Николай Коняев
Под руководством наших первых учительниц Зинаиды Григорьевны Терентьевой и Галины Макаровны Перевозкиной по праздникам мы выступали перед лесозаготовителями с номерами художественной самодеятельности. Конечно же, в первую очередь, хором исполнялись «Широка страна моя родная», «Летят перелётные птицы», «Утро красит нежным светом…» и другие соответствующие атмосфере песни, от духоподъёмной силы которых, казалось, можно воспарить. Ни один концерт не обходился без полюбившегося зрителям «Танца маленьких лебедей» в исполнении Люды Сысоевой, Зои Сиюткиной, Нины Захаровой, Любы Картузовой, моей сестры Люды. Как сейчас вижу скользящих под аккомпанемент школьного баяна в белых бальных туфлях (тапочках) наших девчонок, в беленьких кофтах со сборками, в накрахмаленных юбках, по завершении номера чересчур поспешно сбегающих со сцены в отгороженную ширмой, загромождённую сломанными стульями боковушку под умилительные слёзы матерей и «бурные овации» зрительного зала.
Седьмого ноября 1962-го под аккомпанемент отцовой гармони я «дебютировал» с клубной сцены искромётной «Цыганочкой». По субботам, приняв после бани стопочку-другую, отец обычно размягчался и брался за гармонь. Как-то так случилось, что я особо «прочувствовал» в его исполнении «Цыганочку» и матросское «Яблочко».
«Что, сына, может, спляшем?» — вдруг предлагал отец, прервав поднадоевшую мелодию…
«Спляшем», — соглашался я.
«Цыганочку»?
«Цыганочку».
«С выходом иль как»?
«С выходом, конечно»! (Что за «Цыганочка» без выхода? Главное в «Цыганочке» — это «выход». Выход — это настроение. Настрой. Как выйдешь, так и спляшешь…)
Я сплясал «Цыганочку» с такой душевной страстью, что целую неделю у меня горели отбитые ладони. Зато таких аплодисментов нигде и никогда я больше не «срывал».
Однажды ставили пьесу. О белых американских буржуях и их чернокожих рабах. Мне досталась роль весёлого негритёнка Тома. «Буржуина» играл мой рослый одноклассник Коля Ратушин. Сирота-Том зарабатывал на пропитание тем, что чистил обувь на одной из улиц города. По ходу пьесы Том должен был сидеть на рабочем месте и песней зазывать клиентов. У зрителя мальчик должен был вызвать сострадание, а герой Ратушина — презрение и ненависть. Но не успел я, выйдя на клубную сцену, устроиться на стульчике со своими щётками и кремами, как в зале послышался смех…
Не понимая, отчего смеются зрители, я всё же неуверенно начал:
Я — чистильщик обуви негритёнок Том,
Я всем на этой улице знаком…
К чистильщику обуви подошёл вальяжный белый господин. «Буржуин» Коли Ратушина был в сюртуке с выпиравшим из-под белой манишки круглым животом, формой уж очень явно напоминавшим большой резиновый мяч, в цилиндре (из закрашенного картона) и с сигарой размером с добрый огурец, склееной из плотной коричневой бумаги.
Мой чернокожий Том должен был продолжить свою песню легко и с настроением под «танец сапожной щётки», но я уже почувствовал, что пьеса провалилась. Самое чудовищное заключалось в том, что вместо сострадания к герою я почему-то вызвал безудержный, прямо-таки повальный хохот зала. С искренними от досады слезами я дрожащим голосом допел:
Щётки танцуют свой танец,
Наводя на туфли глянец…
И уже после спектакля, посмотревшись в зеркало, понял, в чём дело. Мои руки, щёки, уши, лоб и даже шея были густо вымазаны сапожным кремом, а нос… Нос оставался белым, как у «буржуина»!
И всё же «важнейшим из искусств» для нас, конечно же, являлось кино. Киносеанса мы ждали с тем же нетерпением, с каковым ожидали к праздникам почтового вертолёта из Ханты-Мансийска. Кроме пачек газет и посылок к Новому году, 1 мая и 7 ноября в Сеуль «забрасывали» по нескольку ящиков апельсин и яблок. «Яблоки на снегу»! Слова родившейся гораздо позже описываемых событий известной песни до сих пор вызывают во мне не запрограммированные композитором ассоциации, а вполне реальную картину: разбитый при выгрузке хрупкий ящик, из которого вперемежку со стружками на взрыхлённый снег выпали рыжие апельсины и, бог знает, какого сорта, но необыкновенно пахучие красные яблоки, сочнее и вкуснее которых я уже не едал…
С прибывшего из Ханты-Мансийска леспромхозовского катера неуверенно ступал на вязкий берег киномеханик Медведев.
— Ура, ура! Кино приехало!!! — возгласами восторга встречали мы его на берегу.
Дядя Витя — в соответствии с фамилией «медвежистый» — косолапый, кряжистый, сутулый и неразговорчивый («бурчун»), с четырьмя плоскими кинобанками — по две в руке — тяжело поднимался в горку.
Мы сопровождали его до самой кинобудки.
— Дядя Витя, а кино когда?
— Завтре и кино.
— А кино законное? — (Слово «законное» из лексикона нашего детства синонимично нынешнему «клёвое», «прикольное»).
— Законное, законное, — с ухмылкой бурчал преисполненный достоинства подвыпивший киномеханик, не оборачиваясь и не замедляя шагу. В такие минуты у него и осанка как будто выправлялась.
— Про войну, ага?
— Всё бы про войну вам, мошкара!
— Что, и на саблях не сражаются?
— И на саблях не сражаются.
— А на шпагах? На мечах?
— И на шпагах нет!
— А на чём тогда? — По нашим представлениям, не мог быть признан фильм «законным», если в нём герои не сражаются на саблях, шпагах или на мечах, как в полюбившихся «Олеко Дундиче», «Котовском» или «Александре Невском».
Дяде Вите доставляло удовольствие помучить нас подольше неопределённостью.
— А ни на чём там не сражаются!
— Что, из пистолетов тоже не пуляют?
— Тоже не пуляют!
Он не выкладывал всё сразу. Он интриговал.
— А из пулемётов?
— Из пулемё-ё-ётов?!
Мы замирали в ожидании…
— Тоже нет!
— Ну, а про что тогда, если не стреляют?
— Про что, про что… А про любовь!
Это было полным разочарованием. Не интересовала нас любовь. Любовь, она для взрослых…
Вздох разочарования смягчал киномеханика.
— Будут вам и сабли!
Он никогда не рассказывал заранее не только содержание новой киноленты, но и название старого фильма раньше срока не объявлял. А в киношный день, в субботу или воскресенье, спозаранку на дверь магазина наклеивался квадрат тонкой, но прочной бумаги, на которой чёрной или синей гуашью вкривь и вкось было написано название фильма и время демонстрации: «Начало в 6.00 и 9.30».
После чего на все дальнейшие расспросы отвечал неизменно:
— Иди! — выговаривал с чувством, придавая, по-видимому, факту появления афиши особую ритуальную значимость предстоящего в «6.00 и 9.30» действа, — Афишу! — указывал на магазин, — Посмотри!
Десятки раз дядя Витя крутил нам «Чапаева». И всякий раз мы клянчили у родителей пятаки и за час-полтора до начала киносеанса толклись возле кинобудки. Дядя Витя появлялся за полчаса.
— Дядя Витя, скоро?
— Что, соскучились по саблям?
Опробовав мотор (а это очень важно: иногда из-за поломки движка демонстрация фильма вместо полутора часов длилась часа два-три, а то и переносилась на следующий день), шёл к клубу, становился стражником у входа, доставал из глубоких карманов сшивку синих билетов без указания мест.
— Подходи по одному, и не толкаться мне, а то дулю вам — не сабли!
Каждый совал свои пятаки, норовя проскочить в зал первым, чтобы успеть занять место перед сценой. А после того, как выключался свет и начинался фильм, можно было пересесть и на сцену…
И вот наступал самый волнующий — кульминационный момент. Уже раненый в руку, окровавленный Чапаев с преданными бойцами отступает к реке. Верный ординарец Петька и несколько красноармейцев сводят командира по обрыву. Вот Чапаев уже в воде. Петька прикрывает. Но что это? Двое бойцов из «сопровождения» под фонтанчиками казацких пуль уходят под воду. Чапай с двумя бойцами всё плывёт. Вот они почти у спасительного берега…
— Ну же! Ну же! — не выдержав напряжения, «помогает нашим» зрительный зал.
— Давайте же, родимые!
— Ещё чуть-чуть!
— Ещё-ещё!
Плывёт Чапай…
«Он доплывёт! Он не погибнет»!
«Врёшь, не возьмёшь!» — вот-вот должен прохрипеть с экрана раненый Чапай…
Но — звука нет! Внезапно пропал звук!
— Медведев, звуку дай! — доносится с задних — «взрослых» — рядов.
В аппаратной — ровный стрёкот киноаппарата…
А казаки с экрана, припав на колено, палят и палят с высокого обрыва… В зале — свист и топот…
Дяди Витин голос:
— Чё там за буза?!
— Звуку нет, сапожник!!!
— А-а?
— Звуку нет, ёлки-моталки! Спишь, медведь глухой?!
— Звуку нет?! Щас будет!
Что-то в аппаратной щёлкнуло и треснуло…
Звук винтовочного выстрела с экрана совпал с хлопком ворвавшегося из аппаратной звука…
Ушёл Чапай под воду…
— Всё там путём?! — кричит киномеханик.
В зале — гробовая тишина. Взрослые и дети неподвижны.
Гибнет верный ординарец Петька…
Ничем нельзя помочь!
Включается свет.
— Конец фильма! — сообщает дядя Витя. — Стулья по местам мне!
Сдвинув стулья в ряды, не стесняясь мокрых глаз, понуро выходит из зала «мошкара»…
А на улице — толпа рабочих, только-только прибывших со сплавных работ… Требуют повтора. Дядя Витя кочевряжится недолго.
— А, была-не была, нам тоже нужен план! Вперёд, к новым рекордам!
И достаёт билеты. Мы, пользуясь заминкой, норовим проскочить с новой партией зрителей… Но страж-билетёр начеку…
— А кто за вас заплотит пятаки?! Марш из зала! Спать пора!
— Да пропусти ты их без пятаков, — просят за нас сплавщики. — Пусть детвора насмотрится досыта!
И вновь мы по местам. Опять живой Чапаев скачет на лихом коне, рубит казаков направо и налево… Вновь звучит волнующая песня: «Чёрный ворон, чёрный ворон, да ты не вейся надо мной»…
— Родненький, ещё чуть-чуть!..
Если в 1937 году во всём округе имелось всего восемь кинопередвижек, то в 1957-м в Самаровском районе только по линии государственной сети работало шестнадцать. К началу 1960-х было построено свыше десятка новых моторных и киноаппаратных, в том числе, наконец, и в Майке. Районный отдел культуры ставил задачу обслуживания населения киносеансами не реже двух раз в месяц. Не везде и не всегда это удавалось. Но киномеханики района на месте не засиживались. Наград и званий «заслуженных» они, как правило, не удостаивались, но административных взысканий хватало с лихвой. И особенно на голову нашего дяди Вити. Мы им по праву гордились. Ещё в 1957-м, работая механиком Салымской кинопередвижки, он поставил рекорд. Об этом «достижении» писала и районная газета, «Рекорд тов. Медведева»: «…Тов.Медведев установил «рекорд» по демонстрации кинокартин. Не сходя с места, без перекуров, он в один вечер на мастерском участке Горельник Салымского лесопункта показал 4 кинокартины. Последняя из них закончилась в 4 часа ночи. На следующий день после организации такого “отдыха” некоторые рабочие опоздали на работу…».
За «рекорд» дядя Витя получил «строгач».
…Многие поколения мальчишек и девчонок 1930-1960-х воздают должное этим недооценённым по достоинству труженикам — киномеханикам северной глубинки. Не претендовавшие на особые роли, почёт и уважение, они в стужу и морозы, в летний зной и ливни конными обозами, оленьими упряжками, мотолодками и аэросанями, рыболовецкими и леспромхозовскими судами, вездеходами и вертолётами проникали в самые отдалённые углы и захолустья обширного района — в забытые Богом и властью деревни и посёлки, в рыбо- и лесоучастки, в стойбища и фактории, в чумы и станы. Пусть не ради высокой цели служения искусству, а ради выполнения доведённых «эксплуатационно-финансовых планов»…
При всех своих человеческих слабостях и пороках (а кто без греха?), критикуемые из номера в номер районной и окружной газетой за плохое качество звука, изображения, срывы киносеансов, за «отсутствие культуры в работе», за то, что «в клубах во время киносеансов зрители курят», а иные «проходят без билетов», что «допускают детей на фильмы, которые им запрещено смотреть», освистываемые порой из зрительных залов, они достойны уважения за то, что дарили людям радость, прорубали из таёжной глухомани «окна в большую культуру». Благодаря советским культлодкам и агитбригадам 1930-1940-х, кинопередвижкам 1950-1960-х, всюду можно было встретить человека с кинобанками в руках. Сегодня мало кто знает, чего им это стоило!
Удивительна судьба одного из таких киноподвижников. Родился он в 1928 году в селе Мазаново Амурской области. В начале 1930-х раскулаченных родственников из Благовещенска сослали на «перековку» в строящийся Остяко-Вогульск. Чуть позже в Благовещенске арестовали отца и, как потом выяснилось, расстреляли. После ареста мужа мать по совету родственников привезла малыша сперва в Остяко-Вогульск, а затем — в село Цингалы Самаровского района.
«В Цингалах наступила полоса везенья — прошёл слух, что «по кольцу» к нам приближается кинопередвижка и скоро мы посмотрим кино, — более чем полвека спустя напишет автор книги воспоминаний «Жизнь, кино», отрывки из которой процитированы по публикации в газете «Новости Югры» (2006, 6-12 апреля). —Кино было немое, потому что электричества вЦингалах не было. Для таких глухих «точек», как наша, к обычным звуковым копиям изготавливали ещё и надписи. Киномеханик читал зрителям вслух эти надписи, а мальчишки по очереди крутили ручку динамки. После каждой части — перезарядка…»
В Цингалах впервые в жизни мальчик увидел киноэкран (обычную растянутую по стене простыню). Здесь к месту будет сказано, что в мае 1942-го, когда, казалось бы, властям было не до «важнейшего из искусств», окружной отдел кинофикации открыл курсы механиков немого кино, на которые зачислил восемь девушек и двух юношей…
В 1944-м шестнадцатилетнего паренька с товарищем из второй Самаровской школы пригласили в агитбригаду. Ребятам, кроме исполнения драматических ролей, предстояло ещё и «погрести», поскольку агитбригада, в составе которой были «артистка Ляля Белая, киномеханик Катя» да однорукий «Фёдор Иванович Зиновьев из района», должна была переезжать от деревни к деревне на специально оборудованной лодке — «ангарке». В каждой деревушке ставили спектакли, показывали «Свинарку и пастуха».
В Самарово «Свинарку» поменяли на «Боевой киносборник № 7», а лёгкую «ангарку» — на тяжёлый многовёсельный неводник с будкой из крашеной фанеры, на одном боку которой было написано «Бей врага!», а на другом «Агитбригада». Так и мотались всё лето с кинопередвижкой.
«И вот этот единственный фильм утонул в самый разгар нашей культурной миссии, так как неводник романтически перевернулся в одну непогожую ночь, — расскажет бывший агитатор в 1984 году. — За кручениеручной «динамки», а также за сохранность плёнки отвечал я. Поэтому наутро при помощи местных жителей я почти весь фильм из Иртыша выловил и просушил. До сих пор удивляюсь, как не сползла эмульсия, когда виток за витком разматывалось это хозяйство и развешивалось на жердях… Я и так знал фильм наизусть, а тут изучил уже каждую клеточку…»
По окончании Самаровской школы паренёк приехал в Москву поступать во ВГИК с аттестатом зрелости, написанным на обороте этикетки для консервов «Муксун в томатном соусе» выпуска Самаровского рыбокомбината. Абитуриент из глубинки и понятия не имел, кто такие Эйзенштейн, Довженко и Пудовкин, а они были членами приёмной комиссии, пред которой он предстал в 1946 году…
«И вот на приёмных экзаменах во ВГИКе кто-то из великих попросил меня пересказать какую-нибудь картину. С патологической точностью, с потрясающими подробностями я пересказал весь «БКС № 7»… У членов комиссии лица выражали нечто странное. Помнится, один из них утёр слезу. Это был Сергей Юткевич, он-то и взял меня во ВГИК. «Боевой киносборник № 7» был, оказывается, его детищем…»
Такова краткая история вхождения в мир искусства с берегов Оби известного ныне кинорежиссёра и сценариста «Ленфильма» Виталия Вячеславовича Мельникова — автора фильмов «Семь невест ефрейтора Збруева», «Начальник Чукотки», «Ксения, любимая жена Фёдора», «Здравствуй и прощай», «Старший сын», «Бедный, бедный Павел», «Две строчки мелким шрифтом» и многих других талантливых художественных и документальных кинолент. В 2006-м, спустя 60 лет, Виталий Вячеславович побывал в Ханты-Мансийске в качестве участника кинофестиваля «Дух огня». И — продуктивно побывал: в ближайших планах режиссёра — фильм «Агитлодка “Бей врага!”».
«Чапай»-то и привёл меня в библиотеку…
После очередного киносеанса кто-то из сверстников сквозь слёзы сообщил, что это только в кино Чапай всё время тонет, а по книжке, которую мой сверстник то ли сам читал, то ли кто-то из «больших» пересказал, Чапаев с ординарцем Петькой не только не погибли в том ночном бою, но рубили беляков до самой «красной победы»… Конечно, возникли сомнения, но зародилась и надежда. И загорелось убедиться. Но где взять книгу? В школе своей библиотеки не было — позже, правда, по предложению Зинаиды Григорьевны мы принесли из дома кто что смог. У Санькиного отца-бухгалтера книжки про Чапаева тоже не нашлось. Оставалась участковая библиотека при клубе, но зайти туда ни один сеульский пацан не отваживался. Библиотекой заведовал не кто иной, как Чемоданов (фамилия по понятным соображениям слегка изменена).
Странным человеком был этот Чемоданов. Немолодой уже бобыль из уцелевших политических. За всё время проживания в Сеуле и Тавотьяхе ни с кем близко не сошёлся. Но знал назубок едва ли не всего Ленина, и на партийных собраниях сыпал цитатами вождя, вгоняя в краску и ставя в тупик партсекретарей лесопункта. Его постоянно перебрасывали с участка на участок: то из Сеуля в Тавотьях, то из Тавотьяха в Сеуль. Причём, не на прорывы и авралы в конце напряжённых кварталов или на период сплава, как, случалось, перебрасывали рабочих и десятников, а, подозреваю, из желания поскорей избавиться от подозрительной, одиозной личности…
А «подозрительная» личность стабильно сидела на двух стульях. В должности завхоза числилась до первого запоя. Истины ради скажу: Чемоданов не валялся под заборами, не шлялся по участку. Пил, видно, втихомолку, с глазу на глаз с преданным псом, сопровождавшим хозяина повсюду. С первых дней запоя руководство увольняло Чемоданова с формулировкой «За пьянку и прогулы». Казалось бы, избавились от нежелательного кадра. Ан нет, не избавлялось! Чемоданов «просыхал», передавал хозяйство своему преёмнику, но приказом леспромхоза переводился не на «прямые работы», как любой проштрафившийся сплавщик или лесоруб, а воспитателем в Сеуль или Тавотьях…
Высокий, костлявый, с острой рыжей бородкой а-ля Феликс Эдмундович, в бывшем когда-то чёрным, но выцветшем от ветхости драповом пальто или действительно в серой шинелке времён ещё русско-турецкой войны, болтавшейся на нём, как на колу, он медленно, с достоинством прохаживался по улице с чрезмерно независимым, устремлённым в облака взором мыслителя. Иногда на ходу доставал из кармана ковригу чёрного хлеба и, разломив её напополам, кормил с руки сопровождавшего пса, неспешно жевал сам, выщипывая из бороды крошки. Если мы оказывались в поле его зрения, он обязательно усматривал в нашем поведении антиобщественные проявления. Его рука тянулась к карману шинелки (или — пальто?), доставала оттуда помятый блокнотик и огрызок красного карандаша…
— Молодые люди, извольте доложить свои фамилии!
Но от одной лишь этой «вежливости» мы от воспитателя шарахались как зайцы. Его, подозреваю, побаивались и взрослые. Нет-нет да и можно было услышать:
— Не ляпни так при Чемоданове, греха не оберёшься!
Отец остерегался тоже. Часто по вечерам к нам заходил тракторист дядя Коля Черкайкин. Отец настраивал приёмник на какую-то известную лишь одному ему волну, и сквозь невообразимый шелест, писк и треск эфира они подолгу вслушивались в чужую ломаную речь…
— Смотрите, ребятишки, — предупреждал нас иногда отец, — не ляпните кому-нибудь, что папка слушал радио… Дойдёт до Чемоданова — греха не оберёшься!
К нему-то и пришёл я за «Чапаевым».
Завхоз-воспитатель, он же — библиотекарь, в наброшенном на плечи пальто (или — шинелке) сидел со скучающим видом за столом в прохладной комнатушке, оборудованной под библиотеку. Перед ним стояла алюминиевая кружка с густым дымящимся чаем, ломоть ржаного хлеба и кулёк кускового сахара. Под столом, свернувшись, дремал верный пёс, приподнявший, когда я пришел, острую мордочку, навостривший уши и на всякий случай слегка зарычавший. Хозяин склонил под стол всклокоченную голову, приложил палец к губам:
— Лежать!
Верный страж, приняв позу «наизготовку», стал следить из-под стола за каждым моим движением.
Оробев, я проглотил отрепетированное «Здравствуйте» и выпалил от порога:
— Мне бы книжку про «Чапаева»!
Чемоданов отодвинул кружку, поглядел на меня с любопытством и двумя прокуренными пальцами потянулся к бородке…
— Книжку про Чапа-аева? — переспросил, откинувшись на спинку единственного в библиотеке стула. — Так вот сразу — про Чапаева? А где же ваше «здравствуйте»?
— Здравствуйте! — поспешно исправился я.
Чемоданов горестно вздохнул.
— М-да, вот они, плоды!.. Ну да ладно. Здравствуйте! Книжку про Чапаева? Похва-ально! Но для начала познакомимся. Извольте доложить свою фамилию!
А ведь знал наверняка всю детвору лесоучастка если не по именам, то по фамилиям-то точно.
Я доложил, что зовут меня Колей, фамилия — Коняев. Мне восемь лет, учусь во втором классе. И что я — октябрёнок!
— Похвально! — прервал Чемоданов. — А скажите, октябрёнок Коля, кто вам посоветовал обратиться к нам? Если не секрет.
— Папа мне сказал, что книжка про Чапаева есть в клубе.
— Папа? О-очень любопытно. Папа верно вам сказал. Книжка про Чапаева у нас действительно имеется… Очень приятно: вы, Коля, первый ученик, обратившийся к нам… Наша библиотека — для взрослых читателей, но в виде исключения заведём формуляр…
Он снял с полки шкафчика, забитого банками и склянками с красками и тушью, рулонами и кипами бумаг, обыкновенную тетрадку с разграфлённой страницей и, придавив её ладонью, свободной рукой потянулся к карману…
Я съёжился в ожидании знаменитого красного карандаша, но вместо огрызка на свет божий была явлена расчёска… Прежде чем приступить к заполнению «формуляра», Чемоданов привёл в порядок свою седую голову и бороду, продул расчёску и как бы ненароком поинтересовался:
— А папа сам читает, Коля?
— Да, — ответил я, — читает.
— И что же он читает, позвольте вас спросить? — Расчёска Чемоданова зависла на возвратной к карману дуге.
Я пожал плечами.
— Сказки. Сказку про рыбака и рыбку.
Библиотекарь уточнил:
— «О рыбаке и рыбке»?
— Да.
— Ну, не всё же сказки, верно? А что ещё читает папа?
— Ещё про девочку Козетту! Мама плакала, когда он про неё читал! А ещё про Гавроша. Как он на баррикадах с буржуями сражался!
Я не лгал…
По вечерам, кроме гармони, отец часто брал в руки книгу. Он читал вслух для неграмотной мамы, а к ней подсаживались и мы. Помню бесхитростный мамин отзыв на пушкинскую сказку «О рыбаке и рыбке»: «Надо же, как в жизни»!
Мы ещё не знали, как и что бывает в жизни, но и нам до слёз было жалко замученного жадной старухой старика, а в конце и саму старикову мучительницу, оказавшуюся вновь у разбитого корыта…
«Козетту» мама вечера два-три слушала с красными от слёз глазами. Во время читок наш любимец — кобель Пудик, лёжа на подстилке у порога, вдруг начинал скулить, недоумевая, очевидно, отчего в обычно шумном доме установилась вдруг такая подозрительная тишина?
Книгу «Возвращение в жизнь» отец читал вслух недели две-три кряду. Позже я установлю, что это был популярный в те годы роман молодого ленинградского писателя Германа Шошмина. Рассказывалось в нём о трагической судьбе одной семейной пары — муже-алкоголике и боровшейся за мужа с его пагубным пристрастием любящей жены. Герой «вернулся к жизни», но какой ценой! Ценой ухода верной жены Аси…
Рыдал герой шошминского романа, рыдала наша мама. Наверное, оттого, что знала, как и что бывает в жизни…
Последнюю книгу, прочитанную отцом, я не только помню, но и храню в своей библиотеке вот уже сорок четыре года. Это — сборник прозы Алексея Костерина «По таёжным тропам» издания 1964 года. Центральное место в сборнике занимает повесть «Эд-Бер» (в расшифровке — Эдуард Берзин, бывший первым начальником Дальстроя). Давая почитать её Черкайкину, отец всего и произнёс: «Прочти. Я это всё прошёл»…
— Хорошие книжки читает твой папа, — оценил Чемоданов. — Ну а радио он слушает? Новости, последние известия?
Вспомнив наказ отца, я прикусил язык. По спине пробежал холодок: не «ляпнул» ли чего я лишку?
— Один или с друзьями? — выпытывал библиотекарь.
— У нас радио молчит, — выкрутился я. — Папа говорит, что батарейки сели.
— Вот ведь какая незадача! — Свернув свой «формуляр» вдвое, Чемоданов озадаченно похлопал им по краешку стола:
— Видите ли, Коля, я вынужден вас огорчить: роман Дмитрия Андреевича Фурманова для вас тяжеловат — вы в нём ничего не поймёте, да и не осилите его. Я вам рекомендую книжку о семье Ульяновых. Знаете ли вы, кто такой Ульянов-Ленин?
— Знаю! — выдавил я сквозь слёзы, расстроенный итогом нашей беседы. — Про семью Ульяновых нам уже рассказывали в школе…
— Нуте-с, доложите, что же вам рассказывали в школе?
И я по свежей памяти в подробностях поведал о большой семье Ульяновых. Об отце — директоре гимназии, о любящей матери, о старшем брате Саше, о сёстрах Ольге и Маняше…
Чемоданова, похоже, тронул мой рассказ. Его глаза подёрнулись плёнкой умиления.
— Я, пожалуй, выдам вам «Чапаева». Но и спрошу с вас содержание…
Как на «снегурочках» под парусом помчался я домой с «Чапаевым» под мышкой. Примчался — и за стол.
Мама удивилась:
— Вот так бы за уроки!
Но до уроков ли мне — книжка на столе! Книжка была толстой, в тёмной невзрачной обложке с замусоленными по углам страницами. Скользнув взглядом по портрету красивого усатого дядьки в гимнастёрке с портупеей, но явно не Чапаева, не Петьки, пролистнул ещё несколько страниц: «На вокзале давка. Народу — тёмная темь…»
— Мама, что такое тёмная темь?
— Где? — спросила мама.
— В книжке!
— Не знаю, что там в книжке, а на улице действительно скоро будет темь, а у меня корова не подоена! — И мама ушла.
«Красноармейская цепочка по перрону чуть держит оживлённую, гудящую толпу…», — по слогам прочёл я дальше.
— Люда, что такое «по перрону»?
— Где? — отозвалась сестра.
— В книжке!
— А я откуда знаю? Придёт с работы папа, у него спроси!
Я затосковал. В книжке страниц — тьма, и с самого начала так много непонятных слов!
Я принялся пролистывать страницу за страницей, но не с начала, а с конца. Важен был ответ на волнующий вопрос…
И вот: «”Спускай его на воду!” — крикнул Петька…»
Сердце трепыхнулось…
«Плыли двое, уже были у самого берега — и в этот момент хищная пуля ударила Чапаева в голову. Когда спутник, уползший в осоку, оглянулся, — позади не было никого: Чапаев потонул в волнах Урала…»
Месяца два-три я обходил сторонкой клуб с его библиотекой. Читать не оправдавшую надежд книгу с начала до конца для пересказа Чемоданову я не собирался. А с «Чапаевым» лежала и «Семья Ульяновых». До тех пор, пока отец не приказал:
— Книжки нужно сдать!
И я повиновался.
Мне повезло. Чемоданова опять переводили в Тавотьях. Библиотекарь собирал свои вещички в саквояж.
— Вот, — сказал я, — книжки пришёл сдать!
— Книжки сдать пришли? Похвально! Всё прочли? Пора! Жаль, не удастся побеседовать… Ну так что же там с Чапаевым? Выплыл или нет?
Не знаю, почему, но я вдруг дерзко выпалил:
— Да, Чапаев выплыл!
— О-о! — засмеялся Чемоданов. — С характером, однако, не поспоришь! Ещё брать будем?
— Нет.
— Разумное решение. А то ведь со своим характером вы мне все книжки перепишите, милый человек!
Продолжение следует
