мятежниками. По дороге в штаб конвоиры избивали его пикой, били наганом по голове и лицу, приговаривая: «Записались в коммуну, хотели наше имущество разделить и на нашей шее поехать. Врете, сейчас вы отпраздновали! Власть коммунистов пала, и мы вас всех с корнем выведем, и будем хозяева сами, и будем жить по-старому: у нас все будет – сало, масло и хлеба с остатками».
Вернуться к прежней, спокойной и сытой жизни – вот вся идеология восставшего крестьянства.
Жительница деревни Усть-Ламенская Анна Павловна Терещенко вспоминает: «Был такой Бёрдов в деревне Евсино. Он деревянным стежком убивал. Ему привезут коммунистов, а он убивает. Убийцей был. Может, тыщу убил, может, две, может, три. Потом коммунисты его убили». И проговаривается: «Сначала белые – коммунистов, потом коммунисты – белых, а потом коммунисты – коммунистов». И жутко смеется над своими собственными словами…
О Бердове в деревнях ходили легенды. «Многих арестованных отправляли к палачу М.Бердову, который хладнокровно, с методичностью зверя убивал их палкой, – вспоминал десятилетия спустя Н.Т. Гаврилов, участник подавления крестьянского восстания. – В братской могиле покоятся более 20 замученных людей».
В том же Евсино командование мятежников выпустило приказ №2 от 9 февраля 1921 года: «С получением сего предлагается вам в течение 3-х часов организовать отряд, арестовать всех коммунистов и истребить».
В аналитическом докладе командира 85-й бригады ВНУС Н.Н. Рахманова отмечалось: «В Омутинском районе повстанцы подвешивали взрослых и детей, у беременных женщин разрезали животы, и все это затем, чтобы в корне истребить семя коммуны».
В докладе помглавкому по Сибири В.И. Шорину сообщалось: «200 трупов крестьян были найдены в селе Ильинском… которые там валялись повсюду … в искалеченном виде, причем было видно, что погибшие были даже не расстреляны, а убиты палками и вилами, и среди них даже были мальчики и девочки до 15-летнего возраста».
В Ильинском краеведческом музее сохранились фотографии погибших. В их числе Петр Яковлевич Курбатов, секретарь Ильинского волостного комитета партии, чьим именем теперь названа улица, где и стоит музей. Его убили одним из первых. Курбатов пытался спрятаться, но повстанцы нашли его.
– Об издевательствах над ним рассказывали много и красочно, – говорит директор музея Галина Копотилова. – Слишком обозлились, пока искали. Выкололи ему глаза, перебили руки и ноги, в конце концов, убили, бросили в яму у кирпичного завода на западной окраине села.
В витрине, рядом с фотографией, выцветший листок бумаги. Это письмо Михаил Курбатова, брата замученного повстанцами партийного секретаря. Оно было написано им еще в 60-е годы пионерам-краеведам, ученикам 5-го класса Ильинской школы.
«Мне очень тяжело вновь вспоминать трагическую историю брата Петра Яковлевича, члена РКП)б)с 1918 года, секретаря 11 райкома Ишимского уезда в селе Ильинка. Он был участником империалистической войны, в 1915 получил в Карпатах тяжелое ранение. 2 года лежал в госпитале, откуда вышел инвалидом на костылях.
9 февраля 21-го года в Ильинском восстали против советской власти. С хоругвиями и колокольным звоном поп Увар кропил святой водой повстанцев на святое дело – на убийство. Районная милиция Ильинки с десятком винтовок, конечно, не могла оказать сопротивления повстанцам. И последние начали уничтожать коммунаров и членов их семей, включая младенцев. Брату топором разрубили голову, голени рук и ног, тычками выкололи глаза, изуродовали все лицо и бросили в яму у кирпичного завода. Имущество семьи было разграблено полностью, отец и мать были арестованы, и брошены в каменный дом на площади в Ильинке под замок. Воды и пищи не давалось, при низкой температуре без тепла и света, за железными дверями и под охраной бандитов. Был организован штаб по разбору дел коммунистов. Начальник штаба Сытов. Решение штаба: убить немедленно. За порогом приводилось в исполнение тычками. Было убито зверски 105 человек в Ильинке. Трупы несколько дней валялись на улице и позднее сброшены в яму у кирпичных сараев.
В Ильинке ни один повстанец не пострадал от рук коммунистов – брат приказал все винтовки оставить в помещении милиции, а самим разойтись по домам. Лозунгом повстанцев было: не оставлять хвостов. Если отец, сын или брат находились на советской или военной службе в Красной армии, все его родственники уничтожались. Арестованных освободили войска из сформированных отрядов коммунистов».
В селе Ильинском и сегодня стоит памятник погибшим односельчанам, но вот, что интересно: в семидесятых годах, когда в селе асфальтировали центральную улицу, она прошла прямо по могиле, где похоронены жертвы восстания… Могилу закатали под асфальт, а памятник поставили в стороне…
Еще более страшная трагедия разыгралась в селе Дубынка, где зимой 1920 года была организована первая на территории Казанского района коммуна «Заря».
Для того, чтобы понять, в чем причины этой трагедии, остановимся на некоторых моментах. Во-первых, под коммуну было выделено 767 десятин плодороднейшей земли, в том числе 367 десятин пашни и 130 десятин сенокосов. Земля же в Сибири, как и по России в целом, находилась в общинном пользовании. Только община могла распоряжаться ею, только она могла решать, кому и где выделять наделы. Нарушив вековые устои, коммунары не могли не вызвать недовольства односельчан.
Во-вторых, коммунары отреклись от веры, которая сильна была в сибирских деревнях. В церковные праздники они устраивали гулянки, играли на гармошке, всячески подчеркивая свое пренебрежение сельскими обычаями и традициями. Осенью сыграли свадьбу – свою, коммунарскую, без благословения родителей и венчания в церкви. Все это не могло не вызвать недовольство в соседних деревнях.
В-третьих, коммунаров не касалось положение о продразверстке. Собрав – на общинных землях! – неплохой урожай, часть они засыпали под следующую посевную, часть оставили себе на пропитание, остальное же – 60 подвод – отправили в Ишим. И это в то время, когда у всех остальных зерно выгребали под чистую – и «едоцкое», и семенное, обрекая на голод тысячи семей.
Чрезвычайный уполномоченный Тюменского губпродкома Н.Абабков во второй половине декабря 1920 года издал приказ Дубынскому волисполкому советов: «Предписанием на основании распоряжения Центра выполнить государственную разверстку полностью, не соблюдая никакой нормы, оставляя на первое время на каждого едока по 1 пуду 20 фунтов, а также соблюдая классовый принцип, то есть тяжесть разверсток ложится на зажиточный класс».
На тексте документа имеется чья-то приписка: «Этот документ вызвал восстание»…
9 февраля 1921 года стало черным днем в истории коммуны «Заря». Повстанцы пришли со стороны соседней деревни Грачи. Поначалу никто не обратил на них внимания – коммунары были заняты обычными делами. Когда спохватились, нападавшие уже бесчинствовали в домах и на улицах. Имущество, а его в коммуне было немало, разграбили, увели скот. Коммунаров выгнали на площадь. Не дали даже одеться – кто в чем был, в том и стоял на снегу в 20-градусный мороз. Ревущих детей покидали в короба – телеги с бортами. Взрослых построили в шеренгу по два и повели в Дубынку.
Тут надо добавить следующее. Всего в коммуне насчитывалось 300 человек – 92 мужчины, 78 женщин, остальные – дети и старики. Но в коммуне на момент мятежа жили только 33 семьи, около 150 человек. Другие коммунары зимовали в старых домах в родных деревнях. Если кто и уцелел, так это те, кто успел скрыться. Остальных схватили и привели в Дубынку.
Жительница соседнего села Ново-Александровка Анна Павловна Резинкина – в 1921 году ей едва исполнилось три года! – помнит, как вели зимой по улице женщин – босых, простоволосых, в одном нижнем белье. Женщины плакали, крестились и кланялись тем, кто смотрел на них в полу-замерзшие окна: «Простите, люди добрые, Христа ради…». Она не знает, кто были эти женщины. Нам понятно: коммунарки. Вспоминает она и то, как мать спрятала их, детей, в подпол – они сидели там, пока повстанцы обыскивали дома в поисках членов коммунарских семей.
В Дубынке пленников закрыли отдельно: детей и женщин – в Нардоме, бывшем доме купца Александрова, мужчин и стариков – в избе крестьянина Орлова. Душеньку повстанцы потешили вволю.
Учительница — коммунарка Лидия Томащук, чудом уцелевшая в те дни, вспоминала: «В селе творилось что-то невероятное. Со всех сторон неслись вопли, стоны, рыдания, ругань. На снегу уже валялись мертвые и раненные. Окровавленных людей куда-то тащили, издевались над ними».
Судьбу коммунаров повстанцы решали три дня. Коммунистов вызывали на допросы, избивали, издевались. Изнасиловали и убили несколько женщин. Марию Заполеву, коммунарку, вышедшую замуж без венчания и родительского благословения, заколол вилами родной отец, не простивший дочери своего позора.
Вчерашние мирные крестьяне, ограбленные, униженные, обозленные, сегодня стали палачами. Все то зло, которое принесла с собой Советская власть, для них воплотилось в коммунарах и коммунистах. Уничтожить их – означало уничтожить зло, уничтожить Советскую власть, вернуться к прежней спокойной, сытой жизни. Это была единственная цель восставших. Ничего другого они не хотели.
И все же это не была просто расправа. Повстанческий суд заседал целую ночь и вынес свое решение: убить! Детей младше четырнадцати лет отдали родственникам. Надеялись, что вырастут и забудут? Или что поймут и простят? В некоторых деревнях до сих пор потомки коммунаров и повстанцев смотрят друг на друга, как на врагов.
Утром 13 февраля измученных холодом, голодом и пытками людей вывели на площадь. Сюда же согнали жителей Дубынки – казнь должна была стать показательной. Вызывали по одному: «Коммунист Тимофей Швецов, коммунист Харлампий Швецов, коммунист Николай Швецов…».
Информация к размышлению: повстанцами, устроившими бойню, командовал сотенный … Федор Швецов.
Смерть коммунаров была мучительной. Одна показательная деталь: у восставших не было оружия. Приговоренных поднимали на пики или тычки – деревянные шесты с привязанными к ним зубьями от бороны. И с этими пиками повстанцы воевали позже против регулярных частей Красной Армии…
На площади села Дубынка под торжествующий благовест церковного колокола были убиты 144 человека. Тела погрузили в короба, привезли в коммуну, сложили в бане на берегу Коммунарского озера и сожгли… Возможно, кого-то заживо…
Спустя месяц в деревне побывал уполномоченный тюменского губкома РКП(б) С.В. Дударин: «Здесь только были трупы истерзанных коммунистов и их семей. Да и к этому прибавлялись плач и стон оставшегося населения.
На другой день утром эта злосчастная Дубынка снова была взята бандитами, и мы оказались отрезанными, приступили к самосохранению и похоронам искалеченных товарищей. В этот день еще успели погрузить 400 подвод с хлебом, но уже при отправке 35 были захвачены бандитами, после чего нам пришлось тикать в сторону расположения наших войск. … А потом опять бандиты, опять похороны и так далее…».
Много лет в память о гибели земляков в Дубынке проводится факельное шествие. Были, что скрывать, в эпоху очередной русской смуты попытки пересмотреть историю, забыть о безвинно пролитой крови. Сегодня мы понимаем, что та расправа была лишь жестом отчаяния обманутых и ограбленных сибирских крестьян. Они все – жертвы: и те, кто был убит, и те, кто убивал.
В Дубынском краеведческом музее есть целый зал, посвященный трагическим дням февраля 21-го года. Фотографии погибших коммунаров, картина, запечатлевшая момент расправы, диорама, воссоздающая коммунарский быт. На стене – короткий рассказ с иллюстрациями о том, как жила и как погибла коммуна «Заря». Запомнилась одна картинка: всклокоченный дьякон «посылает проклятия» в адрес красноармейца — продразверстчика. Удар шашкой обрывает жизнь дьякона. Так кто же уронил семена зла в плодородную сибирскую землю?..
Тобольская эпопея
Когда я приезжаю в Тобольск – в старый Тобольск, у меня возникает стойкое ощущение, что это город, который, подобно Риму, подвергся нападению варваров – жестокому, беспощадному, разрушительному. Как будто дикое племя, равнодушное к чужим святыням, прошло по узким улочкам города, сметая все, что веками стояло на этой земле. Как будто мстили ему – за горделивую и несгибаемую под натиском времени и врага стать, за то, что купола и колокольни храмов и церквей, обезображенные, но не утратившие своего величия, по-прежнему тянутся к небу, касаясь тяжелых северных облаков верхушками надломленных, но не поверженных крестов.
Тобольская эпопея – это еще одна малоизвестная страница в истории крестьянского восстания 1921 года. Одна из самых позорных страниц существования советской власти в Сибири. История трусости, лицемерия и предательства.
Тобольск – второй по значению город в Тюменской губернии, первая, духовная, как еще ее называют, столица Сибири, город русской славы, навсегда связанный с именем Ермака и присоединением Сибири к России. Волею судьбы он стал первым городом, который был взят повстанцами. Хотя… Слово «взят» не самое удачное. Тобольск был сдан – без единого выстрела.
Чтобы понять, как такое могло случиться, нужно немного представлять себе географическое расположение города. Транссибирская железнодорожная магистраль, соединившая в начале ХХ века между собой все крупнейшие сибирские города, такие, как Тюмень, Омск, Ново-Николаевск (Новосибирск) и другие, обошла Тобольск, который лежит гораздо севернее. До поры до времени, а, точнее, до 1969 года, когда было открыто железнодорожное сообщение Тюмень – Тобольск, добраться до него можно было двумя путями: по воде (Тура – Тобол – Иртыш – и вот она, деревянная пристань в подгорной части города, с которой открывается замечательный вид на Тобольский кремль. Она и сейчас, на мой взгляд, мало, чем отличается от той, что стояла здесь сто лет назад, – такая же древняя, как и сам город). И еще один путь – по Тобольскому тракту, тому самому, по которому везли до Екатеринбурга Николая II и его супругу. Именно эту дорогу и перерезали в феврале 1921 года отряды повстанцев, осадив Тобольск так, что пробиться к нему со стороны Тюмени не было никакой возможности. Да, скорее всего, не хватало сил: бои в Ишимском и Ялуторовском уездах требовали присутствия на этих участках значительного количества войск.
Отрезанные от основных частей отряды Тобольского боевого участка оказались под угрозой уничтожения. Начальник участка Мурин и военком Семаков, член президиума Тюменского губкома РКП(б) шлют в центр одну радиограмму за другой. И в каждой – SOS! SOS! SOS!
18 февраля. «Тобольский уезд объят восстанием… Небольшие отряды красноармейцев гибнут, как мухи… Отбиться у нас мало шансов…Помощи ждать неоткуда…».
Помглавкома по Сибири В.И.Шорин, которому адресована радиограмма, молчит.
20 февраля. «… Положение час от часу становится катастрофичнее… Нам нужно бы держаться да нечем… Наши отряды почти окружены. 500 коммунистов погибнут ни за грош. Во имя спасения советской власти в губернии и на всем севере необходимо дать помощь. Расстрел всех неизбежен».
Омск молчит. А Тюмень ничем не может помочь…
Советские и партийные руководители в Тобольске не собираются оборонять город. Во-первых, некем. Гарнизон города насчитывает чуть больше ста человек. Правда, на казарменное положение переводят коммунистов, а это еще 560 человек, но что сможет сделать такая горстка людей против пятитысячной армии повстанцев. Во — вторых, нечем – в городе нет такого количества оружия, с которым можно было бы рассчитывать продержаться достаточно долго. А повстанцы способны вести многочасовые бои – как регулярная армия.
Более того, в первые дни восстания в Тобольске был создан секретный штаб для борьбы с мятежниками, но губернские власти распустили его, поручив организацию обороны города военкому Тобольского уезда Хрусталеву. Он не сделал для этого ровным счетом ничего, предпочитая следить за развитием событий из-за городских стен. Зато в Омск ушел рапорт: «Принимаем самые энергичные меры к охране Тобольска». Какие меры? 19 февраля город со стороны Тюмени был окончательно блокирован. Рабочие тобольских предприятий собрались у стен уездного исполкома, требуя раздать им имеющееся в гарнизоне оружие – они готовы были защищаться. Но руководство решило сдать столицу без единого выстрела. К рабочим никто не вышел.
Забегая вперед, скажу, что, покидая город, его руководители «забыли» сообщить об этом восьмидесяти бойцам гарнизона, охранявшим наиболее важные объекты! Их просто бросили на произвол судьбы, а, точнее, оставили на верную гибель.
Да, можно было бы рассуждать о целесообразности сопротивления, точнее, нецелесообразности, о том, что любая попытка дать бой превосходящим силам противника была заранее обречена на провал, что это было бы самоубийством… Все так, но… В это время на Тобольском фронте, который проходил всего лишь в нескольких десятках километрах от города, стараясь удержать продвижение повстанцев и понимая тщетность своих усилий и безнадежность своего положения, потому что помощи ждать неоткуда, каждый день гибнут красноармейцы. За правое дело сражались они или нет, – не в этом суть. Они до конца выполнили свой воинский долг. И в это же самое время крестьяне тоже бились до последнего – за свои села, за свои дома, за свою землю, за свою – крестьянскую! – правду. И также умирали, до конца выполнив долг перед собственной совестью. А горстка коммунистов и партработников, взявшая на себя в 1917 году ответственность за судьбу народа, сейчас от этой самой ответственности отказалась – добровольно! – и позорно бежала, оставив врагу беззащитный город.
В небольшой книжечке «Тобольск» написанной в 1975 году доктором исторических наук Д.И. Копыловым и кандидатом исторических наук Ю.П. Прибыльским написано буквально следующее: «… партийные и советские работники 21 февраля в боевом порядке отступили на Тару». Отступали так «организовано» и в таком «боевом порядке», что руководители уездно-городского комитета РКП (Б), по словам новосибирского историка В.И.Шишкина, оставили все списки членов партии, а политбюро – анкеты сотрудников и следственные дела. А заодно городскую казну, в которой было 80 млн. рублей. Если бы партийные документы попали в руки повстанцев, за жизнь коммунистов никто не дал бы и ломаного гроша. Но волею случая, а, может быть, судьбы, списки и анкеты нашел и спрятал Алексей Евгеньевич Коряков, человек, взявший на себя бремя ответственности за город и, по сути, спасший его от разграбления, а многие десятки и даже сотни его жителей от гибели.
А события в Тобольске тем временем разворачивались следующим образом. 20 февраля председатель тобольского уездного исполкома Демьянов вызвал к себе руководителя тобольского бюро профсоюзов – А.Е. Корякова, члена партии эсеров с 1903 года. Он поставил его в известность о том, что советская власть покидает город, и передал ему все полномочия по организации городского управления. Для защиты от повстанцев выдал … четыре дробовика и к ним восемь патронов. Хватило бы разве только для того, чтобы застрелиться…
Для Корякова свалившаяся на него ответственность стала большой неожиданностью. Но надо отдать ему должное: в отличие от своих политических оппонентов Алексей Евгеньевич не растерялся. Собрав руководителей профсоюзных организаций, он оповестил их о создавшемся положении и распределил между ними городские объекты, подлежащие охране, в том числе продовольственные склады.
Выписка из протокола объединенного собрания профсоюзных организаций Тобольска. 21 февраля 1921 года.
«Принимая во внимание, что за оставлением Тобольска исполкомом и парткомом город фактически остался без власти, объединенное собрание единогласно решило всю полноту власти передать профсоюзам…».
Заметим: не партии социал-революционеров, к которой по-прежнему принадлежал Коряков, а организациям, представлявшим интересы трудящихся города. По сути, это был орган народного самоуправления.
О том, чтобы оказать сопротивление повстанцам, нечего было и думать – с четырьмя-то дробовиками! Нужно было озадачиться тем, чтобы сохранить порядок и не допустить напрасных жертв. И эта цель, кстати, была достигнута: во время пребывания в Тобольске повстанцев не было бесчинств, грабежей и расстрелов, а все имущество и материальные ценности красные, по возвращении в город, получили в целости и сохранности. А их было немало…
22 февраля, то есть спустя сутки после поспешного бегства партийных и советских работников, в Тобольск вошла повстанческая армия под командованием Василия Желтовского.
Тюменский писатель К. Логунов в книге «Двадцать первый» приводит свидетельства очевидцев взятия Тобольска: «В город ворвалась огромная топа крестьян, вооруженных вилами, пиками и просто палками. Вместо пулеметов использовали трещотки. Палили в воздух из дробовиков и орали…».
Василию Максимовичу Желтовскому не исполнилось еще и двадцати шести. Он родился в селе Желтовском Кугаевской волости Тобольского уезда. Участник I мировой войны, дослужился до фельдфебеля. После демобилизации служил делопроизводителем военкомата Кугаевской волости. По некоторым данным также принадлежал к партии и эсеров. Может быть и так. Может быть, потому Корякову и удалось найти с командующим, а теперь начальником Тобольского гарнизона общий язык.
А неподалеку от Тобольска, в Вагайской волости, в районе деревень Черное — Тукуз — Уват из последних сил бьется с повстанцами попавший в окружение отряд красноармейцев Тобольского боевого участка под командованием Мурина и военкома Семакова: «Банды усиливаются и усиливаются… В бою участвовало 400 человек, вооруженных трехлинейками и пулеметом. Раньше мы и сами не придавали движению серьезного движения. Категорически настаиваем дать наивозможно скорейшую помощь, иначе мы погибли…».
Такая телеграмма ушла в Омск помглавкому по Сибири В.И Шорину, копии – в Сиббюро РКП (б), Тюменскому губкому партии и командующему войсками Приуральского военного округа С.В. Мрачковскому. Но помощи по-прежнему нет.
Поневоле вспоминается сказка Аркадия Гайдара: «День проходит, два проходит… Нет, не видать еще Красной Армии. Залезет Мальчиш на крышу… Нет, не видать… «Эй, вставайте! – крикнул всадник. – Было полбеды, а теперь кругом беда! … В поле пули тучами, по отрядам снаряды тысячами. Эй, вставайте, давайте подмогу!»… Но не видать Красной Армии. Нет ей дела до вмерзающих в снега Заболотья, гибнущих под пулями повстанцев братьев своих – красноармейцев…
Кстати, десятки крестьян, расстрелянных у храма в деревне Черная, с рассказа о которых мы начали это повествование, – на совести отряда Мурина и Семакова…
Военно-городской совет, созданный руководителями профсоюзов, просуществовал в Тобольске шесть дней. Уже 26 февраля на свет появился выборный орган самоуправления – крестьянско-городской совет, в который вошли представители всех волостей Тобольского уезда, находившихся в зоне действия повстанческих армий, и, разумеется, городские депутаты. Теперь можно было говорить о том, что в древней столице Сибири создано первое по-настоящему народное правительство.
Кстати говоря, Тобольск был не единственным городом, оставленным советскими войсками безо всякого сопротивления. Примерно то же самое произошло в Кокчетаве. Коммунисты спасались бегством, бросая жителей на произвол судьбы. «Царила самая гнуснейшая и позорная паника…» – свидетельствовали очевидцы. «Гарнизон в 400 штыков … состоял из всякого сброда… – писал в Омск председатель кокчетавской революционной тройки Т.Ф. Розенбах. – Вся эта публика при первых выстрелах побежала без оглядки. Нельзя передать на словах весь тот кошмар, который пришлось пережить в Кокчетаве. Помнится минута, когда под первыми выстрелами мы видели из окна штаба, что все в панике понеслись из города; тов. Воронов (командующий войсками), измученный вместе со мной бессонными ночами, не выдержал и зарыдал. … Всю трусость этой мерзости нельзя передать без чувства противности. … Для меня, конечно, понятна неизбежность волны крестьянских восстаний в Сибири». (Забегая вперед, добавлю: Розенбах и Воронов, разумеется, были признаны виновными в сдаче Кокчетава и приговорены к высшей мере наказания… – О.О.)
Три дня Кокчетав был предоставлен самому себе. Полнейшее безвластие привело к тому, что в городе начались повальные грабежи. И только с появлением «бандитов» порядок в городе был восстановлен. Между прочим, несмотря на многочисленные аресты, повстанцы никого не расстреливали. Город, хотя и был сдан на милость победителя, но победитель понимал, что это – не вражеский город, и нельзя обходиться с гражданами своего государства, как военнопленными, и тем более врагами. И в этом чаще всего было отличие повстанцев от красноармейцев. Воевать с народом – не с коммунистами! – они не хотели.
Не было расстрелов и в Тобольске. Когда спустя полтора месяца в город вошла Красная Армия, из тюрьмы было освобождено 250 коммунистов и красноармейцев. Их «спасение» преподнесли как величайший успех военной операции: мол, наступление было таким стремительным, что бандиты не успели расстрелять арестованных. Но, в действительности, повстанцы имели достаточно времени для расправы – 45 дней. Срок не малый. Те же коммунисты, покидая Тобольск, не забыли расстрелять 16-летнего подростка, обвиненного в создании контрреволюционной организации… Причем аж за пять дней до сдачи города. Но это отдельная история, о ней – чуть позже.
Для спасения коммунистов немало сделали А.Е. Коряков и его соратники: они убедили Желтовского в том, что расстрелы могут восстановить жителей против новой власти, дискредитировать ее в глазах тоболяков.
Падение Тобольска имело невероятные по своим масштабам и трагичности последствия. Дорога на север – Сургут, Самарово (Ханты-Мансийск), Березово и Обдорск (Салехард) оказалась открытой для повстанческих армий. И они не преминули этим воспользоваться.
Сводка Тобольского главного штаба Народной повстанческой армии.
8 марта 1921 года.
«Нашими частями занято село Самаровское. Противник боя не принял и в панике бежал, оставляя по дороге своих людей, бросая оружие… Из Самарово при отступлении взяты заложники в числе 15 человек, которые были убиты около села Троицкое, трупы разрублены и брошены в прорубь…».
В результате три северных уезда – Тобольский, Сургутский и Березовский, а также часть Ямала, вплоть до Обдорска, были отрезаны от Советсокй России.
«Дальнейшее промедление очищения Тобольска и всего Севера, – говорилось на заседании коллегии Тюменской Губчека, – лишает советскую Россию пушнины и рыбы, задерживает ремонт речного транспорта, парализуя судоходство по Оби и Иртышу, обрекая самоедов-остяков на голодную смерть…».
Беспокоило и другое: если в конце февраля в южных уездах Тюменской губернии крестьяне уже были измотаны бесконечными боями и вооруженными стычками с красноармейцами, и восстание потихоньку начинало затухать, то на севере, не встречая практически никакого сопротивления, повстанцы продвигались все дальше и дальше, угрожая создать отдельный – Северный фронт – и через Обдорск и бухту Находка получить поддержку из-за границы. Одна мысль об этом приводила советское руководство в Тюмени в ужас. Но справиться своими силами они уже не могли, а высшее военное командование Сибири как будто специально затягивало решение вопроса о подкреплении, не обращая внимания на призывы о помощи.
Телеграмма председателя Тюменского губисполкома А.С. Новоселова председателю Сибревкома И.Н. Смирнову. 9 марта 1921 г.
«Весь Север предоставлен самому себе. После падения Тобольска Обдорск и Березов совершенно отрезаны и находящаяся там горсточка коммунистов… обречена на гибель…».
Омск молчит.
Но вернемся к Тобольску. Новая форма народной власти – Крестьянско-городской совет – просуществовала 38 дней. Всего же повстанцы удерживали город 45 дней, а Тобольский тракт – почти два месяца! И все же Красной Армии удалось прорвать фронт в районе Покровки, несмотря на созданные там настоящие оборонительные сооружения. Дорога была даже перекрыта с помощью колючей проволоки! Вечером 7 апреля части 343-го полка, соединившись с многострадальным тобольско-тарским отрядом, тем самым, в течении полутора месяцев сражавшимся в окрестностях Вагая и потерявшим в одном из боев тобольского военкома Семакова, именем которого позже назвали улицы в Тюмени и Тобольске, с боем заняли северный пригород последнего, в течение ночи окружали город и утром 8 апреля ворвались в него, что называется, на плечах противника, захватив многочисленных пленных. Василий Желтовский с отрядом сумел вырваться из окружения, отступил на север, где и погиб в бою под Самарово в мае 1921 года.
Алексей Коряков и его команда осталась в Тобольске.
А вот теперь еще раз о лицемерии большевиков. После восстановления советской власти бывший председатель тобольского уездного исполкома Демьянов, бывший военком Хрусталев и другие партийные руководители предстали перед судом – за то, что сдали город без сопротивления. И были оправданы, так как, по мнению строгих судей, действовали по обстоятельствам, а те сложились не в их пользу. А вот Коряков, а с ним пятеро профсоюзных деятелей, которые спасли Тобольск от разграбления, а его жителей – от бессмысленных жертв, были расстреляны по приговору трибунала, несмотря на то, что в их защиту выступили профсоюзы и рабочие и служащие тобольских предприятий: за связь с повстанцами. «Обстоятельства» во внимание никто не принял. Как и то, что коммунисты, покидая город, официально передали Корякову бразды правления, а, значит, и право действовать в соответствии с этими самыми обстоятельствами. Такова была благодарность за спасенный город. Вполне в духе советской власти.
Теория заговоров
Борьба с контрреволюционными заговорами стала любимым занятием советской власти с первых дней ее основания. Враги мерещились повсюду, словно черти больному белой горячкой. Нет, никто не спорит – многие желали скорейшей гибели большевистскому режиму. Но иногда – и чем дальше, тем чаще – все эти мифические контрреволюционные организации, которые якобы планировали теракты против руководителей партии и правительства, вели шпионаж в пользу всех разведок мира, даже если таковых не существовало в природе, и готовили свержение советской власти, были лишь плодом буйной и не всегда здоровой фантазии органов ЧК, а позднее ГПУ и НКВД, которым нужно было чем-то оправдывать свое собственное существование. Если же никакой организации не было или ее деятельность носила вполне детский и довольно безобидный характер, то дело раздували до едва ли не планетарных масштабов, сурово наказывая участников и рапортуя в вышестоящие органы о раскрытии очередного заговора.
Примерно так произошло в Тюмени, где в январе 1921 года возникла подпольная организация, которая планировала установить связь с повстанческими отрядами и поднять мятеж в городе. Датой восстания было определено 11 февраля. В 9 часов вечера под прикрытием темноты три боевых отряда мятежников должны были захватить почту, телеграф, вокзал, склады с оружием и боеприпасами, испортить подъездные пути к Тюмени, прервать телефонную линию с Екатеринбургом. Наполеоновские планы! Одновременно, по замыслу заговорщиков, в город должны были войти отряды мятежников. Но в ночь на 11 февраля все члены организации были арестованы: «На этом же заседании и оборвался «гениальный» план, ибо они очутились в руках тех, кого собирались взять. Т.е. к этому времени была подготовлена ликвидация этого заговора, и их «торжественное» заседание оказалось в руках чекистов, а пушки во дворе чека. Состав членов организации: начиная с колчаковского корнета и кончая бывшим содержателем домов терпимости» – пишет П.И. Студитов.
Такова версия Тюменского губчека.
И в нее можно было бы поверить, если бы не одно небольшое, но существенное «но»: так называемому руководителю так называемой контрреволюционной организации Сергею Лобанову было … 19 лет! И был он не бывшим офицером и даже не представителем чуждого советской власти классового элемента, а студентом. В списке участников организации числились:
1. С.Лобанов – студент техникума, 19л.
2. А.Козин – конторщик, 19л.
3. А.Казарин – крестьянин-середняк, 25л.
4. Е.Носырева – сотрудница ЧК, 19 л.
5. Домрачсеев – красноармеец, 19 л.
6. Игнатов – боец 173-го кав. полка, 25л.
7. Огнев – студент техникума, 20л.
8. Вдовин – студент техникума, 20л.
9. Макунин – учащийся, 18л.
10. Шимановский – студент, 19л.
11. Будилович – учащийся, 17л.
12. Уткин – железнодорожник, 22г.
13. Юрлов – студент, 18л.
Не правда ли, серьезная организация? Все, что успели сделать «заговорщики», это написать и расклеить несколько листовок с призывами к жителям города: «Тюменские граждане! Скоро ли вы очнетесь от спячки? … Кто имеет землю? Никто! Где свобода печати? Где товары? Их нет! Они исчезли, как исчезает туман в июньское утро… Посмотрите, как хорошо живут коммунисты. Кушают, одеваются, разъезжают на хороших рысаках – это называется равенство…»
Мальчики решили поиграть в заговор. Не поняли, с кем имеют дело… Вот и доигрались… Суд над ними состоялся всего лишь спустя неделю после ареста – 18 февраля. Долгого расследования не было, просто потому что нечего было расследовать. Всего на скамью подсудимых сели 38 человек. Семнадцать из них, в том числе всех выше перечисленных, приговорили к расстрелу. Без права на помилование. 2 марта 1921года приговор привели в исполнение…
Заметим: эти дети никого не ограбили и не убили. Они никого не насиловали и ни над кем не издевались, как те продработники, которым высшую меру заменили пятью годами лишения свободы. Как те красноармейцы и командиры советских вооруженных сил, что расстреливали заложников и безоружных пленных повстанцев, и остались безнаказанными… Они просто нашли в себе мужество быть несогласными с властью.
Проводить исторические параллели – дело весьма спорное, но «заговор С.Лобанова» напомнил мне «Молодую гвардию» в Краснодоне. И там все преступление группы вчерашних школьников состояло лишь в том, что они расклеивали листовки, да, кажется, еще подожгли какой-то немецкий склад. И все! И результат получили тот же: расстрел. Но то была расправа оккупантов с представителями вражеского государства. С чужими детьми. Советская власть воевала со своими.
В конце 1920 года в Тобольске возникла подпольная организация «Русский православный союз». Ее основатель и руководитель – Сергей Долганев, племянник епископа Тобольского Гермогена и сын священника Петропавловской церкви Санкт-Петербурга. Звучит очень внушительно, если не знать всей правды.
Гимназисту Сергею Долганеву было 16 лет, а в его организации состояли 14-16 летние подростки, ученики тобольской гимназии.
Епископ Гермоген – фигура в Русской православной церкви знаковая. Он родился в семье простого священника и сделал блестящую карьеру. Закончил семинарию, а затем сдал экзамены за курс классической гимназии, окончил юридический факультет, прошел курс математического факультета, слушал лекции на историко-филологическом факультете Новороссийского университета. Окончил Петербургскую духовную академию.
В 1898 году возведен в сан архимандрита и назначен ректором Тифлисской духовной семинарии. Вот уж воистину неисповедимы пути Господни: в период его службы ректором именно в этой семинарии учился, а затем был исключен из нее Иосиф Джугашвили.
Гермоген всегда выступал как последовательный монархист, что не помешало ему вступить в конфликт с Высочайшей фамилией и с самим императором – и не только по религиозным мотивам: у него не сложились отношения с Григорием Распутиным.
8 марта 1917 года епископ Гермоген назначен на пост епископа Тобольского и Сибирского. Очередная ирония судьбы – Распутин из Тобольской губернии вышел, а Гермоген, его противник, после нескольких лет опалы в Тобольск приехал. Он и здесь сохранял монархические убеждения, призывал паству «сохранять верность вере отцов, не преклонять колена перед идолами революции и их современными жрецами…». Во время пребывания в Тобольске царской семьи поддерживал узников – бывший император и епископ простили друг другу прошлые обиды, теперь у них был общий враг – большевики. Которые нелюбви к себе не простили – ни Николаю Романову, ни Гермогену.
15 апреля 1918 года епископ был арестован и препровожден в Екатеринбургскую тюрьму. Если о причинах ареста еще можно догадываться, то логика дальнейшего поведения чекистов в отношении Гермогена просто непонятна. В июне его и еще пятерых заключенных переводят в Тюмень, затем зачем-то везут в село Покровское, там четверых его спутников расстреливают, а епископа и еще одного священнослужителя – Петра Карелина – заставляют работать на строительстве укреплений. Затем на пароходе отправляют в Тобольск, но по пути… по пути несчастных попросту топят в Туре. Более бессмысленное убийство трудно себе представить.
После Октябрьского переворота из голодного, охваченного смутой Петрограда в Тобольск к брату – епископу приезжает священник Ефрем Долганев с женой и сыном Сергеем. У него есть надежда, что здесь, в Сибири, вдалеке от войны и революции, они смогут уцелеть. Не тут-то было. Арест Гермогена перечеркнул все. Тобольский епархиальный съезд направил в Екатеринбург делегацию, которая просила выпустить епископа под залог. В делегацию входили: Ефрем Долганев, священник Михаил Макаров и присяжный поверенный Константин Минятов. Наивные, они еще верили в то, что с большевиками можно договориться!
Залог, а, точнее, выкуп был установлен немаленький – сто тысяч рублей. Узнав об этом, владыка написал членам делегации «Узнал, что мое освобождение возможно под условием залога, вернее выкупа в сто тысяч рублей!!! Для меня это, конечно, несметное количество денег; сто рублей я бы еще дал из своего старого небольшого жалованья, – даже, пожалуй, до трехсот рублей (это последняя грань). Если же паства будет выкупать меня, то какой же я «отец», который будет вводить детей в такие громадные расходы вместо того, чтобы для них приобретать или им дать. Это что-то несовместимое с пастырством».
Выкуп выплатили. Советская власть деньги взяла, епископа Гермогена, разумеется, никто и не думал отпускать, а членов делегации арестовали и вскоре расстреляли. Как говорится, без комментариев…
Сергей Долганев, которому в 1918 году было тринадцать лет, остался с матерью в Тобольске – без отца и без дяди. Он даже не знал ничего о судьбе своих родных! Какие чувства должен был испытывать осиротевший подросток по отношению к коммунистам?
Из дневника Сергея Долганева: «12 января 1920 года. Полтора года, как уехал папа в Екатеринбург хлопотать за епископа Гермогена. Ходят слухи, что его расстреляли. Моя ненависть к большевикам все увеличивается». Ничего удивительного, что в листовках, которые сочинял он сам и его товарищи, звучат призывы к свержению советской власти: «Посмотрите, граждане, на себя: кто вы теперь? Вы – жалкие, безответные рабы. Вы не можете распоряжаться своим имуществом, своей личной жизнью. Где же свобода?.. Стыдно тем, кто восстать не желает».
Крестьянское восстание вселило в мальчика надежду на возможные и весьма близкие перемены. Он мог бы остаться в стороне – кто бы осудил его за это? Но не захотел. Незадолго до падения Тобольска Сергей Долганев попытался ограбить оружейный склад – понятно, для чего: чтобы с оружием в руках бороться против коммунистов на стороне восставшего народа. Там его и арестовали.
Не было ни суда, ни следствия. Пятнадцатилетний подросток разделил судьбу отца и дяди – стал еще одной бессмысленной жертвой в огромном, нескончаемом списке тех, кто вместо обещанного царства свободы получил билет в лучший мир. Билет в один конец.
«Я сижу на широких досчатых нарах, положив бумагу на стол, и пишу эти строки; на душе спокойно, я страдаю за свою дорогую Родину… Милая мамочка, спасибо за заботы, только теперь понял, как люблю я тебя… Я смерти не боюсь. 8 часов вечера 5 февраля». Это были последние часы в его жизни. Рассвета он уже не увидел.
Дело Сергея Долганева и его предсмертное письмо отыскал в архивах КГБ и впервые опубликовал в книге «Двадцать первый» тюменский писатель К.Логунов. Вот так, с откровенной издевкой прокомментировал он эти документы: «Невиданные по торжественности и пышности похороны устроили церковники племяннику Гермогена, сыну священника, руководителю «контрреволюционной организации» Сергею Долганёву, расстрелянному ЧК накануне падения Тобольска. Его объявили великомучеником. Местные дамы не пожалели комнатных цветов для букетов и венков на гроб «невинной жертвы коммунизма».
Развалился СССР, рухнула, словно колосс на глиняных ногах, коммунистическая партия, и только тогда бывший член тюменского обкома КПСС нашел в себе мужество написать: «Этот пятнадцатилетний гимназист достоин нашей памяти. … Он бросил открытый, дерзкий вызов большевистской диктатуре и был уничтожен ею, как тысячи тысяч подобных смельчаков».
Безумству храбрых поем мы песню…».
На следующий день после падения Тобольска Сережа Долганев был похоронен в Кремле, возле Софийского собора. Могила давно затерялась – возможно, находится под брусчаткой, которой выложены дорожки в Кремле, а, может быть, уничтожена во время проведения одной из многочисленных реставраций территории кремля. Или была тайно перенесена на кладбище после возвращения в Тобольск коммунистов. Но, наверное, стоит поставить возле собора хоть какой-то памятный знак, тем более, что там же, в Иоанно-Златоустовском приделе Софийско-Успенского покоятся мощи новомученика епископа Гермогена. В 2000-м году Архиерейский собор Русской Православной Церкви канонизировал его и его брата священномученика Ефрема Долганева. Наверное, было бы справедливо, если бы к отцу и дяде присоединился и Сергей Долганев.
Генерал мужицкой рати
Повстанцы быстро осознали необходимость единого командования. Уже через месяц после начала боевых действий была образована Народная армия. Весь повстанческий фронт делился на Восточную, Ишимскую и Петропавловскую группы. Первую возглавлял командир Никон Васильевич Горбачев, двадцатисемилетний хлебопашец из деревни Гагарьевская, вторую – Григорий Атаманов, родом из деревни Смирное, двадцати трёх лет. Петропавловской группой командовал Морев. Один из крупнейших отрядов, входивших в Ишимскую дивизию, возглавил «генерал» Петр Семенович Шевченко. У него в подчинении находилось около тысячи крестьян, вооруженных, по свидетельству очевидцев, пиками, палками и холодным оружием.
Первое упоминание о Петре Шевченко было обнаружено в документе, чудом сохранившемся в ишимском архиве. Речь в нём шла о захвате отряда и гибели командира. А потом оказалось, что еще живы люди, знавшие и помнившие Шевченко. Так мало-помалу вырисовывался образ человека, которого при жизни одни называли генералом, другие – бандитом, и чьё имя после смерти было предано забвению.
Петру Семёновичу в то время было около сорока лет. Был он высок, сухощав, подтянут, – явно прошёл фронты и первой мировой, и гражданской войн. Косвенно это подтверждается и тем, что Шевченко всегда носил военную форму. Пешком, вспоминали старики, не ходил, а когда садился на коня, то ноги едва до земли не доставали. Был Шевченко строг – Сталина, говорят, потом не так боялись, как его. Александра Терентьевна Волченко, жившая в деревне Большой Кусеряк по соседству с семьей Шевченко, вспоминала: «Петр Семенович был бойким, все бабы его очень любили, и, когда выбирали командира, кричали: «Только Петьку!»
О том, каким был «генерал», говорит такой факт: как-то еще до войны на ярмарке в деревне Кротово Петр Шевченко показывал свою силу и удаль – на потеху толпе брал на плечо слегу, которую ему подносили четверо. Богатырь из Березовки Киприян Марчук решил помериться силой с Петром. Сошлись они на площади. Марчук так ударил, что Шевченко упал. «Меня никто с ног не сбивал, ты первый», – сказал Шевченко и в знак примирения поставил четверть вина.
В сводке разведуправления Сибири от 20.07.21года сообщалось: «Главным руководителем бандитов в Ишимском районе является Шевченко, именующий себя командиром повстанческого полка Народной Армии».
Кстати, большую семью Шевченко гражданская война разорвала на части: один его брат – Яков – служил в Красной армии и воевал с повстанцами, второго – Илью – мятежники убили в самом начале восстания. А вот Петр Семенович возглавил крестьянское сопротивление.
О военном таланте Шевченко говорит тот факт, что его отряд действовал с февраля по август 1921 года, хотя восстание в основном было подавлено уже в апреле. В сводке разведуправления Сибири от 20 июня сообщалось: «Указанная банда численностью до 300 человек при двух пулемётах производила мобилизацию в районе с. Аромашево, где, пополнив, начала удачные бои. Захватив у наших частей … некоторое количество боеприпасов, банда теперь уже в составе до 600 человек конных и пеших при пяти пулемётах двинулась на юг. …Факт длительного пребывания банды Шевченко в районе Аромашево свидетельствует о благожелательном отношении к бандитам местного населения».
Василий Петрович Березовский, уроженец села Кротово, рассказывал со слов своего отца Петра Березовского: «Забирали хлеб из амбаров, выгребали все до последнего зернышка… Крестьянам сеять надо, а в амбарах пусто. В феврале молодой кусерякский крестьянин по фамилии Шевченко стал объединять мужиков, оставшихся, как и он, без хлеба».
Военный талант Шевченко сочетался с политической наивностью. Чтобы освободиться от коммунистов, считал Шевченко, – есть один выход – создать банду. Истребление коммунистов – вот главная задача отряда. «Ему казалось, – рассказывал В.П. Березовский, – что если есть в стране человек двадцать коммунистов, и если всех их уничтожить, то больше их не будет и проблем тоже… В шевченковском отряде и кротовские, и кусерякские, и березовские мужики были. Не разорять они хотели, а правды добивались. Деревенских не трогали. Все в округе знали, что Шевченко заступается за крестьян, поэтому помогали ему, чем могли. Местные мужики отдавали лошадей, оружие, возили им продукты»…
Отряд Петра Шевченко с полным основанием можно было назвать хорошо организованным партизанским соединением. Каждый раз, когда повстанцы оказывались под угрозой окружения, они мгновенно рассеивались: «Подвижность банды была превосходной благодаря населению, которое всеми силами оказывало всевозможные содействия», – сообщали командиры Красной Армии, чьи силы были брошены на подавление восстания.
Вот как описывали действия противника красные командиры: «Повстанцы действуют в абсолютном большинстве конными партизанскими отрядами, изукрасив лошадей и себя красными лентами и на лучших лошадях, которые захватываются ими у населения при занятии ими какого-нибудь села или деревни. Среди бандитов есть лица из числа местных жителей, хорошо знакомые с местностью, а поэтому в случае опасности со стороны наших войск повстанцы уходят с дороги и идут степью, выходя прямой тропкой в какой-либо пункт. Повстанцы двигаются верхами при малом обозе, на лучших лошадях, делая в сутки по 60 верст и более, уходя таким образом в безопасное место и появляясь снова…»
И все же трагическая развязка была предопределена. 20 августа повстанческий полк начал наступление на село Кротово, но неожиданно оказался под угрозой окружения эскадроном кавалерийского полка и кавалерийской комчастью. Отряд, как это было не раз, растворился в лесах. Часть его во главе с командиром Петром Шевченко, раненым в ногу, укрылась среди болот на острове. Место было потаённым: непроходимые заросли карликовых берёз и осин, мелкий кустарник, камыш да кочки…
Остров этот в разных архивных источниках называли по-разному: Плита, Подплиток, Притышный, Притынный… И непонятно было, одно и то же это место, или командиры путались в своих донесениях. Но местные жители до сих пор называют остров именем Шевченко…
Повстанческий отряд, как нам стало известно, погиб в результате предательства. Исследователю крестьянского восстания 21-го, омскому историку В.И. Шишкину удалось найти уникальный документ, – донесение командира красноармейцев Буриченкова. А пишет он в этом донесении следующее.
Во время поисков отряда Шевченко на одной из дорог, ведущих из леса, встретили красноармейцы цыгана. Что цыгану делать в болотах? Ясно, шёл от повстанцев. Схватили его и устроили допрос с пристрастием. Долго молчал цыган, только отнекивался, – мол, не знаю ничего. И тогда пошёл Бучинский на хитрость: провёл пленника перед строем лошадей и посулил: скажешь, где Шевченко, – возьмёшь любого коня, какой понравится. И дрогнуло сердце у сына вольного племени. Сверкнул он чёрным глазом и согласился.
Интересно, что ту же самую историю, лишь с некоторыми вариациями, нам рассказал все тот же Василий Петрович Березовский, знавший ее со слов своего отца. «Его называли бандитом, – говорил Василий Петрович, – а он никакой не бандит, а обычный крестьянин. И поддерживали его такие же крестьяне… Красные нашли цыгана, – цыган много тогда было в наших краях и подговорили его, чтобы он пробрался в отряд и разузнал все про них — сколько их, где пулеметы… И пообещали ему за это коня. Цыган все разузнал и из отряда скрылся…».
Красноармейцы шли всю ночь, старательно обходя населенные пункты, справедливо опасаясь, что местное население непременно предупредит партизан о продвижении красных. Утром 25 августа они окружили остров с трёх сторон. Повстанцы не ожидали предательства, – кто мог найти их в этих глухих болотах? Одни ещё спали, другие были заняты обычными утренними хлопотами. А кто-то и веселился, – нападавшие слышали, как играла гармошка. Они настолько были уверены в своей безопасности, что не выставили даже дальние посты, только ближние. Да и те не слишком опасались нападения.
«Бандиты расположились в оборону под телегами и на телегах, в упор встретили наши части ружейным и пулемётным огнём, – говорится в донесении о выполнении задания по уничтожению отряда повстанцев, сохранившемся в Ишимском архиве, – бандиты… были все зарублены, никому не было пощады».
Здесь командир красноармейцев лукавит. Если учесть, что, судя по его же донесению, со стороны красных потерь не было, убиты и ранены лишь несколько лошадей, то повстанцев, скорее всего, захватили врасплох, и открыть огонь успели лишь те, кто не спал и успел схватить оружие, – огонь беспорядочный, неприцельный. Нападавшие тоже почти не стреляли, – рубили: «Рубилось всё, что попадало под руку…»
На острове погибли сто одиннадцать человек. Их можно было захватить живыми, но, видимо, была такая установка – пленных не брать. Уцелели лишь две женщины. Одна из них – Анна Терентьевна Ржебко, жительница деревни Новоберезовка, бывшая в отряде подводчицей. Много лет она хранила тайну гибели отряда и лишь в конце жизни поведала ее односельчанам. По ее словам, бой был скоротечным, даже не бой, а бойня… Повстанцы и опомниться не успели, как все было кончено.
Из политического отчета Ишимского уездного комитета РКП(б) за август 1921 года.
26 августа политбюро стало известно, что в районе острова, в 20 верстах восточнее юрт Валахайские, разбит Шевченко, убит сам Шевченко и 111 бандитов. Забран его штаб, взяты в плен две сестры милосердия, отобраны четыре исправных пулемета, 50 винтовок, 10000 патронов, много пулеметных лент, обоз в 50 подвод, телеграфный аппарат».
Не могу не привести выдержки из еще одного документа. 3 сентября 1921 года в Ишиме состоялось заседание Ишимского уездного комитета РКП(Б), на котором присутствовал комбриг А.Г. Буриченков, возглавлявший операцию по уничтожению отряда Шевченко. По его словам, на острове были захвачены «документы бандитского штаба», и среди прочих бумаг – списки членов повстанческого отряда: «… после проведения нескольких бесед, где указали им (крестьянам – авт.), что такое война (могу представить себе, КАК именно проводились эти беседы! – авт.), крестьяне стали выдавать бандитов, и всего мной изрублено 130 (!) человек за это время. Находили бандитов дома по имеющимся у нас спискам, которые были отобраны у бандитов. Может быть, на меня будут жалобы, но я сам скажу: обращение было самое жестокое, вызванное необходимостью, для скорейшего уничтожения бандитов… Бандиты – все кулачество и все отъявленные преступники, убийцы».
По сути дела, речь шла о бессудном и жестоком убийстве 130 безоружных крестьян! Но комитет РКП(б) принял решение не вести следствия по заявлениям об убитых бандитах. И более того: «Постановили: Считать необходимым скорейшую ликвидацию бандитизма на основе планомерного применения репрессий не только к самим бандитам, но и к семьям бандитов и их укрывателям…».
Свидетельства об обстоятельствах смерти самого «генерала» Шевченко расходятся. Одни говорят, что его зарубили. Другие, – что он застрелился, когда красноармейцы окружили остров. Вторая версия, думается, заслуживает больше доверия. Во-первых, со слов внучки Шевченко Галины Тихоновны Шеповаловой, он говорил своей жене Анне: «Живым я им в руки не дамся, только трупом могут меня взять!».
Во-вторых, Советской власти было выгоднее взять Шевченко живым, устроить над ним суд – показательный, с вынесением жестокого приговора, чтобы впредь никому неповадно было. Недаром же тело убитого привезли в Большой Кусеряк, чтобы люди убедились: легендарный «генерал» мёртв.
Но даже после смерти Шевченко был страшен для своих врагов. Пугала сама мысль, что, будучи похоронен по-людски, в родной деревне, он может стать символом народного гнева, а могила его – местом поклонения. В день похорон в деревне появились люди в чёрных кожаных куртках. Они хотели увезти с собой тело непокорного «генерала», разрубить его на куски, разбросать в степи на съедение волкам. Но женщины, только и оставшиеся в деревне, не отдали тело бунтаря на поругание. Пётр Шевченко обрел покой на кладбище деревни Малый Кусеряк. Могила его утрачена. Но вот, что интересно. Нина Тихоновна, внучка, рассказала, что как-то раз, придя с матерью на могилу деда, увидела на ней … пирамидку со звездой. Кто и зачем «призвездил» командира повстанцев? Что это – месть или попытка спасти могилу от уничтожения? Родные так и не нашли ответа на этот вопрос.
Мы попытались отыскать следы «мужицкого генерала», побывать на острове и поставить на нем крест в память о погибших здесь крестьянах. Судьба была благосклонна к нам. В деревне Новоберезовка Аромашевского района нас ждал сюрприз в лице старейшего местного жителя, охотника Степана Ефимовича Вилюка. Степан Ефимович, хотя и родился в 1928 году и, следовательно, никак не мог быть свидетелем событий 21-го года, оказался хорошо осведомлён о них. Настолько, что подробно рассказал, какие отряды красноармейцев и с какой стороны окружали повстанцев, кто из красных командиров первым ворвался на остров, как погиб Шевченко, и как привезли его хоронить в родной Кусеряк: тело везли на подводе, и те, кто посмелее, подходили и смотрели на мёртвого генерала. Не сумели идеологи коммунистического строя вытравить воспоминания о сопротивлении из памяти народной – как легенды, передавались они отцов к детям.
Если учесть, что архивные документы, подтверждающие его слова, Степану Ефимовичу не могли быть известны, то остаётся только удивляться его памяти.
Интересно, что отец нашего собеседника – Ефим Вилюк – был первым председателем колхоза в Новоберезовке, его именем даже названа сельская улица. Лояльность к Советской власти не мешала ему, однако, в двадцатом первом прятать хлеб от продразвёрстки.
«Зерно и муку, – горько усмехается Степан Ефимович, – выгребали подчистую, даже на семена не оставляли. Кто успел в поле вывезти, сховать, – тот и спас. Мать рассказывала, что отец вывез наше зерно – целую телегу».
Главное же открытие состояло в том, что Степан Тимофеевич, исходивший вдоль и поперёк местные леса и болота, с точностью до сантиметра показал на карте, где находится остров Шевченко: на северо-восток, в двадцати восьми километрах от Новоберезовки. И погиб отряд повстанцев именно здесь. Но рассказ об этом еще впереди.
Митька-бегунец
На самом деле её звали Лиза – Елизавета Шевченко, сестра «мужицкого генерала». Женщин в отрядах у повстанцев было немного, и всё-таки они были: сёстры милосердия, – кто-то же должен был ухаживать за ранеными, оставлять их в деревнях было опасно, обозницы – поварихи, прачки, подводчицы…
Лиза в отряд попала не от хорошей жизни. Красноармейцы, появляясь в деревнях, семьи повстанцев не щадили, так что при приближении карательных отрядов женщины хватали детей и убегали в ближайшие леса. Сохранилась легенда, что жена Шевченко, спасаясь от преследования красных, завернула в овчину новорожденного сына Васю, схватила за руку старшую Капитолину и бросилась в лес. По дороге Василий выскользнул из шкуры… Так бы и замёрз малец в сугробе, если бы мать вовремя не заметила и не вернулась за ним.
В архивах сохранилось письмо Шевченко, обращённое к красноармейцам. В нём он предлагал заключить своеобразный «джентльменский», если так можно выразиться договор: повстанцы не будут трогать семьи коммунаров при условии, если красные, в свою очередь, не будут преследовать семьи участников мятежа. «Вам уже известно, что попавшие ваши товарищи к нам в плен не уничтожаются, – писал в своём воззвании Пётр Семёнович, – и мы их только обезоруживаем и отпускаем. Но вы делаете не так. Вы каждого попавшего партизана, да и не только партизана, а простого человека, сказавшего хотя бы одно слово против вас, рубите шашками. Стыд. Позор, товарищи, так поступать. Пора опомниться, пора прекратить грабежи, расстрелы, довольно … Вам всё мало. Вам всё нужно отбирать у крестьянина, последние крохи хлеба и всё то, что он добыл себе потом и кровью…».
Мало, видно, это письмо помогало… Так Лиза Шевченко оказалась в отряде – под именем Дмитрий Трусков (так назвал её брат) или Митька – бегунец. Именно она была одной из двух женщин, оставшихся в живых после разгрома отряда Шевченко в Аромашевских болотах и захваченных красноармейцами.
Лиза отсидела в подвалах ЧК целый год.
Во время допросов утверждала одно: в отряде брата она была подводчицей, в боях не участвовала и вообще ушла с повстанцами только потому, что оставаться в деревне было страшно. Через год её выпустили, и на несколько десятилетий Елизавета исчезла из жизни односельчан. Но с семьёй погибшего брата связь поддерживала. Так стало известно, что уехала она далеко от родных краёв, – на Дальний Восток, в Хабаровск, вышла замуж, сменила фамилию – стала Лизой Чайкиной. Родила сына.
В семидесятые годы, будучи уже пожилой женщиной, Елизавета Семёновна появилась в Больших Кусеряках.
– Она была высокая, статная, – вспоминает вторая внучка Петра Шевченко — Надежда Тихоновна, – и очень строгая.
И вот тут-то и стали открываться интересные подробности из жизни Митьки — бегунца. Оказывается, девятнадцатилетняя Лиза – «дёрзкая» девица, как до сих пор говорят о ней старики, не только носила мужскую одежду – кожаную куртку и красные шаровары. Она прекрасно ездила верхом на белом коне: генеральша! – говорили про неё односельчане, и лихо владела казацкой плетью – могла при необходимости и захлестать. Было у неё и настоящее оружие – сабля и наган.
Жительница Ишима А.Г. Штыкова вспоминала рассказы своей матери Евдокии Федоровны Солодкиной: «Когда мама косила сено около деревни Кочковатово, то увидела, как из леса выехала Лизка на коне, такая генеральша, красивая, шашка на боку. И рукой машет: мол, уходите быстрее, бой будет. Они литовки побросали и в кусты. Сидели в кустах, закрываясь травой, боялись, что красные застрелят».
Как выясняется, в дивизии брата была Лиза бойцом, а, может, и командиром одного из небольших отрядов. «Бандитка она была!» – до сих пор говорят о ней в местных селах. Много, надо думать, коммунарских голов порубила! Иначе с чего бы жителям соседней с Кусеряками деревни Новоберезовки спустя полвека на неё зуб точить? А точили… Узнав об этом, Елизавета Семёновна не стала ждать, пока новоберезовцы предъявят ей счёт, – собралась и уехала обратно в Хабаровск. Там и умерла.
Кстати, сын «мужицкого генерала» Петра Шевченко – Василий был арестован в 1938 году. 16-летнего подростка обвинили во вредительстве: в зерне, которое он со сверстниками возил после обмолота на мельницу, был обнаружен клещ. «Его одного арестовали. Прощаясь с сестрой Капитолиной, он сказал: «Больше, сестра, мы не увидимся», – вспоминает Галина Тихоновна Шеповалова. Так и вышло.
В протоколе его допроса от 8 ноября 1938 года сообщается следующее:
«Вопрос: Кто ваш отец и где он в настоящее время находится?
Ответ: Мой отец, Шевченко Пётр Семенович в 1921 году являлся организатором кулацкого восстания против Советской власти. Он командовал повстанческим отрядом. При ликвидации восстания был расстрелян красными, но о последнем точно сказать не могу, так как некоторые говорят, что в тот момент, когда отряд был окружён красными войсками, не желая сдаться в плен, он застрелился».
Василия Шевченко осудили на пять лет лагерей. Ему не было и шестнадцати. Он так и сгинул где-то в лагерях. А, может, отсидев, не стал возвращаться в родную деревню, туда, где ему никогда бы не простили родство с повстанческим «генералом». Может, погиб на войне. Родня до сих пор ничего не знает о его судьбе. Говорят: «сгинул Василий».
После поездки по деревням, когда-то охваченным восстанием, меня в нашей стране уже ничто не удивляет, и удивлять, наверное, не будет. Да не обидятся на меня жители сёл, которые нам пришлось проехать, но большего беспамятства я в своей жизни ещё не видела. И это в деревне! Где всех родственников всегда знали до седьмого колена! Где всегда было известно, кто у кого ночевал, и кто у кого накануне самогонку пил!
Разыскав родственников легендарного генерала Шевченко, мы рассчитывали узнать какие-то подробности из его жизни. Где там!
Впервые Надежда Проскурякова побывала в деревне Кротово у внучки Петра Семёновича ещё несколько лет назад, чуть-чуть не успев застать в живых его дочь Капитолину. Тогда Нина Тихоновна даже разговаривать с музейщиками отказалась. В нынешний приезд она была более приветлива. Но – увы! – не смогла сообщить нам ничего нового. Более того, она вообще ничего не знала по своего деда, кроме того, что он был бандитом и воевал с красными.
«Знать бы, что понадобится, – только и вздыхала Нина Тихоновна, – так спрашивали бы, запоминали. Мама-то, пока жива была, много рассказывала, да мы не слушали, не интересно было!»
Точно так же наши вопросы повергли в состояние растерянности и её сестру Надежду Тихоновну. Что ещё более удивительно, потому несколько лет перед смертью Капитолина Петровна Шеповалова, в девичестве Шевченко, прожила именно в доме у Надежды и, по её собственным словам, часто вспоминала об отце и плакала.
Рассказывать о нем, думается, она начала только тогда, когда стало безопасно об этом вспоминать. А, точнее, незадолго до смерти. Но почему дочери не слушали?!
В семьях у сестёр не сохранилось ни одной фотографии, ни одной вещи, принадлежавшей матери. Нет, вру. Удалось разыскать старую прялку, которой много лет пользовались мать и бабушка сестёр, и даже получить её в дар для музея. Но и это всё. Поразительно и то, что и Нина Тихоновна, и Надежда Тихоновна не могли даже вспомнить, как звали их бабушку, жену Петра Семёновича Шевченко! Если Надежда родилась уже после смерти бабки, то её незнание ещё можно понять, но Нина Тихоновна старше сестры на десять лет! Она жила с бабушкой в одном домишке! И забыла, как её звали… Уму непостижимо!
После долгих расспросов жителей села Большие Кусеряки нам всё-таки удалось выяснить, что жену командира повстанцев звали Анна.
Она прожила нелёгкую жизнь. В 21-м потеряла мужа, осталась с двумя детьми и с клеймом бандитской жены. В середине тридцатых был арестован «за вредительство» младший сын Василий. А, может, умер в чужом краю, так и не дав матери весточки о себе. Жена Шевченко умерла году в пятьдесят девятом, дожив до глубокой старости.
Дочь Капитолина родила шестерых детей, – трёх сыновей и трёх дочерей, тех самых, что забыли имена своих деда и бабки. Они так и жили большой семьёй в маленьком домишке, больше напоминавшем сараюшку, на окраине деревне, пока домик не снесли, а дети не разъехались кто куда.
Роковая любовь командарма
29 января 1898 года в деревне Смирное Ишимского уезда в семье зажиточного крестьянина Данилы Михайловича Атаманова родился сын Григорий, будущий командарм Первого корпуса Повстанческой армии, которая по приблизительным подсчётам составляла шесть тысяч человек.
Данила Атаманов человеком был пришлым, – в Смирное приехал из России и здесь уже женился на местной жительнице Вере Павловне Тагильцевой.
Дело теперь, конечно, прошлое, но поговаривали, что след за Данилой Михайловичем тянулся тёмный, недаром он даже фамилию сменил, – был Чайкин, стал Атаманов. И деньги у него водились. Поэтому, обосновавшись в Смирном, купил дом, обзавёлся хозяйством. Дом был двухэтажный, на первом этаже – магазин и столовая, где бесплатно кормили рабочих, на втором – гостиная и жилые комнаты.
Говорят, скота Атаманов держал – счёту не знал. У крестьян скупал молоко, обменивая его на железные изделия. Было у него три молоканки и маслодельный завод. Торговать ездил – от Ирбита до Петропавловска. Только в Ишимском уезде у него было семнадцать торговых точек.
Не удивительно, что революцию семья Атамановых встретила без особой радости. И тем более не удивительно, что один из четырёх сыновей – Григорий стал активным участником повстанческого движения.
Гриша в семье был младшим и, должно быть, любимым. В деревне его звали белоручкой – таким он всегда был начищенным и наглаженным. Стоит добавить: и, наверняка, образованным, потому что именно армия под командованием 23-х летнего Григория Атаманова отличалась хорошей организацией. Штаб Атаманова, к примеру, мобилизовал сапожников для работы на армию. Женщины шили халаты для лыжных команд. В сельских кузницах изготовлялись пики, в ружейных мастерских чинили пулемёты и винтовки. Делали даже трещотки для имитации пулемётных выстрелов и макеты деревянных орудий! Для агитационной работы были привлечены учителя, псаломщики, священнослужители, которые писали прокламации и воззвания к красноармейцам. Ежедневно выпускалась сводка, которая через местные штабы доводилась до сведения населения.
И ещё один момент. Зверства обе стороны творили ужасные. На этом фоне диссонансом звучал приказ Григория Атаманова, в котором он предлагал устранить мародёрство, принимать по-братски захваченных в плен красноармейцев, виновных в самосудах и жестокости привлекать к ответственности и «наказывать теми же способами, что и пострадавших».
«Сводка. Каймакскому военному штабу. Сообщается нами, Ново-Травнинским штабом, что звери-коммунисты после отступления из села Травнинское отряд ихний заехал по пути в деревню Кислово и вырезал половину деревни, не смущаясь тем, что если под шашку коммуниста попадала и голова грудного ребёнка, не умеющего отличить правой руки от левой. Так вот поступают с крестьянами коммунисты.
Подлинное подписал начальник военштаба оперативного отдела Атаманов. 14|II-21г.»
Наверное, «белоручка» Гриша Атаманов был белой вороной среди ожесточившихся сердцем командиров повстанческой армии. И, конечно, его гуманизм, как бы мы сегодня сказали, не мог не вызвать подозрения, тем более, что старший брат Григория – Иван служил в Красной Армии.
На протяжении второй половины февраля Атаманова несколько раз то отстраняли от командования, то вновь назначали. И всё же судьба его была трагической. В апреле 1921 года Гриша Атаманов был схвачен по подозрению в измене, препровождён в Уктуз, где находился штаб Повстанческой армии, и расстрелян. Было командарму всего 23 года…
Что стало с большой семьёй Атамановых после подавления восстания – никто не знает. В их двухэтажном доме долгое время была школа, потом правление колхоза. Потом дом раскатали. Местные ребятишки, зная по рассказам старших о богатстве бывших хозяев, искали в развалинах клад…
Уходили из жизни те, кто знал Данилу Михайловича и его сыновей. Но жила в Смирном женщина, которая не просто помнила, но до конца своей жизни молилась за убиенного Гришу Атаманова.
Звали её Александра Захаровна Ельцова. И, думается, она в немалой степени сыграла роковую роль в судьбе юного командарма.
Александра Захаровна была женой коммунара – в этом состояла её вина перед повстанцами. Вся семья – муж, брат, ещё несколько родственников, члены Смирновской коммуны, созданной осенью 20-го года, были зверски замучены в феврале 1921 года.
«Убитых, – рассказывает внучка Ельцовой Зинаида Ильинична Крамор, – привезли в село смёрзшейся грудой, голых, изуродованных, с выколотыми глазами и вспоротыми животами». Смерть спаяла их навсегда, – их даже не смогли внести в избу. Так и похоронили в одной братской могиле.
Троих детей Ельцовой спасла её сестра Катерина – она была замужем за повстанцем и потому могла надеяться, что в её доме ребятишек искать не будут. Семеро малышей – трое Ельцовых, трое – самой Катерины и сын убитого брата месяц провели в погребе. Даже еду им туда спускали на верёвке. Когда опасность миновала, и детей подняли наверх, они, отвыкшие от света, долгое время боялись открыть глаза.
Беременную четвёртым ребёнком Александру Захаровну вырвал из рук повстанцев Гриша Атаманов.
– Гриша не успел… – часто говорила потом Ельцова, вспоминая те страшные дни. Не успел спасти остальных?
Наверное, он всё-таки любил её. Александра Захаровна в молодости, говорят, была красавицей. Правда, старше Гриши на несколько лет, но разве возраст имеет значение, когда речь заходит о чувствах. А если не было любви, то зачем ему нужно было возить её повсюду за собой, оберегая от косых и откровенно враждебных взглядов товарищей по оружию? Ему, кого то и дело пытались уличить в измене и предательстве. Ещё бы! Мало того, что брат – красноармеец, так теперь ещё и коммунарка недобитая.
Говорят, будто бы Гриша решил-таки уйти от повстанцев, и будто бы даже человек с двумя лошадьми – для самого Атаманова и для Александры – ждал его за околицей деревни Окунёво, где располагался штаб его армии. А, может, этот слух был лишь поводом для ареста, – оставление рядов повстанческой армии рассматривалось как тягчайшее преступление против народа и каралось расстрелом.
Командарма Григория Атаманова, схваченного в Окунёво и обвинённого в дезертирстве, ждала смертная казнь. Вместе с Гришей была арестована и Александра Ельцова.
Может, всё было проще? Может, повстанцы потребовали выдать им коммунарскую жену, а Гриша встал на её защиту? Не потому ли до конца жизни Александра Захаровна вспоминала Гришины слова: «Лучше меня расстреляйте, но женщину не трогайте!»
В Окунёво сохранился старинный купеческий лабаз, в подвале которого вместе с окуневскими коммунарами сидела Александра Ельцова. Там она преждевременно родила сына Алексея. И вот что удивительно: будучи в экспедиции в этой деревне, мы совершенно случайно познакомились с 93-х летним жителем деревни, чей отец, брошенный повстанцами в подвал, принимал роды у коммунарки!
Спасла Александру жена охранника, сторожившего арестованных. Она принесла мужу обед и услышала крики несчастной женщины. «Ты что, не русский? – заплакав, сказала крестьянка мужу, – у нас же у самих дети!». Охранник прислушался к словам жены. Так судьба во второй раз отвела руку смерти от Александры Ельцовой.
Новорожденный сын умер через два дня. Чуть окрепнув, Александра Захаровна вернулась в Смирное, где её ждали трое детей. Она прожила 76 лет и до конца жизни молилась за Гришу Атаманова и крестьянскую семью, которая, рискуя своими детьми, спасла её из окуневского подвала.
Фарс на крови
Не хочется давать оценки и делать выводы. Факты, собранные выше, и без того говорят о многом. Российский бунт, бессмысленный и беспощадный… Совсем, как у Пушкина. И все же цинизм коммунистов поражает. Расстреливая сотни и тысячи своих сограждан, лишая их права не только на жизнь, но и на могилы, а значит – на память потомков, из смерти своих соратников они устраивали настоящий фарс. Никогда и нигде раньше столь скорбное занятие, как похороны, не превращалось в идеологическое шоу.
В Ишимском государственном архиве мне удалось отыскать редкие документы.
Это выписка из протокола заседания президиума Ишимского уисполкома от 19 февраля 1921 года.
«Для предания земле трупов погибших в боях с бандитами коммунистов и доблестных воинов Красной армии предоставить широкую возможность отдать последний долг погибшим для чего в день похорон их приостановить занятия во всех учреждениях…
Безграничную преданность делу укрепления советской власти погибших героев в день похорон их использовать для широкой агитации и учета всех преданных Советской власти (выделено мной – О.О.).
… Посвятить специальный выпуск газеты «Серп и молот» описанию жизнедеятельности погибших героев».
На службу идеологии поставили и культуру. В театре Луначарского (это здание сохранилось в Ишиме, и сейчас там находится опять же народный театр – авт.) должен был состояться специальный траурный концерт. В его репертуаре выступление оркестра и хора – они исполняли «Похоронный марш», фортепиано – «Траурный марш», декламация, и снова хор, и снова оркестр.
Был даже издан специальный приказ командующего войсками района Омск-Тюмень о создании военно-похоронной команды и организации целой процессии в день похорон коммунистов. Коменданту города предписывалось остановить движение по центральной улице до площади, где была вырыта могила, и расписан порядок выноса тел и их сопровождения войсками военно-похоронной команды. Кто и когда положил начало этой странной, непонятной, не христианской, не русской даже традиции – устраивать братские могилы на городских площадях? Но, куда бы ты не приехал, памятники коммунистам, красноармейцам, коммунарам непременно стоят на центральных улицах городов и сел. Их много, очень много. В каждом селе. А имена повстанцев вычеркнуты навечно из памяти народной.
Политический отчет Тюменского губкома РКП(б) за февраль – март 1921 года.
«Парторганизации потеряли от 1000 до 1500 человек. … Погибли семьи многих деревенских коммунистов. Цифра погибших повстанцев превышает два десятка тысяч»…
Впереди было освобождение Тобольска, Обдорска, Березово… Впереди были летне — осенние бои с теми, кто не желал отступать и сдаваться. Главные жертвы еще были впереди
На краю пропасти
Восстание в основном было подавлено уже к апрелю 1921 года, однако последние очаги сопротивления потухли лишь в сентябре – октябре. Долго не было покоя тем, кто стоял на страже интересов коммунистической власти.
«Начальнику уезд(ной) милиции. Сводка. Сообщаю: настроение района скверное. Атмосфера на почве продовольствия сгущается с каждым днем… Ожидаю не сегодня — завтра вспышки брож(ения)… Масса пока, видя вооруженную силу, расходится… Прошу принять срочные меры к разрешению конкретно серьезного вопроса. Семенной материал не так важно (где) находится, необходимо принять срочные меры к выдаче. Хотя по сельсоветам. Снабжением продовольствием сумеем утушить пожар. Начальник милиции 11 района М. Жуков. 3 апреля 21-го года»
«4 апреля 21-го года. Сводка. Бандиты по лесам имеются. Настроение не важное как у отряда, так и у милиции на почве семенного материала…Паника со всех сторон может быть и … бывает какая-то боязнь, что среди лесов и полей могут быть бандиты, которые хорошо вооружены, наше вооружение слишком плохое. … Никакой надежды не питаю. Начальник милиции Жуков».
«Телеграмма. Голышманово №22. Нач(альнику) уез(дной) милиции сообщаю. 2 сентября 6 часов вечера бындиты сделали налет Голышманово в числе 40 или 80 человек стояли в лесу обозом… Мы количеством 20 человек ворвались в церьковную ограду отбили бандитов. Убитых со стороны бандитов 3 человека, 4 лошади. С нашей стороны 1 убит, 2 раненыя… Милиция занимает усиленныя посты. Воинские части Голышманово 2 роты, 1 пулемет. Опасность пока не угрожает. Хотят сделать еще один налет. 3/IХ — 21 Начальник милиции Казанцев».
Да, крестьянское восстание в Западной Сибири нужно было пресечь на корню. Оно представляло слишком большую опасность для Советской власти, поскольку отрезало европейскую Россию от Сибири, хлебного края, основного источника продовольствия, и тем самым поставило молодое Советское государство на край голодной пропасти. На долгие три недели было парализовано движение по Транссибирской магистрали. Повстанцы разбирали железнодорожное полотно, уничтожали стрелки, уносили шпалы и даже рельсы. Были заблокированы десятки эшелонов с продовольствием, которого так ждала центральная Россия. Еще месяц-другой, и голодные бунты вполне могли бы захлестнуть обе столицы и ряд крупных городов. Как говорит исследователь крестьянского восстания, В.И. Шишкин, возникла уникальная в российской истории ситуация, когда вопрос о судьбе власти в стране решался не столице, а далекой сибирской провинции. В цивилизованной стране руководители, которые не справились с ситуацией, ушли бы в отставку, признав свои ошибки. Но только не в России!
Несмотря на кровавый мятеж, обернувшийся тысячами жертв с обеих сторон, по личному распоряжению В.И. Ленина вывоз продовольствия из Тюменской губернии, в основном из Ишимского уезда, оставшегося без семян для посева и уже находившегося на краю голода, продолжался всю весну 1921 года.
Командующий советскими войсками Тюменской губернии А.Г. Буриченко 7 мая докладывал председателю Сибревкома И.Н. Смирнову и помглавкому В.И. Шорину: «В течение первых 3-4-х дней результаты вывоза хлеба оказались хороши, работа продолжается ускоренными темпами… Часть крестьян отказалась…, требуя вначале удовлетворения голодных крестьян. Попытка наших воинских отрядов взять хлеб силою не привела ни к чему, так как открытая демонстративная стрельба не привела по толпам, которые обступили ссыпные пункты, никакого действия не произвела, и крестьяне, наоборот, взяли жен и детей, … настоятельно требуя расстрелять их всех вместе с детьми и женами и тогда лишь вывозить от них хлеб.
…Чтобы заставить крестьян отдать хлеб и красноармейцев взять его силой, придется произвести массу расстрелов как среди крестьян, так и среди красноармейцев. Я для выполнения приказа Центра вынужден буду открыть боевой огонь по советской власти, к которой сам принадлежу, т.е. расстреливать волисполкомы, комячейки, крестьян, красноармейцев».
У меня нет сомнений, что, получи Буриченков такой приказ, он выполнил бы его без раздумий.
Вывоз хлеба повлек за собой страшный неурожай, эпидемии, гибель тысяч людей.
16 апреля 1921 года. Абатск. «Настроение у граждан ужасное на почве голода; сегодня в Абатске собираются граждане толпами: дети, старики, матери. Просят хлеба. Выхода у нас нет. Зам. зав. политбюро Ишимского уезда В.И. Недорезов».
21 апреля. Бердюжье. «Граждане толпами идут к исполкому, просят выдачи семенного и продовольственного хлеба. Исполком и продконтора не выдают. Положение печальное, грозит голодным бунтом. Завполитбюро П.Д. Кетов».
15 мая 1921 г. Бердюжье. «… В волостях Истошинской и Бердюжской проходит женская организация на почве голода, которые ежедневно собираются толпами с детьми на руках и ходят по селам и деревням, просят хлеба… Меры принимаются, но не насильственные. Если принять более суровые меры, без кровопролития не обойтись. Нач. милиции 4-го района».
16 мая 1921 года. Из доклада уполномоченного Сибревкома и штаба помглавкома по Сибири А.П. Кучкина председателю Сибревкома И.Н. Смирнову: «На днях в Бердюжской волости собралось 600 баб и не давали вывозить хлеб, несмотря на угрозы штыками и выстрелы в воздух, требуя себе, как голодным, хлеба. Пришлось дать им тысячу пудов из 67 тысяч, и все успокоились. Хлеб энергично вывозится. Красноармейцы держались при натиске баб хорошо, готовые расстреливать их».
Нет слов, чтобы прокомментировать это…
А весной 1922 года в Ишимском уезде начался небывалый, массовый голод. Вспыхнула эпидемия холеры. Крестьяне питались травой, трупами павших животных, собаками. Вот документы, сохранившиеся в Ишимском государственном архиве. В них – свидетельства крестьян. Для суда истории они неоспоримы.
«В Ларихинской волости…волпродинспектор Сафронов …обращается с крестьянами самым ужасным жестоким путем. На каждом шагу угрожает расстрелять, снимает с кулаков продналог… В Чистоозерской волости … уездналогпродинспектор Киселев угрожает поркой и расстрелами. Благодаря подобных действий наша волость обречена с нового года на голод не легче, чем на Волге, а посевы на 23-й год теперь и поминать нечего… 29/ХII — 1921».
«Доношу, что в районе Чуртанской волости получилось заболевание людей от голода, – писал начальнику районной милиции чуртанский волостной милиционер Мулявин. – В деревне Чернышева 16 семей, в деревне Пестова 12 семей, в деревне Доставаловой 6 семей, в селе Малаховом 1 семья. Все вышеупомянутые семьи опухшие, некоторые лежат в постели, а некоторые еще ходят. Голод усиливается. 8 мая 1922 года».
По неполным официальным данным, которые приводит кандидат исторических наук Игорь Курышев, в Ишимском уезде было зарегистрировано 8159 случаев смерти от голода.
Расправы над бывшими участниками сопротивления продолжались и после жестокого подавления восстания. Все взятые в плен, арестованные и добровольно сложившие оружие повстанцы немедленно брались на учет местными органами ВЧК. В Ишимском государственном архиве хранятся папки со списками «бандитов».
«Срочно. Секретно. Старшему милиционеру Боровской волости. С получением сего предлагаю вам представить списки всех арестованных и в настоящее время освобожденных из-под ареста. За неисполнение сего будете преданы суду. 1 июня 1921 года».
«Начальнику милиции Ишимского уезда. Преправаждаю вам обчей список на кулачетской элемент… участвовали восстания в 1921 году Преозерной волости. Милиционер Угаринов».
«Политбюро предлагает в недельный срок… представить списки всех лиц… вверенной вам волости, принимавших участие в восстании, происшедшем в Тобольском уезде. … Обязательно указать, добровольно ли лицо принимало участие в восстании или было мобилизовано… Составленные списки шлите с нарочным в секретном запечатанном пакете. Тобольск, 23 апреля 1921 г.»
Спустя год, в апреле 1922-го, все волостные исполкомы советов получили предписание губернского губотдела ГПУ «… взять на строгий учет весь бандитский элемент, установить за ними строгое наблюдение… На учет должны приниматься все лица, участвовавшие в бандитском движении, хотя бы и совсем короткое время. В списке против каждого бандита учинять отметку: главарь, ярый бандит и т.д.». Если учесть, что всем повстанцам, добровольно сложившим оружие, было обещано прощение, то это предписание совершенно недвусмысленно говорило о том, что никому и ничего советская власть прощать не собирается.
Часть крестьян были арестованы уже в конце 1921-1922 г. Другие в начале 1930-х годов подпали под категорию кулаков и подкулачников, их лишили всего и сослали на Север. Для третьих последний выстрел крестьянской войны прозвучал в 1937 году. Александр Петрушин, бывший зам. начальника управления ФСБ по Тюменской области, а ныне писатель-краевед, писал в очерке «Неизвестная война. Новые факты из истории крестьянского восстания в Сибири»: из 17 тысяч человек, подвергшихся репрессиям в Омской области в 1937 году, каждому третьему поставлено в вину участие в восстании 1921 года.
P.S.
Остатки повстанческой Народной армии были уничтожены в декабре 1921 года. Всего во время восстания погибло, по приблизительным данным, около ста тысяч человек – восставших крестьян, а также коммунаров, коммунистов и других сторонников Советской власти.
В 2001 году к 80-летию крестьянского восстания в Ишиме был установлен памятный знак «Землякам – жертвам трагических событий 21-го года». Он поставлен всем – и повстанцам, и коммунарам. Они равны перед историей.
2 комментария “«Мы, крестьяне Великой Сибири…»”
На фамилии «революционэров» посмотрите.
Не злобствуйте, читайте и размышляйте