Михаил Слободсков перед судом

Нет предела возмущению

П. Баглай, помощник межрайонного прокурора

Чувства безграничной нежности и ласки вызывает слово «мать». Мама — это первый крик ребенка и последнее слово умирающего на поле брани солдата. Сколько стихов и песен, полных сыновней нежности и любви, посвящено матери, бессонным ночам, которые провела она у колыбели ребенка, всей ее жизни до самой последней капли отданной детям.

В городе Тара Омской области проживает Евдокия Константиновна Слободскова. Нерадостно сложилась судьба этой женщины. Во время коллективизации кулаки убили ее мужа. На руках осталось семеро детей. Самый младший умер. А шестерых она выпестовала, вырастила. Сколько бессонных ночей провела мать у колыбели своих ребят, сколько раз отказывала себе в самом необходимом, чтобы получше накормить их, одеть.

И вот они взрослые. Каждому из них Евдокия Константиновна дала образование. Старшая дочь Валентина работает директором школы, две другие дочери имеют среднее специальное образование, один сын заканчивает Омский сельскохозяйственный институт, другой трудится плотником в колхозе, а самый старший — Михаил, окончив в 1954 году Грозненский нефтяной техникум, работает плановиком в Ханты-Мансийской комплексной геологоразведочной экспедиции.

Сейчас Евдокия Константиновна живет с младшим сыном. Остальные дети проживают в разных местах, пишут ей письма, оказывают материальную помощь.

Но в семье не без урода. Таким духовным уродом является Михаил Слободсков, проживающий в нашем городе. Встав на ноги на материнские деньги и слезы, он забыл мать. Не оказывает ей никакой материальной помощи, не пишет писем. Просьбы к сыну не возымели действия, и Евдокия Константиновна вынуждена была обратиться в народный суд. Но когда суд обязал Михаила Слободскова ежемесячно выплачивать 50 рублей из его двухтысячной зарплаты на содержание матери, он взревел диким голосом зверя. Той, которая дала ему жизнь, не раз согревала его своим дыханием, он написал такое письмо, которое невозможно читать спокойно: столько в нем ненависти, угрозы и злобы. Как не хотелось бы нам цитировать это письмо, мы вынуждены это сделать. Вот он, этот страшный бесчеловечный документ:

«Ну, знаешь, старуха! Все-таки ты не хочешь встретить меня на сей планете, а если встретишь, то будешь иметь тонкую шею и бледный вид. Так помни, встречу — вытрясу все твои потроха. Будь же ты проклята и чтобы ты подохла, а я поставлю тебе свечу не сторублевую, а тысячную и вобью осину, чтобы ты не могла подняться и подать на алименты».

Как могла подняться рука Михаила Слободского на такое? Как мог он утратить человеческий облик, превратиться в ископаемое?

Не будем тревожить чувства Евдокии Константиновны, получившей от сына подобное письмо. И после этого неслыханного оскорбления она осталась матерью. Она только обратилась в прокуратуру с просьбой вызвать Михаила Слободскова и разъяснить, что он не прав, что оказывать ей помощь велит сыновний долг. И тут же просит, чтобы не особенно строго судили его, желает ему хорошо растить и воспитывать своих детей, чтобы в будущем он не испытал ее участи.

Мы понимаем благородство матери и выполним ее просьбу. Но общественность города, коллектив, где работает Михаил

Слободсков, не должны, не имеют права пройти мимо его дикого поступка, несовместимого с человеческим обликом.

«Ленинская правда», 2 марта 1960 года

Михаил Слободсков перед судом

Г. Соколов

В нашей газете от 2 марта сего года была опубликована корреспонденция П. Баглая «Нет предела возмущению». В ней рассказывалось о позорном поступке работника Ханты-Мансийской геологоразведочной экспедиции Михаила Слободскова.

В редакцию поступило много писем от трудящихся округа, в которых они высказывали свое возмущение его поведением. Многие из этих писем были опубликованы на страницах нашей газеты.

11 марта в коллективе Ханты-Мансийской геологоразведочной экспедиции состоялся товарищеский суд над Михаилом Слободсковым. Сегодня мы публикуем отчет нашего корреспондента из зала товарищеского суда.

Помню одно, не совсем обычное собрание: трое обсуждали четвертого. Он совершил тяжелый проступок, который мог привести к гибели двоих. Он струсил. Что может быть страшнее этого? И теперь он не мог смотреть нам в глаза, мы — ему.

Все молчали. Не потому, что нечего было сказать, просто не укладывалось в голове, что наш товарищ мог совершить такое. За стеной выплакивалась пурга, отплевываясь снежными зарядами, и молчание казалось еще более тягостным.

Наконец, поднялся старший. Как всегда немногословный, обращаясь не к тому, кто сейчас сидел в противоположном углу, а к радисту, медленно разделяя слова, сказал:

— На вечернем сеансе. Передашь. Его отправим обратно.

И гораздо тише добавил:

— Письмо матери пошлем сами.

И снова стало тихо. Тот, четвертый, услышав последние слова, сразу как-то съежился, будто стал еще меньше. По напрягшимся мышцам лица было видно, что он крепится, чтобы не заплакать. Затем, обведя всех покрасневшими глазами, он первый раз разжал губы:

— Ребята… Товарищи… Прошу… Матери не пишите. — И чтобы они не подумали, что он боится, добавил шепотом: — Одна она у меня… Больная.

Его шепот сильнее самого отчаянного крика прорезал тишину. «Эх, ты, ну как же ты мог? Ты же был всегда таким замечательным товарищем». Это было поистине испытание нервов.

— А что, ребята, — раздался голос радиста, — может, простим его. Видно, не совсем потерянный парень, раз о матери так заботится.

…Мы простили нашего товарища.

Этот случай вспомнился мне на товарищеском суде над Михаилом Слободсковым.

Помещение, где проходил суд, не могло вместить всех желающих. Те, кому не повезло, слушали из открытых дверей, хотя на дворе стоял порядочный холод.

На сцене, за красным столом, члены суда. В зале геологи, рабочие, механизаторы, коммунисты и беспартийные. Отдельно сидит подсудимый Михаил Слободское. От товарищей до него два-три метра. Но сейчас этого человека отделяет от них расстояние человеческого презрения.

Председатель суда зачитывает следственные материалы. Среди них письмо матери, корреспонденция «Нет предела возмущению» и многочисленные отклики трудящихся на позорнейший поступок Слободскова.

Кто он, один сидящий в переполненном зале? Что за преступление совершил он, возмутившее общественность нашего округа?

Есть среди нас еще такие люди, которые забывают о своем сыновнем долге, о своих матерях. Таких разоблачают, о них пишут в газетах, с ними борются. Но ни разу еще не приходилось встречать человека, который со спокойствием палача пишет матери письмо, полное угроз и неслыханных оскорблений.

— Да как поднялась у него холодная рука на человеческую святыню? И этот вопрос первым был задан подсудимому.

Ты не знал, что на него ответить. Михаил Слободсков. Ты начал клеветать на мать, на ту, которая дала тебе жизнь.

В ходе следствия выяснилось, что Слободсков незаконным путем записал в трудовой книжке, что он инвалид Отечественной войны. Подлец и на этом пытался спекулировать, зная, каким уважением пользуются у нас люди, пострадавшие за свободу Родины.

Ложь, ложь на каждом слове. Это чувствуют все, и поэтому презрение переходит в ненависть. Полторы сотни пар глаз направлены на него. И этот единый взгляд целого коллектива способен испепелить человека.

— Мне противно находиться с тобой в одном зале, — говорит в своем выступлении начальник сейсмопартии Петров. — Гадко дышать с тобой одним воздухом.

Кажется, оставь подсудимого один на один с этим высоким человеком с волевым, обострившимся от гнева лицом, и он сотрет его в порошок.

По просьбе присутствовавших зачитан подлинник письма Слободскова матери. «Чтоб ты сдохла», «осиновый кол тебе в могилу», «задушу тебя» — эти слова потрясают всех. Женщины, уже познавшие материнское счастье, и те, кому еще предстоит это, не скрывают своих слез. Они готовы отдать все, чтобы утешить Евдокию Константиновну Слободскову в ее страшном горе. «Подлец, бессовестный», — слышно в зале.

С каждой минутой он все ниже опускает голову. Страшно тебе в эту минуту, Слободсков! Ты объездил полстраны, как объясняешь, в поисках работы, а на самом деле, ты скрывался от выполнения своих сыновних обязанностей. Но сейчас тебе, как никогда, страшно потому, что ты трус по натуре.

— Ты растоптал святое слово «мама», — не скрывая волнения. бросает ему в лицо работница детсада экспедиции Моховская.

— Мне так трудно говорить, — поднялась Клавдия Белоусова.— Я воспитала пятерых детей. Знаю, что это значит. Твоей матери было еще труднее. Она растила вас в тяжелые годы. Но ты това… нет, ты не товарищ, подсудимый Слободсков, оскорбил ее. Да и только ли ее? Ты оскорбил нас, матерей. Матери тебя помогала воспитывать страна. Значит, ты своим письмом оскорбил и ее.

Каждое слово этой пожилой женщины камнем падает ни твои плечи, Слободсков. Тебе хочется сжаться, стать маленьким. незаметным, особенно после слов рабочего Левченко.

— Знай, что коллектив не даст в обиду твою мать, и ты не успеешь пикнуть, как из тебя, выражаясь твоими словами, вытряхнут потроха.

— В письмах честных людей, напечатанных в газете, — говорит главный геодезист Носков, — Слободскова называют бандитом. Мне приходилось работать с разными людьми, среди которых попадались и закоренелые рецидивисты. Но мать — святыня даже для таких. А этот настолько опустился, что дошел до угроз физического уничтожении той, которая дала ему жизнь. Сегодня он написал это письмо, а завтра угрозу приведет в исполнение. Его следует изолировать. Трудно придумать наказание Слободскову, и нет таких законов, потому что законы пишутся для людей, а он потерял уже человеческий облик.

Кто-то с места задает вопрос, — как относятся остальные пятеро детей к Евдокии Константиновне?

Нехотя, сквозь зубы, Слободсков выдавливает:

— Хорошо.

— Значит, ты одни такой выискался, — продолжает тот же голос и, подобрав слово, добавляет — как аппендицит.

Секретарь комсомольской организации. Юрий Положеев почти в два раза моложе Сдободскова. Но он с полным правом заявил ему:

— У тебя есть дети. Ты пьянствуешь, бьешь жену, хотел задушить сына. Мы не можем доверить тебе воспитание детей, не можем допустить, чтобы ты калечил их детство.

Около двадцати человек выступили на этом суде. Если бы дать возможность, наверное, каждый сказал бы веское слово. И не было ни одного, который выступил бы в защиту Слободскова.

В заключительном слове общественный обвинитель тов. Филатов сказал:

— У нас так говорят о предателях Родины: этот и родную мать продаст. Что же можно сказать о Слободскове, какого наказания ему требовать?

Он привел в пример отрывок из «Поднятой целины» Михаила Шолохова, как Островнов уморил с голоду свою мать, как она просила у сына Яшеньки хоть кусок хлеба.

— Но ведь это был лютый враг Советской власти. А твой отец, Слободсков, светлая ему память, был коммунистом. Он убит кулаками во время коллективизации. А ты уподобился Островнову.

…Мелкий и подленький человек, вдумался ли ты в письмо своей матери? Она просит, чтоб тебя не строго судили, она и сейчас отдает тебе крохи своей нежности, как в детстве отдавала последние капли молока. И даже сейчас, когда ты убил ее своим письмом, она все еще видит тебя во снах маленьким светловолосым Мишенькой, дорогим сыночком. Нет тебе прощения, Слободсков, и не будет.

Суд вынес общественный выговор. Коллектив товарищей по труду не выбросил его из своих рядов. Слободскова обязали оказывать матери помощь. Он должен, — решил коллектив, — написать матери письмо, просить у ней прощения.

Но разве это загладит лишние морщины, появившиеся у ней в эти дни?

«Ленинская правда», 16 марта 1960 года