Николай Коняев, фото Вячеслава Гончаренко
Бомжа звали по фамилии — Великанов.
О своей нынешней жизни — пятнадцать лет перестройки прошли, как пятнадцать суток! — он говорить не любит. Да и что говорить, если вся его нынешняя жизнь проходит возле мусорных бачков да в поиске пивных банок?
Но к вечеру, когда повезет, Великанов покупает пару пузырьков “Красной шапочки” и, отдыхая с товарищами у мусорного бачка, любит поговорить о своей семье…
Начало этой повести я пропустил. Когда в тот вечер я появился с помойным ведром в соседнем дворе (наши мусорные бачки по какой-то неведомой причине отсутствовали, а сваливать мусор на асфальт в такую прекрасную погоду я постеснялся), бомж Великанов уже повествовал о необыкновенной плодовитости своего деда.
Как я понял, у деда Великанова было двенадцать сыновей и шесть дочерей, и все с самого раннего возраста трудились в поле. И до женитьбы спину не разгибали, а когда поженились — за двоих вкалывали.
Если верить подсчетам самого бомжа, то с начала советской власти до войны сообща они триста лет стажа заработать успели. Ну, а если трудовой стаж зятьев и невесток прибавить — в три очереди ведь обедали, столько народу в семье было! — то как раз пять столетий получится…
Нельзя сказать, что я не обращал внимания на нашествие помойных людей, копошащихся возле помойных бачков. Но они существовали даже не безлико, а где-то за границами восприятия. Не обращая ни на кого внимания, рылись они в помойке, что-то извлекая из ее зловонных глубин, и у них, с их ответной приниженностью восприятия, просто не могло оставаться никаких человеческих воспоминаний. Поэтому-то так и заинтересовала меня история семьи Великанова, этого, больше похожего на романтических босяков из спектакля по пьесе Максима Горького, чем на наших современных бомжей, человека.
Слушая его, я, бумажка за бумажкой, выкладывал в бачок мусор, но как ни тянул время, мусора в моем ведре на всю жизнь бомжа не хватило.
— А ты чего здесь тусуешься? — спросил Великанов. — Если кирнуть хочешь, то у нас выпито все… — и он показал мне пустую бутылку.
К счастью, я нащупал в кармане своих спортивных штанов деньги. Вытащил купюру — это оказалось пятьдесят рублей.
Дальше уже проще было.
Собутыльник, подхватив бумажку, исчез, а я получил право усесться рядом с бомжом на освободившийся ящик. Густо пованивало от Великанова, и от мусорного бачка пахло прямо в нас, но я не обращал внимания на запахи — так захватила меня история этой русской семьи.
Война, будто катком, по семье Великановых прокатилась. Кто на фронте погиб, кто под бомбежками, кто в оккупации сгинул. Трое внуков Великанова и осталось всего от семьи… Но не растерялись. И сами выросли, и новых сыновей и дочерей нарожали; и так получилось, что больше, чем в предвоенные годы, семья стажа заработала.
Только кроме этого стажа в 1991 году ничего не осталось. Потому как пришли абрамовичи и березовские, захватили все заводы и фабрики, все газопроводы и нефтяные скважины. Ничего Великановской семье, кроме тысячи лет трудового стажа, не осталось.
Ну, и получилось так, что почище войны реформы по семье прошлись. Кто из необъятной семьи от паленой водки сгорел, кто от болезней…
— Да… — участливо вздохнул вернувшийся с выпивкой собутыльник бомжа Великанова. — Это ты верно говоришь. Не каждый сумеет при нынешних порядках от разрыва сердца удержаться.
— Да… — подтвердил и сам Великанов. — В общем, опять только трое братьев нас осталось от всей семьи.
— Работают где или на пенсии?
— Не… Бомжами все, как и я, устроившись…
Мы сидели в обычном городском дворике под больными деревьями. У наших ног ворковали голуби. Было тихо. Какой-то мягкий, чуть пованивающий гнилью покой обволакивал нас, и я, сам ужасаясь этому, подумал вдруг, что давно не видел таких счастливых людей.
И еще счастливее стали бомжи, когда увидели, что я не тронул протянутый мне стакан.
— Да… — сказал Великанов. — Вот так… Ну да что там…
И он чокнулся с приятелем.
— А чего? — миролюбиво сказал тот. — Если подумать, то очень даже неплохо ты, Великанов, устроился. Подвал хороший у тебя…
— Это да… Да… — подтвердил Великанов.
— Милиция-то не трогает? — спросил я.
— А чего милиция? — заступился за Великанова собутыльник. — Милиция уважает его.
— За тысячелетний стаж? — съехидничал я.
И Великанов, хоть и был уже пьян, обиделся.
— Ну, в бомжах еще тысячи лет не наберется, — неожиданно трезво сказал он. — Но ты все равно имей в виду, что занята эта территория. А когда я загнусь — вот он тут хозяином будет, — и он ткнул черным, как у негра, пальцем в своего собутыльника.
— Да я и не претендую… — я взял ведро и встал. — Я же просто так, мужики… Тут непонятка вышла. Я просто поговорить хотел, какую, понимаешь ли, жизнь Гайдар с Чубайсом для России устроили.
— И гайдаря ты, парень, не ругай, — не поддаваясь, сказал Великанов.
— Чего?! — позабыв, что собрался уходить, я поставил на землю ведро. — А Гайдара-то чего ты защищаешь?
— А того… — пошатнувшись, Великанов встал. — Того и защищаю, что Гайдар в мой мусорный бачок лазать не будет, как некоторые.
Похоже было, что Великанов всерьез меня за конкурента принял. И переубедить его в этом было затруднительно. Я не стал пробовать. Взял свое пустое мусорное ведро и пошел домой.
Был ясный и теплый весенний вечер…
В ожидании переправы
Возле паромной переправы на катушке от шлангов сидели девушки и мотали ногами, а возле них топтались заречные парни. Все они обсуждали и никак не могли решить: то ли им ехать на другой берег и выпить в “Русалочке”, то ли вначале вмазать здесь на берегу, а потом уже и ехать?..
Решить этот вопрос было не просто, потому что нагруженные смыслом слова почти не различались в густых зарослях матерщины.
— Ё-ма-ё, поедем, та-та-та… оттянемся, та-та-та…
— Та-та-та… Можно… та-та-та… Здесь… та-та-та… Вмазать…
— Ты совсем та-та-та?.. Из горла та-та-та?..
— Вы… та-та-та… Трезвыми еще два часа… та-та-та?.. Отдыхать… та-та-та… когда будем?
— Вы бы, ребята, аккуратнее выражались, — попросил наконец старик, сидевший на валуне недалеко от меня.
— Счас… — сказал прыщеватый парень, как-то нагловато похожий на Есенина. — Привыкать… та-та-та… дедуля, в твоем возрасте надо. Жизнь — не одни только пряники.
— Эх… — вздохнул старик. — Да если бы я к матерщине, парень, привычнее был, меня, может быть, и живого бы тут уже не присутствовало.
— Не надо, дед, та-та-та… лепить! Нам матерок, можно сказать… та-та-та… строить и жить помогает, а ты глупость… та-та-та… сморозил.
— Не знаю, внучек, глупость это или что еще, а только так и было, — сказал старик. — Если б, как ты, привычным был к матерщине, точно бы не жил уже…
— Ты чего, дед… та-та-та?.. — поддержал своего корешка парень, взгромоздившийся с ногами на катушку от шлангов. — Чего ты… та-та-та… нам гонишь?
Старик не стал отвечать, но тут уже заинтересовался и я.
— Расскажите… — попросил я. — Что это за история такая?
— Какая история! — отмахнулся дедок. — Недоразумение одно… В общем, отвели нас тогда с передка, но не в тыл, а так, тут же за передней линией… Но для нас и это ведь радость. В бане помыться, в сухом блиндаже спокойно посидеть… И вот и попал я в блиндаж с отчаянными матершинниками… Они, конечно, не как вы, ребята, матерились, а со смыслом, со значением; но все равно посидел я полчаса и чувствую, что дышать трудно стало. Ну, не стал я критику разводить, потихоньку выбрался из блиндажа. А там дождь льет… Встал я под деревом и сам на себя злюсь: ну что я за человек такой разнесчастный, завтра опять в окопы, может, последний раз выпало в тепле посидеть, а я вместо этого под сырой елкой от холода трясусь… И вот, понимаешь, думаю я так, а вверху над головой прошипел снаряд и — бух! — прямо над блиндажом взрыв встал. Когда я подбежал туда, от моих друзей-сотоварищей только кровавое месиво по поляне. Нога чья-то в сапоге валяется, рука… А прямо на дорожке голова нашего старшины. Глаза открыты и прямо на меня смотрят… Ну, потом собрали мы всё это и в одной братской могиле схоронили…
Старик замолчал. Слышно было, как тяжело заходила под досками причала вода, разбуженная подошедшим паромным катером.
— Страшная история, — сказал я, вставая. — Кажется, уже посадка началась…
— Да… — старик тоже встал. — Сколько потом видел всего на фронте, а от того недоразумения так и не смог отойти. До сих пор глаза старшины вижу…
И он двинулся следом за мной к парому.
Молодые люди — похоже, и в них попало тем снарядом — молча смотрели нам вслед…
