Михаил Заплатин. На фото: в окрестностях Усть-Тапсуя, 60-е
В мансийскую тайгу я возвращался еще не раз. И полюбил северососьвинское село Няксимволь. В его таежной округе нам удалось увидеть незабываемые картины природы и заснять там лучшие фильмы. Оно стало постоянной начальной базой наших кинопутешествий в течение многих последующих лет.
В первых числах сентября самолет АН-2 опять доставил нас в это далекое село за Уралом. Со мной бородатый помощник Валерий Ощепков и художник Анатолий Овчинников, здоровяк высокого роста, уралец, говорящий на «о». Поехал он с нами неспроста: ему интересно познакомится с мансийской этнографией, чтобы ее элементы воплотить потом в изделия из камня, дерева и кости. Мы же с Валерием отправились сюда для съемки киноматериала об охотниках.
Осенними мотивами тайги встретил нас Няксимволь. Золотились березняки по берегам. Дни стояли тихие, прохладные, безоблачные. Селяне готовились к охотничьему сезону. Женщины и школьники с ведрами ежедневно уплывали на лодках по реке в прозрачную лесную даль.
На сельской школе висел лозунг: «Дорогие ребята! Вы хорошо помогли промхозу — собрали 300 кг ягод. Спасибо вам! Давайте еще больше соберем даров тайги. Снова отправимся в лес за брусникой!».
Пока не наступила зима, наше трио торопилось посетить становище мансийского охотника Устина Анемгурова на Тапсуе и забраться еще дальше — в таежные глубины реки Ворьи. Речка эта далекая. Добираясь до нее, не один раз попьешь чайку — так говорят в Няксимволе.
Мы выплыли из села на двух лодках. В одной — я с Валерием, в другой — местный моторист Борис Шалагинов с нашим художником. Громкий дуэт «Ветерков-12» разносился по реке, нарушая таежную тишину берегов.
Шестьдесят пять километров вниз по Северной Сосьве проскочили незаметно. Вскоре были возле устья Тапсуя, который уведет нас в свои глубины. Тапсуй в летнее время не блещет красотой: болотистые кустарниковые берега и скопище гнуса в воздухе. Но осенью река преображается. Лес разукрашен золотом берез и кумачом осин и черемух. Приятная прохлада. Ни комарика, ни мошки.
Длинные плесы с мощным сухостоем приводят нас к первому мансийскому жилью на Тапсуе — Тапсватпаулю. Крохотная избенка, два лабаза на длинных сваях, рядом постоянное кострище с навесом для сушки мяса и копчения рыбы — вот и все неприхотливое хозяйство. Здесь постоянно живет мой давний знакомый манси — Устин Анемгуров с женой.
Изба Устина оказалась закрытой: дверь заколочена доской и заставлена металлическим стиральным корытом. Следовало понимать, что хозяина нет дома, посторонним делать нечего. Но здесь намечена наша зимняя база. Мы поставили палатку в стороне от избы.
Рано утром на реке взревел лодочный мотор. Шум двигателя приблизился к нашему стану. Прошуршала дном лодка, уткнувшаяся в берег. С визгом выпрыгнули из нее собаки. Послышался мансийский окрик женщины на псов: «Пырья!». Что-то проговорил мужчина. По голосам я узнал Устина и жену его Акулину.
Мы дружно вылезли из спальных мешков, чтобы оказать внимание прибывшему хозяину.
— Пася, пася, рума, — сказал, приветствуя, Устин. — Я так и подумал, ты приехал.
В избе уже суетилась Акулина. Гудела растопленная железная печурка. На ней подогревался чайник. Хозяин желал с дороги погреться, приглашал и нас разделить с ним утреннюю трапезу.
Собаки охотника сбежались к жилью, заглядывали в раскрытую дверь. Их три. Устин одну назвал Сэмлай, другую — Ворсик, третью — Хулах. Любимицей, по-видимому, была сучка Сэмлай. Ласково разговаривая с ней, Устин показывал на меня:
— Сэмлай, смотри: это Заплатин-ойка, опять пришел к нам…
Я с интересом присматривался к своим старым знакомым. Акулина все та же маленькая, суетливая молодая женщина. Круглолицая, с постоянной улыбкой, звонким голосом. Бездетность сохранила в ней признаки, свойственные девушке. Хозяин тоже невысок ростом. Худощавый, подвижный, с фигурой натренированного в походах юноши. Постоянная охотничья жизнь сделала из него спортсмена наилегчайшего веса.
В Няксимволе Устина зовут «Тапсват-ойка» — мужчина, живущий на берегу Тапсуя. А название избы Тапсватпауль в дословном переводе определяет ее местонахождение — жилье на берегу Тапсуя. Его никто не проплывает мимо. Так уж здесь заведено: лодки причаливают хозяин непременно кормит и поит чаем путников. Много раз и я пил чай в этой крохотной избушке.
За чаепитием мы стали договариваться с Устином о наших съемках, совместных маршрутах по тайге и о многом другом. Со всеми просьбами охотник соглашался и обещал содействие. Но он был смущен тем, что мы будем снимать его с Акулиной.
— Мне ведь план по пушнине надо выполнять, а вы, наверно, помешаете?
Мы заверили, что отрывать его от охоты не будем.
Нам следует надолго поселиться в береговой избушке Устина. Здесь встретим ледостав на реке, первые заморозки и проведем много зимних дней. В декабре за нами прибудут олени с нартами. А пока наши мысли о скорейшем походе на реку Ворью.
Ворья — очаровательная сестренка у болотистого и неприглядного Тапсуя. По берегам ее стоят крепыши-кедры в несколько обхватов. То курчавые, то уродливые, со сломанными вершинами и толстыми сучьями, раскинутыми вширь. А по соседству, в резком контрасте с ними — высокие стройные ели с острыми вершинами.
Кое-где стволы деревьев исчерчены затесами, на них таинственные знаки-катпосы. Среди меток я узнаю частый знак своего знакомого охотника — Николая Васильевича Анемгурова. Старик обозначал каждую свою стоянку на местах охоты и рыбалки.
Через час мы оказались на длинном, медленно поворачивающимся плесе. Проплыли небольшой каменистый перекат. Река метнулась влево, потом вправо, и вдали, как маяк, показалась приметная курчавая сосна на берегу, за ней — две избы. От шума наших моторов к сосне вышли двое.
— Пашка с Николаем первым! — крикнул Борис.
Да, они. Старик с сыном. По головам узнать можно издали: у одного белая, седая, у другого — как смоль, черная.
Лодки ткнулись в берег. Моторы заглохли. Старик показывает на меня пальцем — на лице его удивление и улыбка.
— Пася, пася! — летят к нам с берега приветствия.
Старик что-то сказал сыну. Тот поспешно пошел в избу, вернулся с чайником, почерпнул им в реке воду, понес к костру, под сосной.
Николай Васильевич здоровается со мной первым, жмет руку:
— Пася, пася, мансингойка! — рассматривает меня и добавляет: — Поседел маленько. А все бродишь тут у нас. Опять за глухарями, наверно, приехал?
Я улыбаюсь в ответ: веселит забавное прозвище, которым наделил меня старик.
Отец и сын живут вдвоем в самом далеком лесном поселении. Охотничают, рыбачат, собирают бруснику и клюкву. У них несколько лодочных моторов, радиоприемник, мотопила «Дружба». От мира они не оторваны.
Я очень дорожу знакомством со стариком. К нему у меня особое отношение. С ним проводили ночи в лесу, подолгу просиживали у костра и любовались прелестью белых весенних ночей. Встречали таинственные рассветы в тайге. Старик рассказывал мне занимательные истории из мансийской старины, раскрывал многие лесные тайны.
И самое яркое воспоминание — как мы провели с ним ночь на тетеревином току перед крыльцом дома в заброшенном поселке Ворьяпауль. Это тогда сказал он мне:
— Поверишь, ли, тут у нас недалеко, в старом поселке, тетерева устроили ток прямо перед избой!
Я сразу же предложил отправиться на съемку.
— Не торопись, — остановил меня старик, — к вечеру соберемся и поплывем. В той избе и заночуем…
Перед закатом мы были в заброшенном Ворьяпауле. К одному из домов, у которого уцелела часть изгороди оленьего загона, и подвел меня Николай Васильевич.
— Тут они и пляшут, — показал он на утрамбованную землю в самом центре загона.
Развесили палатку в дверях дома так, чтобы она, как штора, закрывала вход. Окно палатки послужило отверстием, в которое был выставлен объектив кинокамеры, стоящей в сенцах. Под ножками штатива разложили спальные мешки.
Белая ночь севера нарушала такие понятия, как вечер, ночь, раннее утро. Темноты не наступало. Оставшись вдвоем, мы сидели на крылечке и предавались разговорам, Анемгуров рассказывал:
— Ятри тут шибко давно токуют. Я еще мальчишкой жил в этой избе. Мы с братом по утрам камнями в них кидали: нам спать охота, а они тут орут рядом…
Мне было трудно представить, что здесь, прямо перед крыльцом, на котором сидим мы, слетаются тетерева для токования. Старик продолжал:
— Еще покойный отец рассказывал мне: он помнил, когда здесь большой бор стоял. Домов еще не было, а косачи токовали.
— Значит, на месте тока и поставили избу? — догадывался я.
— Видно, осенью или зимой ставили. А весной ятри прилетали и по старой памяти стали плясать в загоне. С тех пор и танцуют.
Тетеревиный крик прервал нашу беседу. Анемгуров порывисто, как юноша, вскочил:
— Надо прятаться! Один пришел…
Мы скрылись в сенях за палаткой. Сквозь щели в стене приготовились следить, что будет дальше.
Вскоре крик косача раздался прямо над домом. И следом за этим на поляну перед крыльцом с шипеньем опустился тетерев. Толстые валики красных надутых бровей украшали его голову. И особую прелесть наряда составлял лирообразный черный хвост с букетом белых перьев.
Я прильнул к окуляру аппарата. Через объектив было видно, что тетерев, наклонив к земле голову, бормоча, совершал странное движение по кругу. Не сразу удалось заметить серенькую тетерку, вокруг которой пернатый кавалер устраивал карусель. Она неподвижно сидела в центре тока и казалось, сама была удивлена поведением косача — следила за его движениями.
Я посмотрел на Николая Васильевича, наблюдавшего в щель. Он заметил мой взгляд, улыбнулся. Снова припал к щели. Но опять повернулся ко мне и прошептал:
— Ты зайца видел?
— Нет.
— Он через поляну пробежал.
Не успел я приладиться к окуляру глазом, снова раздался шепот старика:
— Ишо один заяц.
Совершавший круги тетерев вдруг бросился куда-то в сторону. Панорамирую за ним аппаратом. Косач остановился, и я увидел сидящего перед ним зайца. Косой поводил ушами и с удивлением смотрел на птицу, трясущую головой и что-то бормочащую.
Сцена была комичная. Я улыбался и под стрекот камеры слышал шепот Анемгурова:
— Прогоняет…
Заяц сидел перед тетеревом без всякой боязни. И, казалось, готов был стукнуть косача лапой по голове. Через минуту косой неторопливо ускакал в лес.
После рассвета, когда опустела поляна, мы ушли со стариком в его Маньсяркынгсуйпауль. Забавные ночные сцены перед мансийской избой на всю жизнь остались в моей памяти. А с Николаем первым после этого мы подружились надолго. Он всегда был рад моему приезду.
Тогда он уговаривал меня:
— Ты давай ишо приезжай к нам, если тебе здесь нравится. Свезем тебя к самому истоку Ворьи. Там красота! Ты такой не видывал!
И вот теперь мы снова в его избе. И собираемся в верховья Ворьи. Анемгуров объяснил нам, как удобнее пробираться вверх по реке. Рассказывал, где по пути опасные места с подводными корягами, где завалы.
— Далеко не уплывете. Снег пойдет скоро. Уже гуси летят с севера…
Такие приметы он знает с детства. Появлением перелетных птиц и объясняется то, что мы застали его с сыном дома: почуял старый, что зима не за горами, осел в жилье.
— Если к тайменной яме на устье Маньинквора доберетесь — это хорошо будет. Увидите — песок на берегу сапогами вытоптан. Это мы с Пашкой рыбачили на днях.
И мы решаем, что завтра же надо отправляться в дорогу.
Река Ворья удивила нас своей новой живописностью. Боры выходили к реке и обрывались к воде нильтанами — высокими отвесными берегами. Бесконечно тянулись лесные коридоры, позолоченные осенней листвой берез.
Привлек нас куполовидный бугор на берегу слева по ходу. На нем мы нашли сплошные ковры брусничника. А где осенью много брусники, там и медведь — частый гость. Мишка оставил после себя «визитные карточки» в виде кучек переваренного брусничного «джема». Зверь не забыл при этом разворотить и слопцы, поставленные здесь, очевидно, стариком Анемгуровым. Не оставил лежавшего под одним из них глухаря — съел его. От птицы остались только перышки.
— Недавно он тут был, — сказал Борис, внимательно рассматривая звериный помет.
Мы рвали сочные гроздья крупной черноплодной брусники и с опаской оглядывались.
— Ружьишко, пожалуй, надо, — решил художник Толя и пошел к лодке за двустволкой.
Продолжение следует…
