Инфантьев П.П.
От Турсунт-пауля до Умутьи считают 30 верст, и эти 30 верст мы ехали ни более ни менее как 17 часов, т. е. делая меньше двух верст в час!
В пауле Умутье, как и в Турсунте, всего только три юрты. Когда мы вошли в одну из них, нам прежде всего бросилось в глаза какое-то маленькое человеческое существо, валявшееся на кровати около порога, прикрытое грязной шубой и метавшееся, по-видимому, в бреду. Лицо несчастного было сплошь покрыто какими-то гнойными коростами. Сначала я подумал, что это сифилитик, так как сифилис здесь самая обыкновенная вещь, и нам уж много встречалось безносых и безглазых субъектов, этих жертв сладострастной Венеры. Перед самым лицом бедняги лежал какой-то кровавый кусок мяса со свежеструившейся кровью. Я подошел ближе. Оказалось, что это кусок был не что иное, как выставившаяся из-под шубы рука больного, почти с совершенно обнаженными мускулами. Самый же больной оказался ребенок лет 9-10. По всей комнате носился отвратительный запах свежеразлагавшегося трупа.
— Что с ним? — спросил я.
— Опгорел, — отвечала хозяйка.
— Как обгорел?
— А кто его снает? Он оставался отин в юрте у сосетей, а там варился котел. Втруг, мы витим, безыт оттута, весь в огне, рупаха пылает; мы выпезали а ус он опгорел. Тругую нетелю лезыт, не мозет потняться.
— Да это чей, твой мальчик-то?
— Нет, чузой. Мать его оставила, а сама уела замус в тругой пауль, — втов пыла. Он и зыл у нас. Кута его теваес?
Мы попросили раскрыть ребенка. Боже! Какой ужасный вид представился нашим глазам! Буквально вся грудь и весь живот малютки представляли сплошной кусок живого мяса, покрыто го гнойными, грязными струпьями, из-под которых сочилась кровь. Ребенок лежал совершенно голый и покрывался грязной меховой шубой, шерсть от которой приставала к струпьям и гнила на его теле, испуская страшное зловоние.
— Отчего вы его держите в такой грязи? Зачем не моете раны? – спросили мы.
— Та что мы снаем? Совсем не снаем, как с ним пыть.
— Лечили вы его чем-нибудь?
— А нет, ничем не лечили. Так все и лезыт.
Мы велели принести теплой воды и заставили обмыть ребенка. Так как сам больной не мог двигаться и наполовину уже окоченел, вогул, дядя мальчика, приподнял его за голову на воздух и, придерживая зауши, оставил его в таком положении, пока женщина поливала на раны воду. Прикоснуться к телу было решительно невозможно, потому что на нем не было живого места от струпьев, и при каждой попытке дотронуться до корост руками несчастный начинал стонать. Мы решили, что спасти его уже не было никакой возможности и что всякая попытка к этому причиняет больному одни только лишения, бесполезные страдания; поэтому ограничились только тем, что дали, для успокоения своей совести, чистую простыню, чтобы завернуть в нее этот живой труп. Смрад в юрте во время обмывания сделался до того невыносим, что даже вогулы, уже привыкшие к нему, постоянно окуривали [юрту] сосновыми ветками.
Нас провели в другую, отдельную, комнату оказавшуюся довольно чистенькой. Вогулка притащила оленьего мяса, затопила печь, и мы зажарили бифштекс. Здесь я в первый раз в жизни ел оленье мясо, оно мне показалось очень вкусным, но мысль о живом человечьем мясе в соседней комнате решительно отравляла аппетит.
Переночевав здесь, мы тронулись в дальнейший путь рано поутру. День начинался ясный, хотя и морозный. Так как вследствие буранов дорожки опять не было и следа, то мы снова поплыли по снегу, прокладывая свежую тропку. На половине волока между паулями Умутья и Корысья (30 верст) находится вымерший пауль Шешинсум, с прошлого года совершенно заброшенный, так как горячка унесла в могилу всех работников, а женщины и дети разбрелись по другим паулям, приютившись у родственников. Несмотря на то, что этот пауль стоит на самом берегу реки Конды, по которой шла дорога, мы принуждены были отказаться от мысли осмотреть его, так как добраться до него было решительно невозможно по причине глубокого снега. Но наши лошади выбивались из сил и требовали отдыха и корма, и мы сделали стоянку в лесу, где под ветвистыми елями сварили чай. Лошадей всю дорогу до самого конца наши ямщики кормили ржаным хлебом, так как сена ни у кого из вогулов во встречавшихся нам паулях не было. Скота здесь почти совершенно не имеется.
Ночью, верст за 5, за 6 до Корысьи, наши две передние лошади при переезде через один урай встретившийся по дороге, вдруг попали в наледь, не замеченную нашими ямщиками под глубоким слоем снега. Ни взад, ни вперед. Почти по пояс в воде и мокром снегу бились Назар с Сенькой в продолжение, по крайней мере, часов полутора, но ничего не могли поделать. Полозья пристыли ко льду, а некованые лошади скользили и падали. Делать было нечего: мы решили оставить обои хрясла вместе с багажом до утра в урае, а сами отправились на порожних до ближайшего пауля. Но и с пустыми хряслами выбраться на дорогу оказалось не так-то легко, потому что приходилось сделать объезд в сторону по глубокому снегу, в котором лошади грузли до того, что виднелась одна только голова. Тогда мой коллега надел лыжи, запасенные нами на всякий случай, и начал делать впереди след; по этому следу мы гнали двух распряженных лошадей, а две другие, запряженные гусемь) в пустые хрясла, следовали уже за ними, прыгая в глубоком снегу, как зайцы, и поминутно останавливаясь от тормозивших хрясел. Я с ямщиками завершал шествие. Но нам пришлось бы очень плохо, и мы, или по крайней мере наши вымокшие в воде ямщики, могли бы замерзнуть, не найдя снова за ураем дороги, если бы одна из лошадей не была замечательно умна. Она сама, без всякого понуждения, начала ходить из стороны в сторону, пока снова не наткнулась на занесенную снегом дорогу и тихим шагом, не останавливаясь, пошла вперед. Выбравшись на дорогу, мы сели в хрясла и поехали далее, но на протяжении какой-нибудь одной версты наш корневик распрягался по крайней мере раз десять: сбруя вся заледенела, и гужи скользили с оглоблей. Между тем необходимо было торопиться, так как наш Назар, мокрый как тюлень, весь продрог и обледенел. Не надеясь довезти его живым до Корысьи, мы остановились посреди леса, зажгли старый ствол дерева и сделали громадный костер, около которого, кое-как отогрев бедного Назара, поехали далее. Но так как снятые с ног бродни Назара затвердели, как камень, и их было невозможно оттаять, то мы посадили нашего возницу в хрясла босым, закутав его ноги в шубу и закрыв одеялами. Но едва отъехали с полверсты от стоянки, как с нами случилось новое несчастье. В одном месте хрясла вдруг опрокинулись, и мы все вылетели в снег, а лошади шли да шли себе шагом, не останавливаясь. Остановить их не было никакой возможности, так как второпях мы позабыли их завозжать и ехали, полагаясь на их благоразумие. Обежать и схватить за повод тоже было невозможно, потому что едва кто-нибудь из нас делал эту попытку, как тотчас же погружался в глубокий снег по пояс.
— Держите ее, проклятую, за хвост! Она смирная, не лягнет! – закричал Назар, оставшийся позади босой, беспомощный.
Мы чуть не оборвали хвост у сивки, но передняя лошадь не останавливалась, а сивка, бывший в корню, по неволе тянулся за ней. Делать было нечего, пришлось бросить Назара одного среди леса, ночью, и торопить поскорее лошадей, чтобы уж из Корысьи, до которой оставалось всего версты три, послать за нашим бедным возницей. Хорошо, что вместе с ним остались шуба и одеяло, а то плохо бы ему пришлось.
Можно себе представить изумление и переполох вогулов, которые мирно почивали в своих постелях, как вдруг дверь в юрту распахнулась, и при свете зажженной лучины они увидали перед собой каких-то двух странных, невиданных ими дотоле людей: один в тюленьей шубе, другой хотя и в бараньей, но в очках! Я уверен, что они приняли нас если не за шайтанов, то, по крайней мере, за лесных разбойников, и, несмотря на всю их неповоротливость и апатию, я видел, как один из вогулов потянулся за ружьем, висевшим на стене, готовясь на всякий случай запастись обороной. Большого труда стоило нам, при помощи Сеньки, служившего переводчиком, растолковать, что мы не какие-нибудь лесные чудовища, а такие же люди, как и они, и убедить их поскорее ехать за погибающим Назаром. К утру последний был действительно доставлен в пауль и к нашему удивлению и радости оказался в вожделеннейшем здравии. Даже простуды не получил. Удивительно крепкий человек.
На другой день мы выслали все мужское население Корысьи добывать наши возы с багажом, который и был в скором времени доставлен в совершенной целости и сохранности, хотя мы, отправив за ним вогулов, сильно опасались, как бы они не соблазнились бочонком водки, бывшим у нас в числе прочей клади, и не вздумали бы устроить в лесу попойку. Водка – единственная вещь, устоять против соблазна, украсть которую вогул не всегда бывает в силах. Но вообще воровства среди вогулов нет и в помине, и к этому пороку они относятся с крайним презрением. За всю нашу бытность среди вогулов у нас не потерялось ни одной вещи, хотя за своим багажом мы обыкновенно не следили и предоставляли его вогулам на их совесть.
От самого Шаима наша дорога шла все вдоль р. Конды частию по ней самой, частию по берегу. На реке она была еще сносна, а равно и в урмане, через которые нам иногда приходилось проезжать, потому что в них снег был не так глубок. Но больше всего труда представляли пошвора, через которые иногда пролегала дорога. На них мы делали едва ли более одной версты в час. После каждых 5-6 шагов лошади останавливались, и требовались большие усилия, чтобы снова сдвинуть их с места. Чем ближе мы подвигались к цели нашего путешествия — Оронтур-паулю, где жили охотники за бобрами, тем все чаще стали нам попадаться подобные пошвора, поросшие мелким сосняком, а иногда больными, корявыми березками, росшими пучками, как кусты тальника. Наши истомленные и отощавшие лошади окончательно выбивались из сил и отказывались идти. Не раз случалось, что та или другая лошадь, оступившись, сваливалась в сторону в снег и уже была не в силах сама подняться, и мы по нескольку часов бились над ней по грудь в снегу, чтобы поднять ее на ноги. Лежит себе как на перине — и шабаш!
Наконец однажды глубокой ночью, ровно через две недели после отъезда нашего из Екатеринбурга, мы выехали из угрюмого урмана на небольшую площадку, на которой было разбросано несколько вогульских построек. Это и был Оронтур-пауль, конечная цель нашего путешествия. Здесь мы должны были прожить весенние месяцы до тех пор, пока не вскроются реки, чтобы уже потом на лодке отправиться в обратный путь.
Оронтур-пауль, в котором мы остановились, расположен при Оронтурском озере, имеющем до 7 верст в длину и около 4 верст в ширину в восточной части, — западная гораздо уже. Глубина этого озера сравнительно незначительна; в самых глубоких местах оно имеет не более двух-трех сажен. Берега песчаны и покрыты по большей части краснолесьем; впрочем, кое-где попадается и березняк. На северо-восточном берегу издалека виднеется высокий, весь поросший хвойным лесом мыс, круто опускающийся в °зеро и кажущийся утесистым от белого песчаного берега, размытого водой. Почва здесь, а равно и по всей Конде, исключительно или песчаная, или глинистая; камней нигде не встречается, за исключением мелких кварцевых галек, которыми усеяны берега этого озера. Вода в озере красно-бурого цвета вследствие обилия болотной железной руды, которая в громадном количестве рассеяна по берегу и на дне озера.
Оронтур-пауль состоит, собственно, из двух паулей, находящихся на двух противоположных берегах озера: северном и южном. Северный пауль расположен на ровной лесистой местности; южный же, в котором поселились мы, находится на небольшом, довольно возвышенном месте, вдающемся в озеро среди урмана. Как в том, так и в другом пауле живет всего по одной семье. Наш пауль состоит из 5 юрт, из них 4 принадлежат нашему хозяину Тимофею. Первую, самую старую из этих юрт, строил еще прадед Тимофея; вторую дед его; третью — отец, и четвертую — он сам. У вогулов, в большинстве случаев, каждое новое поколение строит свою новую юрту. Таким образом, по этим четырем юртам наглядно можно видеть, каким изменениям с течением времени подвергались постройки вогулов почти за столетний период.
Прадедовская юрта состоит всего из одной, довольно обширной, комнаты. Без сеней, с окнами, перегороженными деревянными решетками, между которыми прежде, по всей вероятности, вставлялись или куски льда, или натягивалась брюшина вместо стекол. В одном из углов этой юрты — чувал, теперь уже почти совершенно разлагавшийся. Рядом с ним вмазан чугунный котел, служивший для варки пищи. Потолка нет, прямо крыша. Как эта, так и другая, дедовская, юрты теперь совершенно необитаемы и служат складом для рыболовных снастей и охотничьих снарядов Тимофея. Вторая уже значительно отличается от первой юрты. Она состоит из двух отделений — одно из них предназначалось для помещения семьи, другое служило и кухней, и сенями. В первом отделении — чувал, нары; во втором — котел для варки пищи. Окна такие же, как и в первой юрте, но уже есть потолок. Третья юрта, в которой в настоящее время живет сам Тимофей с семьей, также во многом отличается от двух предыдущих. Во-первых, при ней есть просторные крытые сени; во-вторых, внутренность ее разделена на две половины: одна мужская, другая женская. Чувал заменен печью, почти совершенно подобной русской. Окна в юрте стеклянные; вместо нар — кровати. Котел для варки мяса и рыбы находится уже в другой, отдельной, избушке, как и у большинства зажиточных вогулов. Наконец, последняя юрта, еще совершенно новая, в которой поселились мы, уже вполне напоминает русскую пятистенную избу. Все эти здания стоят кучкой, друг подле друга. Тут же недалеко от них находится небольшая, теперь уже полуразвалившаяся, старая избушка, прежде предназначавшаяся для рожениц и менструирующих женщин. Эта избушка — нечто вроде хлева, без печи и мебели. Женщина, по понятиям вогулов, во время родов и менструаций существо поганое и не может жить вместе с другими; поэтому ее удаляли в особое помещение, и она не имела права оттуда выходить, пока ее не окуривали бобровой струей. Не очищенная же таким образом женщина не могла ни садиться в лодку, ни лазить на подволку, ни шагать через ружье или другое оружие охотника; иначе все эти вещи и самая юрта делались погаными и требовали очищения. В настоящее время взгляд на женщину несколько изменился, и обычай очищения вывелся, а избушка осталась только как памятник доброго старого времени. Несколько поодаль от этих главных построек находятся четыре амбара, стоящие друг против друга. Эти небольшие амбарчики построены на сваях, как я уже сказал, для предохранения хранящейся в них провизии от мышей, находящихся здесь в большом изобилии. Рядом с амбарами находится небольшой погреб, где хранят свежую рыбу в летнее время. Впрочем, погреб — редкость у вогулов. Летом мясо и рыбу они по большей части сушат на солнце, а зимой морозят.
Для защиты скота от зимних холодов и вьюги построены три небольших хлева, с такой низкой крышей, что человеку в них можно ходить не иначе как только согнувшись в три погибели. У Тимофея две коровы, одна лошадь и несколько штук беленьких барашков. Я нарочно подчеркнул слово беленьких, потому что, как это увидим впоследствии, эти барашки держатся им не для каких-либо иных целей, а только для жертвоприношений шайтанам, которые любят больше всего белых животных: белых баранов, белых оленей, белых лошадей. Поэтому белые или сивые лошади здесь ценятся очень дорого.
Если прибавить ко всем мною перечисленным постройкам еще сарай, с крытым вверху сеновалом, то я могу считать описание хозяйственных строений Тимофея законченным.
Теперь я перейду к самим обитателям Оронтур-пауля. На них я также остановлюсь несколько подробнее, так как население этого пауля является также очень типичным. Во всех других паулях на Конде более или менее те же самые отношения в семьях.
Глава семьи, а стало быть, и глава всего населения южного Оронтура-пауля — Тимофей. Это довольно высокий, с карими подслеповатыми глазами и светло-русой бородой мужик лет 50. Тимофей упрям, скрытен, крайне самолюбив и чрезвычайно недоверчив. За все время нашего пребывания в Оронтуре нам никак не удалось снискать его доверия к себе. Он смотрел на нас как на людей, приехавших с какими-то тайными, недружелюбными намерениями, и мы никак не могли разубедить его в этом. К тому же вскоре после нашего приезда в Оронтур-пауль разнесся откуда-то слух, что мы явились сюда за тем, чтобы арендовать вогульские вотчины. Как раз в этот год в Пелымской волости правительством были отданы в аренду кедровники, служившие одним из существенных подспорьев в жалком хозяйстве вогулов и с незапамятных времен считавшиеся последними их неотъемлемой собственностью. Вот это-то обстоятельство и взбудоражило всех остальных вогулов и вызвало у Тимофея большое недоверие к нам как людям, приехавшим в Оронтур с какими-то совершенно непонятными для него целями. Он не только остерегался сам давать нам какие-либо ответы на интересовавшие нас вопросы, но и других, окружающих, убеждал не доверяться нам. Даже на наши просьбы рассказать какую-нибудь сказку, перевести песню у него всегда был один ответ: «Не снаю, мы ничего не снаем, какие у нас сказки? Те зе, что у вас, — от кого нам их больсе слысать?» Если и можно было что-либо из него вытянуть, то не иначе как только угостив его водкой, до которой он, как и все вообще вогулы, был большой охотник. В особенности вогулы были осторожны, когда мы начинали расспрашивать их относительно их языческой религии, которой, как мы слышали по дороге от русских, они придерживаются и до сих пор. Мы даже уже начинали думать, что нам наклеветали на здешних вогулов, что ничего языческого в настоящее время у них нет и в помине, что они совершенно уже позабыли своих прежних богов. И только впоследствии одно случайное обстоятельство, о котором я буду говорить ниже, открыло нам глаза и показало, насколько хитры и осторожны были вогулы.
Впрочем, вообще Тимофей был с нами довольно любезен и явной враждебности не выказывал.
Тимофей — вдовец, и притом бездетный, но он живет вместе со своей невесткой, вдовой, бывшей женой его старшего брата. Сначала он нам в этом не сознавался, но потом, под веселую руку, рассказал, что его старший брат, умирая, призвал его к себе и сказал: «Ну, Тимоха, я умираю. Не оставь мою жену и детей. Живи с ними, как я жил. Но если моя жена вздумает когда-нибудь выйти замуж за другого — не перечь». И вот с тех пор Тимофей буквально исполняет завет своего брата: он живет со своей невесткой Марьей в одной юрте и разделяет с ней одно ложе, что не мешает, впрочем, им постоянно грызться между собой, как это обыкновенно и водится у мужа с женой.
Марья — вогулка лет 45. Это ужаснейшая попрошайка и очень недалекая женщина. В молодости она, должно быть, была довольно красива для вогулки. У нее четыре дочери. Старшая, Алена, года три тому назад ушла замуж убегом в довольно отдаленный пауль. Марья посердилась, посердилась, но потом, получив в подарок от своего зятя бутылку водки и несколько лоскутков ситцу, простила. Лучше что-нибудь, чем ничего, — резонерствовала по этому случаю Марья, рассказывая нам про побег своей дочери. Вторая дочь, Анна, девушка лет 22, молчаливая и угрюмая работница, живет с матерью, как и остальные две сестры. Анна — единственная из четырех сестер, совершенно не понимающая по-русски; остальные же хотя и плохо, но объясняются. Она вечно в работе: то ходит за убитыми зверями в урман, то рубит дрова, косит сено и пр., словом, справляет все хозяйство. У Анны уже был ребенок, но помер. «Хутого какого-то ротила; не снаю, вот, какого-то ротит Наталья, стороваго или нет», — совершенно спокойно рассказывала нам Марья о своих дочерях, из которых вторая, девушка лет 18-ти, тоже намеревалась в скором времени стать матерью.
Наталья — бойкая, стройная и физически развитая гораздо лучше своей старшей сестры девушка. Лицом она совершенная мать: брюнетка с узкими темно-карими плутоватыми глазенками, с выдающимся скулами — словом, типичная вогулка, и притом с довольно смазливой рожицей. К тому же ужаснейшая кокетка и неисправимая лентяйка, как по большей части и все вообще хорошенькие женщины, знающие себе цену.
Наконец, последняя дочь — Дарья, лет 12, хромая, но бойкая и работящая девушка, как и Анна. Она льет пули, снимает шкуры с убитых зверей и т. п. — словом, помощница и правая рука охотников.
Кроме того, вместе с Тимофеем живет его приемный сын Парамон. Это широкоплечий, неуклюжий и угрюмый вогул лет 25-ти — «плохой промышленник», как отзывается о нем Тимофей. Действительно, Парамону, что называется, не везет на охоте. За всю нынешнюю зиму он убил не более двух-трех оленей, тогда как другие бьют их десятками. У вогулов существует убеждение, что удача на охоте не зависит от самого охотника, а от того, счастлив он или нет. Парамон принадлежит к числу несчастных, а потому с него многого и требовать нельзя. Парамон женат на вдове Настасье, и у них есть уже сын, хотя они до сих пор невенчаны. «Вот, Пог тает, напромысляю, тогта опвенчаемся», — говорит Парамон.
Несколько в стороне от юрт Тимофея стоит еще одна одинокая юрта, а с ней рядом — небольшой свайный амбарчик. Это — хозяйство Степана, двоюродного брата Тимофея. Степан, вогул лет 40, — худой, испитой, болезненный сифилитик. Это — пария вогульский; он вечно голоден и в величайшем презрении у остальных обитателей Оронтура. Вследствие своей болезни он не может промышлять, но так как все-таки на ногах, то вогулы считают его лентяем, не желающим работать и платить ясак. Оронтурцы принуждены взносить за него подать, а Степан лишен за это паев в общественных рыбных ловлях. Нужда заставляет иногда Степана воровать рыбу из чужих ловушек, за что он нередко подвергается побоям со стороны оронтурцев. Воровство считается у вогулов самым великим преступлением, а человек, уличенный в нем, заслуживает вечное презрение. При нас был такой случай. Однажды у Тимофея пропали из ловушек несколько щук. Подозрение, разумеется, тотчас же пало на Степана. Но Степан запирался. Тогда Тимофей заставил его произнести страшную клятву, состоявшую в следующем: Тимофей положил на стол щуку, а Степан должен был топором отрубить ей нос, произнося: «Пусть я никогда не съем ни одной щуки, если это я воровал». После такой клятвы клятвопреступник уже должен был оставить всякую надежду поймать когда-либо щуку. Но вследствие ли того, что Степану уже не в первый раз приходилось произносить такую клятву, вследствие ли нужды и озлобления на своих, он сделался крайним скептиком. За кусок хлеба он рассказывал нам, вопреки застращиваниям Тимофея, где и как оронтурцы приносят жертвы шайтанам; за рубль — украл и притащил даже одного деревянного шайтана, а за несколько фунтов дроби обещался разрыть могилу своего отца и достать нам его череп, — но от последнего предложения мы сами отказались, так как в случае, если бы об этом узнали вогулы, то Степану могло бы прийтись плохо. Степан — вдовец, и у него двое детей. Афанасий — мальчик лет 12, шустрый и расторопный; он почти постоянно торчит в юрте Тимофея, носит воду, дрова, топит печи, метет пол и пр., и за это его садят за общий стол. Другой ребенок, 9-летняя Таня, — изможденное, крохотное создание на тоненьких, как у цыпленка, ножках, с большим животом — явными признаками английской болезни. У нее черные серьезные, как у взрослой женщины, глаза и никогда не улыбающееся личико. Эта живет с отцом. И один Бог знает, сколько голода, холода и лишений испытывает это крохотное создание! Когда мы приехали, весь ее костюм состоял всего из двух-трех грязных тряпок, болтавшихся на ее впалой груди, тогда как живот и ноги были совершенно обнажены. И это был ее единственный и зимний, и летний костюм, в котором она выбегала на холод и мороз!
Самая юрта Степана представляла собой хижину когда-то пещерного человека. В ней был земляной пол, и кроме чувула и котла решительно ничего не было. Около этой юрты валялась куча обглоданных костей, как у берлоги хищного зверя. Кости, выбрасываемые Тимофеевой семьей после обеда, — это обычная пища Степана. Он их подбирает, вываривает в своем котле и питается ими вместе со своим ребенком. О хлебе, разумеется, и говорить нечего, так как хлеб и у Тимофея бывает не часто.
Чтобы сделать описание этого пауля совершенно полным, я должен упомянуть еще об одних его обитателях, — это об охотничьих собаках вогулов. Собака — неотъемлемая принадлежность вогула и его незаменимый друг. Без собаки охотник-вогул немыслим. Она ходит с ним за зверем, на ней возит вогул зимою из урмана сено, дрова, убитых зверей и пр.; ночью она стережет его скот от хищных зверей и т. п. Недаром у вогулов существует такая легенда о происхождении собаки: Торм, задумав сотворить собаку, дал ей лук и стрелы и назначил ей быть помощницей человеку. Но Торм-чук, мать Торма, заметила ему, что если у собаки будут лук и стрелы, тогда человек сделается очень богатым и зазнается. Тогда Торм взял обратно у собаки лук и стрелы, а вместе с этим отнял у нее и память и заставил ее так служить человеку.
Население северного Оронтур-пауля не многочисленнее южного. Там также несколько юрт, в которых живет старик Петр со своей семьей. Старик Петр был когда-то старшиной, но о способности его к этой должности можно судить по тому, что он до сих пор не умеет различать денежных знаков: у него кредитные — рубль, три рубля, пять — одинаковой стоимости. У Петра жена, три сына, из которых старший женат, и дочь. Старший сын Петра Савелий — охотник, славящийся по всей Конде. Это малый лет 27, худощавый, скуластый, с серыми глазами, орлиным носом, с еле пробивающимся пушком на верхней губе и совсем без бороды, тип истого вогула-охотника. Слава об его удачах на охоте далеко прошла по соседним волостям, и нам еще в Пелыми на него указывали как на единственного охотника, который, может быть, будет в состоянии добыть нам бобра.
Другие братья Савелия, хотя тоже уже взрослые ребята, но только что еще начинают ходить на промыслы, приучаются. Вогулы приучают детей ходить на охоту очень поздно, не ранее двадцатилетнего возраста.
Кроме юрт Петра в северном Оронтур-пауле, так же, как и в южном, есть еще одна одинокая юрта, принадлежащая слепому вогулу Ивану. Этот слепой Иван поочередно живет то в семействе Петра, то у Тимофея, кормясь на общественный счет. Иван ослеп уже много лет тому назад и теперь исправляет у оронтурцев роль шамана и музыканта. Он священнодействует на их языческих празднествах и играет на лебеде и домбре во время их пирушек, а в обыкновенное время помогает пилить дрова, плетет сети и вообще старается быть чем-либо полезным. Замечательно то, что у этого Ивана жена – тоже совершенно слепая старуха, как и он сам. Последняя во время нашего пребывания в Оронтуре жила где-то в других паулях, у родственников. Слепота и слабость зрения у вогулов явление очень обыкновенное. По всей вероятности, причина этого заключается в том, что во время лета, вследствие обилия в тайге комаров, вогулы держат постоянно свои юрты полными дыма. Даже на охоту или рыболовство они отправляются летом не иначе как с тлеющей в лодке березовой губой. Нет других способов уберечься от этого бича тайги.
Когда мы приехали в Оронтур, почти все его население было в урмане. Даже собаки не встретили нас своим обычным лаем. Дома оставалась одна только Марья с младшей дочерью да слепым Иваном. Мужчины, т. е. Тимофей с Парамоном, промышляли верст за 30 от Оронтура и уже несколько недель жили в урмане в зимних юртах. Так как два дня тому назад от них пришло известие, что они убили несколько лосей и оленей, то женщины ушли к ним с собаками за мясом и шкурами, и Марья с часу на час ждала их возвращения. Мы поместились в новой Тимофеевой юрте. Сами хозяева давно в ней не жили, так как там оказывалось множество клопов. За неимением другого помещения нам волей-неволей пришлось самоотверженно предоставить самих себя в пищу этим наголодавшимся хищникам, и они не замедлили, действительно, скоро принять нас за вкусные бифштексы! К сожалению, мы не захватили с собой никаких снадобий для искоренения этих паразитов, и все время нашего пребывания в Оронтуре они не давали нам покоя, заставляя по нескольку раз в ночь вставать с постелей, вытаскивать их на снег и выколачивать. Но больше всего хлопот нам было с кухней. Оказалось, что вогулки совсем не умеют готовить хлеб из белой муки, а из ржаной стряпают так, что только чересчур голодному человеку можно его брать в рот. Сами мы тоже были плохими кухмистерами, и белая мука, запасенная нами, оказалась совершенно излишней. Зато мы не захватили с собой никаких консервов, ни овощей, а у вогулов даже картофеля невозможно было достать ни за какую цену, так как здесь ничего не сеют. Таким образом, волей-неволей нам привелось питаться тем же, чем питались и вогулы, т. е. вареным в одной воде, без всяких приправ, оленьим и лосиным мясом или — жареным на сале. Даже лосиную губу, которой мы имели в изобилии, это роскошное и столь дорогое у нас в России лакомство, вогулки ухитрялись так приготовлять, что его решительно нельзя было в рот взять без отвращения. По понятиям вогулов, лосиную губу нельзя палить, иначе будет лось бросаться на охотника; поэтому ее варят вместе с шерстью, и таким образом этот нежный кусок весь пропитывается каким-то кислым, прогорклым вкусом. Сколько мы ни умоляли наших кухарок изготовить ее нам по нашему рецепту, мы никак не могли добиться этого. Впрочем, для вогулок в этом случае есть извинение: бабы не могут пробовать этого блюда, так как зверь будет сердиться. Они не могут также есть ни языка, ни глаз лося; а к медвежьему мясу не могут даже и прикасаться — иначе медведь задерет. Вообще, при обучении наших кухарок изготовлению кушаний нам постоянно приходилось сталкиваться не только с их неряшливостью и неумением ничего делать, но и с их суевериями, так что в конце концов все это ужасно надоело, и мы стали есть то, что нам подавали. Что касается до чистоплотности вогулок, то я о ней умалчиваю. Всякий раз, когда мне случайно приводилось увидеть приготовление пищи вогулками, я скорее закрывал глаза — иначе потом в рот ничего не возьмешь. Случалось, напр., попросишь вогулку почистить тарелку или ложку — смотришь, она оближет ее языком, вытрет грязной ладонью — и готово! Разумеется, аппетит от таких открытий мало выигрывал, но нужно отдать им справедливость: юрты свои они содержали довольно чисто, полы в них мылись по 2 раза в неделю. Впрочем, вогульская чистоплотность в этом случае меньше всего была виновата. Это было делаемо с единственной целью сколько-нибудь избавиться от несносных насекомых, не любящих чистоты. Таким образом, клопы у вогулов играют в некотором роде роль культурных деятелей. Нет худа без добра.
В Оронтур мы приехали в конце марта. Зима держалась еще крепко, и выходить из юрт даже за двадцать шагов было возможно не иначе как только на лыжах. Дорог и троп здесь никаких не существовало, а снег был чрезвычайно глубок. Таким образом, мы обречены были все время сидеть дома, в своей юрте, в ожидании весны, которая в этот год, к нашему несчастью, что-то очень замешкалась.
Утром на следующий день после нашего приезда мы увидали из окон своей юрты возвращающихся из урмана дочерей Марьи и Настасью. Они шли на лыжах и тащили за собой каждая длинные, узкие нарты с припряженными в них собаками. На этих нартах лежали убитые лоси и олени. Сами же охотники намеревались еще несколько времени пробыть в урмане, а если погода будет благоприятствовать и если будет хороший чарым то и до конца зимы. Весенний чарым — это самое удобное время для охоты на лосей и оленей. Весной, во время хорошего чарыма, хороший охотник убивает не менее 20-30 штук оленей. Вогулы рассказывают, что в прежние годы было лучше: прежде хороший охотник бил до 70-80 штук в весну, но в последние десятилетия количество зверей в здешнем месте значительно уменьшилось. Во время чарыма охотнику достаточно попасть на свежий след оленя, и уже тогда он от него никуда не уйдет. Олень и лось не могут долго бежать по обледеневшему, провалившемуся снегу; во-первых, он скоро устает, а во-вторых, твердая кора снега часто колет в кровь его ноги, а раз олень увидал у себя кровь, он совершенно останавливается, и тут можно бить его в упор. Случалось, что один охотник за один раз перебивал целое стадо. При нас был такой случай. Однажды во время чарыма дочери Марьи пошли в урман за дровами. Но едва они сделали несколько шагов от пауля, как наткнулись на оленя, прибредшего каким-то образом к самым юртам. Не имея никакого ружья кроме палок в руках, они набросились на него и не дали ему уйти, убили.
Приближалась Пасха. Тимофей с Парамоном, не дождавшись чарыма, давно уже возвратились. Они убили трех лосей, одного соболя и несколько оленей. Вскоре после них возвратился и Савелий, промышлявший со своим братом в другом месте на своей вотчине. Савелий убил вдвое более Тимофея, а возвратившись домой, на другой же день убил 8 оленей, т. е. истребил почти целое стадо, забредшее к нам в гости. Вообще, Савелью замечательно везет, и Тимофей уже не решается соперничать с Савельем, отдавая ему во всем преимущество. Впрочем, нужно заметить, что Тимофей уже и не молод, да и близорук, и может бить зверя, подойдя к нему только очень близко, а Парамон, как я сказал, плохой помощник. Кроме того, у оронтурцев, как и у всех вогулов по Конде, ружья самого первобытного изделия, еще кремневые.
Праздник Пасхи у вогулов почти ничем не отличается от остальных дней. Приготовлений к празднику решительно никаких не было. В прежние годы, когда был дешевле хлеб, к Пасхе варилась самосадка но ныне ржаная мука доходила здесь до 7 р. пуд, поэтому о самосадке и думать было нечего. В день праздника, рано поутру, вогулы сделали несколько выстрелов из ружей да оделись в чистую одежду — вот и все. У вогулов нет собственно праздничных одежд; в исключительные дни, как, напр., при встрече священника, который ездит к ним всего раз в год, они надевают ту же одежду, что и в будни, только более тщательно вымытую. Украшений у вогулок, кроме свинцовых колец собственного изделия, решительно никаких нет. Прежний их костюм был оленьи и звериные шкуры, но, познакомившись с русскими, они сразу переменили свой костюм дикаря на русскую одежду как более практичную, причем женщины переняли не сарафан, а платье. Впрочем, нам приходилось видать у старых вогулок некоторые уборы, шитые бисером, но эти уборы, судя по рисункам, на них изображенным, и форме, вполне тождественны с остяцкими и доказывают только, что прежде чем обнаружилось влияние русских, вогулы были под влиянием своих соседей остяков, заимствовав у последних не одни только обычаи и религию, почти совершенно сходную с остяцкой, но и одежду.
После обеда все население обоих паулей с женами и детьми пришли к нам христосоваться. Христосуясь, вогулы крестятся друг перед другом, как перед иконой. Хотя наши комнаты и не отличались большою поместительностью, однако в них осталось еще довольно свободного места. Мы угостили вогулов сначала чаем, а потом водкой, и скоро они сделались настолько развязны, что изъявили желание показать нам свою пляску. Пляска вогулов не отличается грациозностью, но зато очень оригинальна: она заменяет для них в то же время и драматические представления. Сначала плясали мужчины. Савелий вооружился луком, стрелами, заткнул за опояску охотничий нож и стал изображать из себя охотника, преследующего оленью самку с детенышем; последних изображали его два младшие брата, прыгавшие на четвереньках. Слепой Иван заиграл на лебеде, и под его меланхолические звуки Савелий, притопывая в такт, начал лицедействовать, т. е. изображать все моменты охоты: как охотник натыкается на следы, как ощупью распознает, свежий он или старый, как при виде оленя бежит за ним, стреляет из лука, убивает и т. д. Все это сопровождается соответствующими позами и гримасами. После пляски мужчин на сцену выступили женщины. Марья и старуха Петра закрыли головы и лица шалями, взяли в каждую руку по платку и в такт музыке стали повертываться, притопывать ногами, нагибаться то в ту, то в другую сторону и в то же время выделывать руками разнообразные движения, такие, какие у нас делают при комнатной гимнастике. Бал закончился состязанием мужчин в стрельбе в цель из ружей и луков.
Продолжение следует…
