Ю.М. Козлова
Надвигались сумерки. Слышался отдаленный лай собак. Этап политссыльных подходил к последнему станку, юртам Неремовым, от них до Березова всего 30 верст. Трактовая дорога от Тобольска идет по ледяному простору сибирских рек. С одной стороны — горы, по которым стеной простираются вечнозеленые хвойные и изредка лиственные леса, с другой — длинной вереницей по лугам чернеют таловые рощи, местами все это образует сказочно красивые виды. Селения по тракту редки и чем дальше к северу, тем реже.
Хмурившаяся в последние дни погода разразилась снегопадом, начиналась пурга. Шедшие пешком люди с трудом пробирались по снегу. Путь подходил к концу, силы истощались. Новый конвоир, а сменялись они в каждой волостной управе, мужчина средних лет с увесистой бородой и выпуклыми глазами, сидел в санях с вещами ссыльных. Подъехав к юрте, конвоир сбросил с себя олений гусь, снегом очистил шубу, покрытую сукном, от оленьих шерстинок. Этот местный зажиточный мужичок, служа стражником, старался держать себя как высокопоставленное лицо. Сбрасывая сосульки с усов и бороды, он недовольно буркнул:
— Ну и дорожка, на ухабах все бока отбило.
Подойдя к остяку, хозяину юрты, прикрикнул:
— Живей, живей шевелись, Егорка! Пищу готовь, на рассвете дальше поедем.
Приезжие разместились на ночлег поперек нар. Хозяин не спал, подкладывал дрова в чувал, поддерживал огонь, чтобы людям было не холодно. Конвоир тоже не ложился, то и дело набивал трубку табаком и курил. Юрта наполнилась табачным дымом и чадом от теплившейся жировушки, освещавшей помещение.
Один из ссыльных был еще совсем молодой, лет 23, Сенькин Тихон Данилович. После смерти отца, подростком, из Успенской волости он поехал в город Орел. Поступил на хлебозавод, вступил в подпольную организацию большевиков. Выполнял разные поручения. И вот теперь ссылка в Березов Тобольской губернии. Второй, Давыдовский, пожилой на вид, ему можно было дать лет пятьдесят, но на самом деле было только сорок. Худощавый, открытые голубые глаза. Часто покашливал, особенно утрами. В сильные морозы и ветры путь пешком его затруднял. Сенькин с первой встречи понял, что человек этот страдает чахоткой.
Когда они подходили к селу или деревне, их толпами обступали взрослые и дети. Кто из любопытства, кто из сочувствия. Сенькин на ходу спрашивал, не продаст ли кто яиц или сала. Оказалось, что в этом крае свиней и кур не держат, и достать для Давыдовского удавалось только молоко. Сегодня Давыдовский от пищи отказался, выпил только кружку чаю. Впалые щеки пылали румянцем, кашель усилился. Такое его состояние угнетало Сенькина. Давыдовский бодрился. В разговорах, хотя и коротких, так как конвоир не разрешал много говорить, находил слова шутки. Он дружески поворошил кудрявые волосы Сенькина, как шапка облегавшие его голову, по-отечески ласково спросил:
— Уж не чувство ли уныния заселилось в эту богатырскую душу? Я всю дорогу любовался вашим бодрым видом, вашими глазами, полными жизненного задора, а сегодня, хотя и при тусклом свете, замечаю в них тревогу. Что с вами?
— Вы не ошиблись, — ответил Сенькин серьезным тоном, — немного взгрустнулось. Вы врач, Владислав Вениаминович, и у вас, наверное, имеется с собой термометр.
— Безусловно. Книги и аптечка — это мой главный багаж. Я знаю: пока я лишен права быть врачом, мне не доверяют, но заниматься медициной я не перестану. Но вы спрашиваете о термометре — вам нездоровится?
Достав термометр, он подал его Сенькину.
— Благодарю вас, Владислав Вениаминович. А теперь попрошу, если хотите, чтобы меня покинуло тревожное состояние, измерьте температуру у себя.
Давыдовский отказывался, говорил, что это просто от ветра горит лицо. А кашель от духоты в юрте усилился. Сенькин все-таки настоял. Термометр показывал 39,2°. Сенькин твердо заявил:
— Дальше пешком вы не пойдете.
Рассчитывали, что буря к утру стихнет, но с рассветом разыгрался настоящий шторм. Сильный ветер поднимал с земли тучи снега и с ревом разносил по ледяным просторам. Конвоир выходил из терпения:
— Эка ведь падера, — ворчал он. — До места осталось рукой подать, а попасть нельзя, подхвати-тя нечистая сила. Сиди-ка вот в этой юртешке, задыхайся, да еще без сна.
Он то и дело выходил на улицу посмотреть, не утихает ли буря. Потом послал Егора на лыжах проверить дорогу, нельзя ли проехать. Коренному жителю Егору не раз приходилось встречаться в пути с пургой, но тут он с трудом прошел полверсты. Буря завывала. Впереди была сплошная снежная завеса, огромные бугры снега. Пришлось провести в юрте еще сутки.
Только к середине следующего дня ветер стал утихать. Готовились к отъезду. Стражник был окончательно обозлен таким длительным привалом, а тут еще Сенькин настаивал, чтоб запрягали другую лошадь.
— Товарищ мой болен, — говорил Сенькин, — и идти дальше пешком не сможет.
— Да ты бунтовщик! Каналья! — орал разъяренный стражник.
— Да я о тебе, поймай-тя лукавый, жандарму доложу! Сошлют туда, где Макар телят не пасет, а то и тюрьмы не миновать тебе, бунтовщику.
Долго еще злословил стражник, но выхода не было, запрягли вторую лошадь. Ямщик Егор во время спора с состраданием поглядывал в сторону Давыдовского. Запрягая лошадь, он нарушил молчание, одобрительно произнес:
— Давно бы так надо было. По такому уброду как можно больному человеку пешком ходить.
— Ты еще чего разговоры разводишь, остяцкая образина, твое дело — запрягай да вези.
Глубина снежного покрова утомляла лошадей, они с трудом пробирались. Сенькин шел пешком. На душе у него было отрадно, хотя и знал, что полицейские не спустят ему этой затеи. Зато его больной товарищ едет на лошади. И это уже последние версты.
Для Сенькина эти версты оказались не последними. За спор с конвоиром и незаконное требование его отправили дальше — в заполярное село Обдорск. Урядник волостной управы внимательно осмотрел документы явившегося к месту ссылки Сенькина, устремил на него пристальный взгляд и с ехидной улыбкой промолвил:
— Вот ты каков, каторжанин Сенькин… Запомни: всю строгость закона ты должен соблюдать неуклонно, за малейшее нарушение понесешь кару.
В душе Сенькина кипели ненависть и отвращение к этому человеку с его омерзительно жирным лицом, но он спокойным тоном отвечал:
— Прошу вас, не запугивайте меня. Буду делать так, как подскажут мои убеждения.
— Ты еще грубишь! Предупреждаю, каторжанин Сенькин, с представителями власти нужно вести себя почтительно.
— Веду себя, как умею, иначе не научился, — сохраняя спокойный тон, отвечал Сенькин. — От меня вам больше ничего не требуется, могу пойти?
— Да, можешь пойти.
Сенькин пошел вдоль села, ему нужно было найти квартиру. Шел он не спеша, решив осмотреть село. На улице, расположенной вдоль яра, среди деревянных домов выделялся каменный одноэтажный дом с вывеской над крыльцом: «Магазин тобольского купца Тележкина». Пройдя немного, он поравнялся с большим трехэтажным домом, на котором висела вывеска: «Магазин тобольского купца Голева-Лебедева». Он обошел почти весь Обдорск, исколесив взад и вперед все улицы и заметив еще несколько вывесок тобольских и местных купцов. Очутившись на окраине, в центр села возвращаться не захотел. Зашел в один из домиков. Хозяйка с удивлением посмотрела на вошедшего, молча поставила небольшую скамеечку. Сенькин сел, огляделся. Перегородок в домике не было, была всего лишь одна комната. С одной стороны ее стояла сбитая из глины русская печь, рядом с ней — железная печурка, в которой потрескивали горевшие дрова, раскалив ее стенки до кумачового цвета. Дальше от печи вдоль той же стены стояла большая деревянная кровать, на ней горкой несколько подушек. Вдоль второй стены пристроена длинная скамья, возле нее — стол, ничем не покрытый, до желтизны проскобленный ножом. Дом был ветхий, пол покосился. По-видимому, от скобления ножом даже выставились сучки. На скамье возле стола сидело трое детей.
Сенькин понял, что жильцы этого дома нерусские, на мгновение почувствовал неловкость, но все же спросил:
— Хозяюшка, мне квартира нужна, может быть, вы меня устроите?
Хозяйка взглянула на мальчика и что-то сказала ему на своем языке. Мальчик перевел:
— Наш отец дома нету, мы зыряне, по-русски мама говорить не умеет.
Узнав, что отец скоро должен вернуться, Сенькин решил ждать. После долгого пути чувствовалась усталость. Очень хотелось отдохнуть, но мальчик оказался словоохотлив, хотя по-русски говорил ломано. В разговоре время прошло быстро.
Хозяин отгородил небольшую каморку, Сенькина эта квартира вполне устраивала. Давыдовскому Сенькин писал в Березов: «Вы спрашиваете, как я живу? Очень хорошо. Живу среди зырян и ненцев. Хорошие люди, трудолюбивые, честные, приветливые. Хозяева квартиры относятся ко мне, как к близкому. Особенно замечательны детишки. Старший, Васек, 12-летний мальчик, помог мне научиться ходьбе на лыжах. В свою очередь, я учу его грамоте. Семилетняя Феня и младшая Василиса с увлечением слушают сказки. Феня хорошо рисует. Владислав Вениаминович, этот рисунок с оленями она посылает вашей дочке, отошлите ей, пожалуйста. Девочка эта заинтересовалась вышивкой на моей косоворотке, и я пообещал научить ее (в детстве я вышивал с мамой), но нет цветных ниток. Будете посылать орехи, положите нитки, я уверен, что она научится вышивать. Хозяйка берет подряды от купцов и оленеводов, шьет разные изделия из оленьих шкур и лап (здешние женщины, ненки и зырянки, почти все занимаются этой работой) и приучает шить Феню. Шьют пимы, малицы, шапки и т.д. Приходится восхищаться их искусной работой и трудолюбием».
Таким способом Сенькин и Давыдовский обменивались письмами и посылками, умело маскируя секретные сообщения. В Березове Давыдовскому удалось связаться еще с несколькими политссыльными, посредством переписки с родными и товарищами они имели поддержку посылками и переводами, а главное — получали вести из центра и даже нелегальную литературу. Трубочкой для намотки ниток служила замаскированная бумага, содержащая секретные сведения. Больших трудов стоила Давыдовскому пересылка этих «цветных ниток». Полицейские без личного досмотра не пропускали ни одной посылки.
Работая вместе с мужчинами и подростками из зырянского и ненецкого населения на заготовке дров купцам, Сенькину не сразу удалось расположить их к себе. Молчаливые, кроткие, зная, что Сенькин ссыльный, они в разговоры с ним не вступали. Время от времени некоторые из рабочих вечерами заходили в избу Терентия Артеева, где жил Сенькин. Сами не замечали, как тянуло их туда. Он так умело, увлекательно рассказывал им о многом: о людях бесстрашных и сильных, идущих через тюрьмы и ссылку, сплачивая рабочих, организуя подпольные группы, на борьбу за лучшую жизнь народа. И сам многое узнавал от них о людях, населяющих заполярные тундры. В большинстве это были ненцы и зыряне. Часть из них оседлые, местные, заработки имеют только от купцов. Зимой нанимаются заготовлять дрова. Многие заняты охотой на пушных зверьков. «Хороши зверьки, красавцы, — говорят мужички. — Принесешь купцу, и размякнет его суровая душа, как завидит голубого песца, словно свят дух озарит его, добрый сделается и лишний шкалик подаст». Шкалик-то шкалик, а прокормить семью на эти заработки нельзя. Большинство нанимается пастухами к богатым оленеводам. Целыми семьями кочуют по тундре с их стадами зиму и лето.
Постепенно Сенькину удалось собрать группу надежных людей, с которыми он часто проводил беседы. Случалось даже, некоторым он давал поручения, чаще всего — увязаться с пастухами богатых оленеводов, которые иногда по необходимости приезжали в Обдорск. Такое поручение получал ненец Прокопий Вылко, или, как его называли в селе, Пронька-сирота. Был он безродный. Как рассказывали жители, в тот год, когда у Проньки умерли родители, братья и сестры, ходила страшная болезнь. Остался Пронька один, скитался по чужим людям, так и вырос.
Весной, как только прошумит лед на Оби, откроются реки, за льдом тянутся караваны барж, зацепленные за небольшими купеческими пароходиками. Везут людей на промысла, белую рыбку вылавливать. Беспокойное это время для купечества. Хорошо тем, кто свои пароходы имеет, — людей из Тобольска везут. У кого нет парохода — рабочих на месте набирают. Купцы посылают своих приказчиков по избам нанимать людей на промысла. Сенькин пошел к уряднику просить разрешение наняться на промысел. Урядник протестовал. Люди, которые вместе с Сенькиным работали зиму, настаивали, чтоб Сенькина приняли. Пронька-сирота упрямо заявил: «Без Тихона не поедем. С Тихоном вместе зиму работали, удалый он, сильный, вместе и рыбу ловить поедем». Приказчик купца вынужден был пойти к уряднику просить, чтобы отпустили Сенькина.
— И чего вы держите этого битюга? Пусть-ка речной качки российский изведает.
Урядник всегда был благосклонен на просьбы купечества. Сенькин, его хозяин Артеев, пожилой мужчина Терентьев, ПрокопийВылко были определены на большой неводник: Терентьев кормщиком, остальные — гребцами. Перевозили они с промыслов рыбу к месту, где стояли баржи, которым осенью предстояло отправиться с грузом в Тобольск.
Близилась осень. Конец августа. Ночи длинные, холодные. Под утро землю покрывал иней. На одном из промыслов рыбаки, готовя ужин, расположились у большого костра. Кто подтаскивал дрова, кто чинил одежду, кто просто сидел, согревался. Сидели, толковали. Каждый по-своему высказывал недовольство условиями жизни, обиду на хозяев. Худощавая пожилая женщина, разминая руки, которые ныли, не давая покоя, смотрела с состраданием на парня, расправлявшего мокрые штаны, закатанные выше колен.
— У меня руки ноют, это уж поневоле, целыми днями в холодной воде рыбу мыть приходится, а вот тебе, Митрий, с босыми ногами в студеной воде неводить неделю. Гляди, утренники какие холодные, пора и бродни требовать от приказчика.
— Минуту помолчав, вздохнула: — Им что? Нашего брата за людей не считают. Одни простуды нахватаются, издохнут — на другой год новых наберут, нужды да нищеты хватит.
В это время с реки донеслась песня: «Ты подуй, подуй, мать-погодушка, со высоких гор…» Задушевная песня всколыхнула рыбаков, они, забыв усталость, оживились.
Пели четверо перевозчиков рыбы. Плавая в неводнике вместе с весны до осени, они не раз попадали в бури и ветры, не раз пережидали их. И стоило одному затянуть песню, как все подтягивали. И разносилась песня по пустынным колышущимся волнам, подхваченная ветром, гуляла и звенела по белому свету. Так и Сенькин, разъезжая с песка на песок, развозил слова правды и надежды на счастье и свободу. Подъехавшие вытащили неводник на берег, подошли к костру.
— Хлеб-соль, товарищи! — обратился Сенькин к сидящим у костра. Вид его был жизнерадостный, черные кудрявые волосы раздувал ветер.
— С нами хлеб-соль кушать, — отвечал старший из сидящих. — Только вот что я тебе скажу, молодец: гусь свинье не товарищ. Ты вот смотри, какой богатырь, тебе шутки да балагурки, видать, ни горя, ни нужды не видывал, а наш брат караванный от устали глаз поднять не может, слово вымолвить в тяжесть, а ты — «товарищ». Мне уж за шестьдесят, а куды деваться? Хлеба кусок зарабливать надо, вот и тяну лямку.
— Да ты, дедусь, не обижайся, — ласково отозвался Сенькин. — Слово это не обидное. Недалеко время, как все будут товарищи, а господ и царя не будет.
— Господи, сохрани, — с испугом, перекрестившись, произнесла пожилая женщина, которая разминала руки от боли. — Несуразицу, парень, городишь, от таких разговоров и тюрьмы не миновать.
А Сенькин говорил, и люди, не замечая сами, собрались в кучу.
— Есть такая партия, она революцию готовит, власть в руки рабочих и крестьян перейдет. Сделать это нелегко, но можно, когда люди поймут и повернут свою силу против мироедов. А народ — сила великая!
Старичок, который во время разговора сидел молча, поколотив табакерку, в раздумье сказал:
— Да, народ — сила великая.
Начинался рассвет, а рыбаки все еще вели разговор, забыв про отдых.
Все три года Сенькин прожил у одних хозяев, исключая месяцы, проведенные на промыслах. Семья эта полюбила его за душевность, внимание и доброту. Всем, что имел он, делился с ними, несмотря на то, что из своих заработков посылал Давыдовскому, так как тот, страдая чахоткой, физически работать не мог. Любили его и за веселую натуру. Стоило только ему появиться, как люди в этой маленькой ветхой избушке забывали о нужде, недостатках. С детьми устраивал игры, делал им разные игрушки. Особенно к нему привязался Вася.
— Тоскливо нам будет без вас, дядя Тихон, — с грустью в голосе произнес Вася, когда Сенькин сообщил, что получил освобождение и на днях может ехать на родину.
Накануне отъезда Сенькин и Вася еще раз отправились на лыжах. Мартовское солнышко чуть пригревало, мороз все еще был крепкий. Шли они медленно, каждый был занят своими думами, как будто не находя слов для разговора. Шли по снежному простору, на котором лишь кое-где кочкообразно окутанные снегом торчали кустики вересника. На горизонте залитые лучами солнца вырисовывались нежно-голубые под вековыми снегами Уральские горы.
К концу ссылки Сенькин чаще стал задумываться о доме. Письма матери щемили его сердце. В последнем были такие строки: «Вот и третий год ссылки подходит к концу. Дорогой сынок Тиша, много слез пролила я за это времечко, много ночей не спала, о тебе думавши. Слава богу, настает конец моим страданиям, скоро увижу я соколика моего, порадуюсь».
Много ночей провел Сенькин не спавши. Ссылке конец, а работа не окончена, она в самом разгаре, и оставить ее невозможно. «Домой». Это слово волновало его, да и кому бы не хотелось домой, на родину. Хата, в которой родился и вырос, родная деревня, поля и луга, близкие люди, мать, которая так ждет. Мама! Хорошая, ласковая, не порадует тебя соколик твой, не приедет. Но ты все поймешь своей материнской душой, поймешь и простишь…
Сенькин вспоминал, как на всем пути от Тобольска люди жаловались на свое горемычное житье. В одном селе, где их определили на ночевку, старичок, хозяин избушки, с горечью говорил:
— Несладко бедняку живется. На купца сколь ни работай, ненасытная его душа, жадная. Хоша бы мужики дома были, а то старики, бабы да подростки. Летом в неводу рыбу купцам ловить, зиму-зимскую, от первых заморозков до притали, — в извозе,опять же купцам рыбу перевозить в Ирбит по Гаринскому тракту, а оттуда товару разного. Порожняком кони не ходят. Корму много надо, вот и бейся, все заработки на прокорм уходят. А какие богатства урман-батюшка в себе хранит! И ореха, и ягод, и зверя разного, а взять это некому. Эх, жизнь ты, жизнь! Зверю в лесах наших вольно живется, а людям воли нет, от нищеты гибнут.
Неизгладим в памяти и такой случай. При выходе из села Чемаши в сторону Березова за ними увязался мальчик лет десяти. Он решил пойти вместе с этапом в Березов, где бы мог учиться. Ни на какие уговоры мальчик не соглашался, твердя, что отец и думать не велит об учении и всех старших братьев отдает купцам рыбу ловить. Долго упирался мальчик, но все же удалось уговорить. Он вернулся.
Мальчик этот запал в душу Сенькину, как сейчас стоит перед глазами: небольшого роста, в старой стеганой женской кофте, сшитой в талию, со сборами на плечах, длинные рукава которой заодно служили и рукавицами. В больших подшитых валенках, на которых виднелись узоры ирбитских пимокатов. Из-под шапки, уродливо свисавшей на лоб, видны были нос и глаза.
«Какие глаза! — думал Сенькин. В них он уловил твердую решимость пойти хоть на край света, лишь бы учиться. — Эх, дорогой малыш! Ты рвешься к жизни, к знанию. Дорога эта загромождена, захламлена и очистить ее потребуется много усилий».
Они ушли далеко и, наконец, остановились, вглядываясь в голубизну Уральских гор. После минутного молчания Вася сказал:
— Дядя Тихон, много вы рассказывали мне и вот об этих горах, и о городах, о которых я раньше не знал и не узнал бы, если бы не вы. Сколько стихов мы вместе прочитали. Самые хорошие стихи Некрасова.
— Верно, Васек. Стихи Некрасова очень хорошие. Есть у него такие слова: «Иди к униженным, иди к обиженным, там нужен ты».
Вася, глядя тоскливо, продолжал:
— Теперь я буду приходить сюда один и думать: там, где-то далеко-далеко, живет дядя Тихон.
— А на следующий год, — ласково сказал Сенькин, — мы будем снова приходить сюда с тобой.
Вася оживился, не скрывая радости.
— Значит, вы к нам приедете?
— Обязательно приеду. Видишь ли, Вася, грамоты у меня недостаточно. Я поеду в Березов к товарищу, поучусь у него кое-чему. Грамоты себе прибавлю и к зиме вернусь сюда.
На обратном пути подул холодный встречный ветер, вихрем поднимая снег. Сенькин и Вася возвращались счастливые и довольные, весело разговаривая.
В Березове после долгих попыток найти работу Сенькину удалось устроиться крендельным мастером. Пекарня находилась в старом подвальном помещении. В ней выпекали хлеб для солдат местной команды. Там был всего один пекарь Карл Рунц — пожилой худощавый рыжеволосый мужчина с лицом, покрытым веснушками. За грубый хриплый голос его прозвали «Граммофонной трубой». И два мальчика-помощника. Рунц недружелюбно посмотрел на Сенькина, отер потный лоб, обвел взглядом помещение, как бы измеряя площадь, и проговорил:
— Тут и без тебя тесноты хватает. Да и на мастера ты мало похож, молод еще.
Однако, попробовав первую выпечку кренделей, Рунц одобрил работу Сенькина. Понравились крендели и купцам. Пошлют своих скупщиков пушнины в объезд, а для туземцев крендели — первое лакомство. Купцы то тот, то другой сдавали Сенькину муку на переработку.
Помощник Сенькина приходил утром к пяти часам, а к девяти уходил в школу.
— Ну, как учишься, Сережа? — интересовался Сенькин. — Успеваешь уроки учить?
Сергей охотно отвечал:
— Успеваю, Тихон Данилович. Я дома еще и папе помогаю поскоблить и постирать. (Мать у Сергея умерла, когда он был еще маленький, отец так и не женился, растил четверых детей, Сергей был старшим.)
С того дня Сенькин стал усаживать парня учить уроки, а сам справлялся один.
— Зачем болвана поважаешь, — хрипел Рунц, — работать ему надо.
— Учиться ему надо, — отвечал Сенькин.
Прошло несколько дней. Намесив теста, Сенькин вышел на улицу. На крыльце сидел солдат, ждал, пока остынет хлеб. Чувствовалось приближение весны, с крыш на солнечной стороне начиналась капель, на дорогах выступала чернота. Сенькин, подсев к солдату, спросил:
— Давно ли служишь, дядя?
Солдат поглядел на Сенькина, потом в голубизну неба и с тоской произнес:
— Весна, брат, подходит, все оживает. Дома-то жена, почитай, четвертую весну одна с малолетками живет. Нам-то что — нас хлебом кормят. А ей как удастся людям услужить, так и накормится. — Со вздохом добавил: — А службе и конца не видно.
— А ты не тоскуй, дядя. Человек у нас в России есть, Ленин, он людям свободу добывает, ну и солдатам, значит.
— Да ты, я смотрю, парень бесстрашный. Слышь-ка, я тебе расскажу, что большевики-то у нас устроили. В мае это было, в первый год, как я на службу пришел. Собралось их больше десятка ссыльных да пареньков местных столько же, флаг красный в руки взяли и пошли по главной улице с песнями. Забегали командиры наши, солдат выстроили, кричат: «Разойтись! Стрелять будем!» А они идут себе, не останавливаясь. Нам скомандовали: «В обход, под мост!» Мы пустились бегом с горы на гору, да тут на мосту путь им закрыли, жандарм прибежал, полицейские. Наши командиры вверх стреляли, а нам приказали штыки направить. Направил я штык, взглянул и обомлел: на меня смотрит племянник мой. Да так властно смотрит, аж жутко стало. Забрали, конечно, их. Ссыльных, говорят, арестовали и по волостям разослали. Пареньков розгами пороли, а того, который флаг красный нес, не отдавал, упирался, увезли куда-то, и родные о нем ничего не знают. Вот оно дело-то какое. Ну а нам командиры так толковали, что, мол, антихристы это, большевики. А думы-то у нас, у солдат, все и не отвязываются, знать бы хотелось, кто они, большевики-то. Разговаривать об этом запрещают. Кому охота розги получать?
Солдат замолчал, достал кисет, завернул цигарку, закурил.
— Слышь-ка, — обратился солдат вполголоса к Сенькину. — Вот бы ты нам на бумажке написал, кто такой Ленин-то. Уж оченно любопытно, как этот большевик свободу добывает.
— Напишу, — сказал Сенькин, отвернулся, достал из потайного кармана исписанный листок бумаги и незаметно передал солдату.
— Помни, дядя, будь осторожен, обо мне никому ни слова.
Сенькин вернулся в пекарню. Тесто его уплывало, но он, воодушевленный удачным разговором, был в особом настроении. Схватил Рунца, несколько раз покружил, тот только рукой махнул: обезумел парень.
С тех пор солдат, приезжая за хлебом, увозил новые бумажки. В полицейской управе всполошились. Как-то ночью солдаты увлеклись чтением, передавая из рук в руки листок, и не заметили, как вошла ночная проверка. Быстро уничтожили листок, но все же подозрение пало, пошли дознания. Двое полицейских, обыскав все в квартире Давыдовского, перелистав каждую книгу и ничего не найдя, собрались уходить. В это время зашел Сенькин. Он мог бы жить в одной квартире с Давыдовским, и это было бы гораздо удобнее для обоих. Но здесь, в Березове, полицейские всюду преследовали ссыльных, поэтому даже встречаться нужно было осторожно. Один из полицейских уставил на Сенькина свой взгляд, что-то припоминая, и, чуть сощурив глаза, сказал:
— Насколько мне известно, срок вашей ссылки окончен. Что же удерживает вас здесь?
Сенькин непринужденно ответил:
— Денег на дорогу зарабатываю.
После этого допросили Рунца: каковы его взгляды на соседа по работе Сенькина? Рунц прокашлялся и пояснил: молод, слабохарактерен, помощника своего совсем избаловал, где бы пинков надавать, а он посадит его уроки учить, а сам за двоих управляется. На днях вот ему картуз подарил. Потом просветлел и каким-то особым тоном добавил:
— Ох и силен же! Никакие тяжести не страшат его. Думаешь, троим не сделать — нет, он один успевает.
— Это нас не интересует, гражданин Рунц, — раздраженно выкрикнул жандарм. — Разговорчики с солдатами не заводит?
— Нет, об этом не слыхал. Я же вам говорю, ваше благородие: за троих работает, когда разговорами заниматься.
Так полицейские ничего и не дознались…
Весна по-настоящему вступила в свои права. Прошумел лед на реке, деревья, наполняя воздух ароматом, одевались в зеленый убор. Солнечные лучи оставляли загар на лицах людей. Река Сосьва в разливе была широкой, красивой. За ней виднелись зеленые рощи тальника, а между ними — покосные луга. Как только стаивал снег, луга эти выжигались для того, чтобы трава нарастала густая, сочная. Пламя красиво вырисовывалось в ночном сумраке, густой массой прыгали огненные языки, извиваясь, ползли змейки. Весенние ночи на Севере белые. Только чуть после заката солнца наступит ночной мрак, и уже начинается заря.
Сенькин любил в такие весенние ночи смотреть, как оживает природа. Он забирался в свое излюбленное место — на яр над самой рекой. Вдоль яра стояли огромные лиственницы. Между ними — сосенки, кедры. Он усаживался в эти заросли и, никем не замеченный, просиживал до восхода солнца, читал книги.
Весна надолго задержалась. Ей на смену подошли летние дни. Это лето выдалось на редкость жарким. Сразу из пекарни после работы Сенькин с Сергеем шли купаться. Уходили за город на Вогулку… Расстояние до Вогулки было порядочное. В разговорах время проходило быстро. Но только стоило им спуститьсяна берег, разговоры кончались, их занимало другое.
Берег Сосьвы песчаный, отмелый. По всему берегу звенели детские голоса купающихся и слышалось шуршание воды. Самые маленькие ютились у берега, изображая пловцов и изо всех сил разбрызгивая воду. Такое зрелище увлекало Сенькина. Онусаживался на бережок и подолгу наблюдал за детьми.
Однажды вдруг с воды послышался крик: «Спасите, тону!» Все обернулись. В том месте, откуда слышался крик, остались только круги на воде. Скинув одежду, Сенькин бросился в воду. Нырнул, схватил мальчика лет десяти и быстро загреб к берегу. Навстречу плыла девушка. Глаза ее были широко открыты, взгляд напряжен. Она тоже спешила на помощь.
На месте происшествия собралось много народу. Каждый предлагал свое средство, чтобы привести в сознание мальчика. Сенькин велел Сереже сбегать за Владиславом Вениаминовичем. Еще до прихода Давыдовского мальчик пришел в сознание. Девушка, которая плыла его спасать, с беспокойством гладила длинные светлые волосы мальчика, потом посмотрела в глаза Сенькину и сказала:
— Спасибо вам. Вы спасли ему жизнь. Это мой двоюродный брат.
Сенькин чуть смутился, чего с ним раньше не случалось.
Как только мальчика увели домой, детишки на берегу, словно опомнившись от гнетущего состояния, переглядываясь, как-то невольно ухватились за свои крестики, висевшие на шее, — у кого на тоненькой цепочке, у кого на шелковом шнурке. Один из них подозвал Сергея, и все гурьбой обступили его. Самый бойкий мальчик, лет восьми, полушепотом спросил:
— Серега, видал — у дяденьки на шее креста нет?
Один из мальчиков поспешно высказал догадку: ну потерял, значит. Сергей уверенно заявил:
— И вовсе не утерял, а сам снял. Большевик он.
В это время подошел Сенькин.
— Ну, хлопцы, видели, какой неприятный случай получился? Не советую далеко уплывать. Силенки у вас еще маловато, рисковать не следует.
Ребята слушали рассеянно. Их интересовало другое — услышанное от Сергея. Сенькин приветливо махнул рукой ребятам и сказал, что завтра будет учить их плавать <…>
С этого дня у Сенькина завязалась дружба с ребятами. Рассказать им что-нибудь, поучить их плавать стало любимым занятием. В один из таких жарких дней, когда Сенькин возился с детишками в воде, он заметил, что в глубь реки уплывала женская фигура. Он узнал ту самую девушку, которая одарила его благодарным взглядом, когда он спас тонувшего мальчика. Взгляд этот, такой душевный, искренний, запал в самое сердце, и образ девушки с тех пор не покидал его. Радостное волнение охватило Сенькина, ему невыносимо захотелось поговорить с ней. В той стороне, куда плыла девушка, берег выдавался далеко вперед, за поворотом она исчезла. Он оделся и пошел в том направлении.
Агаша заплетала косы. Подойдя, Сенькин заговорил: «Вы очень хорошо плаваете, но разве можно так далеко уплывать? В глубине вода холодная, да и мало ли что может случиться».
Агаша не ожидала этой встречи, но быстро овладела собой и ответила:
— Я несколько раз видела, как вы еще дальше уплывали.
Так разговор их завязался.
Родители Агаши были зыряне. Отец, дядя и дедушка занимались плотницкими работами. Брали подряды строить дома. В тот год, как родилась Агаша, они подрядились строить церковь в селе Саранпауле. Спустя две недели после родов мать Агаши умерла, оставив двух девочек. Агашу бабушка увезла в Березов,отдала на воспитание тетке, сестре матери. Отец женился вторично. Маленькую Агашу мачеха не приняла, а старшая сестра Антонина жила с ними, нянчила детей. Скромная, тихая девочка неотступно просила отца отдать ее в школу. С большим трудом отцу удалось устроить Антонину в Тобольский приют. Там она воспитывалась и училась. Получив образование сельской учительницы, Антонина вернулась в Березов, где ее назначили на работу в Саранпауль. Агаша же осталась неграмотной. С детских лет жила в няньках. Уезжая на работу, Антонина взяла ее с собой. Каждое лето на каникулы они приезжали вместе в Березов к тете. Вот и теперь она тоже приехала с сестрой.
Приходя на берег за водой, Агаша давно заметила Сенькина, сама же старалась остаться незамеченной. Поставив ведра, подолгу наблюдала за ним. И пойти за водой стало для нее большим наслаждением. Агаша заплела косы, набрала в ведра воды. Какая-то непонятная сила удерживала ее на берегу, но, сама не понимая почему, она быстро пошла с водой в гору.
Возвращаясь домой, Сенькин чувствовал себя необычно, что-то новое, непонятное тронуло его душу. Перед глазами был образ девушки. Смуглая, открытые серые глаза ласково искрились. Он словно опомнился. «Что это я — обольстился счастьем? Можно ли мне, революционеру, думать о девушке? Нет-нет, — мысленно рассуждал он, — это значит погубить ее. Мне предстоит много работать, а это снова лишения — ссылка, тюрьма». Он решил: все это пройдет, ничего особенного не случилось, ходить больше сюда не следует, вот и все.
В квартире Сенькина был произведен обыск. Ничего не обнаружили. Полицейские приказали следовать в жандармское управление. Начался допрос. «Ты солдат бунтуешь?» — допрашивал Сенькина жандарм. Потом швырнул исписанный листок бумаги: «Твоя работа?». У Сенькина мелькнула мысль: обыскали солдата, что же с ним теперь? Но, сохраняя спокойствие, отвечал: «Не знаю, о чем вы спрашиваете». Жандарм приказал привести солдата. Солдат стоял навытяжку.
— Ваше благородие! Бумажку эту нашел на улице, положил в сапог. Она тонкая, для цигарок годна, а читать я не умею, так точно, грамоте не обучен.
Долго продолжался допрос, но так ничего и не установили. На следующий день крендельную закрыли, Сенькина оставили на свободе до первого замечания. Он шел лесом на Вогулку, когда его догнал Сергей.
— Тихон Данилович, неужели работать вместе больше не будем?
— Да, выходит, не придется нам больше работать. Учись, Сережа, мы еще встретимся с тобой.
В это время донеслись слова песни: «И с тех пор в том лесу уж никто не живет, лишь один соловей громко песни поет». Пел юношеский тенорок. Немного поодаль сидело несколько юношей. Сенькин с Сергеем подошли к ним. Оказалось, что это были ученики высшего начального училища. Юношу, державшего в руках гитару, звали Гришей. Сенькин попросил его что-нибудь сыграть…
[На этом текст в 21 печатную страницу обрывается. Сохранилась еще «Глава II» объемом в семь неполных страниц машинописи. В ней автор возвращается к нескольким дням, проведенным Сенькиным в Березове до отъезда к месту ссылки в Обдорск. Вместе с Давыдовским он остановился у местной жительницы Марии Ивановны Поленовой — хлопотливой, гостеприимной и словоохотливой хозяйки. Ее муж Алексей (в другом месте написано: Петр) Павлович держал пять лошадей, возил грузы в Ирбит, а сама зарабатывала стиркой и летом ездила за реку доить чужих коров.
На следующий после приезда день Сенькин знакомился с городом. Отыскивая дом, где можно было купить сливок для больного Давыдовского, он попутно узнал адрес еще одного ссыльного члена РСДРП. В тот же день состоялась встреча группы большевиков Березова. Сенькин и Давыдовский включились в работу марксистского кружка.
Кроме отпечатанных на машинке 28 страниц текста повести сохранилось еще несколько десятков тетрадей, исписанных крупным округлым почерком с сильным наклоном вправо, и стопа отдельных листков с набросками разных эпизодов повествования. Многие из них представляют значительный интерес, так как сообщают о действительно имевших место фактах и о людях, которых автор знала либо лично, либо по рассказам своих близких.]
…Певец и гитарист Гриша Ануфриев по прозвищу Гриша-Жар, чье пенье так понравилось Сенькину, вдруг запел «Смело, товарищи, в ногу…». «Ее пел дядя Ваня, когда мы сено косили», — смущенно пояснил он. Сенькин рассказал ребятам о значении слов песни и о том, кто такие революционеры. Уловив атмосферу доверия, он добавил, что хорошо бы собрать круг надежных ребят.
[Далее автор в нескольких местах описывает события и настроения в среде березовской учащейся молодежи, испытавшей на себе влияние Сенькина и Давыдовского. Ребята не любили учителя математики Евгения Марковича, имевшего обыкновение то и дело раздавать на уроках щелчки по лбу и удары линейкой по голове. Вечерами они собирались у братьев Первовых на репетиции струнного оркестра. Приходил Николай Михайлов, сбежавший из Нарыкар от отца, работавшего мастером лова рыбы у купца Новицкого. Вместе с ним приходил Ксенофонт Добровольский, ушедший из дому к Николаю после того, как его дед выгнал ребят, собравшихся у Добровольских на «сыгровку» оркестра. Тут и придумали, как отомстить учителю. Евгений Маркович был человек суетливый, быстрый. Парни прибили его галоши к полу гвоздями, и, когда он, надев их, бросился к выходу, галоши с места не сдвинулись. Учитель упал. Начался поиск виноватых, всех, кроме сыновей купцов и начальства, ежедневно после уроков заставляли до вечера стоять на коленях, пока не будет найден злоумышленник. Ученики забастовали, перестали ходить в школу. Гриша Ануфриев за связь с Сенькиным был из школы исключен, но через неделю восстановлен. Конфликт встревожил семьи березовских школьников. Тем же летом, когда произошло нечаянное знакомство с Агашей, Сенькин объяснился с девушкой, и осенью 1909 года они поженились. В сентябре Тихон получил из Обдорска письмо от товарища по ссылке А. Дубова, который просил приехать для продолжения работы].
Глубокой осенью родные Агаши провожали с последним пароходом Сенькина с женой. Пришли Гриша, Евграф и Коля. Давыдовский не пришел: болел. Болезнь его усиливалась. Сенькин наказал Грише приносить Давыдовскому сливки и проследить, чтобы он пил осину. После закрытия крендельной Сенькин работал печником и от одной хозяйки узнал, что осиновая кора помогает от чахотки. Собирать надо весной с молодых деревьев, заваривать, как чай, и пить три раза в день, запивая свежими сливками. На покупку их Сенькин дал Грише денег. Жаль было оставлять Давыдовского одного, но в Обдорске ждала работа.
Агаша, с детства приученная к труду, быстро освоилась в Обдорске и нашла себе занятие. Годы, прожитые с сестрой Антониной, дали ей многое. Воспитанная в приюте, сестра научилась там рукодельничать. Это она научила Агашу шить, а нынче, уезжая в Няксимволь учительствовать, подарила ей швейную машинку.
— Ты теперь молодая женушка, будущая мать, машинка тебе очень пригодится.
В Обдорске, кроме богатых, никто не имел машинок, одежду шили ручным способом.
Соседка Марина Федоровна Терентьева попросила сшить брюки для мужа. Немного посидев, поежилась и сказала Агаше по-зырянски:
— Холодно у вас.
Агаша улыбнулась:
— Мы не мерзнем.
Квартира Сенькиных была хорошая, но действительно холодная. Дом стоял на бревенчатых столбиках, ни подпола, ни завалин. Между полом и землей было продуваемое всеми ветрами пространство, там хранились нарты и разная рухлядь.
— У нас ведь большой дом, — продолжала Марина Федоровна, — а жить некому, только мы с мужем. Переходите к нам.
Вечером того же дня собрались у Чупровых.
— Для пожарной мой дом подходящий, другого не найти. А мы с женой все равно в кухне живем, — предложил Терентьев.
Так и решили: вырубить дверь, выход в улицу, пристроить конюшню. Тут же все сложились на покупку пока трех лошадей для пожарной.
Проходя мимо дома Терентьева, местный купец Мотор-Ванька поинтересовался:
— Что это за строительство в твоем доме идет?
— Строим, — охотно отвечал Терентьев. — Добрые люди вразумили. Дом-то зря пустовал, а теперь вот пожарную откроем.
Мотор-Ванька разразился смехом:
— Ну, уморил ты меня, сосед. Твоего ли ума это дело? Другой работы, что ли, нет? Работы у богатых людей хватает. Брось-ка ты бездельничать. Какая тебе от этого выгода?
— Зачем мне выгода? Нас двое со старухой, нам и так хватает. А сколько людей нищенствует? Жалеть людей надо. Пожарную откроем — лошадей бедным давать будем, пусть хоть дров привезут.
— …Милости прошу пожаловать, милейший Иван Спиридонович! Какими ветрами вас завеяло? Чем могу служить?
— А разве вы сами не знаете, что вынудило меня прийти?
— Никак нет, мне ничего не известно.
— Девичья память у вас, Сидор Петрович.
И Мотор-Ванька напомнил уряднику, как еще два месяца тому назад на вечере у доверенного купца Голева-Лебедева купечество вознамерилось учинить препятствие работе пожарной. Тогда урядник обещал все устроить.
— До каких пор будет существовать пожарная? — сердито говорил Мотор-Ванька. — Тут сходки голодранцы собирают, их лошадками балуют. Нынче пожарную открыли, на другой год еще артель какую-нибудь придумают. А где же купечество людей будет брать?
— Не тревожьтесь, Иван Спиридонович, все уладим.
— «Уладим-уладим…» Надо этого каторжника Сенькина зажать, без него скорей все прекратится.
Этой весной у Сенькиных родился сын. Первые чувства теплоты этого существа, первые заботы и тревоги испытывали молодые родители, полные счастья. Вечерами они вместе купали ребенка.
Агаша ждала мужа, но его не было. Накинув платок, она пошла к Марине Федоровне. Терентьев забеспокоился:
— Что могло случиться? Тихона еще днем вызвали в волостное правление, больше он в пожарную не приходил.
Агаша дождалась утра и чуть свет пошла к Чупровым. Оказалось, что и им ничего не известно. Днем Агаша пошла к уряднику и узнала, что ее муж арестован за покушение на урядника, об этом ей сказал писарь.
Прошло восемь суток. Агашу вызвали. Урядник с забинтованной рукой объяснил, что ее муж не подписывает составленный протокол и объявил голодовку. Уже восемь суток не берет пищу.
Агаша побледнела, ноги ее подкосились. Но теряться было нельзя, надо владеть собой и суметь уговорить Тихона.
В назначенный час Агаша подходила к каталажке с месячным ребенком на руках. Перед тем как пойти, она посоветовалась с товарищами. К Чупровым пришли Терентьевы, и Прокопий Чупров так высказал свое мнение:
— Я знаю Тихона хорошо. Справедливый он человек, зря ни на кого не накинется. Если он объявил протест, значит, ему сделали какой-то подлог.
[За покушение на урядника суд приговорил Сенькина к трем годам тюрьмы. Когда его везли в Тобольск, березовцы толпами шли к пароходу. Вид Сенькина был бодрый, «как будто его везли не в тюрьму, а на большие дела».
Агаша переехала в Березов. Ее сестра Антонина получила предложение выйти замуж, но из-за горя Агаши и невозможности оставить учительскую работу решила отложить замужество. Ее жених Андрей раньше служил помощником приказчика у купца Плеханова, а теперь в почтовой конторе.
Во время школьных каникул Антонина приезжала в Березов, никогда не оставляя младшую сестру и во всем помогая ей. Она же отвечала и на приходившие из тюрьмы письма Тихона, так как Агаша была неграмотной.
Шел последний год заключения Сенькина. В это лето Агаша с Тоней договорились, что во время каникул Антонина поедет в Тобольск и постарается устроить передачу Сенькину, а Агаша вернется в Обдорск и там будет ждать возвращения мужа. Антонина приехала в Тобольск, пошла просить у тюремного начальства свидания и узнала, что неделей раньше Сенькин «пропилил брешь, выпустил двадцать политзаключенных и бежал сам». Стала ходить по городу в надежде встретиться случайно с ним. Сенькин действительно был в городе, нанимался чистить печные трубы. Немного заработав, устроился на пароход кочегаром, доехал до Самарова. На следующий день купил маленькую лодку и на ней добрался до Березова. Агашу не застал. Вернувшаяся к тому времени из Березова Антонина проводила его в Обдорск. Приплыв туда на этой же лодке, он на следующий день явился в полицию. Тюремный срок ему оставался полтора месяца, вместо этого за побег он получил полтора года тюрьмы и был снова отправлен в Тобольск. После освобождения вернулся к семье в Березов. В 1916 году вместе с семьей снова уехал в Обдорск, где в январе 1917 года у Сенькиных родился третий сын. Осенью этого же года Сенькины переехали в Березов].
В Березове Сенькин пошел к человеку, который стоял во главе местной группы большевиков. Тот спросил Сенькина, как он устроился.
— Могу наняться готовить дрова зимой, а весной плотами приплавлять их в город. На Змиевом мысу, где перевесные просеки, хочу построить избушку и прожить там зиму. Жена будет со мной. Ребенка сестра жены возьмет с собой на место работы в Няксимволь. Там с ней живет бабушка, ребенку будет хорошо. Весной съедутся на весновку перевесники (и можно будет вести среди них работу).
— План хороший… В нашу организацию вступили еще несколько человек из местных жителей: Чугунов Лев, Пыльщиков Федор, Молодцов Михаил.
[Долгими зимними вечерами в одинокой лесной избушке Сенькин учил жену грамоте, читал, готовился к очередным сборам товарищей, которые проводились на той же квартире, где раньше жил покойный Давыдовский. Агаша шила на машинке. Здесь в повествовании появилось мощное ответвление от основной линии — автобиографическое].
Антонина пятый год подавала прошение о переводе ее на учительскую работу из Няксимволя в Березов и каждый раз получала отказ: «Нет вакансий». И вот наконец они с Андреем смогли соединиться.
Вскоре после свадьбы в семье случилось несчастье: отца Андрея, служившего в Полновате у рыбопромышленника Новицкого, разбил паралич. Хозяин его сразу уволил, взял за долги корову и попросил освободить дом. Единственной надеждой семьи теперь стал старший сын Андрей, совсем недавно породнившийся с Сенькиным (женами их были родные сестры). К нему в Березов и отправилась семья, наняв у остяков большую лодку-каюк.
В пути пришлось заночевать на берегу Оби. На мать, Анастасию Матвеевну Шилову, нахлынули воспоминания.
Ее отец юношей после восстания поляков в 1863 году был выслан в село Кондинское Березовского округа. Делал кирпичи для монастыря. Женился на местной крестьянской девушке, вместе занимались кирпичным производством. Рождались один за другим дети, жили бедно. Девочки из богатых семей насмешничали: «Кирпичники!». Кирпичный сарай Шмигельских находился в логу в конце села, возле реки.
Зимой отец нанимался возить бревна из лесу для монастыря. Однажды он послал 15-летнюю Настю в монастырь получить деньги. Насте очень хотелось стать грамотной, а в монастыре монахинь учила грамоте сестра Варвара, из учительниц, и она решила просить отца отпустить ее в монастырь.
К Шмигельским зашла посумерничать соседка тетя Марфа. Сын ее Прохор полгода как уехал в Иркутск наниматься на золотые прииски, и нет вестей. Другой сын уже второй десяток лет служит у Андрея Тимофеевича Новицкого. Парню 28 лет, жениться пора. Хозяин обещал отпустить повидаться. «Приедет — будем Настеньку сватать».
Настя стала добиваться, чтобы отец отпустил ее в монастырь. После долгих раздумий отец согласился. Но сказал, что если посватается подходящий жених, отдаст замуж.
Прошел год. Настя полюбилась настоятельнице: покорная, трудолюбивая, любую работу выполняет. В это лето подновляли церковь. Внутри и снаружи красили сами монахини. Дошлодело до купола, и настоятельница предложила эту опасную работу послушнице Анастасии. Настя согласилась. Когда работа была закончена, прибежала сестра Дуняша и сказала, что, из Нарыкар приехал сын тети Марфы Моисей Андреянович и прислал сватов.
Сыграли свадьбу. Прожив неделю дома, молодые уехали в Нарыкары к купцу Новицкому.
Началась новая жизнь. Конец августа, ход рыбы. Все женщины были заняты с утра до вечера: одни чистили и солили, другие готовили варку, третьи из муксунов и сырков вынимали кости, филе надрезали ножом поперек через каждый сантиметр, варили в рыбьем жире, потом подсушивали — получался позем. Готовый позем складывали в стопки.
Село было небольшое: двухэтажный дом купца и еще не более 15 домиков местных жителей. К дому примыкали амбары, скотный двор и людская — большая изба, посреди которой во всю ее длину стоял обеденный стол, а по бокам нары. Здесь жили работники. Через сени был выход к черной кухне, где кухарка готовила им обед.
После рождения у Шиловых первенца Новицкий отправил Моисея Андреяновича на жительство в Полноват — ездить по юртам продавать дешевые товары: медные кольца, бисер, пестрый ситец, платки, табак и другие безделушки, привлекавшие национальное население. Хозяин знал, что денег у этих покупателей мало, и завел толстую тетрадь для записи должников. Так и ездил Моисей Андреянович, мало имея наличными, а больше записывая в долговую тетрадь. Семье был выделен небольшой дом, тут же хранились товары. За долгую службу Андрей Тимофеевич дал Моисею корову.
Многие страницы черновиков описывают жизнь семьи в Полновате, среди ханты. На одном из листков рассказывается о том, как пятилетняя дочь Шиловых Аля училась ездить на маленькой берестяной лодочке, но сразу же перевернулась и чуть не утопила младшего брата Шурика. Описана картина шаманского камлания, которую Аля наблюдала вместе с подружкой Улей из соседской хантыйской семьи. От этого зрелища Аля заболела и поправилась только через три месяца.
Незадолго до упомянутого вынужденного переезда в Березов у Шиловых началась полоса несчастий. Заболела и на третий день умерла 12-летняя дочка. Следом — другая беда. Поехал Моисей по торговым делам и взял с собой семилетнего сына. В пути пришлось заночевать на лугу. Отец устроил балаганчик из сена, развел костер, уложил сына спать, а сам пошел к озеру поохотиться. Вернувшись через час, увидел сплошной огонь. К счастью, мальчик, почувствовав во сне дым, проснулся и бросился через огонь к лодке. Спасся, но ноги до колен покрылись пузырями от ожогов. После этого случая Моисея Андреяновича парализовало. Мать с пятерыми детьми осталась без крова, без средств и вынуждена была перебраться в Березов к старшему сыну.
В Березове в это время большие работы развернул купец Гурьянов: коптил рыбу, выпекал белый хлеб для продажи — все это в собственном доме. Он был ссыльный. В Березове женился на местной крестьянке. Семья была большая, подросшие сыновья во всем помогали отцу. От всех этих дел он имел прибыль и сумел разбогатеть, хотя и ненадолго. Тут же в своем доме он приспособил кинопроектор, устроил зрительный зал и буфет.
— Что же делать мне, Анна Ефимовна? — спросила Анастасия Матвеевна свою квартирную хозяйку Ануфриеву. — Какмы жить будем? Ведь где-то мне работать надо.
— Да вон, матушка, у Гурьянова всяких затей много. Сходи-ка к нему. Там что-нибудь для тебя подберется.
И действительно, получилось. Небольшой флигель Гурьянов приспособил под пивную. В этом флигеле поместилась семья Анастасии Матвеевны, а в комнате, которая выходила на улицу, она продавала пиво.
Так семья устроилась в Березове. Леню и Тасю мать отправила в школу, Аля и Шура остались дома. Старшая дочь еще в Полновате вышла замуж и там осталась. Сын Алексей где-то ездил с экспедицией.
[В Березове семья Шиловых сблизилась с семьей Сенькиных, так как старший сын Андрей женился недавно на сестре Агаши Антонине, которая вскоре принялась учить детей Шиловых читать книги, вязать, шить].
Шиловы ждали Сенькиных, живших в лесу, как самых близких, особенно шестилетняя Аля. Она ждала дядю Тихона, он обязательно будет играть с ней и Санчиком, возить на себе, изображая лошадь, носить на плечах. Правда, это бывало очень недолго, особенно в те дни, когда приходили еще и Андрюшины приятели.
Когда собирались эти веселые, как считала Аля, люди, Анастасия Матвеевна накрывала стол. Она подогревала заранее нажаренные мясные пирожки с бульоном, пресные шанежки, печенные на поду и помазанные маслом, ставила на стол маринованную морошку и варенье. Как только заканчивался ужин, она вместе с Агашей уходила в кухню, закрыв на крючок уличные двери. Если кто-то стучал в дверь, она говорила, что все уже спят, но если в ответ тихонько говорили: «Гарибальди жив», это значило, что пришел кто-то, не подоспевший вовремя. Детей охватывало любопытство. Когда мать замечала, что кто-нибудь из них пытался подслушать, строго говорила:
— То, о чем говорят старшие, слушать детям нельзя, и кто бы к нам ни приходил, об этом вы не должны никомуговорить.
Однажды Аля уловила слова песни, которую они пели с чувством: «Свергнем могучей рукою гнет роковой навсегда и водрузим над землею красное знамя труда».
Аля часто оставалась дома с Саней одна. Санчик любил разбирать спичечные коробки, соединял их спичками — изображаллошадок в упряжке. Тем временем Аля забиралась в уголок между этажеркой и кроватью, пока не было мальчиков. Один из них учился в первом классе — Аля брала его тетрадку и списывала буквы. Однажды, когда она расположилась со своимзанятием, вдруг вошли какие-то незнакомые мальчики и ввели тетю Агашу. С ними была Мария Ивановна. Мальчики подвели тетю Агашу к кровати, положили.
— Алевтинушка, — обратилась к ней Мария Ивановна, — надень вот мои катанцы и сходи к тетке Афанасее, пусть придет.
Аля была рада побывать на улице — ведь надевать было нечего, и она целые дни сидела дома. Мария Ивановна повязала ее своей шалью. Тетка Афанасея жила через дом.
Когда Аля вернулась домой, она увидела «фершала» Антона Ивановича. Ее сердце охватила ноющая тоска. Она сразу вспомнила, как осенью этот же «фершал» приходил к папе, и после этого вскоре папа умер.
Агаша часто ходила в город одна: купить продуктов, отослать письма сестре и родным мужа. В таких случаях она оставалась переночевать в городе. Во второй половине дня, встав на лыжи и взяв нарточку, кликнула пса Верного и пошла в город. Не пройдя половины пути, почувствовала себя плохо. Она была седьмой месяц беременна. Немного не дойдя до города, Агаша возле буерака прилегла на нарту. Верный заливался лаем. В это время поодаль ехали верхом мальчики на прорубь, погоняя табунок коней. Один из них, Федя, завернул коня домой, запряг в розвальни и приехал за Агашей.
Фельдшер Антон Иванович Локиц, человек высокий и полный, был осторожен. Он не прошел сразу к больной, а сперва расспросил, что болит, опасаясь инфекции. Но у Агаши серьезно разболелась печень.
Сенькину пришлось из лесу перебраться в Березов. Через полтора месяца родился сын Яков. Весной Сенькин приплавил в город свою лесную избушку, подрубил еще лесу, построил дом, сложил огромную печь и занялся выпечкой хлеба. Осенью 1916 года он с семьей снова уехал в Обдорск.
[В 1917г. Сенькин вновь переехал в Березов. В городе происходило революционное брожение].
Теперь, когда Аля приходила домой по воскресеньям, она редко заставала старшую сестру. Комсомольской нагрузки было много, а в комсомол еще немногие вступали.
Однажды, когда Аля пришла домой, у них была соседка — бабушка Парасковья Батманова. Она часто заходила к ним. Без дела ходить не любила, вязала чулок или рукавицу. На этот раз пришла без работы: была набожная и в праздничные дни не работала. Бабушка эта зырянка и по-русски плохо говорила.
Аля [сначала] не обращала внимания [на разговор], потом невольно прислушалась.
— Ой, дочь-то твой, Матвеевна, Таисья, комсомолками записалась. Зачем ты пускала ее? В Бога-то там не верят, крест неносят. Еретики будут.
— Ничего, бабушка, — отвечала мама, — они грамотные, больше нас понимают. Веками верил народ, усердно молил Бога избавить от нужды и страдания, прикладывая последние гроши в дар Господу, но Бог не услышал мольбы. Можно ли еще сидеть и ждать милости Божьей? Нет, бабушка, самим надо строить, своими головами думать. В комсомоле их много, что не додумает один — другой подскажет, и дело нужное будут делать, а не вольничать.
Бабушка искоса поглядела на маму и больше ничего не сказала.
— Да вы, бабушка, не обижайтесь, — направляя на стол, говорила мама, — садитесь, чайку попьем. — Она погладила по голове Алю: — Гостья сегодня у меня, Алевтина, любит она молоко топленое к чаю.
Комсомольцы решили устроить субботник. Прежде всего надо заготовить дров. Вопрос упирался в транспорт. Николай Михайлов пошел в Совет, чтобы разрешить вопрос и приступать к делу.
Помещение Совета находилось в доме Добровольского. Семья его уменьшилась. Старшие уехали учиться, двое сыновей вступили в ряды Красной гвардии (один из них, Константин, был убит белогвардейцами). Дом для оставшейся части семьи оказался велик, и Добровольский предложил одну половину властям для их целей. Сами же помещались в другой, вход в которую был со двора, а с улицы был вход в уездный Совет.
Николай вошел, огляделся. В помещении было людно. В нерешительности остановился, но Сенькин заметил его:
— Товарищ Михайлов, проходите, садитесь. Вот разрешим вопрос с людьми, потом выслушаю вас. — Сенькин снова обратился к присутствующим: — Так вот, топлива нет, и добыть его надо своими руками. Люди есть, но без лошадей не обойтись.
Разговор шел как раз о том, что тревожило Николая.
— Да о чем тут толковать-то, — заговорил пожилой мужчина, поглаживая рыжеватую бороду. — И лошадей дадим, и самипоможем вывезти.
Подергивая в руках шапку, сиплым голосом заговорил мужчина с худощавым лицом:
— Вывезти-то вывезем, слов нет. Но как же так получается, товарищ Сенькин? Опять мужичку покою нет, опять он робить должон.
Яким, всю жизнь занимаясь сапожным делом, любил выпить. Жена растила детей, зарабатывая стиркой. Потом сын подрос, работать стал. А Яким весь свой заработок пропивал. Мужики после его слов зашумели.
— Да ты что, Яким Иванович, думал, советская власть тебя водкой поить будет? Нет уж, голубчик, если мы получили власть, так сами и строить будем, — сердито бросил Акакий Павлович Падерин. — Да вот хоть Народный дом. Ково они, ребята, одни сделают? А среди нас и плотники найдутся. Мы готовы помочь, для нас же самих это.
— Безусловно, поможем, — высказался седовласый старичок Григорий Васильевич Кузьмин. — Плотнички-то мы бывалые. И как только Народный дом готов будет, сами же и спектакль поставим.
— Спасибо вам, товарищи, за вашу отзывчивость, — сказал Сенькин. Потом, посмотрев в сторону деда Кузьмина, с улыбкой добавил: — А спектакль обязательно поставим. Так вот, товарищи, в следующее воскресенье к девяти утра приезжайте сюда с лошадьми. Поедем в лес.
Когда мужчины разошлись, Михайлов сказал:
— Я как раз по этому вопросу и зашел. Но вы уже побеспокоились, спасибо. Комсомольцам дано задание организовать молодежь.
…В этом огромном двухэтажном доме раньше размещался пансион учениц высшей начальной школы. Впоследствии в нем размещалась школа. Теперь в доме рушились печи, требовался ремонт.
Комсомольцы решили отремонтировать дом. На берегу Вогулки, где стояли кирпичные сараи местного жителя Коровьи-Ножки, под его же руководством наделали кирпичей, и ремонт был сделан. Устроили фойе, зрительный зал со сценой. Сделали гирлянды из хвойных веток, повесили портреты вождей, красные полотнища с надписями: «Долой попов-мироедов!», «Да здравствует кооперативная торговля! Конец купцу-шкуродеру!» Кто мог, принесли лампы. Собрали холщовые мешки, сшили занавес. Нашлись среди ребят художники, раскрасили декорации. Не было костюмов, но помогли многие родители: вытащили из сундуков старинные наряды.
Нашлись и руководители — Григорий Васильевич Кузьмин, местный крестьянин-бедняк, всю жизнь работавший на «черных» работах, чаще плотником, и Клавдия Яковлевна Железнова, сестра Льва Железнова, члена березовской подпольной организации, всю жизнь прожившая в одиночестве на заработок от машинной вязки чулок. И он, и она были одаренные любители сцены. Сами они пришли в уездный исполком и предложили свои услуги для занятий с молодежью. Так создался комсомольский драмкружок.
[Сидя в зрительном зале, председатель уездного Совета Сенькин переживал особенный прилив чувства теплоты к этим людям, которые сами оборудовали Народный дом, наготовили дров и ставят спектакль. Зрительный зал полон, шла пьеса «Свои люди — сочтемся». В момент, когда на сцену вышел Г. В. Кузьмин, Сенькину передали сообщение о наступлении повстанцев. Ночью купечество города было арестовано в качестве заложников, в том числе и Равский, у которого Алевтина служила нянькой. Таисья вступила в партизанский отряд Сенькина. Андрей по заданию партии уехал в Полноват по делам телефонной связи, Леонид — в подводы, увозить эвакуированных.
Отряд Сенькина, имея лишь несколько лошадей, увязал в глубоком снегу. На шестые сутки боя пришло подкрепление из Обдорска — всего несколько человек. Погиб Миша Конев, которого Сенькин учил когда-то плавать, вместе они были в Иркутской тюрьме. На восьмые сутки боя кончились патроны. Сенькин приказал отступать на Кондинское, а сам с лесником, членом отряда, пошел в его избушку. Нужно было выспаться. Когда мужчины уснули, жена лесника выдала Сенькина повстанцам. Его взяли, а лесник ушел в Кондинское, предупредил отряд, и он отступил на Березов. Повстанцы издевались над Сенькиным, спрашивали, где спрятано золото, и, наконец, убили. Вскоре Север был освобожден от повстанцев].
Сидя у окна, Алевтина с тоской смотрела на реку: скоро ли приедет Тася? Многие уж приехали, а ее все еще нет. Мать горевала:
— Наверное, живой нет.
Вдруг Алевтина оживилась: из-за мыса показался пароход. Мать не успела слова выговорить, как девочка побежала на пристань. Много было народу на палубе, но сестры Алевтина не видела. Вот две женские фигуры, стриженые, тапки на босу ногу, ситцевые платьица. В руках папиросы. Аля растерялась, ей показалось, что одна из них Тася. Нет, не она, у нее косы. Но девушка с палубы уже махнула ей рукой и скрылась в толпе. Сердце Алевтины больно заныло, она с ужасом думала: отрезала косы, курит… В это время девушки сошли с парохода, подхватили Алю и пошли домой. Аля, приостановив шаг, спросила:
— А чемодан где?
Тася усмехнулась, обняла сестренку и сказала:
— Ничего у нас нет.
— А что ты надевать будешь? Ведь твои и мои платьишки бандиты забрали.
— Нашла о чем говорить. Мы живы и платьишки себе сошьем.
Но Аля не унималась, ее ужасала папироса во рту сестры:
— Тася, зачем ты куришь?
— Трудности были. Цинга подхватила, пришлось курить.
Девушки всю дорогу до дому весело разговаривали, радуясь возвращению.
[В жаркие июльские дни прах Сенькина перевезли в Березов и похоронили на краю горы].
Люди расходились, уже никого не осталось. Двенадцатилетняя девочка Аля еще долго стояла. Ею овладело какое-то особое состояние. Солнце уже село, наступал вечер, кое-где щебетали птички. Аля, прижавшись к могильной оградке, старалась вспомнить, что говорил ей Тихон Данилович, когда она была еще совсем маленькой. В ее ушах, как и тогда, давно-давно, прозвучали его слова: «Когда человек людям делает хорошее, он становится счастливым». Ветер развевает ее волосы, порывисто дует в лицо, а она стоит, как околдованная, смотрит вдаль, думая о значении его слов.
«Подорожник», №6, 2005
