Е. Горбачева
…На столе разметались в вазах букеты осенних цветов — совсем недавно поздравляли близкие и друзья Веру Семеновну Коротких с юбилеем. Но о возрасте хозяйки дома можно лишь догадываться — и по поздравительным открыткам и телеграммам, и по тому, как долго длится наша беседа: Вера Семеновна рассказывает о своей жизни.
Я знаю, чем меня заворожил ее рассказ: в нем то сочетание истинно трагических эпизодов со смешными, которое в конечном итоге рождают живые и яркие образы и героини повествования — с «Веруськи», и людей — любимых ею и не очень, добрых и жестоких, умных и притворяющихся таковыми — среди которых прошла ее жизнь.
В сущности, как считает она, жизнь самая обыкновенная — подвигов не совершала, медалей и орденов не имеет. Но через призму ее судьбы видны все основные вехи в развитии нашей страны — революция, войны, разруха и голод, строительство новой жизни, освоение Севера… Вера Семеновна — старожил нашего края. Член партии с 1945 года, одна из первых овощеводов в Нижневартовском районе — да на ее глазах, собственно и вырос этот большой и красивый город. Воспитала Вера Семеновна шестерых детей — настоящих тружеников. В одном из поздравлений от них я прочитала: «С тобою мы — самые лучшие, с тобою мы — самые добрые, самые всемогущие…». Любовь, уважение и гордость за мать звучат в этих строках.
Родилась я в 1917 году, в деревне Козиха — это в Новосибирской области, были мы крестьяне и жили очень бедно. Банешка у нас была — вот в ней и жили, отец, мать и нас четверо. Мать в тридцатом году померла — стало еще тяжелее. В ту пору коллективизация была, скота много пропадало — кулаки вредительством занимались. Голодно, а тут еще тятенька больной и мы у него на шее. Вот он и сказал родственнику своему: «Увези, Федя, Верку, устрой ее в Новосибирске куда-нибудь, а не то с голоду помрем».
Ну и поехала я. Помню, въезжаем мы в город, а у одного из домов стоит возле ворот женщина, знакомая, видать, Федина: «Куда, — говорит, — девочку везете?». А Федя ей отвечает: «Да вот сейчас на базаре и брошу». Я испугалась, а женщина предлагает: «Отдай мне ее». Я и рада — лучше, чем на базаре брошенной быть.
Так попала в эту самую семью: хозяин какой-то директор был, Антон Семенович, хороший мужчина, добрый, жена у него — Анна Яковлевна, капризная, верченая, да дочка Тамарка пяти лет — вот для нее меня и взяли в няньки.
Я-то была в то время маленькая-маленькая, худая — ну, чисто обезьяна. Одета драненько — без штанов, чулчишки на веревочках подвязаны. Хозяйка поначалу каждый день меня в баню гоняла — пока кусок мыла не измылишь, говорила, не приходи. Волосы у меня большие были, да обстричь пришлось: вши.
В первый вечер пришла я из бани, обрядила меня хозяйка в свое платье — а она большая была, полная, — сижу я, как чучелко, за столом, из-за самовара выглядываю, людей боюсь. Хозяин пришел, увидел меня такую и смеется: «У-у-у, это что у нас за цыганенок? Ну-ка, Веруська, беги включи радио!»
Я пошла в другую комнату, знать не знаю, что такое радио. Тут Тамарка подбежала, на кровать залезла, радио включила. Вот так, а я ведь дура-дурой была, даром, что тринадцать лет исполнилось.
Антон Семенович с Анной-то все ругались. Он-то любил ее, да она больно недомовая была. А тут еще получил он распоряжение — в Тобольск ехать. Хозяйка в слезы: что это за Тобольск такой? Ну, тут Антон Семенович возьми да и наври ей: и что хорошо-то там, и что тепло, яблоки, груши… В общем, собрались, поехали. Подъезжаем на пароходе к Тобольску, а там снег лопухами здоровущими идет! А сам-то Тобольск… Сейчас он, наверное, вырос, да? А тогда — домишки махонькие наворочены и сплошные ямы. Вышли мы на палубу. Нас с Тамаркой в одеяло завернули, а сама хозяйка в борчатке — была такая шуба длинная, на поясе собранная. А снег идет и идет — в мае-то.
Поселили нас в большущем здании, некрашеном — вот где мне полы-то пришлось поскрести! А Анна пожила месяц, уехала за вещами и до осени пропала. Потом прикатила и стала нас домой собирать — не захотела в Тобольске жить. Купил Антон Семенович нам билеты, посадил на пароход — мы поехали, он остался. Плакал, когда нас провожал.
Тогда пароход ходил до Вартовска семь дней. Первую ночь Анна с нами побыла, а потом исчезла куда-то. Мы с Томкой все у окошка сидели. Подошел как-то к нам дяденька, начал расспрашивать, кто у нас мама, да какая она. А через два-три дня говорит нам: «Мать ваша за дядю моего замуж выходит. Он начальник НКВД в Ларьяке». Свадьбу так на пароходе и справили.
Подошел пароход к Вартовску. Мы с Томкой у трубы сидели. Вдруг он как загудит — у меня девчонка кубарем, чуть в воду не улетела. Все кричат: «Чьи дети, чьи дети?». А нашей Анне до нас никакого дела.
Пришла, правда, когда причалили, в каюту. Говорит мне: «Выхожу я, Веруська, замуж». А я никогда не ругалась, мать меня научила бояться ругани, а тут не удержалась: «Ну и черт с вами», — говорю. Томка даром что меньше меня была — все понимала. «Давай, — говорит, — обратно к отцу уедем, сейчас этот пароход все равно назад пойдет». Сели мы с ней у вещей, я за корзинку уцепилась — была у меня корзинка плетеная, как в «бесприданнице». Анна Яковлевна уговаривала, уговаривала нас, вся в слезах ушла. Тут пришел этот самый начальник НКВД — как закричит на нас, вещи в охапку, нас под мышку — и на берег. Ну, а у Вартовска на берегу — десяток домишек и тундра.
Пересели мы на пароходик до Ларьяка. Он шел — шлеп-шлеп-шлеп — по берегу пешком быстрее. То топливо кончится, то еще что — в общем, еще семь дней. И вот мы опять в новом доме. Опять некрашеный пол, надо песком мыть-скоблить, да еще и корова. Я была седьмым ртом — у хозяина трое детей, да все ленивые. Да и барыня наша сроду не уработается.
А тут еще новый хозяин заявил Анне (он ее крепко в кулаке держал, не в пример Антону Семеновичу, бивал даже): «Давай Веруську в школу отдадим учиться». И отдал. Да только он часто в командировках был, ездил все в Остяко-Вогульск, нынешний Ханты-Мансийск, на лошадях. «По веревочке» — у нас называлось, то есть на перекладных. Долгие были командировки. И как он уедет — прощай, школа, занимаюсь хозяйством. А те шапку и шубу, что купил мне на прощание Антон Семенович, чтобы я училась или работала — так я и в глаза не видела. Вот и не было у меня детства.
И юности тоже не было. В 1936 году решили меня замуж вытолкнуть — надо было девку пристроить как-то, да и Томка подросла. Привели жениха — дяденьку старого, шапка на нем телячья, сам небритый. Я к корове выскочила и реву. Потом узнала, что ненамного он меня старше-то был, Котя Балин, Константин Петрович. А что небритый — так это он с охоты вернулся. И все же невзлюбила я его. Но хошь не хоть — идти замуж надо. Плохо мне было, уйдет он, бывало, на охоту, а я у окошка встану, плачу и мысли-то все грешные в голове. Ой, девчонки, не любя не ходите замуж, не ходите! А он-то меня до смертушки любил… У меня от него двое детей — Валентин и Володя.
В то время вообще семья у меня выросла. Мой отец так в той банешке-то и помер. Собрали в Козихе девятнадцать человек сирот и наших среди них трое — два братика моих и сестричка, следила за ними бабка какая-то. Я о них часто вспоминала, еще когда в девчонках служила. Пошлет меня бывало Анна суп с вермишелью Волчку — собаке нашей — вылить, а я плачу: Насте бы с Ванькой это отдать.
Так вот перед войной они все в куче у меня очутились. Ванюшка — брат, такой ладный парень стал, грамотный.
А я почти неграмотная была. Когда ходила в пункт ликвидации безграмотности, то приняли меня в комсомол. Ну, тогда комсомол не тот был: каждое слово вожака — как приказ, любая работа, самая черная, — боевое задание. А из комсомольских поручений одно хорошо помню: хантам помогали. В баню их водили да стригли. Очень они упирались — не привыкли. Когда дома хантам дали, комсомольцы показывали, как вешать занавески, обустраивать комнаты.
В сорок первом война началась, а в сорок втором похоронка пришла — убили Котю. А Валюшка, что вместе с ним на фронт ушел, без вести пропал. До сих пор я его ищу.
А в сорок третьем году начала я учиться — в двадцать шесть лет, имея двоих детей. Отправили меня в Ханты-Мансийск в колхозную школу. Ну, а что за школа была во время войны — понятно. Дрова сами рубили, сами и еду искали. Хлеб дорогой тогда был — шестьдесят рублей буханка, так я все с себя продала за еду.
Я в школе, наверное, самая малограмотная была и меня посадили за первую парту, к учительскому столу. Демьян Григорьевич, директор наш, все утешал меня: «Ты не плачь, ты у меня лучше всех кончишь школу». И правда, я с Зинкой сидела — она бойкая была, молодая. Она и такие же молоденькие ребята невнимательно слушали, да и отдыхали поболее меня. А как спросят — встанут и не знают, о чем спрашивали. Тогда меня поднимали, а я в плугах-сеялках получше их разбиралась. Так и окончила школу в сорок четвертом.
Направили меня в райкоме комсомола в колхоз «Вэртэкос» — «Красная звезда» — хозяйственным бригадиром в овощеводческую бригаду.
Добралась до колхоза, начала работать. Работы много было — невпроворот. План дадут — столько-то дней на раскорчевку и посев — и хоть плачь, а делай. Из русских трое было: я да председатель и Анна Прасина, остальные — коренное население. В сорок четвертом еще калмыков прислали.
Росло у нас тогда все: картошка, как поросята, капуста огромная, огурцы. Сейчас-то ничего не растет, все запустили-зарастили.
В колхозе, в сорок пятом, я в партию вступила. Когда в пятьдесят восьмом колхоз ликвидировали, я по нему очень тосковала. Семнадцать лет там проработала, привыкла к вольному воздуху. Потом я где только ни работала, а по колхозу все же скучала. Ну, тут уже заботы другие пошли — дети, внуки.
Я уже говорила, что в сорок четвертом калмыков к нам в колхоз прислали. За мной, вдовой, стал один ухаживать. На девять лет он меня младше был — совсем молодой парень. Уговорили меня, вышла я за него замуж, детей поднимать надо было. Еще четверых от него родила. Погиб он в шестьдесят пятом при разгрузке баржи.
Старшие мои семилетку закончили. Сейчас уже взрослые мужчины. Володя, Владимир Константинович Балин, дважды орденоносец — ордена Славы второй и третьей степени, медалей много имеет. Он бригадир сварщиков, сейчас командирован в Ригу.
Боря, Копя, Юра и Надя росли уже после войны. Чему смогла — научила их. Наказывала им — всегда правду говорить, не скрывать, не врать, обещала, что за правду не накажу.
Но один раз не сдержалась, наказала Юру за курение, хотя он честно мне признался во всем: и что курил, и где папиросы брал. До сих пор жалею об этом — Юра своевольный вырос и с тех пор не все мне рассказывает.
Так что урок мне на всю жизнь. Сейчас вот сижу, как на иголках: обещала вчера к внучке прийти в гости — и не пришла, не сдержала обещание. А она хоть и маленькая, а может ведь и запомнить.
Внуков теперь у меня восемь. Старшей внучке, Марине, уже двадцать два года. Она у нас умница, институт хорошо закончила. Вот у меня на столе часы стоят красивые — в первую получку подарила бабушке.
Вот такая у нас семья. Заботами о ней и живу сейчас, заботами и воспоминаниями…
г. Нижневартовск
«Ленинская правда», 7 ноября 1987 года
