Леонид Бабанин
В каждом городе, посёлке, селе есть люди, которые ведут себя не совсем обычно, удивляют других своими поступками. При встрече им улыбаются, пообщавшись, начинают обсуждать – мол, вон он какой чудак, а я-то нормальный. А со временем привыкают к ним. Через несколько лет или десятилетий соседства с таким человеком начинают к мнению его прислушиваться, мысли его ценить и даже советам его следовать.
По поводу таких чудаков веками размышляли писатели, философы, политики. Горы бумаги извели, пытаясь их понять и объяснить с точки зрения общепринятой нормы. Преимущества здесь, конечно, на стороне прозаиков – они могут таких персонажей описать, рассказать о них подробно, а вывод пусть делает читатель.
Вот и у нас речь пойдёт о таком человеке.
В селе, что расположилось реки Северная Сосьва, притока Оби, жил — поживал один мужичок – Ефимыч. Отличала его от других только слишком уж бурная, кипучая деятельность: ни одно событие в селе без Ефимыча не обходилось, во всём он участвовал, постоянно был чем-то занят, а если начнёт говорить, так его не остановишь.
Ефимыч был рыбаком, охотником, баянистом, балагуром и известным бабником. Народ к нему привык и ничему не удивлялся. По молодости, бывало, застукает его кто-нибудь с чужой женой – другого люди обсуждали бы, а тут только отмахнутся: «Да это же Ефимыч, что о нём говорить.»
Как-то перевернулись рыбаки на лодке весной, в ледоход. Трое не доплыли, утонули, а Ефимыч доплыл. И после хохотал, вспоминая, как те орали и плакали, когда тонули.
– Бог так сказал, что им утонуть надо, а мне приплыть, – комментировал Ефимыч в бане мужикам этот случай.
– Ну а как получилось-то? – допытывались мужики.
– Да вот как, – рассказывал Ефимыч. – Закинули по течению сеть, она возьми да зацепилась за корягу. Исакыч давай её тянуть, а она не соскакивает. Тут Петька ему стал помогать. Вместе-то они как упёрлись в дно лодки, как потянули её, дно и не выдержало, у Петьки ноги в него и ушли насквозь, пара секунд – и нет ничего, Петька вместе с лодкой сразу ко дну пошёл, не пикнул даже. Алька да Исакыч плывут. Я сапоги только скинул, в одежде плыву. Исакыч орёт, как пароход, во все трубы, я ему кричу: «Да не ори ты, силы береги, чтоб плыть». А он плачет, повернул ко мне голову и просит: «Помоги, Ефимыч, ноги, как камень, вниз тянут». Я подплыл к нему, начал подталкивать его вверх, а что толку, в нём сто двадцать килограммов своего веса плюс одежда, сам нырнул разок, а он давай за меня хвататься. Я смекнул да и разозлился на него и кричу ему: «Хрен тебе, не поймаешь меня». Отплыл от него, глазом прикинул расстояние до берега, понял, что доплыву.
Алька плачет навзрыд, но плывёт. Слышу, сзади Исакыч замолк, сам не оборачиваюсь, плыву, метров пять осталось до берега, тут смолк и Алька. Течение сильное у берега – яр прижимной, в берег бьёт вода, я уже вертикально плыл, ног не чувствовал, вперёд движения не было, подумал уже, что всё, к ним уйду. И тут точно сила какая-то подхватила меня и к яру прилепила. Я ухватился за какой-то корень и держусь, а тела-то не чувствую, руки только. Обидно стало, что доплыл, за берег схватился, а вылезть не могу – вот смерть глупая будет! Огляделся, смотрю, поближе к берегу ещё одна коряга. Из последних сил потянулся и ухватился за неё. Подтянулся чуток и по грудь на сухом оказался – вода-то выталкивает. Вот тут и понял, что спасён. Барахтался, руки рвал, но выполз. Трава сухая на берегу, тёплая, руками чувствую, а тела как будто нет моего, хочу встать, а тела нет. Что делать, помру ведь на берегу от переохлаждения! А самому хорошо почему-то становится, голова кружится, всё это как не со мной, будто кино смотрю…
В бане после рассказа Ефимыча повисла тишина. Казалось, не только слушатели, да и стены впитывали этот рассказ. А Ефимыч, как театральный рассказчик, продолжал:
– Рассердился я на лесного дух, и со злостью крикнул ему: «Не возьмёшь ты меня просто так, всё равно выживу!» – и давай солдатиком кататься по прошлогодней траве, туда пять метров, обратно пять метров Сердце молотит, лёгкие задыхаются, вот-вот выскочат через рот, а я катаюсь. И тут понимаю, что начинаю тело чувствовать, сначала спину, потом поясницу, и вниз пошло, вот и ногами стал шевелить, встал. Ноги немые, как колотушки, шаг делаю, а ступни подворачиваются. На корячках доковылял до талового сухого корня, залез на него, на реку глянул, а там – мама моя! – по серёдке реки плывут наши вещи: шапка Исакыча ушами кверху, вёсла, бензобаки, чайник – целый остров предметов. И тут на меня приступ смеха нашёл, хохочу на всю реку, аж слёзы текут, один раз так зашёлся, что чувствую – задыхаюсь от смеха, с коряги упал аж, а земля-то сырая, рядом снега сугроб не стаявшего ещё лежит. Успокоился, и вторая мысль – выживать надо! В кармане там нашёл спичек коробок, сырые все. Встал потихоньку на ноги и на солнечной стороне талового куста разложил их, за час высохнут. Одежду давай снимать с себя, выжимать, развешивать, в трико остался. И только обосновался я, веточки сухие стал подламывать для костра, как слышу, моторка тарахтит, прислушался – в мою сторону едет. Подъезжает – дивлюсь: сосед Серёга, молочный брат. Мы с ним вместе, и враз, и порознь, с женой его знакомились, он взял на ней и женился, – расхохотался Ефимыч. – Я ему простил, пусть живут! Но ценили мы с ним её за это дело вместе, он аж переоценил, если женился!..
Банный вечер затянулся до полуночи. Уборщица, она и дежурная, вслушивалась в мужицкие были, а мужики, возбуждённые повествованием Ефимыча, продолжали судачить о нелёгкой северной жизни.
В начале войны Ефимычу двадцать пять годков стукнуло, но фронтовиком он не был, хотя призывался, – вернули его как более полезного на трудовом фронте, наложили ему план добычи на соболя, выдру, лису, песца, в летнее время – на добычу рыбы. И он в тайге промышлял зверя, добытыми шкурками усиливал финансовую мощь страны. Но в этом каторжном труде не чужды были Ефимычу и радости обыденной жизни, в которых он себе никогда не отказывал.
Казусы его преследовали беспрерывно. Помимо прочих достоинств Ефимыч обладал крепким здоровьем и громадной внутренней энергетикой. Женщины попросту таяли перед ним. Стоило Ефимычу улыбнуться любой из них, рассказать анекдот или какую-нибудь историю, как та готова была идти за ним на край света.
– И что во мне такого, не из начальства я, одет не по моде, а они сами на меня лезут, – говаривал Ефимыч друзьям.
Как-то на Дне рыбака, поселковом празднике, рассказал он свою греховную историю, которая сделала его героем дня не только на весь посёлок, но и на весь округ.
Ефимыч был баянист, балагур, любопытный в придачу. Приехала в посёлок новая молодая директриса дома культуры. Ну, и, естественно, Ефимыч забежал к ней как творческий человек к творческому, он ведь умел делать музыкальные инструменты народов ханты и манси – нарс юх и санквылтап, и директор дома культуры мог при желании перевести его творчество в материальную плоскость. Изготовить и продать музыкальный инструмент – это для Ефимыча был высший пилотаж.
И вот состоялось знакомство должностного лица и местного прохиндея. Разговорились. Он быстро завладел её вниманием стал завлекать рассказами о красотах севера, о том, что где-то есть особенное место, которое никто, кроме него, не видел. У приезжей директрисы загорелись в глазах яркие искорки, и она покорно согласилась отправиться на пикник на лоне природы. Выпускница Костромского института культуры, увлечённая романтикой севера, увидела в Ефимыче народного мастера-самоучку, колоритного северянина, не понимая того, что он затронул в душе её и совсем иные нотки.
Рабочий день подходил к концу, дело оставалось за малым. Ефимыч завёл свой ИЖак, подкатил к магазину. Джентльменский набор – коньяк, шампанское да кулёк конфет – вот, пожалуй, и всё, что нужно для вечернего счастья. Оседлав мотоцикл, пара устремилась на лодочную станцию, к моторке Ефимыча.
Пир, праздник жизни начался. «А что, – иной раз подумывал он, – а вдруг это – раз и навсегда? Смотри, как завернуло у неё головёнку. Значит, пробрало её? Хотя ладно, жизнь покажет», – отмахивался от обыденных мыслей организатор праздника жизни.
Светило солнце, сверкали бликами борта лодки Ефимыча. Ведя даму по деревянным плотикам лодочной станции, плут знал наперёд, как всё будет, но шёл, веселил её, рассказывал, обещал. Впервые оказавшись в бассейне северной широченной реки, городская дама боялась, крепко сжимала руку Ефимыча, тот отвечал многозначительным пожатием.
– Вы все такие тут, на севере? – спрашивала восхищённая директриса.
– И какие? – вопросом на вопрос отвечал ей Ефимыч.
– Сильные, смелые, веселые… В общем, мужчины в полном смысле слова, – лепетала работница культурного фронта, уже полностью потерявшая себя в глазах Ефимыча. Тот приостановился на плавучей трубе, вонзил свой дерзкий взгляд в глаза директрисы и сладким голосом произнёс:
– Самое интересное впереди…
И северная экскурсия для костромской дамы началась.
Наверное, каждый, кто был на берегу большой реки или моря, знает, какие чувства вызывает у человека вода. Умиротворение, покой, тишина… Улыбается не только ваше лицо, но и душа. Глаза всматриваются в толщу воды и стараются разглядеть там какую-то тайну, нужную лишь только вам.
Шагнула и директриса в дюралевую лодку Ефимыча, села на видавшее виды сидение и оказалась во власти стихии северной реки.
– А вода-то какая, чёрная! – в восторге воскликнула она. – А глубоко тут?
– Кто пробовал тонуть, утонул удачно, даже не нашли, – серьёзно ответил Ефимыч.
– Ужас… – побледнела директриса.
И для неё началось всё самое новое, интересное, завораживающее. Лодку отвязали от пристани, рывками Ефимыч завёл незаменимый на севере лодочный мотор «Вихрь», включил скорость, и лодка не спеша стала выезжать на фарватер. Он прибавил газу, «Вихрь» загудел, из-под лодки посыпались брызги от набегающего потока воды, и лодка вышла на глиссер. За бортом проплыла пристань Берёзовского рыбокомбината, на которую Ефимыч за свою жизнь сдал сотни тонн добытой рыбы. Когда лодка выехала на фарватер Северной Сосьвы, Ефимыч сбросил газ и заглушил двигатель.
– Красота какая! – восхищалась директриса. – А я и не знала, что есть такая жизнь, такая природа! Как легко дышится!
Как из весеннего ручья, лились из неё возгласы восторга. Ефимыч не отводил взгляда от своей жертвы. С нагловатой улыбкой он достал бутылку, открыл её, сыпанул на переборку лодки горсть конфеток, налил две кружки шампанского и сказал:
– За нашу северную природу!
– Здорово… – завизжала директриса, подняла кружку и почти без остановки выпила всё до дна. Ефимыч учтиво развернул конфетку и, протягивая её, пояснил:
– Это сладкое – к сладкому!
И закипели срасти, причём с обеих сторон. Директриса забыла, что есть у неё клуб и работа. Ефимыч забыл, что он есть Ефимыч. Они видели в этот момент лишь только самих себя и то, что видят глаза. Тела были готовы к приключениям. Вода, природа, береговые пейзажи и яркое солнце Крайнего Севера делали своё дело. Взревел мотор, щёлкнул рычаг переключения скорости, и лодка помчалась вниз по реке Северная Сосьва.
– Ты сильный! – кричала директриса.
– Ага, – отвечал ей с кормы, держа в руках румпель мотора, Ефимыч. Праздник жизни вошёл в свой зенит. Лодка скользила по реке, огибая мели и встречные суда, проскочила местную деревушку Дёмино, повернула вправо и, прижимаясь к острову, въехала в протоку Гусевская. Радостная, счастливая, устремлённая только вперёд, пара готова была ехать хоть куда. И у Ефимыча от наступающего драйва кружилась голова. Скажи ему: отдай лодку и мотор за эту директрису, – и он бы отдал всё. Но сейчас его лодка въехала в ещё один заливчик, в котором стояла рыболовная сетка. Мотор сбросил обороты, Ефимыч его заглушил, и лодка подплыла к сетке.
Что-что, а рыба в низовьях Оби для страждущего – Мекка. Разные рыбы плескались, запутанные в сети. Крупного, почти на два килограмма, серебристого сырка Ефимыч выпутал и кинул под ноги очарованной природой директрисе.
– Мы его будем есть? – осторожно спросила она.
– Да, – ответил Ефимыч. Он тут же взял нож, выпотрошил рыбу, промыл от крови, распластал по хребту, в лючке взял кулёк соли и обильно просыпал ею рыбину. Аккуратно сложил её книжкой, замотал и уложил под бортом. Потом перегнулся за борт, взял из сети крупного, двухкилограммового язя и, с улыбкой повернувшись к директрисе, пояснил:
– А это – наша уха.
– Великолепно! – зааплодировала, как на концерте, директриса. – У нас даже будет настоящая уха!
– Ну, – развёл руками Ефимыч, – у нас есть всё для праздника жизни!
…Ах, начало начал! Всё красиво в тебе, всё наполнено ожиданием, предвкушением, ты пронзаешь воображение, как пронзают пространство лучи бриллианта. Когда возникает начало, у нас в сознании будто кто-то выключает свет, и мы движемся по этому не освещённому, неведомому пути по направлению к концу, где нас чаще всего ждёт разочарование. Но сейчас у нашей пары всё только начиналось, и ни о чём в этот миг они не хотели думать.
Ефимыч завёл мотор, и лодка на полуглиссере порулила по речной глади к избушке. Впрочем, это сооружение – из досок сколоченный каркас, внутри которого нары, стол и печурка — буржуйка, сложно назвать избушкой. Эксплуатироваться оно начинало ранней весной, охотники за гусями жили там всю охотничью весновку. Летом Ефимыч вступал в свои рыбацкие права, выставлял сети и давал своей родине тонны пойманной им рыбы. Сейчас же избушка понадобилась ему для несколько иной цели.
Лодка сбавила ход, заглох мотор, и нос лодки ткнулся в кочковатый берег.
– Ну вот, обский дворец ждёт своих гостей, – произнёс довольный собой устроитель мероприятия.
Полная впечатлений, окончательно очарованная обаянием Ефимыча, директриса уже не восклицала, а послушно следовала за ним, а тот уверенно вёл свою игру, не давая даме повода насторожиться. Наш казанова ловко вышагнул из лодки, привязал её к берегу и, как джентльмен, подал даме руку. Осторожно пройдя по рыхлому пойменному берегу, директриса села на летнюю дощатую лавку возле рыбацкой избушки. Ефимыч водрузил на стол заготовленный провиант, и в один миг рыбацкий стол преобразился. Две кружки наполнялись пенящимся шампанским, брызгами разлетаясь по рыбацким угодьям Ефимыча, и вновь взметнулись вверх кружки, и вновь шампанское полилось в души. Ефимыч, улучив момент, положил руку на талию директрисы, ещё несколько движений – и их уста слились в поцелуе.
– Ах… – очнулась на мгновение она, и глянув своему соблазнителю в лицо, расслабленная и обессиленная, и спросила:
– А ты женат?
– Зачем? – с иронией ответил Ефимыч и снова прижал к себе пылкую женщину. Если директриса в этот миг улетала в сладкой истоме в иные галактики, то Ефимыч обдумывал план овладения телом изящной городской дамочки, волею судьбы попавшей в его руки: «Если прямо сейчас потянуть её в избушку, может заартачиться, трезвая ещё, да и не привыкла ко мне. Сейчас шампанского ещё разок, а потом, после коньячка, ручная будет».
Оторвавшись от её губ, он произнёс:
– Этот жаркий поцелуй надо охладить северным деликатесом! – и не спеша пошагал к лодке.
Директриса села на лавку, взгляд её тонул в речных далях, в травяных островках, в многоцветии с преобладанием почему-то жёлтых цветов. И птицы… Под самым небом грациозно парили орланы белохвосты, а неподалеку, на таловом кусту восседала сова, съёжившись и замерев, как бы говоря: «Я мёртвая!»
А на губах у директрисы ещё сохранялся вкус поцелуя. Целоваться хотелось ещё, ещё и ещё… «А что, – успокаивала она себя, – целоваться-то не грешно!»
Но Ефимыч думал совсем о другом. В руках он нёс уже слабосолёного сырка, белого, как серебро, который выглядел как ресторанный деликатес.
Помня, что сырка выпутали из сети не более часа назад, директриса с сомнением спросила:
– А эту рыбу едят?
Ефимыч с улыбкой положил его на рыбацкий стол и сказал:
– Ещё как едят! Мы сейчас один правильный кулинарный жест сделаем, и получится деликатес.
Он почистил несколько зубчиков чеснока, мелко нарезал их, затем, как книжку, раскрыл распластанную рыбу и натёр чесноком, затем вновь завернул в кулёк и положил в тенёчек.
– Минут пятнадцать полежит, и лучше закуски не придумаешь, –пояснил Ефимыч, подняв недопитую бутылку и разлив шампанское по кружкам.
– Давай, – предложил он, – выпьем за рыбака!
И, устремив свой взгляд вдаль, стал говорить:
– Какие красивые обские дали! Они дарят рыбаку радость. Вот приехала ты в гости к этой реке, все тебя полюбили. И сова любуется тобой, – Ефимыч кивнул на талину с птицей, – а смотри, как красиво для тебя реют в небе орланы. А чаек беспокойных сколько! Река северная несёт свои воды – видишь, сколько рыбы плавится поверху!
Труд рыбака на севере – это профессия. Он тяжёлый и интересный, он не почётный, но он нужный. Никто не порадует семейный стол обскими подарками из осетра, стерляди, муксуна, нельмы, кроме как рыбак. И не беда, что порою у него нет рубашки белой и лаковых туфель. Зато у него есть душа победителя и рука, которая накормит, защитит и согреет…
И они выпили ещё по глотку игристого напитка в дебрях проток обского севера. Широко раскрытыми глазами дама глядела в небо и дали, делая открытие за открытием.
А Ефимыч, продолжая продвигать свой коварный замысел, настраивал стол для продолжения праздника. «Ну и хрен с ней, с рыбой, – отмахивался он от надоедливых мыслей. Полтора километра сетей было у него выставлено, с них он выпутывал рыбы около двухсот килограммов каждый день и сдавал на рыбоприёмный пункт. – Прокисла в сетях сегодня рыба, да и чёрт с ней, новая попадёт. Зато у меня вот какая рыба…»
Теперь он уже глаз не сводил с директрисы.
Красиво укладывая на тарелку кусочек за кусочком, он резал жирного нагулявшегося сырка как подтверждение триумфа обского праздничного вечера. А когда нарезал и уложил рыбу, взял со стола бутылку коньяка, открыл её, плеснул в кружки по капельке и пояснил:
– Попробуй под коньячок – этот вкус сырка будет для тебя открытием! Ты его никогда не забудешь и будешь искать рыбку такую, а она не найдётся нигде, разве только вот на таком рыбацком столе.
Действительно, почти полуторакилограммовая особь северной рыбки серебряного цвета, с белым с жировыми прожилками источала ни с чем не сравнимый аромат. Крошки чесночка ещё больше усиливали кулинарную привлекательность этого удивительного продукта и заставляли руку тянуться за следующим серебристым кусочком. Директриса не вытерпела, застенчиво улыбнулась и спросила:
– Можно кусочек взять? – на что Ефимыч великодушно ответил:
– Можно взять все, но перед этим надо выпить по глоточку коньячка!
Неподвластна была директриса своей воле, она протянула руку к рыбацкой кружке, обвила её своими музыкальными пальчиками и выпила. Выпил и Ефимыч. Уже не хотелось говорить ни о чём, директриса нежно взяла прозрачный кусочек рыбки, прикоснулась к нему губами, вдохнула аромат, мило заулыбалась. И Ефимыч взял звёнышко рыбы с верхним плавником, похожим на парус, и, смакуя, съел его, а потом, задумавшись, глядя в даль Гусевского сора, подумал: «Хорошо-то как!». Ефимыч победно смотрел, с каким удовольствием директриса уплетает малосолёную рыбу. А она, наслаждаясь новыми вкусами, любовалась Ефимычем, как тот степенно, вальяжно, как настоящий хозяин Крайнего Севера, распростёр перед её ногами всю палитру северных красок. В завершение трапезы Ефимыч налил в кружки коньяка, развернул две конфетки и тихо, с лёгкой грустинкой сказал:
– За север!
Выпили. Рука рыбака вновь оказалась там, где её и ждали, уста вновь слились в поцелуе. Бережно, как снежинку, Ефимыч перенёс даму в избу. И случилось то, что случается со взрослыми людьми. Они отдавались друг другу, наслаждались, отдыхали, потом вновь сплетались телами. Казалось, что этой северной ночи не будет конца.
Директрисы неожиданно проявила сильную тягу к алкоголю. Она при каждом удобном случае подходила к столу, наливала себе коньяка, выпьет – и вновь в избушку. Ефимыч ждал её, а когда к утру она докончила бутыль с коньяком, интерес к ней у насытившегося Ефимыча стал спадать. Отстранившись от неё, он вышел из избушки и подумал: «Ну вот и всё, кончилась любовная песня! Пьяная, мокрая, а я трезвый». Директриса несла какую-то чушь, распевала несуразицы.
И тут со стороны реки загудела моторка, всё ближе, ближе… Добротная лодка под новым мотором, широкое лицо ездока. Увидев избушку и человека за столом, он повернул лодку и через минуту она ткнулась в берег.
– Здорово! – пробасил незнакомец суровым голосом.
– Здоровей видали, – с улыбкой ответил Ефимыч. Незнакомец вышагнул из своей шлюпки и направился к Ефимычу. «Вот это гость!» – обомлел Ефимыч, узнав в приближающемся человеке первого секретаря райкома. Видеть-то его приходилось на девятое мая на площади да на праздничных концертах, когда он выступал в торжественной части. «Ну, первый так первый, посмотрим, что скажет», – выжидающе смотрел на него Ефимыч. Секретарь подошёл к столу, протянул руку, поздоровался, представившись:
– Василий!
Представился секретарю и Ефимыч.
– Слышал про тебя рыбак, слышал! Отметить бы тебя по партийной линии, а то и рекомендовать в члены КПСС, – заворковал Василий, скосив глаз на смачные кусочки слабосолёного сырка. И, доброжелательно глянув на Ефимыча, предложил:
– «Плисочки» не желаешь сто граммов?
Ефимыч, не дрогнув, с любовью оглядывая окрестности Гусевского сора, сказал:
– В такое утро, в такую красоту восхода солнца с первым секретарём райкома можно не только сто, но и все двести!
– Сейчас, – кивнул Василий и пошёл к своей лодке. Ефимыч глянул в сторону избушки и подумал: «Лишь бы не выдала, песен не запела».
А первый секретарь знал своё дело – выдернул из лючка бутылку «Плиски», ещё что-то прихватил и вразвалочку, щурясь и улыбаясь восходящему солнцу, пошагал к гостеприимному столу рыбака. Звучно стукнув донышком бутылки об стол, пояснил:
– «Плисочка» нам пригодится, ну, а это – на любителя, – и водрузил на стол толстый кусок белого свиного сала. Василий был габаритный мужик, вес в нём явно убегал за сто килограммов, но это ничуть не умаляло его подвижности и эмоциональности. Озорная улыбка не сходила с его лица, дух авантюризма витал над ним и, казалось, предложи ему сейчас переплыть с завязанными руками реку, переплыл бы! Громадной пятернёй Василий обхватил бутылку с коньячным напитком и вылил содержимое его в две большие эмалированные кружки.
– Нечего чикаться с ним, за такую заутреню надо выпить до дна! – и Ефимыч, следуя предложению первого секретаря райкома, поднял кружку, встал со своей лавки и, устремив взор в обские просторы, выпил всё до дна. Василий тоже выпил всё из своей кружки, взял кусочек сырка, ел не спеша, приговаривая:
– Как вкусно, да ещё и с чесночком!
Ефимыч же отрезал райкомовского сальца, прихватил со стола хлебушка. И, казалось бы, сиди вот так и умиляйся природе, солнцу северному, которое летом не уходит за горизонт. Но картинку утреннего счастья и умиления прервало женское пение:
Иволга в малиннике поёт,
Иволга в малиннике тоскует.
От чего родился босиком,
Кто и как мне это растолкует…
– Жена? – вздрогнув от неожиданности, спросил Василий.
– Нет, – доверительно шепнул Ефимыч, – это директор нашего дома культуры.
– Татьяна Александровна?!
Ефимыч, даже толком не познакомившийся со своей дамой, утвердительно кивнул. Василий же, озорно взглянув на своего нового друга, спросил:
– Можно, я с ней побеседую?
– Да беседуйте, конечно же, мне надо уже сети проверять, рыба-то прокиснет!
Василий в знак благодарности тиснул своему благодетелю пятерню и устремился было к избушке, но вдруг остановился, подумав, и сказал:
– Зайди в приёмную, так и скажи: я Ефимыч, рыбак, меня ждёт первый секретарь. Путёвку мы тебе сделаем в лучший санаторий Крыма.
– Хорошо, – кивнул Ефимыч и пошёл к ведомому только ему закутку у карниза избушки, достал оттуда рабочую одежду, сапоги — бродни, и через пять минут его лодка выехала на проверку рыбацких сетей, которых не много — не мало – полтора километра. В эти сети попадает за ночь двести, триста килограммов рыбы. Отъезжая от берега, он повернулся к своей избушке, уже плотно закрытой изнутри, и с облегчением подумал:
– Хорошо, что тот завалился к ней. Она не моя песня, уж сильно податливая, похотливая. А первый секретарь справится!
И, добавив на румпеле мотора газку, помчался исполнять своё рыбацкое дело. Солнце уже шло по вертикали вверх, нужно успеть проверить сети и увезти добытую рыбу на рыбоприёмный пункт. К промысловым рыбам в этих местах относятся, как говорят тут, «чёрная» рыба – язь, щука, окунь, налим. К ценным видам – сиги, сырок, муксун, щёкур, пыжьян и, конечно, осетровые.
Быстро летит время, пара недель – и День рыбака. В низовьях Оби это – знатный праздник. Каждый рыбак старается к этому дню добыть осетра или крупную нельму килограммов на двадцать. Жители посёлка во второй выходной июля переезжают на другую сторону Северной Сосьвы, на песчаный пляж, и начинается праздник. Концерт художественной самодеятельности, спортивные состязания, награждение лучших рыбаков рыбодобывающих предприятий. А по окончании официальной церемонии семьи разжигают костры, и начинаются рыбацкие застолья. Это и уха, и пироги с рыбой, и разносолы, и копчения – представлена вся палитра северных вкусов и блюд. Ну как тут усидишь в избушке? Соберёшь туесок с продуктами – и на лодочную станцию, к своей шлюпке. А там народ праздный, с улыбками, с анекдотами, праздник ведь! И Ефимыч тут, знатный рыбак, охотник, бабник. Обступили мужики его, расспрашивают:
– Ну как, Ефимыч, нынче рыбачишь, план-то по рыбе выполнил?
– А как же, – выпятив грудь колесом, отвечает он. – И по рыбе, и по бабам!
– Ну-ка, ну-ка, – мужики, увидев довольную физиономию Ефимыча, обступили его и замерли в предвкушении удовольствия от слушания его рассказов. А тот продолжал свои жизненные истории:
– С новой директоршей клуба снюхался, ну и на стан к себе позвал. Коньячок, шампанское, конфетки, малосольчик из рыбки… Еще по дороге выпили, смотрю, у неё головёнку заворачивает в нужном направлении, я коньячка ей бац ещё, под рыбку, она жахнула его, и мы в избушку, да как начали с ней бороться! Слышу утром – мотор гудит. Ну, я слажу с неё, выхожу, смотрю и дивлюсь – так это наш первый секретарь райкома КПСС Василий!..
Полился голос Ефимыча, полился. Даже беспокойные чайки перестали летать над Вагулкой, замолкли, расселились по берегам, а Ефимыч, обозрев собравшуюся вокруг него аудиторию, продолжал с умилением рассказывать очередную историю своих похождений:
– Здоровается со мной, бутылку коньяка ставит на стол. Ну, я, естественно, – малосол с хлебом. И потёк у нас разговор. Тут он сначала унюхал чуйкой, а потом услышал голос директорши. И спрашивает: «А кто там?» Я лукаво улыбнулся, и говорю:»Это директор районного дома культуры». Первый секретарь глянул на меня строго, как из-под очков, и вежливо спросил: «А можно мне с ней побеседовать?» » Нужно!» – ответил ему я, и тот прямым ходом к ней! А что с ней беседовать, после меня ведь там – болото!
Хохотнул самодовольно Ефимыч и пошагал со своим туеском к лодке. У истинного рыбака нет праздников, а только километры рыбацких сетей, из которых надо выпутывать рыбу, иначе она попросту скиснет и годна будет лишь чайкам на корм. Адский труд – скажет дилетант. А на севере это обыкновенная работа с лёгким приключенческим драйвом. Попробуйте, выпутайте за день из сетей килограммов сто пятьдесят щуки! Дилетант на первых пяти рыбинах изорвёт в клочья свои ручки, а рыбак выпутает и двести, и триста килограммов, и руки его буду без единой царапинки, и азарт войдёт в его душу, и будет просить у природы ещё рыбки, ещё…
В маленьких посёлках молва распространяется со скоростью полёта стрелы. Заговорило общество. Кто говорил, судачил: «Надо же». Кто говорил: «Ефимыч же приврёт – дорого не возьмёт». «И первый секретарь райкома как туда попал?» «Да не мог Василий Николаевич вляпаться в такую историю, не мог!».
А Ефимычу самому понравилась эта история, и он с удовольствием её пересказывал всем желающим, особенно удавалось ему завоевать аудиторию слушателей в бане. И вот, наконец, нужные люди в нужный момент обстоятельно доложили первому секретарю Берёзовского райкома КПСС о появившихся слухах, порочащих достоинство руководящего лица органа коммунистической партии СССР. Василий Николаевич разгневался и потребовал встречи с этим «мерзавцем». Но на официальном уровне вопрос ставить не стал, а попросил своего шофёра притормозить, когда тот увидит Ефимыча. И встречи этой ждать долго не пришлось. Ефимыч стоял с женщинами на уличном деревянном тротуаре, обсуждал похороны своего одноклассника.
– Жалко, жалко мужика, такой работящий был, скотины сколько держал, под нож теперь она пустит её, всё, мужика не стало – двор пустой будет, – сетовали женщины, оплакивая покойного. И Ефимыч вклинился, рассказывая:
– У нас с покойничком всё ладно было. Во всём понимали друг друга, даже бабу его вместе любили. Он на работу уйдёт, я её люблю, он с работы домой – сам любит… И не спорили даже с ним, вот как дружить надо!
– Дурак ты! – сказала одна из женщин. – Даже если и было что у тебя с ней, зачем прилюдно рассказывать? Сам-то что с бабой не живёшь, не можешь?
– Да жалко мне его, жалко! – оправдывался Ефимыч. – Я ж добрым словом его поминаю, что помню, то и говорю…
Разговор прервал, остановившийся рядом УАЗик. Дверь его открылась, и на дорогу вышел первый секретарь райкома КПСС, тот самый Василий, который пребывал с директоршей дома культуры в избушке на рыбоугодьях Ефимыча.
– Здорово бывали! – с иронией протянул ему руку Ефимыч, но, увидев его нахмуренный взгляд, спрятал руку назад и выставив одну ногу вперёд, принял защитно-угрожающую позу. Василий в упор, как танк пушечным стволом глядит в позиции врага, глядел на Ефимыча, который, между прочим, был по социальному статусу не подконтролен партии. Категория таких граждан СССР относилась к самым низшим ступеням общества – рыбак, охотник, выходец из семьи сосланных на север. И дальше, чем Берёзово, его уже никуда не сошлёшь, ни на какие кулички. Так что дуэль Василия и Ефимыча происходила на равных.
– Так ты про какое болото, в которое я попал, рассказываешь всему посёлку? – тяжело задышав, начал выговаривать первый секретарь райкома.
– Да как про какое, – хитро, по-зэковски прищурился Ефимыч. – А ты где, в Симферополе, что ли, в гостях был? Болото кругом там, на моих угодьях, вода да осока, берега кусок.
Видя, что Ефимыч агрессии не проявляет, первый секретарь райкома снизил свой натиск и миролюбиво сказал:
– За что по всей деревне прославил меня? Сейчас возьмёт это дело да и до Обкома партии дойдёт!
– А что тут такого? – возразил Ефимыч, – а кого тебе трахать – пепельницу и телефон? Если узнают в Кремле, что у первого секретаря нет любовницы и он не спит с бабами, то сразу подумают что он не такой. А ты такой, вон как проворно на директоршу забрался. А это значит – свой, партийный!
Секретарь райкома оценил обстановку вокруг УАЗика, поймал любопытные взгляды стоящих в сторонке баб, подумал: «Хоть уши не слышат – далековато, да глаза выводы сделают». Потоптавшись, вновь посмотрел он Ефимычу в глаза и сказал:
– Ну, мы с тобой объяснились, будем друзьями!
– Конечно, – кивнул Ефимыч и добавил на прощанье:
– Ещё приезжай, мы с тобой не одну будем делить, а по одной, – знаешь, как весело будет!
Первый секретарь в бессильной злобе шагнул к райкомовскому УАЗику, сел в него, громко хлопнул дверью, и водитель с прокрутом колеса с места рванул вперёд. Ефимыч с невозмутимым видом вновь подошёл к женщинам, а те с великим любопытством, спросили:
– Чего ему?
– Да всё то же. Друзья мы с ним, братья по одному делу. Подумали – и решили продолжать дело это! Да и малосолы у меня из сырка, нельмы, самые лучшие, – сказал Ефимыч и пошагал по тротуару.
Как мы уже говорили, на фронте он не был, с призывного пункта вернули его обратно. Причиной послужили его показатели в работе. В военкомате посмотрели его личное дело и поразились, больше, чем он, в заготпункт соболей, шкурок выдр, росомах никто не сдавал. И направили его обратно в тайгу, план дали – и так, с ружьём и ловушками, Ефимыч работал в тайге во имя победы над фашистской Германией.
Забыт труд рыбака, охотника обществом, забыт! Труд, дающий человечеству предметы роскоши в виде собольих и куньих шкурок, меха выдры и росомахи. Охотник, как правило, живёт в рваных «ремках». А, вылавливая в Оби осетров и стерлядь, не говоря о сосьвинской селёдочке, даже не ведает о воистину царских деликатесах, которые подаются на самые престижные банкетные столы страны из пойманной им в реке рыбы. В лучшем случае малосол и уха – это повседневный удел рыбака — охотника. Да и не беда, что каждый день он ходит в фуфайке, в резиновых сапогах, руки его в слизи и крови. Лучшая награда рыбаку или охотнику – благодарность потребителей северной рыбки, «спасибо» от восторженной дамы за купленные собольи шкурки. Каждому дарению продукта профессиональной деятельности должна сопутствовать искренняя благодарность. Но Ефимыч про это никогда не думал и из всего старался вытащить позитив, а порою и юмор. Именно поэтому имя его было всегда на слуху. Кто-то с благодарностью принимал от него лесные или обские дары. А кто-то судачил про него, про его донжуанские подвиги, а он эти слухи подхватывал, усемерял и дальше пускал. Да и как не уделишь время такому открытому человеку, он несёт правду, мысль какая-то заиграет у него в голове, он тут же ею и поделится. И пусть он одет в недорогую рубашку, а вместо пальто-фуфайка. Полюбит кого – в гости зайдёт, на стол трёхлитровую банку икры чёрной осетровой поставит или нельмы положит кусок. А понравится у кого-то дитя – девочка малая или взрослая дочь — красавица, улыбнётся виновато Ефимыч, зайдёт к хозяевам и, как волшебник, подарит шкуру лисы или соболей парочку. А хозяева в смущении – мол, зачем вы нам, у нас и денег на этот мех нет, а Ефимыч по-доброму улыбнётся и скажет:
– А это не я одарил, это тайга одарила, она сама избирает, кому, а я приношу.
Развернётся и бесшумной походкой таёжника уйдёт.
Ефимыч умел глядеть в корень, подмечал такие моменты, которые обыкновенный человек подмечать не мог. Подошёл как-то раз к мужику, тот дом достраивал новый. Вдвоём с женой от зари до зари, по брёвнышку, по щепочке строили. Поздоровались, хозяин похвастался стройкой, поводил друга по ней, а Ефимыч то на него, то на жену его глянет, на дом-то и не смотрел, а уходя, сказал:
– Дом красивый у вас, большой и просторный. Но не поживёте вы тут долго с ней, – и ушёл, не дав спросить хозяину – почему. Время ответило мужику на эти слова Ефимыча, вскоре умерла жена его. Умерла в одночасье, надорвала своё здоровье на стройке.
Отпрыск беглого каторжника, рожденный в двадцатых годах на реке Вах, Ефимыч вырос с мамкой своей Софьей, та замуж вышла потом за местного, ханты, тот его таёжной азбуке сызмала и научил. А в годы, когда он в таёжных урманах работал на фронт, успевал обогреть женщин не только дарами лесными, но и душой, и телом. Одна высланная калмычка родила от него двойню. Потом сошёлся с одной чеченкой, и та ему двух родила. Чеченочка та умерла, климат северный не по её статусу южному. А дети то в интернате росли, то у Ефимыча, когда он из тайги приходил, подросли и уехали,отца своего зная поверхностно. Выучились, людьми стали и растворились в громадных просторах СССР. А Ефимыч дальше жил своей тяжёлой северной мужицкой жизнью. Конечно, не так, как в войну, но промысел свой не бросал, хотя промышлял уже больше для души. Другого ничего он и делать не умел, а охотничьим искусством владел в совершенстве. Лис да и соболей ловил капканами на поселковой свалке. И за рюмочкой хвастался мужикам:
– И зачем тайга, когда лису и соболя можно дома добывать десятками.
Как-то получалось у него выражать свою мысль наивно, но точно и образно.
Самая его главная аудитория, местные бабы, при встрече корили его за связь с аморальной дамой:
– Ну она-то тебе зачем, Ефимыч, что ты там не видал?
– Не знаю, – оправдывался он. – Она виновата! Да и плохого она мне ничего не сделала, подумаешь, затащила меня на себя.
– Ну как, как можно какого-то затащить, – возмущается одна из женщин. – Я вот не затаскиваю никого на себя.
– Мужика затаскиваешь своего, – усмехнулся Ефимыч, – мы ж не видим, как. А с ней я и не думал… Так, зашёл как-то к ней, она одна была дома. Заячьи шкурки занёс детишкам её. Дома у неё, сами знаете, мыши от голоду дохнут, а тут шкурки лишние, я выделал их, думаю – пусть детям шапки пошьёт, хоть потеплей им зимой будет. Дома не было никого у неё, дети в школе. Шкурки она приняла от меня, чая кружку налила. А посадила не за стол меня, а на кровать, чай на табуретку поставила. Подсела рядом, спасибо говорит за детей своих, а сама раз руку мне туда, сами знаете, пальчиками там как по гармони… У меня сначала мороз, потом дрожь, комната поплыла от меня, и я потерял себя в её доме. Вот честно скажу, –искренне глядя в глаза бабам, говорил Ефимыч, – ничего не мог поделать с собой. Очнулся уже после. Да и она – как спелый помидор, ткни в него соломинкой, сок и побежит. Тихонечко оделся и ушёл от неё. Нашила она после шапок детям из заячьих шкурок, и они долго по посёлку нашему в них, как зайчики, прыгали.
– А вам-то что? – ехидно говорим бабам в глаза Ефимыч, – у вас-то, давно сухо там, а у нас мокро! Так что твоя моя не понимает!
– Тьфу ты, – фыркнули в ответ бабёшки и устремились от Ефимыча восвояси, изображая из себя девственниц. Одна лишь, повернувшись, высказала:
– Дурман ты лесной, Ефимыч, жил бы в тайге да людям в посёлке души не морочил!
Потоком ехали в посёлок рабочие по оргнабору или, как их называли на севере, вербованные. Большинство составляли женщины. Среди них-то Ефимыч и искал своё упрятанное счастье. Часто было так: весной сажает картошку с одной дамой, выбранной из очередной партии оргнабора, а осенью выкапывает уже с другой. Проходящим мимо, ехидно улыбающимся соседям пояснял:
– В картошке нашёл!
Лет до восьмидесяти Ефимыч вёл активную жизнь в объятиях своей любимой Оби. Поумирало за это время много его ровесников, мало осталось сподвижников жизни у него на этом свете, а Ефимыч жил, вглядывался в людей, в их образы, оценивал, отмеривал, судил про себя о них – правильно живут или не правильно. Но произошёл один случай, который перевернул всё его мировоззрение с ног на голову.
Силы ещё не ушли в восемьдесят лет от Ефимыча, а зов тайги и обских рыбацких песков громко звучал в его северной душе, а это значило для него, что надо идти в лес, идти на Обь, добывать, добывать… Одному уже было не с руки, как в молодости и зрелые годы, вот Ефимыч и подобрал себе друга – Ганю. Наверное, сама жизнь свела их, двух умелых, знающих обскую и таёжную азбуку людей. Но прежде всего свело их одиночество. С детьми связь потеряна, оба холостяки, силы и энергия, как ни крути, покидает их в прошлом крепкие тела, вот и объединили они свои усилия. Ганя тоже из ссыльных мужик, тихий, незаметный, исполнительный, работящий. Всю жизнь северную проработал рыбаком на рыбокомбинате. Лучше всех среди рыбацкого люда соображал в рыбацких ловушках. Без него не обходилась постройка рыбацких неводов. А в путину на рыбацком песке Алтатумбе – шестьсот метров стрежевой невод на Северной Сосьве, до двадцати тонн рыбы за притонение ловится им, и, конечно же, не обходиться без порыва мерёжи в полотне невода. Где корягу подрежет невод на дне реки, где камень, вот в неводе и дыры. Вот тут Ганя и вступал в дело. В одной руке деревянная игла с ниткой капроновой, в другой нож. Лебёдкой тянут из воды невод, как только в полотне невода рваная прореха, Ганя кидается в воду, бывало, по грудь в воде, каких-то десять минут – и дыры нет. Как волшебник, покопошится, поколдует – и невод как новенький, дырка зашита. Зимой в цехе постройки орудий лова слово его – закон. Невода и сетематериалы, гимги, фитили, отармы, плавные провязы всегда в лучшем виде – или починены, или построены новые. В итоге рыбокомбинат гремел своей продукцией на всю страну. Ничего не заработал на этом каторжном труде Ганя, равно как и семью не нажил. Домишко его без ограды, с дощатым туалетом. В доме кирпичная печь, стол кухонный с буфетом и панцирная кровать, вместо перины или матраса застеленная лосинной шкурой. От этого Ганя всегда в лосинной шерсти ходил, за что в шутку мужики его называли шерстяным. И вот две родственные одинокие души, Ганя да Ефимыч, нашли себя в этой северной параллели, оба влюблённые в природу — матушку. И стали вместе делать свои боевые вылазки на Обь да и в тайгу вместе. Ефимычу было с Ганей просто, порой за весь день они ни словом не перекинутся, каждый знал своё дело, и удача была в их руках.
Как-то они решили завести свиней. Порядили, поспорили, надо ли выращивать зверя в стайке, когда пошёл в тайгу и подстрелил там лося, и мяса больше, и хлопот нет. Но решили попробовать. Летом в реке рыбы много, вот тебе и корм, а зимой зайцев петлями десятками ловить можно. Дело за малым. Оба – плотники, в тайге избушек настроили за свою жизнь не счесть, и в ограде Ефимыча срубили по образцу таёжной избушки жильё для поросят. Хорошо получилось, подходили мужики, смотрели, хвалили мастеров. В шов между брёвнами даже ноготь не пролезет, тёплое жильё будет у хрюшек. Дело за малым. Походили, поговорили – и сговорились. Пообещали директору совхоза осетра на сорок килограммов и крупную нельму, взамен получили в свином цехе четырёх маленьких поросят. И тут не обошлось без шуток: картонную коробку, в которую поместили юных животных, поставили во время перекура у магазина, и Ефимыч немедля начал на потеху народу шутить, поясняя любопытствующим:
– Это Ганины дети, из роддома несём.
Ганя, по природе своей не злобный и не говорливый, парировал:
– Почему все мои? Два точно твоих, а два моих!
Вот так коробка с животными и дошла до своего свиного жилья, вызвав немало улыбок у жителей. Дело налаживалось. Поросята пошли в рост, давало себя знать обилие мокрицы в огороде хозяев, которые терпеливо собирали её в нержавеющую ванную и подавали на обед и ужин животным; рыбой они лакомились на ужин и завтрак. К зиме поросята уже сформировались и стали похожи на настоящих свиней. Жить им, по планам свиноводов, предстояло зиму и лето, а там по первому хорошему морозу планировалось их забить. Суетились пожилые дедки, по-хорошему суетились! И одиночество, грусть, уныние было им нипочём! Девиз «только вперёд» двигал их во всякие жизненные авантюры, заставляя сельчан брать с них пример.
Вдохновило свиноводство двух северян, старались они, обсуждали режим питания животных. А как-то за бутылочкой даже разругались. Ганя предложил на новый год забить одну на сало, самую круглую, самую крупную, звали её Синька. Ефимыч тут же восстал. «Как?.. – причитал он. – Самую милую, она к нам с душой, её ведь весной покрыть можно и поросята будут, ты что, Ганя, с ума сошёл?»
Дело у них чуть не дошло до большего, чем спор, но они остановились, долго, правда, потом душевного единения у них не было, но прошло потом, пережили.
…Зима на севере рано приходит – бывает, и пятнадцатого октября льдом скуёт, а бывает – к концу месяца стукнет. В тот сезон после двадцатых чисел октября Северная Сосьва в ночь покрылась ледяным панцирем. А это было для Ефимыча сигналом к действию. С осени он заготовил капканы на зайцев. Белые зверьки в больших количествах жили в осиновых зарослях и как нельзя лучше вписывались в свиноводческую политику новоиспечённых фермеров. Сотню зайцев запланировал добыть Ефимыч для безбедного проживания четвероногого свиного стада. «День рыба, день мясо», – составляли рацион мужички и, выпивая на посошок, представляли, как от такой еды к весне свиньи до того разжиреют, что на ноги встать не смогут.
Вот так в сентиментальных старичках поселилось новое чувство – любовь к животным. Теперь только и разговоров у них было, что о свинках, у каждой своё имя было – Синька, Борька, Капкан, Зверь. Кого-то они ругали, кому-то радовались, кому-то кусочек подсовывали лакомый, даже не думая о том, что рано или поздно преданных друзей придётся пустить под нож.
Настал день, когда Ефимыч положил охотничью амуницию в снегоходные сани, и Колька, сын друга покойного, согласился докинуть его до таёжной избушки в двадцати километрах от посёлка. Ганя же остался выполнять обязанности пастуха, неся полную ответственность за ушастое поголовье.
Казалось бы, удачным был проект двух бывалых стариков, ещё каких- то полгода – и результат был бы обеспечен: вкусное сочное мясо, сало, ну и копейки за проданное мясо. Но не всегда наши мечты сбываются.
Во многом нашей жизнью управляет профессионализм. Знаешь дело – есть результат, не знаешь – крах.
Ефимыч оперативно, со знанием дела расставил капканы на зайцев, успел поставить и на соболей, усмехнувшись про себя: «Нечего им просто так бегать тут, пусть и шкурками с нами поделятся». Притвор в избушке быстро наполнялся заячьими тушками, а на деревянных «правилках» то и дело сушились собольи шкурки.
У Гани же всё шло не так. Конечно, он не знал многого в свиноводстве, хотя и старался очень. Но случилось то, что случилось.
В столовой воинской части он взял бак отходов, с присущей ему обстоятельностью и деловитостью подмешал туда комбикорма: «Вот вам, дорогие порося, вкушайте! Ещё дней пятнадцать, и дед Ефимыч вам зайчатинки подаст, вот житуха-то будет!» Свиньи с благодарностью вкусили дары воинской части, а через несколько дней загрустили. Ганя их успокаивал, думая что грустят по Ефимычу, уговаривал их: «Скоро, скоро, мои дорогие, скоро, с неделю осталось – и заживём1» Но те не понимали заботы людской и уже не вставали на ноги. На следующий день Ганя решил пойти на ветучасток. Перед уходом заглянул в избушку и обомлел: Синька и Борька подохли. А пока сбегал за фельдшерицей и вернулся с ней в стайку, Капкан и Зверь тоже протянули ноги.
– Чумка! – равнодушно произнесла фельдшерица, закурила папиросу «Беломорканал» и пошла к себе в ветучасток.
Мужественно приняли мужики очередную боль, которую подарила им жизнь, твёрдо решили больше ни с чем подобным не связываться. Взоры свои они обратили на природу-матушку, ширь Оби в её богатства, на тайгу- кормилицу.
А время летело. Как говорят в народе, «годы – гады». Летели вместе со временем и Ефимыч с Ганей. Не падали они на свои кровати, не сидели на завалинках. Они двигались, двигались прежде всего к обществу, стараясь быть полезными ему. Радовали людей дары Оби, поднесенные Ефимычем и Ганей, – караси необыкновенного вкуса и стерляди, сосьвинская селёдочка и муксун, зимой – выделанные шкурки зайцев и лис. С доброй улыбкой и тёплым взглядом таёжники несли людям дары природы. Цену не называли, люди рассчитывались сами – сколько душа не пожалеет. А рыбакам и охотникам хватало, всё ж приработок к крохотной пенсии да на бензин.
Дожили Ефимыч и Ганя до демократии. И она ничего хорошего им не дала. На смену «Райрыболовпотребсоюзу» сначала пришли частные магазины, а после их потеснили торговые сети – «Копейки» да «Пятёрочки». Твёрдо стоял на ногах местный рынок, в особенности узбек Сали. С ним-то дедки и сговорились насчёт первых карасей. «Ловите! – сказал Сали, – всё продам!» И вновь засуетились старички. «Лешие, – в шутку звали их соседи, – неуёмные лешие».
На озёра первым Ефимыч отправил Ганю – ловушки просмотреть, садки, в которые будут опускать пойманных карасей. А как черёмуха пойдёт в цвет, то тут, по планам, Ефимыч должен подъехать и выставить в озёра карасьи ловушки. Казалось бы – и замысел, и идея, и возможности – всё хорошо, но…
Ефимыч приехал к Гане в намеченный день, но случилась трагедия. Обезображенный мышами, птицами Ганя лежал мёртвый у берега озера. Вместо рыбалки – милиция, а после – похороны. Народу много пришло поклониться в последний раз Гане, уж очень много доброго он сделал в своей жизни – откликался на любую просьбу: кому сеть посадить, кому невод скроить, а кому просто заносил рыбки на хороший молосол. Ефимыч выяснил после причину смерти Гани. То ли время забирает людей, то ли случайность. По гусям или по уткам выстрелил Ганя, сидя в калданке на озере (калданка – это долбленная из осины лодчонка, типа каное) – и, видать, вывернулся в воду. Ружьё Ефимыч нашёл и поднял со дна озера, патроны в стволах и пустые. Доплыл старик до берега – и в избу, двадцать метров от кромки озера, видать, стал разжигать печь, да облился как-то соляркой и загорелся. Правильно сориентировался – горящий, побежал к озеру, сунул в него руки – тут, видать, сердце у него и остановилось. Вот такая кончина северного человека.
Да и Ефимыча смерть Гани не пожалела, поменяла его, преклонила перед совестью, прежде всего – своей. Отрёкся Ефимыч от рыбалок, охот, грешно, – говорит, – это. Зачем зверя и рыбу без надобности убивать? Есть ведь сейчас всё в магазине, и деньги есть, пенсии хватает. Пропадал часами на кладбище, у могилок знакомых своих стоял, разговаривал с ними, прощения просил. И у живых людей просил прощения за поступки свои.
А началось всё это с похорон Гани. Раньше не придавал Ефимыч особого значения кладбищу, бывал несколько раз там за жизнь на похоронах родственников, а тут, на похоронах Гани, отдалился чуть и обомлел – с надгробных плит и крестов с укором смотрели на него фотографии людей, с которыми он прожил всю жизнь в одном посёлке. Обходил могилки только тех, кто за оградой похоронен был, – самоубийц да тех, кто со сцены народ смешил или, наоборот, в грусть и печаль вводил. Артисты, певцы – от антихриста живут эти люди, так слышал про них Ефимыч от бабушек своих, от тётушек. Прости, Господи!Ефимыч подошёл к могильному холмику, расположенному за оградой кладбища, и обомлел. Пристально, с укором на него смотрела та самая директриса дома культуры, вокруг которой и произошла та самая историю с первым секретарём райкома КПСС. После того случая её уволили с должности директора. Не найдя другой работы по специальности, она устроилась в ресторанный ансамбль солисткой, исполняя песни по ресторанной шутке – «за деньги хоть на флейте!» После – любовь с секретарём партийной ячейки райрыбкоопа, беременность. Коммунист, узнав о беременности, спешно уехал из посёлка навсегда, а бывшая директриса выпила уксуса и умерла в больнице, унеся с собой ещё и жизнь не родившегося ребёнка. Потому и похоронили её за кладбищенской оградой – как самоубийцу. Да и лицедейство, кривляние на потеху публике на сцене считалось испокон века на Руси самой презренной профессией, действом бесовским.
А ведь какая-то душевная ниточка связала тогда на миг Ефимыча с этой женщиной. Долго вглядывался он в фотографию и бормотал:
– Татьяна Александровна… Таня, ты простишь меня за это? Ты, наверное, ругаешь меня… Ещё бы не ругать! Да вот как-то не завязалось у нас, и вина напились. Да и какой бы я тебе был муж, штанов-то хороших у меня в жизни не было, а ты – интеллигенция!..
– Ты хороший, работящий, – вдруг послышался ему красивый голос директрисы, – и штаны, и рубашку с тобой купили бы, и жили бы хорошо, если бы ты меня не отдал тогда на поругание тому человеку. Тоже в рай просится, да не пускают его…
– Каюсь, моя хорошая, каюсь, не знаю, как искупить-то свою вину! – причитал Ефимыч. А Татьяна совсем уже без укора, жалобно попросила его:
– Купи, Ефимыч, свечку в магазине, и приди к храму, в котором сейчас телефонная станция, перекрестись, после зажги её и поставь у главного входа со словами: «Прими, Господи, душу нерождённой девочки, спаси её и сохрани!» И я больше тебя беспокоить не буду!
– Хорошо! – покорно ответил Ефимыч, задом попятился к дороге, а когда почувствовать её твердь, пошагал, часто семеня ногами, к хозяйственному магазину, за свечкой, при этом чувствуя себя полным негодяем. Вот не бросил бы он её тогда в рыбацкой избушке, не отдал бы первому секретарю, жива была бы она, детей бы ему родила…
Навстречу шагала соседка Томка, моложе его лет на тридцать, говорливая, большая любительница новостей. Ефимыч остановился, прямо глянул ей в глаза и со слезами начал рассказывать:
– Остановился у могилки директора дома культуры – может, помнишь, уксусом отравилась?
– Ну? – хмыкнула Томка.
– У меня с ней было дело раз, – сказал Ефимыч и, виновато опустив голову, добавил, – я её первому секретарю после отдал! Вот слез с неё и уступил её ему, так, из озорства, ну и, понятно, выпивший был. Она-то хорошая была, сейчас понимаю. И красивая, и стройная, и талантливая. Женился бы на ней – и жили бы, детей растили. И не было бы этого могильного холмика. Она бы в доме культуры работала, я бы пушнину добывал, а она бы продавала – нашли бы, чем заниматься. Прости меня, Тома, чувствую на себе грех от смерти этой женщины…
Хотел было он продолжить, но посмотрел на удивлённую Томку и не стал рассказывать о поручении директорши, а посеменил дальше, в хозяйственный магазин. После нужно ещё попасть на поминальный стол к Гане.
Тома долго смотрела вслед взбалмошному Ефимычу, кто-кто как не она знала, что такое грех. В молодые годы один покоритель севера из нефтяников наградил её сифилисом. Медицина быстро справилась с болезнью, а вот молва в маленьком посёлке долго висела над ней. Но ничего, справилась Тома и с ней, с молвой, замуж вышла, троих детей родила. Ведь главное не сломаться, стой крепко и иди туда, куда зовёт тебя твоя душа, на других не оглядываясь.
Как после сеанса гипноза, завороженный кладбищенским разговором, Ефимыч купил свечу в хозяйственном магазине, добрёл до телефонной станции, у притолоки остановился, задумался: «А как ставят свечи и что говорят при этом? Хотя… она ведь сказала».
Ефимыч неуклюже пристроил свечу у ступенек телефонной станции, бывшей когда-то храмом Божьим, почиркал спичками, наконец зажёгся, затрепетал огонёк. Поднял глаза Ефимыч, посмотрел туда, где должен быть купол с крестом, и зашептал, как по букварю: «Прими душу нерождённой девочки, спаси её и сохрани, Господи Иисусе Христе!..»
Чувствуя какую-то неловкость, Ефимыч оглянулся виновато по сторонам и пошагал к поминальному столу своего Гани. Тихо, по-охотничьи, в сторонке, как в тайге, посидел он за поминальным столом, поговорил мысленно с Ганей о том, что связывало их в жизни, и так-то незаметно ушёл.
Кладбище. Чем старше ты становишься, тем сильнее тебя тянет в этот тихий уголок в отдалении от городов и сёл. Может, это потому, что на кладбище похоронены твои друзья, близкие и вместе с ними – часть прожитой тобой жизнь. Особенно это хорошо чувствует селянин, который знает на своём кладбище каждую могилку, каждого, кто там похоронен
Пожилой человек, готовясь к переходу в мир иной, приходя на кладбище, начинает вольно или невольно осваиваться там, разговаривать с усопшими, вспоминая былую жизнь, проведенную вместе с ним. И не оставляет тогда чувство, что все они живы, все рядом.
А может быть, так оно и есть? И после смерти наша жизнь продолжается? И когда подойдёт твой срок, и привезут тебя сюда, и вырастет над тобой такой же вот холмик, то страшного в этом ничего нет? А как же быть с грехами, которых у тебя не счесть? Как быть с теми, перед кем ты виноват, кого обидел, кому принёс горе? Муки совести куда страшней боли физической, и что же – они навсегда с тобой останутся, в вечности? Нужно вот что успеть – попросить прощения – у Бога, у людей, у себя самого, пока ещё есть время.
А время летит. Ефимычу уже за девяносто шесть перевалило, никого из знакомых у него не осталось на этом свете, все там, на кладбище. Местные знали его в лицо как ещё крепкого деда, но не более. На месте бывшей телефонной станции теперь снова храм – купол, крест установили, всё, как полагается. Пока ещё реставрировали, но службы уже шли. Но Ефимыч в храм не ходил, зато его часто видели на кладбище. Никто и предположить бы не мог, что этот странноватый старик, часто просящий у людей прощения за грехи свои, когда-то был таким молодцом.
Вот он – у медвежьей берлоги – во рту папироска, под мышкой ружьё, а в руках палка, которой в берлоге, медвежьем логове из озорства злит он страшного зверя, чтоб тот наверх выскочил. Знал он, что победа всегда за ним, и после с самодовольной улыбочкой рассказывал в посёлке, как два напарника от берлоги от страха сбежали, испугались. Пришлось самому сначала с косолапого шкурку снять, после охотников найти и прополоскать им штаны в таёжной проруби.
Или про женщин. «И что они на меня лезут, эти бабы? – сетовал когда-то уже стареющий Ефимыч, – когда морда у меня как варёная картошка?»
Но это было далёкое прошлое. Теперь он зажил кладбищенской жизнью, каждый день его начинался с посещения кладбища. Заброшенные могилки он прихорашивал, выносил истлевшие венки, покосившиеся кресты поправлял. И ошибался тот, кто думал, что у старика с головой не в порядке. Просто здесь, на кладбище, заросшем косматыми елями, он был среди своих людей, с которыми прожил всю жизнь. Так уж получилось, что Ефимыч один остался на этом свете, а они все – там.
– Ну что, Олег? – подошёл к могилке Ефимыч. – Помнишь, как в школе с тобой мы учились? Я победил тогда в соревнованиях лыжных, а ты второй был. И зачем побежал в мороз сорокаградусный на лыжню, чтоб меня победить? Вот и замёрз.
Закоченевшего Олега нашли посреди лыжни, отморозил он и руки, и ноги, врачи боролись за его жизнь, но безуспешно, умер парнишка в больнице. Вся школа пришла хоронить его, девчонки плакали, мальчишки кусали губы, чтоб не зареветь.
– И зачем я тогда принажал, ведь умирал на лыжне, слышал, как ты, Олег, напирал сзади, кровь чувствовал во рту, сердце выскакивало, а когда увидел финиш и школьных друзей, то подумал: или умру, или добегу. Решил тогда – и добежал. А не добежал бы, то ты, Олег, живой бы был, и может, так же стоял бы у моей могилки. Прости меня, Олег, если можешь.
Ефимыч собрал мусор у могилки школьного товарища, унёс его к кладбищенским воротам, положил в контейнер. Выдохнул. Какое-то маленькое дело, но сделал.
Женщина шла по дороге – пышная, в цветастом платке. Ефимыч замер, пытливо посмотрел на неё и произнёс:
– Здравствуйте!
Габаритная цветастая дама глянула на него, ещё не совсем седого старца, и поздоровалась. А Ефимыч, доброжелательно поглядывая на неё, пояснил:
– С кладбища иду, одноклассника повидал, Олега. Околел от мороза на лыжне, хотел меня победить, и вот замёрз. А если бы я уступил, то живой был бы! Вы простите меня?
Женщина с высоты своей ещё молодой жизни посмотрела на Ефимыча, глядевшего на неё пытливым и добрым взглядом.
– А когда это было?
Ефимыч задумался, зашевелил губами, подсчитывая годы, и ответил:
– В двадцать восьмом году, в декабре!
– Вот это да! – удивилась такой временной пропасти дама. – И вы помните ещё это?
– А как не помнить, ведь это было. И Олег был, и я, и школьные соревнования. Ну, так простите? – потупившись, повторил Ефимыч.
– Да, конечно, прощаю, – улыбнулась женщина и пошла, задумавшись, своей дорогой.
А Ефимыч поковылял в свой, ещё не пошатнувшийся домик. Вот так и жил он на кладбище целыми днями, с покойниками говорил, перед многими чувствовал вину и часто находил причинную связь между каким-то поступком своим и гибелью человека. После, выходя за ограду, останавливал случайного прохожего и просил прощения за вину свою.
Он и тех, кто за оградой похоронен, тоже навещал – люди же, а грехов у всех хватает.
– Прости, Господи! – говорил на прощание Ефимыч людям.
Привык посёлок к такому чудаковатому старцу. Когда перевалило ему за сто два года, в тёмный январский день сердце рыбака, охотника остановилось. Случилось это прямо на улице, немного Ефимыч не дошёл до своего дома. Нашли его на пешеходной дорожке.
Администрация городского поселения на казённые деньги уложила Ефимыча в гроб, сколоченный из горбыля, с красным сатином, объявила нескольким посетителям о кончине и дате похорон, и похоронная бригада, вывезла тело Ефимыча в часовенку у кладбища для отпевания. Молва о похоронах столетнего старца облетела посёлок быстро, и в день похорон, часовенку обступили люди, много людей. На праздники на городскую площадь столько людей не приходит, сколько пришло попрощаться с Ефимычем. Стояли кучками, по двое, трое, по пять, и говорили. Говорили о грехах человеческих, о своих грехах, и слова: «Прости, Господи, грехи мои!» – летали вокруг кладбищенской часовенки, как слова освобождения от безысходности.
«Со святыми упокой, Христе, душу раба Твоего, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная…»
