Н. Смирнов
После совета
После заседания военного совета Зырянов вызвал возчика Анемподиста Мартемьянова, по-местному Пальку, и велел рано утром без напоминаний подать лошадей. Его они мобилизовали в Ермаково. У него лучшие упряжки, с товарами хаживает даже в Томск. Кого, как не Мартемьянова, мобилизовать.
Но Палька замыслил недоброе. Связанный с Гришаевым, он верил в реставрацию прежней «самостийной» жизни, когда сам себе голова: как распорядился, так и обогатился. Ему перед отправкой «учитель» успел шепнуть, чтоб задержал сургутян, спрятал на ночевке дуги. Без дуг не ускачут.
Возчик именно так и сделал.
Антонин Петрович без шапки, в одном мундире и накинутой поверху безрукавке, из слинкинской светелки вышел на улицу, огляделся. Не видно разведчиков. Пуст сор, пуста дорога. «Как же так? — озадачился командир. — Пора бы. Часового надо поставить с реки».
Поразмыслив, он послал на пост, в топольник, местного жителя Семена Давыдовича Панова, отличавшегося острым зрением. Ночью видит, как днем. Не проглядит врага, из топольника весь сор, как на ладони. Иголку и ту различишь, не то что людей. Успеет предупредить о белых.
Семен Давыдович взял прислоненную к стене винтовку, запахнул плотней тулуп, и за ним гулко стукнула избяная дверь. Знал бы Антонин Петрович, послал другого или несколько часовых сразу. На этот раз подвело его чутье, ошибся в Панове. Семен Давыдович покурил в топольнике, потоптался, согреваясь, но мороз хватал и в тулупе. Он решил, что не будет большого греха в том, если уйдет домой. Кому вздумается злоумышленничать перед утром. А злоумышленничают в таких делах именно на рассвете. Далекий от войны человек, он с легкостью нарушил приказ командира, подвел отряд.
В тот момент, когда, потирая глаза от напряженного всматривания в рябые сумерки, уходил он в село по широкой улице, — на том берегу сора каратели замерли в томительном ожидании.
Антонин Петрович, возможно бы, проверил часового в топольнике, но в хату набились мужики, жаждавшие беседы с комиссаром из Сургута, словно он и появился для того, чтобы разъяснить обстановку.
Антонин Петрович увлеченно рассказывал о Ленине и революции, о необходимости продразверстки и заблуждениях на этот счет некоторой несознательной части населения, потянувшейся за кулаками и эсерами.
Илья Крюков, порывавшийся сказать Антонину Петровичу про жену, передать привет, никак не мог улучить удобный момент. Он глаз не спускал с комиссара, завороженно слушал, открывая для себя новый незнаемый мир. Всем вартовцам приглянулась речь. О комиссаре из Сургута наслышаны много, а видят первый раз. По речи — он оратор и политик, по осанке — солдат. Строгий и серьезный. Озабоченный. «На нем ответственность большая, — подумал покурский продагент. — Не до меня ему».
Ушел, надеясь на встречу «опосля», но «опосля» уже не произошло.
Вскоре начался бой.
Роковой час
Зырянов ждал утра, как последнего броска за обозом, предстоящую встречу с женой и регулярными армейскими частями. С рассветом взнуздают лошадей и будут в Нарыме, где он найдет Тасю и командира Толпарева.
Но сделал непростительную ошибку, не проверил часового. Думал, что остроглазый Панов бдит в топольнике, а Семен Давыдович мирно похрапывал у себя на голбце, подоткнув ладонь под щеку.
Беседа с мужиками закончилась лишь за полночь. Антонин Петрович провел ладонью по скулам, — щетина, кое-как насухую соскреб, оставив кровоточившие порезы от бритвы. Грусть и неизвестность томили душу.
Он не заметил, как забылся сидя, уронив голову на стол.
Панов все еще спокойно спал. В топольнике, где недавно согреваясь, топтался он, среди знобкого низового ветерка, хрусткого шевеления ветвей, уже сгруппировались, по одному, крадучись, подтягивались к амбарам каратели, сосредотачиваясь для атаки.
Напрасно Третьяков старался определить, где штаб с начальственной «головкой». Должен быть возле хаты часовой, но часового нигде не было. Может, западня, нарочно втягивают. Не таков Зырянов, чтоб не выставить дозорного.
Заря, как наизнанку вывернутая, жидко лизнула небо. Будто плиту надмогильную у горизонта отверзли. По утору пролилось розоватое, явственней засерел рассвет. Вот скрипнули ворота, послышались шаги… Далее медлить нельзя. Подавая сигнал Гришаеву на островке, резко дернул шнурок ракетницы. В сутемень, к звездам, взвился огненный шарик, коротко разбрызнувшись, лопнул в вышине над домами.
С криком «Смерть коммунии!» Третьяков бросился вперед, размахивая пустой ракетницей. Возле крайнего дома замельтешили фигуры, встречно хлопнули выстрелы, просвистели пули и картечь. Ему обожгло правую ногу. Хромая, Третьяков отшвырнул в сторону пустую ракетницу, вырвал из кобуры наган.
Фигуры отдалялись от дома, но жиденькие залпы следовали. Чей-то властный, донельзя знакомый голос донесся: «Отходите к подводам! Живее туда, прикрою!» «Это же Зырянов!» — кольнуло сытоминца. Он был спокоен: не подаст Палька лошадей, не имеет права. Но лошади появились. Кто-то из отрядников скакал прочь от деревни. «Уйдут! И эти командирствующие уйдут!» — всполошился Третьяков, с маху ударил кого-то подвернувшегося под руку своего. Но вдруг с тыла, от домов, хлопнули выстрелы, внеся выгодную перемену в происходящее.
Третьяков увидел, как упал Зырянов: он уже выделял его среди всех. Упал еще кто-то, будто споткнулся. «Что за диво?! — радостно полохнулся Третьяков. — Ах, да, это наши парни, как я забыл про Ефремова с Прилуцким. Хе-хе, тройное кольцо, нут-ка, ком-муния…».
На прорыв!
Сразу, лишь только плеснулась ракета и захлопали выстрелы от амбаров, покурцы зашумели:
— Мартемьянов! Э-э-эй! Палька! Правь лошадей, бандиты ж!
Кушниковский особняк безмолвствовал, только псы из-за ограды злобно огрызались. Мужики, что постарше, бывалей, Иван Юргин и Никита Арканов, принялись запрягать своих ездовых и направлять к бегущим от домов отрядникам. На ходу те прыгали в пошевни и гнали по зимнику за деревню.
Вдруг откуда-то из-за спин бабахнуло, и снова раскат. Колотушкой по ушам. Рухнул военрук Чвинов, рухнули Зырянов и Зорин, расхлестнулся во весь рост посреди улицы бегущий им навстречу милиционер Захаров.
Послышалась команда Антонина Петровича:
— На прорыв! Уходите с подводами, я прикрою.
Захаров поспешил ему на помощь, и тут эти выстрелы с тыла. Хладнокровно, словно в тире, Стаська из-за угла тырыковского дома расстреливал коммунаров. В Захарова стрелял дважды. Огромной силы мужчина после первого попадания поднялся и вдруг резко повернулся и выстрелил в Прилуцкого. Промахнулся: рука «гуляла», взор туманился у раненого. «Усек, гад!» — Стаська перевел трехлинейку снова на милиционера. Добил его.
Антонину Петровичу пуля навылет пробила легкое. Он силился привстать, утишить кровь из раны, но кровь продолжала струиться, обильно смачивая френч и безрукавку, которую так и не снял до утра. Снег от крови чернел, чернело пространство перед глазами. Он слабел, и только холод улицы освежал, казался горячим и колким.
Припадая на поврежденную ногу, вплотную набежал Третьяков, и остановился, как вкопанный.
— Что, ревком, слопался?!
Перед врагом Зырянов нашел в себе силы подняться. Сначала он встал на колено, потом — на обе ноги, слегка покачиваясь, и такой ненавистью горели его глаза, что сытоминец отшатнулся. Он увидел в руке Зырянова наган, побледнел.
— А ну, брось игрушку.
Выстрела и не последовало: патроны кончились, барабан пуст. Антонин Петрович, сколько нашлось сил, швырнул бесполезный револьвер в колчаковца. Тот на лету перехватил оружие.
— Вернем законному хозяину, из белой гвардии. Когда-то ты их, ныне они тебя. Трофейная штуковина-то, памятная. Думаешь, не знаем, как добыл. Много ли погулял с Платошкой Лопаревым по Северу? Отгулял, предревкома.
За околицей ухнули гранаты, полохнулись выстрелы, и все стихло, ни звука больше. Раздраженный, запыхавшийся, в конце улицы показался Гришаев-Рябинин. По его виду поняли, что на островке «не связалось».
Ханты спутали все карты: подхватившись на нарты, они истошно замахали хореями: «Поть, поть!» — без оглядки ломанулись по проторенному следу.
Посеяв панику, отрядники разбросали завал на дороге и ускакали. Жиденькой пальбой вслед лишь удалось ранить двоих.
— Ну, подлюка, — срывая злость, замахнулся еще горячим от недавней стрельбы карабином на предревкома. — Живьем стерзаю. Попомнишь меня на том свете, народного просветителя. Как это на совещании учителей в Сургуте заявлял: «Мы ставим своей целью будить сознание отставших и блуждающих во тьме и невежестве товарищей и направлять свою большевистскую деятельность к достижению конечной пели в борьбе с капиталом и его приспешниками. При непременном стремлении бороться до конечной победы коммунизма, не считаясь с жертвами и не стесняясь в средствах, какие потребуются в борьбе». Дозаявлялся. Любыми средствами. Вот и мы тоже: любыми. Белый террор.
Обвел взглядом обступившую толпу.
— Вот ты, забубень, — кивнул Прилуцкому. — Неси воды из колодца. Ну, живо!
Подобную казнь нередко устраивали «именитым», кто особо в печенках и селезенках. Так расправились в Тундрино с комсомолкой Таисией Зориной. Ее сначала утопили в проруби и замерзшую выставили на улице села для устрашения.
— Статую сделаем из предревкома. — сказал эсер-террорист.
Содержимое ведер выплеснули на Зырянова, одежда мигом заледенела, как панцирем сковалась. Но Зырянов устоял. Ему показалось, что по телу провели враз десятками зубчатых пил, и оно потеряло чувствительность.
— Жестокостью родите другую жестокость.
Антонин Петрович замолчал.
— Еще воды, — приказал Гришаев-Рябинин.
— Привязать его к колодцу и обливать до тех пор, пока не станет глыбой.
— Он и есть глыба, а ты тля, — из розвальней легко выскочила Ксения Силина, тоже эсерка, пользовавшаяся среди мятежников особым авторитетом. — Отставить! Нам Зырянов нужен как заложник. Птичка не простая, и мы в случае чего предъявим красным ультиматум: либо сбавите гонор, либо шлепнем предревкома. А так что. На глазах у народа дискредитировать наши идеалы, вызвать всеобщую огласку и презрение. За подобные штучки расстреляю, Гришаев. Отправлю к праотцам, как ты трусливо, из-за угла, отправил многих. А я тебя в открытую. Одной мерзостью меньше станет.
Силина явно рисовалась, играла перед собравшимися. Жестокость в ней виделась каждому, здесь знали: дочь «сильнейшего и первейшего» купца Андрея — опасная персона.
Гришаев-Рябинин уступил ей, и Третьяков потрафил.
— Это как решите, Ксения Андреевна. Мы не против.
Тот же Ефремов увел полубессознательного Антонина Петровича в хату к Слинкину, в ту горенку, где вечером проходил военный совет.
В тепле горенки силы окончательно покинули Антонина Петровича, он еще жил мыслью, но не плотью, отдельно от нее, как бы сам по себе. В воспаленном сознании всплывали то образ жены, то погибших в колчаковщину и позже товарищей. То видел он вдруг себя мальчишкой в деревне Борки, едущим с отцом на заготовку чурака для пароходов, в подражание взрослым лихо горланящим: «Соловей! Соловей! Пташечка! Жалобно поет…» Он же идет в школу с холщевой сумкой, он собирается на армейскую службу в Одоевский полк. Он на слете партизан в притобольском селе Уват. Его борьба против самосуда над пленными, разногласия из-за этого с военным советом отряда. Наступление на Сургут. Сход жителей города по случаю его возможного перевода в другое место. Резолюция — прошение схода: «Принимая во внимание, что товарищ Зырянов лицо деятельное, вполне знакомое с нашим бытом, мы единогласно постановляем об оставлении Антонина Петровича в Сургуте на какой-нибудь общественной службе».
«Оправдал ли их доверие? Доверие партии? Старался…»
Ему казалось, что он в Сургуте, на последнем заседании ревкома, говорит об эвакуации, и голос тверд и звонок, но он только беззвучно шевелил холодеющими губами, и мертвенная бледность покрывала лоб. Последним проблеском мысли было то, на что искал мучительный ответ: «Оправдал доверие. Сделал все, что мог. А Тасю не увижу больше, жаль…»
В горенку, тяжело топая, ввалились Третьяков с Гришаевым и Силина. Ксения курила, выпуская изо рта клубы сизоватого дыма. С хрипотцой спросила хозяйку:
— Как тут комиссар? Жив?
— Отходит, — прошелестела Слинкина.
— Отходит, — подтвердил появившийся из-за печки Тимофей Аркадьевич.
Ксения Андреевна бросила окурок на пол, растоптала и резко повернула к себе лицом Зырянова, лежащего на топчане у стены. Остекленевшие глаза Антонина Петровича в упор смотрели на нее, на губах застыла улыбка. Эсерка пугливо отшатнулась, как будто натолкнулась на колючую проволоку, на непреодолимую преграду, коротко обронила:
— Закопать всех, и быстро. Не можем более задерживаться здесь.
Убитых закопали неподалеку за деревней.
Вскоре весь отряд двинулся в сторону Былино. Погоня, уходившая вслед за коммунарами, вернулась ни с чем и тоже присоединилась к отряду.
«Ленинская правда», 7 ноября 1988 года
