Николай Коняев, фото Анатолия Лахтина
Когда закрыли маслозавод, Семён с Потапенкой слегка подрастерялись, но не настолько, чтобы заметать икру, полагая легкомысленно, что уж кому-кому, а им, тридцатилетним слесарям и дизелистам, применение в совхозе всё-таки найдётся. Но и совхоз к весне распался…
Месяц вынужденного отдыха – ещё куда ни шло, два – непозволительная роскошь, на третий – впору волком взвыть. И ведь что интересно! Пользуйся, казалось бы, нечаянной свободой – дома дел невпроворот, ан нет, не спорится работа, и дома не сидится. С гнётом-то на сердце! Отчаяние и стыд перед семьёй срывают с места, с утра спешишь с надеждой хоть за что-то зацепиться. Вот и получается, что самый занятой народ — это безработный.
Весной прошёл слушок – в посёлке, час езды на мотоцикле, начали строительство кирпичного завода. Мужики – туда, Семён с Потапенкой вдогонку. Завод действительно затеяли, уже смонтировали корпус, но в спешке и неразберихе, понадеясь на авось, слепили на глазок да кое-как, что-то там в расчётах напортачили. Заморозили строительство…
С одним из поселковых воротил сговорились вылить фундамент под коттедж. Чтобы не терять время на дорогу, вселились в воротилину времянку на участке. Но только закатали рукава, явилась делегация из трёх патриотически настроенных посредников, объяснила, что в посёлке все подряды распределены заранее. Не грубо, можно сказать, вежливо, сочувственно предложила чужакам взять самоотвод. Взяли, некуда деваться…
Прошли все организации, да отовсюду, как в насмешку, их выпроваживали с носом. Взрывом обернулся визит в УЖКХ – жилищно-коммунальное хозяйство. Начальник управления, пожилой шутник, предложил пойти уборщиками улиц. Это им-то, слесарям и дизелистам, тридцатилетним здоровилам! С мётлами податься! Потапенко сбледнел от возмущения и послал начальника в одно не очень респектабельное место. И вышел, хлопнув дверью. Семён призадержался, смущённо извинился, на что начальник отмахнулся: ведь он хотел как лучше, ничего зазорного в любой работе нет – у него, если хотите, в дворниках сегодня заслуженный художник-живописец, кандидат сельскохозяйственных наук и бывший председатель сельсовета…
Потапенко аж трясся на ходу.
— Ещё день-два, — стонал, сжимая пальцы в кулаки, — и… это, бомбану кого-нибудь из воротил. И рука не дрогнет!
Семён замедлил шаг.
— И долго думал, бомбардир?
— А что ещё-то остаётся? У тебя хоть Шура что-то в дом приносит, а у меня и Полька без работы, с ребятнёй сидит. А им в школу осенью. Думай, как одеть-обуть. Пачку папирос не на что купить. Скандалы каждый вечер. Это, выйду на дорогу с кистенём, у меня не заржавеет!
– Посопел и усмехнулся, глянул сверху на Семёна. – Ладно, не пугайся, крыша пока не поехала. Насчёт бомбёжки я, конечно, пошутил. С кистенями в наше время на дорогу не выходят, а на «калашникова» нам и вдвоём не наскрести.
Пошутить-то он, понятно, пошутил, да по нешуточной тоске в его глазах Семён твёрдо уяснил: если на неделе никакой работы им не подвернётся, Потапенко созреет для любого дела. Не отговоришь.
Остановились у щита для объявлений. И сразу бросилось в глаза: «РАЙВОЕНКОМАТ ПРОВОДИТ ОТБОР НА КОНТРАКТНУЮ СЛУЖБУ В ЗОНЫ ЧРЕЗВЫЧАЙНОГО ПОЛОЖЕНИЯ…»
Семён уставился на друга.
— Ты что? – не понял тот.
— Зайдём, узнаем, что почём?
— Ты… это, выдумал, ей-богу! – Потапенко струхнул.
Худо было Семёну. Хуже не бывает. И причина не в похмелье, хотя вчера с Потапенкой хорошо контракт обмыли. Подписали всё-таки спустя почти два месяца!.. Похмелье что? – пустяк, в привычку. Плохо оттого, что главное – объяснение с Шурой по поводу контракта – впереди. Не знаешь, как и подступиться. Что с Потапенкой они подписали что-то и не сегодня-завтра отправятся куда-то на «большие деньги», она уразумела, но что и с кем подписали, куда уедут и надолго ли – вчера он натемнил, напустил туману. Шура сгоряча не разобралась, но ведь успокоится и спросит.
Лучше бы открыться – всё-таки в Чечню, не на курорт, но всё может разбиться о преграду женской истерии. И что тогда? Опять, высунув язык, мотаться по посёлку? Сил уже не хватит. Держась за ноющую поясницу, Семён с трудом распрямился, уткнул тяпку в землю…
На соседнем огороде через узкий переулок в оранжевом купальнике орудовала тяпкой Потапенко Полинка. Чуть сзади, с тяпкой в длинных и худых, как черенки, руках гнул спину двухметроворостый Потапенко Егор. Там и сям на огородах белели спины склонённых мужиков.
«Это ж сколько нас, ненужных? Летом, в самую страду, столько мужиков с тяпками горбатится!» — Семён отёр испарину с лица и запрокинул голову: выплывшая из-за горизонта дымчатая тучка зацепилась краешком за гребень заречной горы…
— Что посматриваешь? Жарко? – заметила жена его движение.
— Душно, Шура. Искупаться б!
— Перед грозой, видать, парит. Надо поспешать! – объяснила Шура и заторопилась. – Тяпай, тяпай, не вздыхай. Ходи, Сёма, веселей! Вздыхать-то вчера надо было, когда первую рюмашку с Егором поднимал. Вот походи на солнцепёке, узнаешь, как она, картошка, достаётся!
— А то я, Шур, не знаю – не в деревне вырос!
— Ты, Сёмочка, не зна-аешь! Знал, так подзабыл. На заводе работал, некогда было помочь, в безработных оказался – опять руки не доходят. Первый раз и вышел. А я всё сама. Посадить – сама, ладно, этот год Витька помогнул, вёдра к луночкам подтаскивал… Прополоть – сама, окучивать – сама. За нею, за картошкой-то, ухаживать, оказывается, нужно… Теперь вот и копать одной придётся. Всё сама, сама, сама! С работы прибежала, кусок в зубы и айда. Думаешь, легко?
— Думаю – не думаю… Витька у нас где? – Семён вспомнил о сынишке.
— Где он может быть? Купается. С утра до вечера в воде. Ты бы поругался… Хотя, до сына ли тебе? Ты в мыслях уже там… Мечтаешь, как смотаешься!
— Ни о чём я не мечтаю, — поморщился Семён. – Ладно, Шур, пилить!
— Ладно, видите ль, ему! Ничего не ладно. Я ещё не начинала, — распалялась Шура. – у других мужья, посмотришь, — тоже, между прочим, сокращённые – устраиваются где-то, что-то да находят, жён не надрывают, семьи не бросают. А вы с Потапенкой намылились… Да был бы, Сёма, толк, а то ведь толку, чую… Тьфу! Дома на заводе денег не видал, а там, куда уедешь, и вовсе не увидишь. А впрочем, поезжай! Катись на все четыре стороны, удерживать не стану, что ты есть, что нет тебя. Каб не Витька, так давно бы!.. – Шура осеклась и, мельком взглянув на буреющую с края тучку, вновь пошла в наклоне по меже.
— Чего – давно б? – прищурился Семён. – Ушла бы, что ли, а?
— Дудки, Сёма! Не на ту напал. Сам бы глаза скрыл, если б захотела.
Семён расхохотался.
— Ты, Шура, перегрелась. Отдохни. Я тоже съезжу, искупаюсь, а то невмоготу… Егор! – окликнул он Потапенко. – Заводи свой мотик, съездим на протоку, освежимся!
Потапенко Полинка в замедленном расклоне погрозила тяпкой.
Лет пять тому назад, чтобы срезать крюк на ферму, протоку задавили насыпью с поперёк проложенной трубой. Летом вода скатывалась в речку, и закупоренные илом концы трубы торчали с двух сторон дороги. С них-то и ныряла детвора.
— Витя, хватит, накупался. Посинел весь, как цыплёнок! – приказал Семён сыну, но проследил, как тот с оглядкой прошёл к краешку трубы, сложил ладони лодочкой и прыгнул, взбив столб грязных брызг. Довольный, выскочил на берег, дрожа от холода, подобрал велосипед и подошёл к отцу.
— Езжай, сынка, домой – дождик вот-вот брызнет. Да мамке помоги там!
Тучка постепенно принимала очертания нависшего над гребнем реликтового ящера, отбрасывающего тень на лысый склон горы…
— Ну, как спалось сегодня? – полюбопытствовал Потапенко.
Семён пожал плечами.
— Сегодня, как ни странно, крепко. Едва Шура утром раскачала.
— Нервы у тебя! А меня и водка не сморила. Я, признаться, так и не заснул. Раздумался чего-то…
— Теперь чего раздумывать? Назад ходу нет. Теперь вперёд, и с песней!
— …Раздумался и… это, — гнул своё Потапенко, расковыривая пяткой углубление в земле.
Семён насторожился:
— Ну, ну, раздумался, и что? Ты договаривай, не мямли.
— Боюсь чего-то я, Семён. Сомнения какие-то. Предчустья нехорошие. Погорячились мы с тобой. Я чего подумал ночью? У меня же шурин в области… Это, Полькин брат-то. Магазинчик у него, шмотками торгует. Из Турции привозит. Сам туда-сюда курсирует, а баба продавцом. Вроде, получается у них. Съезжу, посоветуюсь… Может, что подскажут. Чем, может, пригожусь. Что на это скажешь?
— Что тебе сказать? – помрачнел Семён. – Предчустья у него! Пословица недаром, видно, молвится: ближняя копеечка дороже дальнего рубля… Шурин челноком, а ты, значит, подчелночником? Баулы шурину таскать? Хорошее занятие, без риска… Сам придумал или Поля подсказала?
— Не-е, я Польке ни гу-гу! И не в ближней копеечке дело, Семён. Не в дальнем рубле. Тут всё намного проще – жив человек смерти боится.
— Тоже верно. Действуй. Отговаривать не стану.
— А ты? Может, вместе съездим? Не укусит шурин!
— У меня контракт подписан.
— Подумаешь, контракт! Контракт не присяга – бумажка. Как подписали, так и… это. Денег ихних мы не получали? Пока не получали. Вот и всё, и нет претензий… Дети, Сёма. Де-ети! Кабы не они. Кто их на ноги поставит, если… не дай Бог? Военкомат? Да он про нас забудет на другой же день! Может, всё же, передумаешь?
— Давай, что ли, купаться! – сказал на выдохе Семён. – Мы для чего сюда приехали?
— Не купаться я приехал – с тобой поговорить. Наедине, без Польки. Это, не пори горячку, подумай до утра.
— Ну и поезжай назад! Я пешком вернусь!
«Вот и скис Потапенко! Скис наш бомбардир!» — Семён внешне оставался совершенно равнодушным к такому повороту, будто ничего другого и не ожидал.
Ниже по течению, метрах в двадцати, виднелись старые мостки. Берег был сухим и травянистым. Семён прошёл туда, разделся…
У ног, в переплетении трав, то и дело опрокидываясь навзничь, сновали сухопутные букашечки с перламутровыми панцирными спинками; низко над протокой, выписывая в воздухе ломаные линии, стремительно носились синие стрекозки; по осоковому стеблю в тихой воде упорно карабкался вверх жучок-плавунец… Вот он достиг зелёного листочка на поверхности, уцепился лапками за краешек, завис, как бы осматриваясь – а что же тут, на суше, интересного? – сорвался, но поплыл не к берегу, а вглубь, ко дну, чтоб вновь начать оттуда нелёгкое всхождение…
Разом вдруг стемнело. Со стороны затянутой сизой пеленой горы неслась сорвавшаяся с гребня туча-ящур с надломленным, опущенным до земли крылом. Крупные, как градины, первые капли дождя задробили по плахам мостков, больно хлестанули по плечам…
С непроизвольным выкриком восторга Семён с разбегу взвился над водой. Вынырнул и отдышался, покружив на месте, поплыл вдоль берега вразмашку. Метров через пятьдесят лёг на спину и поплыл против течения…
Но дождь не разошёлся. Тучу разметало, клочья пронесло, проглянуло солнце. Край неба подсветился розовым, на глазах перетекал в алые, бордовые тона.
Растирая грудь, Семён устало выбредал на берег. И… остановился. В полушаге от места, куда он совершил прыжок, двумя четырёхгранными штыками из глубины виднелись связанные проволокой осиновые колья…
Семён сообразил, что осенью какой-то идиот снял с последнего пролёта плахи, а колья опрометчиво оставил… Хладнокровно раскачав их под водой, поднатужась, по одному вытащил и вынес на берег. Сел и огляделся – в стороне по-прежнему плескалась детвора…
Только теперь его объял страх. Он обхватил затылок… А перед глазами на штыках двух кольев крутилось, корчилось в предсмертных судорогах распластанное тело, и не отблески зари – кровавые потёки расходились по воде широкими кругами…
Сдавленный, короткий вскрик пронёсся над протокой…
В сумерках пришёл домой и виновато улыбнулся встревожено взглянувшей на него жене.
— Ну, как вы… без меня тут?
